Действие третье. Клуб «Последний вздох» (Начало марта 1891 года, Лондон)

День первый. План кампании

[Дин]

Как и всегда, утро в промышленном, жмущемся к Темзе Гринвиче началось с переклички верфей и доков. Стук сотен молотков, гудение кораблей и чья-то смачная брань вырвали меня из сна.

Я прожил здесь всю жизнь и научился не сразу просыпаться от этой волны звуков; обычно миру требовалось больше времени, чтобы меня поднять. Теперь же из-за резкого пробуждения я поначалу не мог даже вспомнить, где нахожусь, какой сегодня день и что предстоит делать, продирать глаза немедля или нет. Наконец в голове наступила относительная ясность: среда, нужно отправляться в Скотланд-Ярд и, чтобы не опоздать, – встать поскорее, если, конечно, я хочу принять душ, до того как кончится вода. Водопровод в Лондоне благоустраивают уже лет десять, но без перебоев он пока функционирует лишь в районах вроде Кенсингтона. Гринвич, Уайтчепел и подобные довольствуются водой ржавой, жесткой и редко – теплой, а в иные дни не получают и ее.

Сомнительное удовольствие – жить в Лондоне конца века. Кажется, всюду прогресс, люди научились всему, о чем ни фантазировали, даже летать. А потом ты пытаешься умыть утром лицо, и на ладонь с чахлой струйкой воды падает в лучшем случае кусок ржавчины, в худшем – что-то живое. Или газовый фонарь взрывается, оторвав руку по локоть, как случилось с одним констеблем дивизиона. И все это разом напоминает, что, в общем-то, у прогрессирующего человечества впереди еще долгий путь.

В доках стало тише, а вот на верфях явно трудились в спешке: стучали и стучали; из окна я видел рабочих, то приходивших, то уходивших. Мать рассказывала, что когда только начали строить воздушные суда, использовали обычные верфи: технология ведь была той же, отличалось лишь нутро корпуса. Потом, когда производство расширилось, встал вопрос, куда перевести воздушное строительство. Выяснилось, что такой площади ни в Лондоне, ни за его пределами не найти, а там, где она есть, строить и испытывать суда опасно: где-то заповедные леса, где-то болота, где-то – деревни, жители которых не желают, чтобы их коровы соседствовали с кораблями. В итоге все новые верфи стали громоздить вдоль Темзы, исключая центральную Викторианскую набережную. И каждое утро я слушал стук инструментов и голоса плотников, конструкторов, грузчиков.

Я неохотно вылез из постели. За окном было туманное небо, что сразу сообщило об отсутствии воздушного движения. Гондол не предвиделось, по крайней мере, в ближайшие часы. Погода портилась, весной и не пахло. Хорошо, хоть не падал снег и можно было надеть плащ полегче. Я посмотрел на часы. Понятно… завтракать я не буду.

Вскоре я уже, поеживаясь, мчался искать омнибус. Впереди замаячил женский силуэт, и я слегка ускорился, обгоняя эту прохожую. Она вдруг позвала меня, и я ее узнал.

– Доброе утро, мистер полицейский!

Мне улыбалась Конопушка Фэнни – пышная уличная девка, жившая в трущобах еще более убогих, чем моя. Видимо, она возвращалась с утомительной ночной работы. Судя по бодрому голосу и звенящим карманам, поработала удачно.

– Чего, опаздываете?

Она пошла рядом. Галантно предложив локоть и получив басистый смешок, я кивнул.

– Бегу, Фэнни. Но тебя провожу.

– Хотите маргаритки? – Она щедро указала на букетик, торчащий из дыры в подкладке кофты. – Представляете, попался добряк! По зубам не дал, зато дал цветочки. Вот! Да только мне ж не надо, а вы подарить можете… Свеженькие!

– Нет, – вздохнул я. – Разве что самому себе.

– Ого. – Фэнни посмотрела на меня с любопытством. – Ваша сыщица…

– Не моя. – Я постарался улыбнуться. – Неважно. Оставь себе.

У ближайшей подворотни она меня покинула. Я привычно проводил рыжую копну ее волос взглядом. Мой мир заполнен такими – нищими, больными, полусумасшедшими. Мы все здесь знаем тайну: Лондона не существует, а есть несколько разных городков, в каждом из которых живут по своим правилам. В нашем действует одно: выживай как можешь.

Пока я ждал омнибус, мимо пронесся мальчишка с газетами. Как и всегда, утренние номера расходились быстро. Я их не покупал: лишних пенни не водилось, новости я все равно узнавал из рабочих сводок. Но сегодня слова, которые мальчик выкрикивал, невольно заставили меня вслушаться.

– Железные корабли над Лондоном! Железные корабли! Покупайте свежий номер!

Я полез за мелочью, но стоящий рядом дородный мужчина сказал:

– Бросьте. Чушь. Какой-то студентик наплел, они и рады.

Я лишь кивнул: здраво. Если что-то произошло на самом деле, в Скотланд-Ярде уже знают, если нет, я зря потрачу деньги. Но, сев в омнибус и глянув в окно, я заметил, что мужчина, давший мне мудрый совет, газету все-таки покупает.

Лошади тронулись. Подремав немного и проснувшись на полдороге, я уставился на дома, которые мы проезжали. Привычно – чем ближе к центру, тем лучше вид. Вот уже парки, вот ухоженный участок набережной. А вот знакомая улица, по которой кэбмены обычно объезжают заторы. Кажется, неподалеку дом Нельсона. И дом Лоррейн. Я вдруг понял, что сжимаю кулаки и некоторые другие пассажиры опасливо или неодобрительно на меня косятся. Я снова смежил веки. Плевать… На многое теперь плевать.

* * *

Я прибыл вовремя, хотя и не в лучшем расположении духа. Оно еще ухудшилось, когда я услышал, что меня вызывает Эгельманн. Пересекая порог кабинета, я на всякий случай пригнулся, но шеф Скотланд-Ярда находился в сносном расположении духа. Он криво улыбнулся и по-своему меня поприветствовал:

– Вот и юная надежда нашего сыска.

– Здравствуйте, сэр.

– Он? Какой… мелкий!

Голос раздался со стороны окна. Возле него стояла бесцветная девушка в полицейской форме. Действительно бесцветная: блеклые волосы, бледная кожа, серые глаза-льдинки. Она хмуро посмотрела на меня, потом перевела взгляд на Эгельманна. Тот фыркнул.

– Отставить, констебль Уайт. Отныне вы находитесь у «мелкого» под началом.

– Извините, ничего не понимаю, – признался я.

– Джил Уайт. Ваша напарница. Помогала в «сладком деле».

– Зачем она мне? – удивленно спросил я.

Джил Уайт снова кисло зыркнула на меня.

– Я тут, вообще-то.

– Подключаетесь к нашей работе по Леди.

– Сэр?.. – опять не поверил ушам я.

– Не думай, что я в восторге, – отрезал Эгельманн. – Тебя посоветовали Нельсон и Белл. Они знают больше, чем я. Пока.

В голосе лязгнуло раздражение. Эгельманн взял ручку и выразительно стукнул ею по столу.

– Отправитесь в Паддингтонский дом для умалишенных. Там поговорите с человеком по имени Джулиан Марони. Он поступил недавно и, как говорят, не протянет долго. Запущенная язва. Мне не известно, почему Нельсон хочет, чтобы вы записали все, что скажет этот человек по одному конкретному вопросу. А вам?

Фамилия «Марони» показалась знакомой. Откуда?.. Я пожал плечами.

– Нет, сэр. О чем его спрашивать?

– Этого я тоже не знаю, – покачал головой Эгельманн. – Но Нельсон сказал, вы должны назвать одну фамилию.

– И какую?

Желчная усмешка опять искривила рот начальника Скотланд-Ярда.

– Право, Дин, ну не настолько же вы тупой! Подумайте!

Долго думать не пришлось.

– Сальери?

Эгельманн хлопнул в ладоши, но быстро посерьезнел и кивнул.

– И кое-что еще, за чем вы, милая, – он бросил выразительный взгляд на Джил, – должны проследить.

– Да, сэр? – Она подобралась; было в этом что-то от прикормленной дворняжки.

– Записав показания, – шеф откинулся на спинку стула, – вы отвезете их не Нельсону, как он просил, а сюда. И поло́жите, – он хлопнул ладонью по стопке отчетов, – на этот стол. Не люблю, когда меня держат в неведении выскочки из частного сыска.

– Но…

– В ином случае, – оборвал меня он, – можете искать работу. С вашей внешностью Синий Гриф легко устроит вас в бордель. Вам, мисс Уайт, – он глянул на мою будущую напарницу, – я такого обещать не могу.

Джил вспыхнула, но лишь кивнула.

– Бумаги будут доставлены.

– Можете идти.

