Финальный септет

Трудно найти что-то скучнее и гаже весны в Лондоне – слякотного зазора между зимой и летом, похожего на дорогу в ирландском захолустье. Но впервые за много лет я радовался этой весне. Вовсе не потому, что до моей женитьбы оставался день, и не потому, что трудное дело осталось позади. Причина была проще: весной надежда на лучшее перестает быть чем-то противоестественным, и хотелось поддаться этой наивной иллюзии.

День, когда взорвали Кабинет, мы запомнили надолго, с нами его запомнила значительная часть лондонцев. С того дня Лори не разговаривает с Томасом Эгельманном. Не произносит вслух даже его имени. Хотя это далеко не главная новость того дня.

Трупы не опознали. Ни Фелисию Лайт, ни Кристофа О’Брайна не удалось отличить от других мертвых. Тела сильно повредило – взрывом, пламенем, падением обломков. Чтобы найти и собрать все, что осталось от «министров», потребовалось перекрыть район на три следующих дня, парализовав работу почти всего исполнительного аппарата Короны. Все это время искали его и ее, но с уверенностью признать, что что-то из найденных конечностей, голов и тел принадлежит именно им, не удалось. Неожиданно для меня начальник Скотланд-Ярда удовлетворился формальным отчетом.

К тому времени обнаружились другие проблемы; главной была пропавшая лодка из личной флотилии Леди. С ней пропала женщина-полицейский, на которую спешно начали собирать материал. Все оказалось до смешного просто: Джиллиан Уайт была молодой русской шпионкой. И, конечно, русские дипломаты понятия не имели о наличии такой девушки среди своих агентов. Бесцветный призрак растворился вместе с железной гондолой. Я не верил, что Эгельманн смирится с этим просто так.

Мы мало виделись после того, как утих шум. Наша с Лоррейн жизнь вошла в привычное русло. Ничего не изменилось: те же утренние встречи на кухне, те же шуточные переругивания, те же разговоры и несколько новых, довольно удачных, дел. Венчание должно было быть скромным и не меняло ничего в наших отношениях. Просто формальность, на которой я настаивал. Я хотел, чтобы Лори Белл стала леди Лоррейн Нельсон. Хотя все равно не Лоррейн. Лори.

Моя мать отнеслась к этому тепло, несмотря на то, что во время ее личного визита в особняк Беллов графия оказала прохладный прием. Зато Лори и Пэтти, когда мать явилась уже к нам, приняли ее куда теплее. Мать простила мне все, даже «вульгарную детективную помолвку», как назвала она мой способ сделать предложение.

Лоррейн не заговаривала о Фелисии. В первые дни я боялся, что она швырнет обвинение и снова уйдет, но она осталась рядом. Наверное, ей нужно было, чтобы кто-то отгораживал ее от прошлого. От Блумфилда. От Фелисии, Кристофа, Моцарта, Сальери. Я готов был стать этим кем-то. Да вообще кем угодно для нее.

А сейчас я стоял на пороге своего дома и смотрел на старую женщину, которую надеялся не видеть больше никогда. Графиня I. не выглядела ни измученной, ни расстроенной. Она вообще не изменилась с вечера, когда Кристоф О’Брайн читал нам последнее письмо своего предка.

– Желаете видеть Лори? – Я спросил довольно прохладно. – Она спит. Вчера мы…

– Можете не придумывать. – Она улыбнулась, опираясь на длинный зонтик и щуря глаза. – Я приехала попрощаться. Я покидаю Британию.

Удивленный, я даже слегка отступил, но она не воспользовалась этим и не пересекла порога. Так и стояла, слегка наклонив голову.

– Не спрашивайте, навсегда ли. Это трудный для старого человека вопрос.

– Понимаю.

Она постучала острым носком башмака по ступеньке и неожиданно улыбнулась.

– Злитесь?

Я покачал головой.