Развернувшись, я направился к двери. Тут же меня вновь догнал голос Эгельманна:

– Ах да, мистер Соммерс, мисс Уайт… постарайтесь обернуться быстрее, чтобы во второй половине дня поспать.

– Я не сплю днем, – удивленно возразил я.

– Сегодня вам лучше сделать это. В вечерних газетах уже будет приказ о том, что после десяти теперь комендантский час. Для всего города, включая Сити. Что же касается нас… ночью будем обыскивать заводы, вокзалы, доки, верфи. Все.

– Зачем? – удивилась Джил.

– Затем, мисс Уайт. Над городом видели железные корабли.

[Лоррейн]

Минута после пробуждения – минута самообмана. Тебе хорошо, и всю ночь баюкавший тебя мир кажется уютно теплым. Полудрема всегда одинакова. Явь – своя для всех. У меня она довольно непредсказуема. Например, сегодня я приоткрыла глаз и, наугад протянув руку, сердито сказала:

– Перестань.

У Падальщика была странная привычка наблюдать, как я сплю. Просыпался он легче и быстрее, возможностей у него было много. Обычно я продирала глаза, только когда Нельсон касался моих волос или целовал в губы, но иногда хватало внимательного взгляда, от которого я сейчас и попыталась избавиться. Но мою руку поймали и нагло встряхнули.

– Вставай.

Я открыла второй глаз. Нельсон, уже одетый, склонился надо мной, не выпуская запястья.

– Дай поспать.

Он лениво прилег рядом и потянул меня к себе; руки были холодные, рубашка сырая. Я немедленно попыталась его отпихнуть.

– С Аляски?

– С улицы.

Он все-таки прижал меня к себе. Вздохнув, я покрепче сжала его ладони.

– Ты чудовище, Нельсон.

Он не спорил. Я обняла его одной рукой за шею и усмехнулась.

– Если бы не Пэтти, я не переселилась бы в твою комнату. Мерз бы в одиночестве. Отпусти, ледышка!

Он внимательно, пронизывающе посмотрел на меня. «Не отпущу». Не вслух, но в глубине глаз – именно это. Забавно… мне не казалось, что наше вмерзшее в лед «вдвоем» продержится так долго: уже весна на дворе. Я поцеловала холодную щеку. Падальщик устало опустил веки. Я все-таки высвободилась, села поровнее и спросила:

– Что с тобой? Ты какой-то странный. Есть новости?

Он открыл глаза и ровно, блекло произнес:

– Твой старый друг объявился. Над городом видели железные гондолы.

Я машинально глянула в окно – туманное небо, ничего больше.

– Они исчезли очень быстро. Но были, Эгельманн в ярости.

– Не удивительно. Так долго было затишье…

Я начала потягиваться. Он остался полулежать, наблюдая за мной. Впрочем, взгляд Падальщика скорее пронизывал, чем изучал. Я одернула его:

– Собираешься смотреть, как я буду одеваться? А я не буду.

Он усмехнулся, но, очень быстро посерьезнев, тоже сел.

– Ты ведь знаешь про отца Артура, да?

– Джеймса Сальваторе похитили. Говорят, разведка кого-то из «крылатых»…

– Не совсем, – нетерпеливо оборвал он. – На самом деле вмешался кто-то, кто оставляет везде красные карточки.

– Артур мне не…

– Мне тоже. – Он потер лоб, явно о чем-то думая. – А вот Эгельманну рассказал. А теперь, когда лодки летают над Лондоном, это уже вовсе не тайна.

Слова про Эгельманна прозвучали желчно, про тайну – безнадежно. Вообще от Нельсона, глядевшего на меня исподлобья, теперь будто расползалось уныние. Я встала, взяла со спинки стула халат и запахнулась. Мне хотелось отвлечься хоть на что-то.

– А как думаешь… Раз корабли появились, его отец жив?

– Практически уверен.

– Тогда это утро стало лучше на одну хорошую новость.

Падальщик встал, приблизился ко мне и взялся за концы пояса.

– На две. Вторая: без него тебе лучше. Может, ну его к черту?

– Нельсон. – Чувствуя, как рука касается моей спины, я сердито фыркнула. – О чем ты думаешь, когда…

– Когда Империя в опасности? – Сыщик наконец улыбнулся. – Нет мне прощения.

Я все никак не могла привыкнуть. Это было дикое, почти сумасшедшее ощущение – чувствовать его так близко, не слышать ядовитых замечаний, не видеть колкого взгляда, скрытого сейчас опущенными ресницами. Такие минуты были редкими – проснувшись окончательно, Нельсон снова становился человеком, которому без малейшего сожаления можно пустить пулю в лоб. Но сейчас его ладони осторожно скользили по спине, губы прикасались к коже. Я зажмурилась, подаваясь вперед, привставая на носки. Было спокойно. Хотелось прижаться и расслабиться. И забыть о…

– Братец! – В дверь застучали. – Я понимаю, что вы заняты. Но может, вы помните, что собрались сегодня в какой-то клуб?

Нельсон обернулся. Я, вздохнув, отпихнула его и крикнула:

– Мы идем!

* * *

На кухне Пэтти-Энн смерила нас особенно ехидным взглядом.

– Я прямо чувствую себя лишней в этом доме.

– Правильное чувство, – невозмутимо отозвался Нельсон, наливая себе чай.

Пэтти с хрустом разломила пополам тост. Лицо при этом было такое, будто она мысленно ломала Падальщику хребет. За этой родней можно было наблюдать бесконечно.

– Не хочешь с нами? – пытаясь разрядить обстановку, предложила я.

– Знаете, – медленно протянула Пэтти, размешивая длинной серебряной ложечкой сахар, – мне дали понять, что в Лондоне меня могут пристрелить даже в таком милом месте, как кондитерская. Так неужели вы думаете, что меня прельстит заведение с располагающим названием «Последний вздох»?

– Здравый довод, – кивнул Герберт. – Не люблю таскать с собой балласт.

Под окрик «Сам ты балласт!» он бросил рассеянный взгляд в окно, развернул газету и углубился в чтение. Я опять повернулась к Пэтти-Энн.

– Не пробовала связаться с Артуром? Я хотела бы узнать, как идет перевод.

– В последние дни не могу дозвониться ему. Он собирался куда-нибудь?

– Не говорил, – покачала головой я. – А этот его Джек? Не приносил записок?

– Ничего не было, – вздохнула Пэтти.

Я невольно забеспокоилась. Куда мог внезапно пропасть Артур, да еще с такой сомнительной вещью, как дневник? А вот Нельсон, косящийся на нас поверх газеты, выглядел совершенно спокойным. Я хмуро поинтересовалась:

– Ты ведь не скрыл бы от нас, если бы знал, куда делся Артур?

– У меня есть мысль, – неопределенно ответил сыщик. – Пока волноваться не о чем.

Он явно не собирался ничего рассказывать. Пэтти сердито засопела.

– Какой ты черствый! Вы же друзья! А что если его похитили?

– Зачем? – Нельсон поднял брови. – Да и похитить Артура – не такое легкое дело.

Пэтти продолжала сопеть. Я допила кофе и отставила чашку в сторону.

– И все-таки, Нельсон. Давай на обратном пути зайдем к Джеку в ночлежку. Если Артура нет, он должен прохлаждаться там.

– Или на любой улице. – Падальщик пожал плечами, но, встретив разом два злых взгляда, лишь закатил глаза. – Хорошо. Посетим на обратном пути это привлекательное место. А сейчас я посоветовал бы сменить наряд на что-то, в чем можно выйти на улицу.

– Врешь, братец, – влезла Пэтти. – Я-то знаю, что ты хочешь противоположного. А что вы на меня так смотрите? Молчу-молчу…

«…Наш недолгий приют – умирающая и вечная Сиятельная. Город, куда так легко сбежать и так трудно вернуться. Особенно когда каждая улица здесь исхожена тобою прошлым, полузабыта тобою настоящим и вряд ли встретится тебе будущему. Покидая этот город шестнадцатилетним, в обществе маэстро, в сонме робких надежд и влюбленности в загадочную Вену, я думал, что мне уже не вернуться. И все же я здесь.

В городе карнавал. В городе строят воздушные суда две отважных девушки, имена которых скоро войдут в легенды. Город будто разом постарел и помолодел с нашей последней встречи. Я смотрю на него новыми глазами.

Вольфгангу нравится здешний вечер. Нравится набережная, полная силуэтов уснувших кораблей. Нравятся узконосые гондолы, крадущиеся по каналам с пятнышками золотых подвесных фонарей. Сладкое вино в тавернах. Терпкие запахи рыбного рынка, неизменно открывающегося на рассвете близ Риалто. Звучащая из костелов музыка, в которой он пытается услышать что-то мое или что-то от моего брата.

Да, он полюбил этот город. Темные камни и сваи, крикливых жадных чаек, витражи. В Венеции особенно красиво цветное стекло в окнах. И даже удивительно, сколь мрачны и трагичны истории некоторых мастеров, создающих переливающиеся бессчетными красками тонкие пластинки. Иные говорят, к примеру, что неосторожно разглашенные секреты загадочного Стеклянного острова, Мурано, караются смертью. Унесешь тайну за пределы Сиятельной, – и убийца будет красться по твоим следам, пока не настигнет, и отнимет тайну вместе с твоей жизнью.

– И это место, когда меня привозил сюда на концерты отец, могло навевать тоску?.. Я только и ощущал, что запах гнили, никакого трепета.

Ветер крепчает. Но он наслаждается стихией; хочет напиться ею вдоволь, кажется, может и сделать это, опьянев не хуже, чем от вина. Я, наблюдая, как он расхаживает и кормит чаек, кидая им замерзшими руками черствый хлеб, думаю лишь о том, как бы он не свалился в воду.

– На иные города недостаточно взглянуть единожды.

– Как и на иных женщин. – Он бросает лукавый взгляд, полный мальчишеского ехидства: знает, сколь насторожен я к деликатным темам. – Не во всех находишь прелесть сразу. Вспомните хотя бы мою бессердечную Алоизию, за которой я вовсе не видел Станци с ее чутким сердечком.

– Терезия обосновалась в моем сердце с первого взгляда. Среди других учениц она была…

– …сияющим бриллиантом?

– Скорее чудесным бериллом. Бриллиантов слишком много.

Моцарт кидает чайке последнюю крошку, отряхивает руки и греет их дыханием.

– Вы постоянны, верны и быстро находите то, чего хотите. Много ли таких?

В словах есть что-то тоскливое, почти безнадежное. Жалеет ли он меня, будто я болен? Или напротив, ругает себя за слепоту? Его жена действительно казалась бледной тенью подле сестры, мне случалось видеть их рядом на семейном портрете Веберов и позже, на приеме после „Нескромного любопытного“. А меж тем у Моцарта нет ныне существа роднее и ближе, чем „милая Станци“, прощающая каждый его порок и делающая уютной даже самую скромную квартиру, куда семейству приходится перебираться из-за вечных денежных проблем.

– Я нахожу быстро, может, потому, что боюсь не найти вовсе.

В несколько шагов он оказывается рядом.

– Вы не похожи на того, кто часто боится.

– Зато я похож на того, кто научился скрывать страх.

– Еще один ваш талант? Сколько же их?

Разговор, при всей праздности, оставляет горечь. Качая головой, я тихо предлагаю:

– Вернемся в гостиницу. Скоро станет очень холодно.

Он стоит недвижно, прячет руки в карманах, глядит исподлобья. Серое небо отражается в его глазах.

– Что вы…

Он резко разворачивается, издает воинственный крик и бежит на чаек. Развевается косичка длинного парика, сердито раскинуты руки с длинными тонкими пальцами. Похож на сумасшедшего, таких немало на улицах, пропитанных солью и сквозняками. Чайки, скрипуче ругаясь, уносятся прочь, Моцарт останавливается возле самого края набережной.

– Вот так лучше всего поступать со страхами. И… всякими надоедливыми существами, которые кажутся вам глупыми и несуразными.

Он улыбается, потом начинает смеяться. И невольно я смеюсь в ответ…»

[Падальщик]

Лоррейн отрешенно смотрела вперед. Я примерно догадывался: думает она об Артуре. Мне самому казалось подозрительным его внезапное исчезновение: то, что пришло в голову утром, уже не выглядело очевидным. Поэтому я помалкивал.

– Как думаешь, она… не убила его?

Чушь. Конечно нет, на кой черт ей наш токсиколог? Точно так же она могла напасть на любого из нас. Но у нее наверняка дела посерьезнее. Она найдет другой способ убрать тех, кто мешает. Фелис Лайт. Фелисия Сальери. Или…

– Я все еще не могу поверить до конца.

Я взглянул на поджившие царапины на ее шее. Еще поверишь, придется. Вслух я предложил:

– Думай о ней как о некоем абстрактном зле.

– Но я так не могу. Она не абстрактная. Она моя.

– Тогда вообще не думай. Так будет лучше.

– Она всегда мне помогала. Была такая нелюдимая, только и делала, что молчала на уроках. А со мной становилась другая. Говорила все, за весь прошедший день…

Я слышал, некоторые японские рыбы копят в себе яд, получаемый с пищей. А некоторые люди, кажется, копят все, что когда-то причинило им боль, и потом с каким-то самозабвенным наслаждением открывают этот ящик Пандоры. Как глупо…

Лори совсем побледнела, понурилась. Ее надо было отвлечь, и у меня был способ.

– Раз тебя распирает на сентиментальные воспоминания, расскажи-ка мне об этом своем друге. Кристофе.

С одной больной темы на другую, но все же новая пока казалась мне куда более безобидной. Лоррейн пожала плечами.

– Любил читать, продавал книги. Собственно, это все неличное, что я могу сказать.

– Он с тобой не связывался после своего внезапного отъезда?

– Никогда. Я думаю… – Она поколебалась. – Знаешь, мне почему-то кажется, он не просто уехал. Он умер. Но это интуиция, которой у меня нет.

Я промолчал. Моя интуиция как раз подсказывала, что загадочный юноша жив и, более того, важен, но наводить справки об О’Брайнах я пока не пробовал. Хотя если моя гипотеза о местонахождении Артура оправдается… Лоррейн потянула меня за рукав, обрывая мысль.

– Думаешь, он помогает ей?

– Сомневаюсь.

Амери-стрит, заполненная благоустроенными домами, встретила нас мельканием кэбов и плащей. Фонари в дымке напоминали призраков на длинных сотканных из тьмы ногах. Прохожие торопились, опасаясь попасть под ливень. Двери лавок были закрыты, и, как и довольно часто в туманную погоду, за стеклами виднелись свечи в банках. У магазина маскарадной одежды Лори остановилась и долго рассматривала белую маску, таращащую пустые глазницы. Я хмыкнул.

– Хочешь? Или… – Я ткнул пальцем в лежавшую рядом, более изящную и кукольную, – вон ту? Или кошачью?

– Баута, коломбина и гатто. Венецианцы надевают их на карнавал.

– У нас тут тоже вечный карнавал…

Я перевел взгляд на огонек свечи. Он горел ровно, и из-за него тени казались длинными, пляшущими, скорее ночными, чем утренними. Будто ночь царила по ту стону двери с табличкой «Добро пожаловать».

Лоррейн уже шагала вперед. Юбка, забрызганная грязью, слегка развевалась от ветра. Я обернулся еще раз; мне показалось, что за стеклом мелькнул силуэт. Тонкий, легкий, отлично различимый в темноте из-за пестрого камзола. Я моргнул. Образ исчез. Черт возьми… разговоры о призраках начинали надоедать. Лори окликнула меня.

– Вот он. Клуб «Последний вздох». Правда, на нем это не написано…

Мы стояли перед новеньким трехэтажным домом. От соседних он отличался разве что необыкновенно большими окнами и вертикальной вывеской – кованой фигурой с раскинутыми руками. То ли дирижер, то ли Христос, распятый на невидимом кресте, так или иначе, – странный символ для места с подобным названием. Я дернул дверь; она не поддалась. Лори взялась за серебряный дверной молоток и постучала.

Некоторое время мы стояли, прислушиваясь к тишине, потом раздались неспешные шаги. Наконец дверь очень медленно открылась.

– Чем могу помочь, господа?

Женщина неопределенного возраста, стоявшая в проеме, едва достигала моей грудной клетки. Сухопарая и смуглая, она куталась в алое сари. Острижена она была коротко, под мужчину, в открытых ушах я видел крупные квадратные серьги. Взгляд миндалевидных глаз под тяжелыми веками был надменным, но сдержанно приветливым. Я чуть склонил голову.

– Добрый день. Моя фамилия Нельсон. Верно ли, что это клуб «Последний вздох»? Я пришел сюда по рекомендации… знакомой.

– Она мертва? – Выщипанные в тонкую нитку брови изогнулись.

– С чего вы решили?

– Таким обычно не делятся. Для большинства наших членов это место – святая тайна. Вы могли вырвать ее разве что… если, к примеру, кто-то оставил визитку в доступном полиции месте. Но если у вас есть вопросы, милости прошу. Мы уважаем власть.

Я не терпел, когда меня путали с недоумками из Скотланд-Ярда, и не удержался:

– Дело в том, что я…

– Разумно с вашей стоны. Мы действительно представляем Скотланд-Ярд. – Лоррейн наступила мне на ногу и первой сделала шаг через порог.

Я последовал за ней и различил, как две высокие темные тени метнулись из-за спины женщины. Смуглые лица, блестящие тальвары. Сипаи?.. Что они могли делать в месте, владельцы которого «уважают власть»?