– Поверите или нет, но мне встречалось в жизни зло похуже вас. Правда, никакому злу еще не приходило в голову оставлять на опорах Лондонского Моста чайные чашки.

Она рассмеялась.

– Моя шалость. Кристоф не виноват.

Произнеся имя, она поднесла к груди руку. Выражение глаз изменилось, и опять я почувствовал тошнотворную жалость: у старухи не было никого и ничего, она просто цеплялась за все, что привносило в ее жизнь краски. Даже если краски – кровавые.

– Я переписала половину состояния на мисс Белл и на вас.

Ее голос вернул меня к реальности, я потер лоб и нахмурился.

– Мы не нуждаемся в ваших деньгах.

– А я нуждаюсь в вашем прощении. Не уверена, что мне осталось долго.

Черт. Такие фразы – как запрещенные удары в кулачном бою. Я сдался и кивнул.

– Спасибо.

– Хорошего вам венчания.

– Прощайте, графиня.

В молчании я наблюдал, как она спускается по ступеням, как садится в карету, как уезжает. Как только стих цокот копыт, я оглянулся. Лоррейн стояла на лестнице.

– Думаю, – она с трудом улыбнулаясь, – теперь все действительно в прошлом.

Я медленно закрыл дверь.

Первый Воздушный Вокзал, как всегда, тонул в шуме. Туман не появлялся над Лондоном уже неделю, и движение было оживленным. Корабль до Эдинбурга скоро отправлялся.

Отец возвращался туда, где когда-то надеялся счастливо прожить остаток жизни. Мать, сестра и внуки, уже трое, ждали его, я это знал. Глядя на лицо с так и не зажившим рубцом, я не смог подобрать прощальные слова, только попросил:

– Передай им привет.

– Прилетай к нам, – ответил он.

Мы улыбнулись друг другу. Я кинул взгляд на стоявших возле трапа четверых полицейских. Они курили и тоже посматривали на нас.

– Тебя теперь всегда будут охранять, как особу королевской крови?

Он хмыкнул, пригладил волосы. Так и не обрезал их, просто собрал в длинный хвост, придававший немного лихой, разбойничий вид.

– Пока не построю достаточно кораблей, будут. – Он усмехнулся. – Начинаю работу с апреля. А ты что будешь делать?

– Моей работы тоже никто не отменял.

– Довольно грязная, не находишь?

– Привык.

Он кивнул, внимательно глядя на меня. Неожиданно я вспомнил, что от него кое-что не укрылось, когда он недавно заглянул в мою комнату. Оплошность, но он увидел семейный портрет, повернутый к стене. Я не нашел сил последовать совету, данному Томасом с похмелья. Я не простил себя до конца. И не нашел в сердце тоски, а только вину.

С корабля подали последний сигнал.

– Держись там.

Отец по-прежнему строго, пытливо смотрел на меня, будто не совсем уверенный в том, что говорит с родным сыном. Наконец он медленно кивнул.

– Ты тоже. Ты молодец.

Он развернулся, чтобы уйти. Я снова вспомнил человека, у которого родителей не было никогда. Наверное, он не стал бы прощаться вот так.

– Отец…

Он оглянулся. Я обнял его, и он обнял меня в ответ.

– Прости.

Он засмеялся, отстраняясь.

– Все-таки ты чудак, сын. Телеграфирую, когда прибуду. До встречи, Арчи.

Бледное солнце освещало широкую спину, играло в парусах корабля. Я махнул рукой, отец махнул в ответ. На палубах суетись, фрегат гудел все громче. Наконец «Принц Джеффри» поднялся, и я пошел прочь. В лаборатории меня ждали образцы, связные с совершенно рутинным расследованием. Рутина… как я по ней соскучился.

– Эй, Артур!

Полицейская гондола приземлилась на пустой клочок мостовой, заставив привязанную неподалеку лошадь испуганно заржать. Начальник Скотланд-Ярда выглянул из-под навеса и сделал приглашающий жест.