– Охрана, – точно прочтя мои мысли, отозвалась женщина. – Здесь случается разное, в связи с нашей… специфичной деятельностью. Следуйте за мной.

Через просторный холл она повела нас вглубь дома. Было безлюдно, но из помещений, которые мы миновали, слышались самые разные звуки. Игра на скрипке, птичье пение, постукивание клавиш печатной машинки. Дверь в одну комнату была приоткрыта, внутри нескольких мужчин играли в карты. Необычным было одно: они сидели не в креслах за столом, а на сене, а вокруг стояли вазоны с полевыми цветами. На стене была реалистично нарисована деревенька, судя по виду домов, русская. Запахи васильков и навоза защекотали ноздри; я ускорил шаг. Готов поклясться, где-то отчетливо заблеяла коза…

– Сюда, пожалуйста!

Женщина изящным жестом распахнула двери с резными ручками. Я увидел огромный бальный зал: светлые, от пола до потолка, окна, странное оформление стен – акварельные пейзажи. Четыре стены – четыре времени года. На полу что-то зашуршало под подошвами.

– Листья… – прошептала Лори, тоже глядя вниз. – Как странно.

– Тут танцуют в последний раз, мисс. Когда заканчивается чья-нибудь осень.

Говоря, женщина даже не поворачивалась к нам. Шла она быстро, успевать было трудно. Проскочив зал, мы оказались в коридоре, пару раз свернули, и незнакомка открыла еще дверь, намного скромнее.

– Прошу в кабинет, устраивайтесь. Чай, кофе?

– Нет, благодарю, – сдавленно отозвалась Лоррейн.

Ее явно впечатлило все, что мы увидели по пути. Она оглядывала кабинет даже разочарованно: тут помимо письменного стола, двух стеллажей и нескольких кресел не было ничего. Разве что большой глобус у окна поблескивал округлыми боками. Я рассеянно посмотрел на него, потом перевел взгляд на женщину.

– Итак…

– Я Лавиния Лексон, – наконец представилась она. – Председатель клуба. И, прежде чем мы продолжим, я хотела бы узнать, каким образом вы вышли на нашу организацию. Точнее, кто из нас…

Я положил перед ней карточку. Тонкая рука траурно накрыла ее.

– Бедняжка Джордж… впрочем, я ждала, что она сдастся.

– Сдастся? – переспросил я, опускаясь вслед за Лори в кресло. – Я не совсем понимаю…

Мисс или миссис Лексон неожиданно улыбнулась. Карточки на столе уже не было.

– Позвольте узнать, зачем конкретно вы здесь? Нами никогда не интересовались больше, чем мы заслуживаем. А ведь мы даже даем рекламу в газетах.

– Мы хотим знать, чем вы занимаетесь. Для начала.

– Всего-то? – Она устроилась на жестком стуле с непринужденной грацией, с какой не каждая королева сидела бы на троне. – Ммм… верно ли я понимаю, что главный вопрос, волнующий вас, – не убиваем ли мы случайно людей?

Прямая особа, ценящая свое и чужое время. Это невольно располагало к себе.

– Примерно, – отозвалась Лоррейн. – Мы нашли вас при странных обстоятельствах. И – вы правы – ситуация была связана с полицией.

– Что ж. – Женщина, не выказав никакого беспокойства и не спеша ни о чем нас расспрашивать, посмотрела на свои ухоженные короткие ногти. – Тогда для начала я постараюсь вкратце объяснить вам суть этого места, и, возможно, большая часть ваших подозрений отпадет сама. Вас это устроит?

Мы оба кивнули. Лавиния Лексон чуть удобнее откинулась на спинку стула.

– Тогда просто… представьте, что скоро вы умрете.

Хорошее начало, бодрое, в духе этого места. Мы с Лори переглянулись.

– Не хотелось бы.

Лавиния Лексон усмехнулась с философским цинизмом гробовщика или медика.

– И все же. Итак… вам осталось жить мало. Неважно, что, но что-то вскоре вас убьет, лекарства нет. Что будете делать? Возьму смелость предположить, что захотите исполнить все, что по тем или иным причинам не могли раньше? Дожить недожитое?

– Пожалуй, – согласился я.

– В этом и помогает наш клуб. Мы можем многое.

– Например?

– Организовать поездку в страну, куда вы мечтали попасть. Познакомить вас со знаменитостью, о встрече с которой вы грезили. Разыскать вашу потерянную родню. Помочь вам сыграть роль в настоящем театре. Любой каприз. Конечно, цена зачастую высока, но приемлема. Многим членам клуба это по карману. А за то, что можно поучить в доме, платить вовсе не приходится – только ежемесячные взносы, равные для всех.

– Вроде сушеной травы и рисунка на стене? – не без скепсиса хмыкнул я.

Женщину не впечатлила моя интонация; она улыбнулась мне ласково, как младенцу, не понимающему очевидных вещей вроде того, что палец не стоит совать в нос.

– Мистер Перкинс – практически неподвижный больной. Паралич ног. Его мечтой было побывать в российской деревне летом; там чудесный воздух и необыкновенное чувство свободы, я знаю, бывала там. У мистера Перкинса есть деньги, но развившийся отек легких убьет его до того, как в России наступит лето. У него около месяца. Поэтому Россия прямо здесь, насколько возможно. Мистер Кренк и мистер Куинджи – те, кто играет с ним в карты, – поняли, что хотят завести друзей. Оба довольно богаты и до недавнего времени не видели в привязанностях необходимости, но… когда печень разрушается или в желудке кишат паразиты, становишься сентиментальным. – Новая улыбка, грустная и болезненная, тронула губы женщины. – Эти трое вместе уже на протяжении пары месяцев. Не великий срок для дружбы, но у них еще будет возможность ее укрепить. Они умрут почти в одно время. И кто знает, не встретятся ли на другой стороне.

– И вы знаете такие вещи о каждом? – пораженно уточнил я.

Они сухо кивнула.

– Непременное условие вступления в клуб – правдивая история о себе. Мы все подтверждаем у лечащих врачей. Никак иначе.

– Чем была больна Джорджетт Марфи? – поинтересовалась Лори.

– Прогрессирующее воспаление мозга, насколько мне известно. У бедной Джордж вообще была непростая судьба. Как же она умерла? Когда?

– Прежде, – возразил я, – еще вопрос. На какие деньги вы открыли этот клуб?

Она непринужденно пожала узкими плечами.

– На свои. Изначально это было небольшое общество, собирались в моем собственном доме, я тратила немало средств, когда начинала все с нуля. А потом мне помогли.

– Кто же?

– Некое анонимное лицо выписало солидный чек. Мне даже прислали трогательное письмо, где это лицо благодарило меня за то, что я делаю. И да, я не знаю, кто это.

– И вам никогда не было это интересно?

– Если честно, – равнодушно отозвалась женщина, – нет. Это было одним из условий помощи.

– Одним из? – вскинулась Лоррейн. – А были и другие?

– Охрана, предоставляемая этим лицом, имеет доступ к информации о членах клуба. По первому требованию этого человека они берут личные дела.

– Вы так легко предоставляете незнакомому человеку чужую личную информацию? – недоверчиво переспросил я. – Не очень-то чистоплотное поведение.

Лавиния Лексон резко поднялась и прошла к окну.

– У меня есть выбор? Насколько я помню, это никому еще не навредило.

Мы переглянулись, потом посмотрели на ее спину. Притворялась или действительно не знала? Трудно сказать. Лоррейн снова подала голос:

– Простите, может, вопрос личный, но… почему вы создали этот клуб? Это довольно странное место. Что-то вроде дома смерти?

– Дома жизни перед смертью, – мягко поправила ее Лавиния Лексон, оборачиваясь к нам. – Мой отец долго, мучительно умирал от чахотки. Его мечты остались мечтами: он хотел жить у теплого моря. Денег у нашей семьи было недостаточно, но… дело было не только в деньгах. Мы нашли бы их, если бы была…

– Поддержка? – тихо спросила Лори и получила кивок.

– Мы все – что-то вроде семьи. И поверьте. – Лавиния Лексон расправила плечи. – Я от этого не откажусь. Плевать, на каких условиях мне помогают, если помогают.

– А то… – Лоррейн тоже поднялась с места, – что этот человек убивает тех, кто мог бы прожить долгую жизнь и воплотить свои мечты, тоже не играет роли?

Женщина извлекла из складок одеяния плоскую коробку и, щелкнув крышкой, зажала в зубах тонкую сигарету. Лори, шагнув навстречу, вынула из кармана коробок спичек. Я наблюдал за движением тонкого запястья, потом – за огоньком, отразившимся в глазах обеих. Хотелось вмешаться, но я молчал. Дело было личным. Синий Гриф найдет нужные слова, я знал.

– Я… – сухой голос хозяйки клуба вдруг дрогнул, – не понимаю полицейских шуток. О чем вы говорите? Члены клуба никому не причиняют вреда.