– Нам по пути, не так ли?

Хмурясь, я поинтересовался:

– Уж не следили ли вы за мной, Томас?

– Я и так хорошо знаю, где вас искать. – Глаза хитро блеснули. – Это не стоит считать слежкой, тем более я заглянул сюда по делам. Так сядете?

Я кивнул. Вскоре он снова повернул ключ, и мы поднялись.

– Как вы? – немного помолчав, спросил Эгельманн.

– Все в порядке. – Я смотрел на раскинувшиеся внизу дома. – А вы?

– Для рыцаря – не так хорошо, как мог бы быть.

Я промолчал. Я знал, чего стоили ему последние дни. Вначале, когда все случилось, – были бесконечные объяснения с премьер-министром по поводу несанкционированного взрыва Кабинета. Потом – такие же бесконечные попытки успокоить обезумивший от страха город. Наконец – скандал с Джиллиан Уайт, обернувшийся не катастрофой, но ощутимым ударом по престижу Короны. Быть обворованными русскими! Допустить, чтобы они урвали кусок от оружия, о котором англичане мечтали годами!

Последовавшая за чередой выговоров благодарность ближнего круга непростительно запоздала. Эти люди почему-то не понимали, что в войне вроде той, в которую нас втянули, хороши были любые средства. Это пришлось признать даже мне.

– Знаете, жаль, что тот дневник, настоящий, тоже исчез.

Он хмуро смотрел перед собой. Я кивнул и поспешил успокоить его.

– Вашей вины в этом нет. А история…

– Довольно несправедливая штука, правда? – Начальник Скотланд-Ярда взглянул на меня. – Те двое вообще не вязались ни в какие интриги, писали себе музыку, а в нашем веке из-за них такое заварилось.

Я невольно усмехнулся. Это была философия. Я ее не любил.

– Артур. – Тон немного изменился.

– Да?

– Как думаете, они еще увиделись? А Гильгамеш с Энкиду?

Я положил руку на борт гондолы и посмотрел в небо.

– Вы и в Бога верите, Томас?

– Как ни забавно, верю. – Он сдвинул брови. – Так было проще на войне, вам ли не знать. А вы нет?

Мне было проще не бояться, зная, что никто не обеспечит мне билет в рай. В этом мы с Эгельманном сильно расходились.

– Так что, они не встретились где-нибудь в другом мире?..

– Не задумывался. Не знаю. А как думаете вы?

Томас направил лодку ниже; мы были уже недалеко от лаборатории. Он полностью сосредоточился, казалось, лишь на том, чтобы аккуратно сесть. Только после этого посмотрел на меня со своей обычной усмешкой.

– Конечно, встретились, Артур.

– Почему?

– Это справедливо.

– Вы и в справедливость верите, успев побыть политиком?

Он удивлял меня. Все больше и больше.

– Да. Справедливость точно должна где-нибудь существовать, даже если нет Бога. А не хотите ли зайти куда-нибудь выпить?

О том, кто она и зачем оказалась рядом, я узнал уже через трое суток после взрыва на Даунинг-стрит. Эгельманн рвал и метал, проклиная себя за такую промашку, – подпустить шпионку, взять ее в полицию да еще приставить ко мне. Может, за всю жизнь он не совершал ошибок, может, это просто стало последней каплей. Я ждал, что гнев обрушится на меня, но этого не случилось. Наступила странная тишина, а потом… меня повысили. Я стал сержантом.

Но сейчас я уезжал.

Эгельманн отпустил меня, едва я заикнулся, что хочу побывать в Российской Империи. Он только усмехнулся, кому-то позвонил и… прикрепил меня к очередной дипломатической миссии. Сегодня нас ждал корабль до Москвы.

Я не понимал, что заставляет меня искать встречи с Джил. Она обманула меня; я мог догадаться обо всем, если бы внимательнее прислушивался к ее речи, если бы обратил больше внимания на крест на ее шее – православный. Но сначала она была для меня никем, а потом слишком быстро стала кем-то важным. От этого я и потерял голову.