Каждое ответное слово могло бы резать по живому:

– Кити Рочестер. Хелена Белл. Альберт Блэйк. Я назову еще десятки имен.

– Я слышала о тех убийствах. – Лексон затянулась. – Но к нам они не имеют отношения. Вроде бы какие-то загадочные преступления, которые…

– Мне жаль, – наконец я все же решился перебить, – но вы ошибаетесь. Загадок там не так много. А смерть ближе, чем вам кажется.

Она прямо здесь.

«– Я… стыжусь. Но что-то, не знаю, что, толкнуло меня именно к вам, к вам в дом, пусть так поздно, так бессмысленно, но…

– Не надо объяснений, мой друг.

Леопольда Моцарта больше нет, и я никогда не видел Вольфганга таким. Наверное, ему кажется, что он остался один в мире; подобное ощущал и я, потеряв сначала родителей, затем наставника. Я ведь едва ли забуду последнюю, еще удивительно свежую боль. После аварии с каретой герр Гассман угасал мучительно, в конце концов слег и уже не поднялся. Но даже на смертном одре он напутствовал меня, что, какой бы жестокой ни была судьба, у нее припрятано немного солнца на самый тяжелый миг. Мое солнце надолго погасло с его последней улыбкой, но вернулось – в улыбках моей жены и нашего первенца. Учитель был прав, как и во многом. Я очень хотел сказать, что все пройдет. Но слова застряли в горле от надрывного, горестного хрипа:

– Я был жестокосерден… и я жестокосерден сейчас, потому что что-то внутри меня рвется к свободе. Я грешен. Буду гореть в аду. Отец, отец…

Все повторялось, это уже было накануне, когда дурные вести только пришли. Я сжал руку на узком плече и почувствовал бьющую моего друга истерическую дрожь. Бокал вина дрожал в пальцах, через мгновение, выпущенный, упал и разбился. Мутно глянув на расплывающееся алое пятно, Моцарт закрыл лицо.

– Сальери, Господи, простите, я всюду несу один разлад и хаос, я…

– Не важно. Ничего страшного.

Надо было позвать слугу, но губы как онемели. Как беспощадна смерть, как жестоки кровные узы. И как слабы в своих болезненных привязанностях люди, оплакивающие даже разбитые цепи. В алом вине отражалось уличное солнце. В алое вино упала слеза.

– Вы – единственный, кто способен понять меня и это чувство – когда теряешь того, кого любил и ненавидел разом.

Так он сказал, прежде чем лишиться чувств и забыться болезненным сном на узкой софе. Теперь я вижу его лицо в неровном свете заката, слышу тяжелое дыхание и молюсь, чтобы не повторился один из тех эмоционально-лихорадочных приступов, которые с ним случаются: поднимается жар, учащается сердцебиение. Может, все исправит недолгий сон?..

Солнечные тени пляшут на стене. Я узнаю в них что-то, и мне нерадостно от этого узнавания. Я задаю себе вопросы, на которые никогда не найду ответа. Я будоражу собственную память.

Каким был мой отец? У него ведь действительно было общее с покойным Леопольдом Моцартом. Властный и уверенный, умеющий пробивать себе дорогу и вести по ней семью. Правда, они хотели разного. Родитель Моцарта мечтал о славе и блеске, мой лишь жаждал крепкой почвы под нашими ногами. Леопольд Моцарт любил искусство и растил гения. Подчеркивая, насколько его сын особенный, он дал ему имя Амадеус, „любимец богов“. А мой отец… подчеркивая, что я не должен от него отличаться, он назвал меня своим собственным именем. Антонио.

Сочетание звуков, тяжелое, как спилы деревьев, сплавляемых торговцами по нашей реке. Сочетание звуков, которое даже сейчас напоминает о прошлом. Я не люблю свое имя, порой почти ненавижу. Обращение по фамилии, пусть фамилия тоже общая с отцом, приятнее для моего слуха. Так и Вольфганг… он избегает своего второго имени. Даже детские сокращения „Вольфи“ и „Вольферль“, используемые супругой, ему приятнее.

Удивительно, о скольких вещах вроде бы забытых я стал задумываться с тех пор, как пересеклись наши дороги. И сколько вещей преобразились и обрели иные цвета, иные тональности.

…Завтра я сделаю вид, что не видел его пьяных слез, не слышал проклятий и то горестных, то гневных воззваний к покойному отцу. Я просто отправлюсь с ним на новую постановку в Бургтеатр. Это комическая опера какого-то французишки, бездарная, как по сюжету, так и по музыке, пусть голоса и недурны. Думаю, смешение ее с грязью непременно развеет Моцарта. А потом… говорят, его опять пригласили в Прагу, и там он задумал нечто новое. А ничто не лечит израненную душу так, как путешествие вдаль…»

[Дин]

До Паддингтона было не близко. В тумане извозчик боялся подгонять лошадей, и мы уныло плелись по грязным улицам. Из окон сквозило; Джил нахохлилась, забилась в угол. Решив, что надо бы ввести ее в курс дела, я осторожно поинтересовался:

– Что ты знаешь об этой женщине? О Леди?

– Я полицейская с позавчера, – буркнула она. – Я даже стрелять еще нормально не умею. До этого я была стукачом и носила в баре выпивку. Меня это вполне устраивало, только платили бы побольше.

– Так зачем ты Эгельманну? – удивился я.

Джил дернула плечом.

– Он мне доверяет. А тебе нет.

– То есть ты шпионишь за нами и так открыто это признаешь?

Подведенные черным карандашом брови приподнялись.

– А мы – это кто?

– Лоррейн Белл, Герберт Нельсон, я…

Она рассмеялась.

– Чушь. Есть они, а есть ты. «Мы» нет, иначе ты был бы не со мной.

– Не говори о том, чего не знаешь. – Хмурясь, я посмотрел ей в глаза.

– Как угодно, – холодно отозвалась она, щурясь. – Итак… об этой вашей преступнице я знаю только, что она помешалась на каком-то музыканте, и что она помогает отродьям из колоний. Хмырь, к которому мы едем, – ее бывший дружок. Он ее выдаст, да?

– Дружок? Наверное… – медленно ответил я, думая совсем о другом.

«Мы» действительно нет, хватит отрицать это. Я уставился в окно, прижался к нему лбом. Джил вдруг придвинулась и пихнула меня локтем.

– Брось. Я не со зла. Знаю, не мое это дело, да только… она барышня. Да?

– Леди?

– Лоррейн эта ваша. И Эгельманн о ней говорил, и ты… ну, барышня?

– Правильно – дама, – поправил я. – Барышни у русских.

– И еще она сыщик? Верно?

– Да.

– Выбрось ее из головы, найди ровню. – Джил хмыкнула. – Эгельманн сказал, она спит с кем-то своего класса.

– Мне все равно, – отрезал я. – А что ты забыла в полиции? Как тебя взяли?

– У меня голова есть, и я быстро бегаю. Вот и вся ваша полицейская сила. Остальное приобретается, не боги горшки обжигают.

Подумать только. У этой Джил удивительно узкий взгляд на мир. Если работу в полиции она считает такой же простой, как протирание вокзальных столов и кропание доносов, то вскоре будет разочарована. Я не ответил. Она, видимо, недовольная, хмыкнула.

– Что, злю я тебя?

– Нет.

– А я неправду тебе сказала, – продолжала она ерничать.

– Не сомневаюсь, – равнодушно отозвался я.

– Даже не спросишь, о чем?

– Нет.

– Какие же вы, мужчины, обидчивые. Как дети.

С тяжелым вздохом я повернулся к ней. Настроение неуклонно портилось, и только монотонный стук копыт заставлял еще как-то сохранять спокойствие. Джил заявила:

– Ты злой, потому что твоя дамочка тебя бросила. Эгельманн злой, потому что его дружок из лаборатории пропал. А мой хозяин в баре злой, потому что я ему не дала…

– Стой, – перебил я, впервые уловив в разговоре что-то значимое. – Пропал? Артур Сальваторе пропал?

– Да. Пока ждала тебя, слышала, как Эгельманн звонил его начальнику, а потом кого-то опять посылал в лабораторию. Она закрыта, и мальчишки на побегушках тоже нет.

Я прикрыл глаза, нервно затеребил манжету. Самые нерадостные мысли зароились в голове. Я беспокоился за токсиколога, не меньше – за то, как настроение Эгельманна скажется на всем. Даже я заметил, что Сальваторе стал не последним человеком в окружении моего нового шефа. И едва ли не единственным, способным усмирить его взрывную натуру.

– Черт. – Я потер лоб и, спохватившись, снова перевел взгляд на Джил. – Так о чем ты говорила?