Единственной, с кем я попрощался, была Лори. Мы встретились странно, случайно: я снова пришел в «Белую лошадь», а она снова пела в одобрительной тишине. Пела в последний день перед своим венчанием, что-то о вечной, неугасимой звезде. Пьяные завсегдатаи смотрели на нее счастливыми сонными глазами. Лори сидела в свете нескольких ламп на веревочных качелях, крепящихся к опорам. Я слушал ее, смотрел, как блики играют на волосах. Она заметила и улыбнулась – только мне, но об этом никто не знал.

Когда музыканты прервались, она спустилась со сцены. Я поддержал ее за руку и почувствовал, какая ладонь холодная; на пальце блестело кольцо с сапфиром. В молчании мы прошли за дальний столик и сели рядом. Мы мало говорили до этого, и сейчас я неожиданно ощутил скованность. Но Лори взяла меня за запястье и уткнулась лбом в плечо.

– Ты как-то вырос в последнее время, Дин. Или мне кажется?

Она была права. Я ответил:

– Ты тоже.

Лори подняла голову. Глаза лукаво блеснули.

– Поедешь за этой девушкой? Правильно, Дин. И знаешь, лучше тебе не возвращаться. Англия – затхлое место. Там у них, наверное, свободно дышать.

Я не знал. Я даже не был до конца уверен, что еду именно из-за Джил, а не из-за слепого желания бежать прочь. И все же Лори снова тихо засмеялась.

– Мой старый Дин, пиши мне. Обязательно.

– На какой адрес?

– В дом с витражной розой на чердаке.

…Теперь я стоял на палубе и чувствовал, как поднимающийся ветер треплет волосы. На сердце не было легкости, не было ожидания чего-то, что изменит мою жизнь. Не было ничего – только чахлое весеннее солнце и покой. Что ж. Жди меня, Джиллиан Уайт. Юля.

Даже в детстве я была странной: не хотела выходить замуж в платье с кринолином, закрывать лицо фатой, нести цветы. А ведь это было почти обязательной мечтой юных леди. Идеальная партия, идеальное платье, идеальное настроение. Идеальный день.

На мне же был ледж – правда, белый и украшенный кружевом на подоле. Белая блуза с пышным воротником по моде XVIII века. Я заколола волосы и выглядела странно со струящимися вдоль висков локонами. Пэтти-Энн восторженно взвизгнула:

– Я тоже буду выходить замуж в седьмой раз вот так! Лори? Лори, не грусти!

…В развалинах не нашли ни дневника, ни фамильного кольца О’Брайнов, ни письма Моцарта. Только шкатулку и искореженных мертвецов. Двадцать одно тело, как в карточной игре. Какие из них были телами моих друзей? Я не узнала; их даже хоронили в спешке. А мне осталось лишь вспоминать одну за другой истории из нашей с Фелис жизни. Посиделки на подоконнике, балы, уроки музыки, где она ссорилась с учителем, печенье мистера О’Брайна. Я должна была написать ему в Австралию, сообщить о смерти племянника, но не хватало духу. В случившемся была моя вина, не меньше, чем ублюдка, подорвавшего их.

В церковь меня и Пэтти должен был доставить экипаж. Когда мы вышли на улицу, он уже ждал. Пэтти первой сделала несколько шагов, а я задержалась, оглянулась на дом. Одиннадцать голубей сидели на крыше. Скоро их снова будет двенадцать: крыло Моцарта заживало быстро.

Резкий звонок телефона раздался из установленной всего несколько дней назад будки. Трезвон испугал лошадей, они замотали головами. Пэтти вопросительно глянула на меня.

– Поломка, наверно. – Я пожала плечами. Телефонный аппарат продолжал надрываться. Я усмехнулась: – Этот день просто не может быть нормальным. Подожди.

Перешагнув несколько луж, я подошла к будке и взяла трубку.

– Вас слушают.

Что-то затрещало, зашипело.

– Все та же чудачка Лори.

Это был ее голос – с хрипотцой, тихий, мелодичный. Я окаменела, выдохнув лишь:

– Ты? Ты… где?..

– Да. – Она вдруг засмеялась. – Чудачка. Но это лучше, чем зануда и дурочка.

– Где ты, Фелис?

– Далеко.

– Ты вернешься?

Молчание.

– Последняя игра стоила свеч, но… неважно. Я просто хочу сказать, что… – она прокашлялась, – я тебя правда любила. Люблю до сих пор, как могу. Мы оба. Прощай. И кстати… – короткий смешок, – Жерару и девочкам привет от вашей гримерши, Леди Луизы. Ищите новую. И не смей оттуда увольняться, у тебя отличные номера.

Я не успела ответить. Связь оборвалась. Я повесила трубку и оглянулась, едва не падая.

Я вспоминала. Двадцать одно наспех захороненное тело. Странное выражение глаз Эгельманна, когда он слушал отчеты судебных медиков и полицейских. Чистый район. И бесконечные тайные выходы, которыми так богато здание Кабинета.

– Лори, опаздываем! – взвизгнула Пэтти-Энн. – Давай поскорее!

– Сейчас, – одними губами шепнула я и повторила то же самое громче.

Я набирала номер, просила поскорее меня соединить. Я надеялась, что Эгельманн на месте. Он подошел, пробасив:

– Да?

– Томас… это Лоррейн.

Он не ответил. Я думала, что немедленно повесит трубку. Но он ждал. Я тихо произнесла:

– Вы меня провели. Простите, мне очень стыдно.

Смех прозвучал глухо, но беззлобно.

– Услышать подобное от самого Синего Грифа? У меня сегодня хороший день.

– Вы злитесь?

– Это глупо – злиться на женщин.

– Тогда сегодня вечером я снова буду петь в «Белой лошади». Мы все там будем. Придете?

– Ммм. И мистер Сальваторе приглашен? – В словах опять зазвенела насмешка.

– Конечно.

– Что ж… тогда подумаю.

Поколебавшись несколько секунд, я предложила:

– Виски за мой счет?

Это было решающим доводом.

В тот день она дала мне по лицу и назвала ублюдком. Пожелала сдохнуть, не стесняясь крепких выражений, которые не часто употребляли даже знакомые мне мужчины. Она была в яростном отчаянии, а я стоял и вытирал кровь. Я не чувствовал ничего, странное онемение захватило меня. Я устал. Мне плевать было на всех, кто тряс меня, задавал вопросы, просил объяснений. Я видел только то, что происходило за секунду до моего приказа.

Остальное слилось для меня: лощеный холод министерских приемных, блестящие железные бока кораблей, смуглые лица сипаев – всех, кого мы задержали во время облав. Лоррейн Белл смазалась, исчезла в этой топи. Все случившееся лишь в очередной раз напомнило: у меня не может быть друзей. Может, один, тот, кто простил мне все и принял мою сторону. Ведь в конце концов, у Гильгамеша, царя Месопотамии, тоже был только Энкиду. Лоррейн и Нельсон едва ли простили бы меня. Ну и плевать.

…Тогда, у графини I., перед самым отъездом, Кристоф Моцарт отвел меня в сторону.

– Я знаю, что вы извернетесь, Эгельманн. Вы обманете. Вы даже уже придумали, как.

Он смотрел серьезно и устало. Я, почему-то оправдываясь, сразу сказал:

– Я не могу так рисковать, поймите. Вы не сможете ее убить. Я бы тоже не смог, если бы пережил то, что вы.

Он молчал. Поднял ладонь и поймал несколько капель дождя.

– Что это будет? – наконец глухо спросил он. – Стрелок в верхнем окне? Газ, который тайно разрабатывают в министерских лабораториях? Удавка прямо сейчас?