Она не успела ответить: впереди замаячила каменная ограда с грифонами по обе стороны ворот. Экипаж остановился у небольшой будки – видимо, часового поста. К нашему окну подошел пожилой человек с нашивками констебля на форме, которому я, поздоровавшись, отдал лист с подписью и печатью Эгельманна. Мужчина бегло глянул на чернильный кругляш с короной, потом цепко всмотрелся в мое лицо.

– Советую поторопиться. Время приема кончилось, обычно мы не делаем исключений.

– Даже для полиции? – подняла брови Джил.

– Да, мисс. – Мужчина бросил взгляд на громаду центрального корпуса. – Проезжайте.

Он пошел назад к посту, спеша снова укрыться от крепнущего ветра. За его спиной я увидел винтовку. Возница тронул лошадей, и дом умалишенных начал надвигаться на нас. Вблизи он не казался таким гнетущим, хотя бы потому, что в узких окнах горел свет. И все же я испытывал некоторое беспокойство, Джил, видимо, тоже: больше она не заговаривала.

Едва мы выбрались на улицу, по крутым ступеням навстречу спустился высокий рыжий мужчина. Внимательные глаза из-под тяжелых бровей скользнули по нашим лицам.

– Констебль Соммерс? Доктор Шерборн, главный врач.

– Рад знакомству. – Я пожал жилистую руку. – Пусть при таких обстоятельствах.

– Следуйте за мной.

– А много сумасшедших у вас? – неожиданно подала голос Джил.

Я обернулся. Она стояла за моим плечом, еще бледнее, чем раньше. И куда только делся весь боевой запал и желание надо мной смеяться? Шерборн тоже окинул ее взглядом и чуть заметно улыбнулся.

– Не волнуйтесь, мисс, все уже заперты. К тому же, – он чуть сдвинул брови, – в том крыле, куда я вас провожу, в основном, лежачие больные. Некоторые наши врачи обоснованно называют это место «Мортариум».

– Мор…

– Умиральня, мисс. Как ни грустно признавать.

– Располагающе, – с отвращением буркнула Джил.

– Будьте сдержаннее, констебль Уайт, – произнес я. – И тактичнее.

Она вспыхнула, и мое настроение даже немного улучшилось. Надо почаще напоминать Джил о ее подчиненном положении. Хм… услышь это Лори, она не обошлась бы без какого-нибудь пошлого комментария и пары звонких смешков.

– Я просто надеюсь, что вы не упадете в обморок, констебль Соммерс. – Джил улыбнулась и пошла рядом с доктором. – Ведите, сэр.

Пока мы обходили здание, я не заметил на территории ни одного человека. Тишина была глубокая, вязкая, наш путь напомнил блуждание во сне. Доктор Шерборн неожиданно обернулся и тихо спросил:

– Констебль, почему Марони? Мистер Эгельманн ведь потребовал, чтобы о пребывании в лечебнице этого больного не узнал никто за ее пределами и даже… – Взгляд стал колючим, – внутри. В документах Марони записан иначе, настоящее его имя знаю только я, и более ни один врач или санитар не имеет к нему регулярного доступа. Лекарства даю я, уборка палаты проводится в моем присутствии. Эгельманн желает, чтобы я пресекал любые попытки этого человека с кем-либо заговорить.

– И вы пресекаете?

– Хм. – Доктор потер заросший подбородок. – Он их не предпринимает. В основном, он молчит, отвернувшись к стене. Несколько раз случались, правда, сильные приступы, но на нас он не нападал. Кидался на стены. Пытался причинить себе боль. Он не проявляет никакого желания вернуться в общество или сбежать.

– Как вы нашли его? Кто его сюда привез?

Шерборн поколебался немного и наконец вздохнул.

– Необычность случая в том, что он сам явился под наши стены. Он находился в полуобморочном состоянии. Он назвался мне и потребовал связать его с кем-то из двух людей – Томасом Эгельманном или Лоррейн Белл. Оба имени были мне известны.

Мы поднялись еще по одной лестнице и ступили в неуютный коридор флигеля.

– И я хорошо понимаю, что эти двое не те, кого стали бы искать просто так, особенно сумасшедшие. Дальнейшее показало, – в зыбкой тьме, слабо разбавленной светом газовых рожков, глаза доктора блеснули, – что я не ошибся. Верно?

– Верно, – ответил я. Джил молчала. У меня оставалось ощущение, что она боится собственной тени.

Коридор был длинный, с бесцветными стенами и полом, который странным образом поглощал шаги. Глухо, как… в заколоченном гробу? Да, Мортариум был именно тем, что я себе и представлял, – флигелем смерти, но не мог скрыть шума из-за запертых дверей, где еще жили. До нас доносились смех, бормотание, царапанье чего-то – видимо, ногтей. Все напоминало странный зверинец, где почему-то нельзя просто так посмотреть на зверей.

Чья-то рука вдруг высунулась из окошка в двери и схватила Джил за волосы. Девушка вскрикнула, рванулась. Доктор, подскочив, строго приказал:

– Кора, утихомирьтесь! Не получите сегодня пудинга!

Пытаясь освободить напарницу, я рассмотрел лицо пациентки: вытаращенные зеленоватые глаза, текущую по подбородку слюну. Пальцы доктора разжали скрюченную руку; в следующий миг Шерборн сделал то, от чего я содрогнулся: оскалившись и зарычав, он подступил к двери, ударил по ней ладонью – несильно, но гулко. Кора отпрыгнула и затихла. Джил выругалась, пытаясь поправить свой строгий пучок. Шерборн обернулся.

– Иногда по-другому никак. Но лучше, если вы никому об этом не скажете.

– Хорошо… – пробормотал я, а мисс Уайт сердито добавила:

– Для умирающих они прыгучие!

– Умирать можно по-разному, – ответил доктор. – Поверьте, если бы все пациенты, попадающие в Мортариум, предпочитали уходить из жизни лежа, у меня не было бы ни таких проблем, но таких расходов на охрану.

Он улыбнулся, правда, довольно кисло, и прибавил шагу. Джил последовала за ним. Я снова оглянулся на дверь буйной умирающей. По ту сторону было очень тихо.

– Мистер Соммерс!

Они с Джил уже остановились в конце коридора, у разветвления: флигель был нестандартной формы, напоминал букву «Т». Доктор серьезно взглянул на меня.

– Будьте тише. Он не любит шума. И постарайтесь его не утомлять.

Вспомнив кое-что из нашего разговора, я спросил:

– Будете присутствовать?

– Или оставите нас с буйным сумасшедшим наедине, а потом закопаете перед корпусом, чтобы через наши кости росла травка? – влезла Джил.

Мне снова захотелось высказаться по поводу ее поведения, но доктор вдруг рассмеялся.

– У вашей помощницы прекрасная манера прятать страх. Не бойтесь. Марони не опасен. Ему трудно пошевелиться, скоро ему будут колоть морфий. Обычно его колют в это время, но ваш визит…

– Морфий? – внезапно посерьезнела Джил. – Все… так плохо?

– Мы постараемся обо всем узнать быстро, – спешно добавил я, и доктор кивнул.

– Я останусь по эту сторону двери. Мне не хотелось бы никаких санкций от Эгельманна в случае, если ваша информация… – Он глянул себе под ноги, точно ища там нужное выражение, – попадет не в те руки.

– Здраво. Насколько я успел заметить, слышимость в самих комнатах неплохая.

– У Марони тихий голос, констебль. Единственное, что я смогу услышать, если вы подойдете к его постели и закроете дверь, – ваши вопросы. Но едва ли я пойму из них много, поскольку я… – Он снова улыбнулся, огладив рыжую бородку, – человек, далекий от сыска, и черпаю информацию лишь из газет.

Он осторожно постучал в дверь и позвал:

– Мистер Марони, к вам пришли, – он помедлил. – От Томаса Эгельманна. Готовы поговорить?

Ответом была тишина. Доктор вынул из кармана ключ и повернул в двери. Едва она приоткрылась, запах медикаментов ударил в ноздри.

Мужчина, лежавший на постели, энергично приподнялся и зашевелил губами. Шерборн был прав: расслышать слова с порога было невозможно. Но по тому, как Марони тянул руку, было понятно: он хочет говорить. Мы с Джил вошли в палату; доктор тихо прикрыл дверь. Я приблизился первым, внимательно всматриваясь в больного.

Ожидание – увидеть старика – не оправдалось. Ему было лет сорок пять, хотя иссушенное лицо и иссеченные шрамами жилистые руки выдавали нелегкую жизнь. Тем не менее мощные плечи и едва тронутые сединой густые волосы говорили о том, что некогда здоровье Марони было крепким. Как и по-прежнему живой блеск его запавших карих глаз.

– Не удивляйтесь, – просипел он. – Связки сожжены, почти как желудок. Что вам нужно? Она в городе? Началось?

Череда вопросов, выпаливаемых один за другим, обескуражила меня. Я привык допрашивать иначе, но кивнул, отвечая сразу на все.

– Томас Эгельманн хочет, чтобы…

– Корабли, правильно? Она их заполучила?

– А вы не знаете? – напряженно спросила Джил, присаживаясь на стул и вынимая блокнот. Марони смерил ее пристальным взглядом и слабо усмехнулся.

– Я сбежал недавно и даже не знаю, покинула ли она Вену.

– Вену? – уточнил я. – Сколько она пробыла там?

– Немало, мне и не вспомнить, но из ее квартир венская была, кажется, любимой. – Он прокашлялся. – Если Фелисия способна что-то любить.

Фелисия… Ставя мысленную галку, вздрагивая, но справляясь с собой, я спросил:

– У вас… не было родственника по имени Август?

Он кивнул.

– Думаю, его судьба тоже вас заинтересует.

– Для начала, – перебила Джил, – нас интересует, кто сказал вам обратиться к Эгельманну или Белл? Откуда вы знаете, что они замешаны в деле?

Этот вопрос я планировал придержать, поэтому сердито взглянул на напарницу. Но, переведя взгляд на Марони, я неожиданно увидел смятение. Мужчина пошевелил смуглыми пальцами, будто проверяя, слушаются ли они еще, и наконец с расстановкой ответил:

– Они сказали.

– Кто?

– Двое… – Он сдвинул брови. – Двое тоже охотятся.

– Двое? – Совершенно запутавшись, я посмотрел на Джил.

– Они не велели говорить.

– Полиция велит! – Я повысил голос. – Вы под защитой закона, до вас не доберутся, даже если…

– О нет. – Он усмехнулся. – Доберутся, если пожелают. Но им не нужно. Они хотят ее, не меня. Если вы узнаете что-то сейчас, план может сорваться, так они сказали.

– Мистер Марони, ваше упрямство…

– Спасет вашу шкуру. А я, – он нервно улыбнулся, – буду уверен, что тварь сдохнет. Простите, констебль, но ваше юное лицо не вызывает у меня доверия. Вас обведет вокруг пальца даже мышь, – так говорят на острове, где я родился.

– Я тоже так думаю, – одобрительно хмыкнула Джил.

Я одарил ее мрачным взглядом и вновь повернулся к Марони.

– Хорошо. К делу. Томасу Эгельманну нужно все, что вы знаете о Леди. Леди Сальери.

Марони удовлетворенно склонил голову.

Меченая. Давно

Некоторых людей Господь метит сразу. Особой печатью, не знаю еще, как это назвать. Уверен: у Него много печатей, для каждого – своя. У нее была адская. Она была сущим дьяволом – та девчонка. И я знал это еще до того, как ее изуродовало пламя. Кстати, ведь не каждого может изуродовать так избирательно – шрамы и ожоги у нее тянутся от края рта по щеке, до глаза, а вокруг глаза они похожи на розу. Уродливую розу из отслаивающейся кожи, запекшегося мяса и жил. Самого глаза тоже нет, только бельмо.

Всего этого, кроме бельма, не видно: она замазывает лицо. Мастер превращаться – в стариков и детей, мужчин и женщин. Она может стать выше, ниже, тоньше, толще. В каждом доме, в каждом городе у нее целые ящики маскарадного хлама. Она как тот тип, который вылезает из гробов и сбрасывает цепи. Иллюзионистка. Да, пожалуй, это подходит ей.

Но я начал не с того. Ведь вы ничего не знаете о нашей встрече. Так вот. Она была дьяволом, я понял это, когда она еще пятнадцатилетней чистюлей заявилась в трактир и спуталась с Августом. Подцепила его в сети. Вот так просто. Подцепила и положила в чужую постель.

Продавая мятежникам оружие, мы с братом неплохо наживались, но средства постоянно были в обороте. Денег хватило, лишь чтобы добраться до Лондона. Мы затаились. Мы ждали знака, что можно возвращаться. То есть, я ждал его в большей степени, Август рад был заглянуть в Англию. Его тянуло к Европе, в деле он больше дорожил деньгами, чем… улыбаетесь? Да, я помогал мятежникам не ради денег. Знаете, нас с братом воспитала женщина из Индии. Ее привезла наша мать-англичанка, когда убегала с отцом на Сицилию. Существа добрее я не встречал за всю мою жизнь. Индийский народ славный. Он не заслужил рабства. Впрочем, никакой народ его не заслуживает.

Фелисия предложила моему брату сомнительное дельце: приударить за ее матерью, парламентской клушей Хлоей Лайт. Девчонка хотела денег и, возможно, в дальнейшем шантажа, чтобы мать разрешила ей какой-то сомнительный брак. По крайней мере, она так говорила, хотя сейчас мне кажется, она лгала, уже тогда.

Я ничего не знал, пока не пошли разговоры. Я был против, но в конце концов, подумав, сдался. Деньги бы пригодились, да и заиметь своего человека в Парламенте… соблазнительная мысль. Если бы я и мешал, Август едва ли стал бы слушать. Он вовсю крутил роман с этой курицей, оказавшейся самой настоящей чертовкой, – так он говорил. Они не расставались ночами, иногда и днем; возвращаясь, брат бывал чертовски пьян. Я терпел, уверенный, что, как только они с девчонкой получат свое, мы уедем. Но кое-чего я не предвидел, и девчонка, кажется, тоже. Этот болван влюбился в свою курицу. Заявил, что вообще останется с ней. Не знаю, к чему бы это привело, но тут в доме Лайтов случился пожар. Оба сгорели заживо. Говорят, на той самой кровати, где занимались любовью.

Фелисия, маленькая бестия, выжила и явилась снова. Увидев, какой она стала, я не заподозрил ничего, лишь потом… Но я снова забегаю вперед.

Оказалось, она знает намного больше, чем я позволил Августу рассказать. Она потребовала от меня неожиданного, почти невозможного. Она хотела быть в деле и предлагала в обмен весьма многое. Деньги, а еще свои немалые знания химика. В наличии их я убедился быстро. Она мне кое-что оставила – удивительную взрывчатку, которую я в следующий вечер испытал в заброшенном доке. Мощную и легкую, в разы действеннее всего, чем мы располагали. Я догадывался, что это не все, и тоже… попался, попался, как идиот. Мы договорились.

Меня удивило, что девчонка захотела сначала вернуться в школу. После всего, что она сделала? К маленьким аристократкам? Смешно. Но что-то ей там было нужно, в этом Блумфилде, чем-то она дорожила. Спустя какое-то время мы осуществили ее план – подложить на кровать мертвую шлюху, изобразив самоубийство. Нелегко было, скажу я вам: пришлось обколоть ту девчонку морфием, привезти еще живой, убить чуть ли не на школьном дворе. Я рисковал. Ненавижу убивать, особенно женщин, особенно случайных. Но она напирала. С этой взрывчаткой, с перечислением моим доверенным людям кое-каких сумм она уже взяла меня за глотку. И крепко держала, крепко.

Опознавать «труп» было некому, кроме перепуганных дурочек из класса. Да и полиция не искала ничего подозрительного: они знали, что за год Фелисия Лайт потеряла мать, деньги, да еще что-то произошло с ее женихом. Самоубийство никого не удивило. Да и я постарался: девчонку подобрал одного возраста и роста, с такими же волосами.

Отныне мы почти всегда были вместе. Она последовала за мной в Индию, ее «химия» творила чудеса. Мы здорово трепали англичан: подрывали их форты, дороги, корабли. Конечно, это была капля в море, ведь, как ни печально, единого движения за свободу в Индии по сей день нет. И все же они стали бояться, как никогда. Если бы не чертов Эгельманн, боялись бы до сих пор. Хотел бы я знать, кто вывел его на нас, но… не о том.

Не стану скрывать: с бестией мы сблизились. Как союзники, потом – как любовники, хотя она скорее игралась. Чем больше я узнавал ее, тем непостижимее она казалась. Вроде с самого начала обладала умом взрослой – холодным, стратегическим. Лишь некоторая картинность поступков и слов еще выдавала в ней след бульварных книжек, столь любимых сопливыми юными леди. Но вскоре ушло и это. По сути… дьяволенок вырос в дьяволицу на моих глазах. И я ему помог. Забавно, да?

Помню: когда она поливала кислотой лицо той девчонки, я впервые спросил:

– Не жалко? Могла просто сбежать.

Она ответила:

– Чтобы воскреснуть, нужно умереть. А жалость мешает, если хочешь что-то уничтожить. Мой предок не знал жалости и всегда побеждал.

– А кто твой предок? – рассмеялся я. – Атилла-гунн? Македонский? Дракула?

– Антонио Сальери, – ответила она и улыбнулась мне в ответ. Чокнуто улыбнулась.

Дальше мы говорили только об Индии, но почему-то я все никак не мог забыть ее слова. Сальери… я убедил сам себя: пока девчонка будет полезна, потерплю эту ересь. В конце концов, плевать мне, что она там сочинила. И я думал, так будет всегда.