– Я так не поступлю.

Я лгал. Он усмехался.

– А помните Агру? Нашу первую встречу, когда вы умирали на песке? Я тогда сказал, что люблю справедливость и ищу ее.

Конечно, я не мог этого забыть. Я был всего лишь солдатом, а солдаты помнят такие вещи. И помнят, как они должны поступать, а как обычно поступают те, кто не видел ни крови, ни смерти, ни спасения.

– А знаете, в чем справедливость, Томас? Самая древняя, о которой вы забыли на своей должности?

Я ответил, что не знаю. И он сказал одну фразу. На следующее утро, за полчаса до начала операции, я объяснял ему:

– За парадным портретом короля Ричарда Львиное Сердце. У вас тридцать пять секунд. Ход очень глубокий. Кэб будет ждать на западном выходе из садов. Найдете.

Он кивнул. Разговор происходил уже в кабинете, полном мертвых тел. Их было ровно двадцать одно. На одно больше, чем министров. Столько, сколько нужно.

Больше никогда в своей жизни я не видел Кристофа Моцарта. И это странно, но я благодарен ему за то, что он в последний вечер произнес на крыльце особняка старой сумасшедшей графини V. I.

Белое безмолвие, белый покой. Белые шапки сверкают на солнце, остром как клинок. Здесь удивительный воздух, который будто клокочет в крови, покалывает легкие. Он чистый. Очень чистый и прохладный, как все эти мудрые горы, взирающие в небо с бесприютным отчуждением. Горы не слышали эха сказанных в Кабинете слов: «Если хочешь жить, – иди со мной». Но тихонько повторяют их сейчас.

Он все еще держит ее взаперти. Все, кто заговаривает с ней, – смиренные монахи с глазами узкими, как у резных Будд. Но и они говорят на своем быстром наречии, английский знает лишь один, самый старый. Он приносит пищу: незнакомые фрукты и золотистый хлеб, легкое рисовое вино и чай – непривычный, зеленый, с солью и маслом, с крупными листьями, источающими тяжелый запах.

Иногда старик делит с ней трапезу. Иногда от него можно услышать местные легенды о драконах и вечных озерах, но чаще хочет слушать он сам. И она говорит. Говорит, потому что есть что-то особенное в его глазах, речи, даже в закрытой позе, в которой он сидит, подцепляя палочками маленькие кусочки пищи. Дружелюбие, ласковое прощение, внимательное любопытство и… сила. Да, старик страшно, необъяснимо, ирреально силен: когда в самом начале она обманулась и попыталась сбежать, ему хватило легкого удара ладонью в лоб, чтобы она упала. Они здесь такие все – старые и молодые монахи в белых одеждах, украшенных лотосами. И благо, никто в большом мире, в мире покинутом, не знает, где их приют. Никто, кроме него. Ему тайное царство открылось случайно, так он сам говорит; так говорят и монахи, никому не помогающие просто так, не берущие денег, но требующие чего-то другого, чего-то из самых диких глубин самых мятежных душ. Всей его жизнью правят случайности, это она знает и сама.

Поначалу она не говорит со стариком о нем, а говорит о том, что ее сломали, сердце вывернули, и все, что она трепетно возводила, – прах. Что, может, ошиблась, но как ошибка могла вести к свободе? Ведь она вырвалась – пусть изуродовав лицо, пусть заменив любимых людей ненавистными союзниками. Бывала счастлива – чертовски счастлива на окровавленных руинах, в жаркой Индии, в постели итальянца, который звал ее mia diavola и пил из ее бокала отравленное вино. Счастлива. И свободна. И…

Она в вечной ярости от вопроса. В вечной, потому что ответ – «Нет, я заперта, и я не знаю, не знаю, ничего не знаю». И старик качает головой, все так же ласково откликаясь: «Тогда там была не свобода. Свобода, раз обретенная, вечна. А вот счастье преходяще».

И так день за днем. И блестит горный снег. И он не приходит днем, но приходит ночью – смотреть, как она спит. Однажды она видит его сквозь полусомкнутые ресницы. Он тут же исчезает.

…Что с ним делают там, за пределами странных стройных башен, из окон которых она глядит в темные ущелья? Что они заставляют его пить и есть, в какие глубинные кошмары погружают своими напевами, как останавливают то сердце, то мозг – чтобы запустить вновь, заставить разлаженный механизм отсчитывать время иначе? Мальчишка… у него по-прежнему тело мальчишки, и она не верит, что однажды он войдет в ее келью юношей, тем более – мужчиной. Когда впервые она заговаривает об этом со стариком, тот грустно улыбается, складывает на коленях руки, враз перестав есть, и не находится с ответом. Только уже уходя, он бросает: «Ты говоришь теперь правильно и думаешь о правильном, дитя».

Старик вскоре перестает приходить. Начинает приходить он, и уже с ним она делит трапезу, легонько соприкасаясь чашками рисового вина, подогреваемого в кувшинчике над свечкой. Попытки к бегству оставлены. Горная цепь слишком дика, монахи бдительны и бесшумны, а свобода… она больше не понимает, что это. Ведь старик прав: может ли быть настоящим то, что оказалось так легко потерять? Ее хотели вытравить из мира, как опухоль. Сейчас ее смерть отсрочена, застыла, вмерзла в горы. Ее смерть… и его смерть. Они вдвоем. Здесь. В мудром камне. И никто не потревожит их, не помешает. И в кольце на пальце серебрится небо.

Может, он вылечится, и, коснувшись однажды его щеки, она почувствует первую колкую щетину. Может, они просто убьют друг друга – когда воющее внутри животное вновь поверит, что важное не здесь, а там, под небом Лондона или Калькутты. Может, она выйдет в окно – когда ей осточертеют безмолвная белизна и призрачная надежда.

Но пока она ждет очередного вечера, глядя на огонек свечи, греющей вино. Она умеет ждать, этому научила ее прожитая несвобода, а еще у нее это наследственное. Ее предок тоже во всем шел до конца и был верен друзьям, любимым и своей музыке. Не убийца. Не безумец. Не гений. Просто человек, об этом с живой легкостью и такой же живой болью рассказывают страницы обугленного дневника, неизменно лежащего у окна рядом с молодым апельсиновым деревцем в каменной кадке.

Просто человек. Но иногда это немало.

Гондола покрыта замысловатой резьбой. Узкий позолоченный нос с вытесанной птицей – буревестником – разрезает облака. Лодка плывет в небе, омываемая волнами всех ветров. Ее не видит никто, как не видят и их.

В воздухе разливаются запахи грозы и цветов. Они смотрят вниз, на кованые мосты, кривые улицы, жмущиеся друг к другу палаццо. Некоторые окна приоткрыты, оттуда доносится музыка. 36-я симфония, 40-я, арии из «Венецианского карнавала» и увертюра «Данаид». Два реквиема – разных, но проникнутых одним отчаянием и одной надеждой.

Один полулежит на горе цветных подушек, набитых лавандой, полынью, яблоневым цветом. Так по-детски болтает ногой и курит трубку, пуская уносимые ветром сизые кольца. Развеваются русые волосы. Бледные пальцы задумчиво выстукивают по борту какой-то мотив.

– Похоже на то, что вы себе представляли? – тихо спрашивает другой, смуглый и темноволосый. Мрачность давно истерлась из его усталых черт, а манжеты все еще белоснежны.

Взгляды встречаются. И нет уже трубки в уголке узкого рта. Есть завиток дыма, широкая полудетская улыбка и слова. Простые правдивые слова, которым внемлют молча, внимательно, привычно. Как внимали всегда.

– Лучше. Вы ведь знаете… Явь – всегда лучше мечты, мой друг. Всегда.