Пошли годы, годы на революционной волне. Нередко я жалел, что не могу возглавить ее: не все местные доверяли мне, белому, а учитывая, что бок о бок со мной всегда была белая женщина, доверия было и того меньше. Зато денег – достаточно.

Потом Фелисия стала все чаще уезжать в Лондон, иногда и дальше. Могла пропасть на месяц, на два, один раз пропала на полгода и не подавала вестей. Я не знал, чем она занимается, знал лишь, что это не касается дела. Однажды она сообщила, что открыла в Лондоне какой-то клуб. Я не понял, зачем, но это казалось безобидным занятием, а я всегда считал, что женщин нужно чем-то занимать, даже таких, как Фелисия. К тому же клуб неожиданно начал приносить деньги и связи, многие его члены были влиятельными, знали, что творилось вверху и внизу. Фелисия добывала информацию очень ловко. Не раз она в последний момент предупреждала об облавах, карательных рейдах Легиона и многом, что могло погубить нас. Я это ценил.

Потом у Фелисии вдруг появились какие-то мутные… приятели. Они разделяли ее взгляды на тему, о которой я предпочитал молчать с того вечера. Например, был какой-то учитель рисования. Он вроде занимался с членами клуба, но руки пачкал не только красками. Я все еще не вмешивался. Я просто не хотел ничего знать, не понимал. Учить рисовать и при этом творить зверства… да они спятили! А в газетах Британии появлялось все больше сообщений об убийствах. Об изощренных преступлениях, жертвами которых становились таланты. Эти преступления не раскрывались.

Вскоре оказалось, что она провернула за моей спиной кое-что еще: похитила инженера-кораблестроителя. Она хотела обзавестись железным флотом. Я не знал, где она держит этого несчастного, не знал его имени, не знал, что она обещала ему взамен. Я был в ярости: я старался избегать насилия, не приносившего пользы сразу. Ведь я-то знал, что невозможно построить железный корабль и поднять его, значит, Фелисия зря тратит время и рискует.

Она смеялась, как ни в чем не бывало, расписывала, как мы освободим Индию с кораблями и целой армией единомышленников. И снова, снова она вспоминала своего предка. Говорила, что это он, только он ее и вдохновляет.

Вот только знаете… я читал о Сальери, после того как услышал от Фелисии те слова. И сомневаюсь, что он кого-то убил, это чушь. Однажды я так и сказал, наивный дурак, развернул целую речь с аргументами. Она выслушала молча. Покачала головой и подлила мне выпить.

– Дорогой Джулиан, – сказала она. – Мой отец так и не женился на моей матери, я – внебрачный ребенок. Он был музыкантом, играл в Королевском оркестре, а убили его всего-то грабители, за дорогую скрипку. Это было, прежде чем я родилась. Но историю его семьи я знаю так, как он рассказал ее матери. Из поколения в поколение фамилию скрывали. Даже когда шла речь о браке, меня хотели записать «Лайт», по матери. Неужели ты думаешь, что можно целый век помнить поступок, который не совершали?

– Люди до сих пор помнят распятие Христа и предательство Иуды, хотя никто не скажет с уверенностью, что эти поступки были совершены.

Она не возразила. Но от злости у нее вдруг потемнели глаза. Я спросил:

– Твои люди что, убивают тех, кого ты сама записала в Моцарты?

Фелисия молча взяла мой бокал. Она всегда наливала мне вино, всегда выбирала нам лучшее. Она знала десятки отличных вин, в основном, итальянских.

– Ответь мне.

– Если и так?

– Не делай этого. Там были дети, старики и…

– И все они самонадеянно считают, что то, что они создают, – вечно. А если это не так? Знаешь, в моем пансионе был учитель, который думал, как ты. Что я не права, что веру людей в собственный талант надо поощрять, что, может, они гении, и…

– Что с ним стало?

– Выпей, Джулиан. – Она протянула мне бокал и присела на подлокотник кресла. – Он повесился. Никто точно не знает, почему, как. Почти никто.

Она улыбнулась. Это была улыбка помешанной.

– Я знаю точно, – горячо и быстро заговорила она. – Таких, как Моцарт, этот шут в парике, всегда рано или поздно убивают. Такие толкают мир в пропасть, а не вверх, они все ломают и разрушают. Иногда это вызывает восхищение, даже зависть, наверняка мой предок тоже сначала восхищался, но…

– Хватит. – Я поднял взгляд от бокала на ее лицо. – Давай забудем. Противно.

Я залпом опрокинул вино. Я нервничал. Я ничего не понимал и более не хотел терпеть, про себя я только что решил, что избавлюсь от девчонки в ближайшее время. А потом…

Потом меня скрутило от боли. Она начиналась в горле, где связки, и текла до самых кишок. Я попытался закричать, но лишь засипел, стало еще больнее. Фелисия погладила меня по волосам.

– Больше ты не повысишь на меня голоса, Джулиан. Не сможешь. Но если я буду каждый день давать тебе лекарство, то случившееся с желудком тебя не убьет. Я просто решила, тебе пора знать, что ты такое пьешь, любовь моя.

…Ненавижу ее. Ненавижу. Она постепенно убивала меня нашими общими победами. Когда мы пили вино, она что-то туда добавляла. Яд приводился в действие веществами желудка и незаметно его разъедал. В тот день она просто увеличила дозу, чтобы действовал сильнее и быстрее. Я не говорил три дня, едва дышал. Хуже того: я не мог ни убить ее, ни сбежать. Без антидота, который она давала, я терял от боли рассудок. В глазах нашего окружения, моих товарищей все было как раньше: мы были лидерами одной большой организации, все шире простиравшей влияние. На самом деле отныне я стал пленником.

Меня еще поддерживала наша борьба. Я готов был терпеть многое, безропотно смотрел, как Фелисия ходит над бездной. Я знал, что если нас поймают, наверняка захотят возобновить традицию публичных казней. Но я жил дальше. Пока нас не обезглавили. Эгельманн. Ублюдок.

Последние наши секреты, имена, координаты умрут со мной. Даже Эгельманн не узнал всего этого, хотя пытался, можете убедиться. Видите следы на моих руках? Не все от морфия. Неважно… Но у нас была авангардная группировка, «Клинки солнца». Ее возглавлял англичанин, убежденный, как я. Он принял смерть: когда перебили солдат, сам шагнул под пулю. Знал, как люди вроде Эгельманна узнают тайны, и боялся не выдержать.

Разгромили еще несколько групп. Все, что мы строили годами, снова в руинах. Я испугался по-настоящему, а Фелисия даже не помогла спрятать тех, кому нужно было убежище, пока корабли Легиона кружили над Индией! Она уехала, пропала. Антидот мне, как и в другие ее отъезды, давал кто-то из слуг; я знал, что она где-то хранит его. Если бы только добраться, но я не мог: у нее был отдельный, прекрасно охраняемый дом. И я просто сбежал.

Я не принимал антидот… дай Бог памяти, три недели. Уже две меня рвет кровью, какими бы местными медикаментами меня ни лечили. Забавно, Фелисия даже не охраняла меня, была уверена, что не уйду. Я и не ушел бы, но… я слишком ненавижу ее. Понимаете? Я пролил больше английской крови, чем она со своим безумием. Но почти все, кого я убил, умирали с оружием в руках. Она же убивала без боя.

Надеюсь, вы удовлетворены, а если спросите, где теперь искать эту тварь… не знаю. Важно одно: лучше вам взять ее спящей, если она хоть когда-нибудь спит.

Впрочем, женщина, которая нашла меня – уже умирающего – на воздушном вокзале, сказала, что у Фелисии есть другие слабости. Для вас окажется лучше, если она права.

[Дин]

– Еще у нас была мечта… – Джулиан Марони устало откинулся на подушку.

– Какая?

Мы с Джил уже поднялись. Мисс Уайт все еще держала блокнот и готова была писать. Мужчина слабо усмехнулся.

– Обрушить Лондонский мост. Перестрелять Правительство и объявить диктатуру. Здорово, правда?

Я всмотрелся в смуглое лицо.

– Вы по-прежнему не хотите сказать, кто привез вас?

Марони покачал головой:

– Они сами представятся рано или поздно, такие не молчат. А сейчас мне нужно хоть немного, – он мучительно скривился, – морфия. Позовите кого-нибудь.

– Позовите врача, мисс Уайт.

Джил вышла, и я быстро наклонился.

– Она говорила, где прячет корабли и сколько их?

– Нет, констебль. Так она мне не доверяла. Она лишь сказала, что хорошо спрятала ключи.

– Где?

Мужчина пристально взглянул мне в глаза.

– По миру.

Когда доктор Шерборн уже провожал нас до ворот, я придержал его за рукав и спросил:

– Кто приходил к нему вчера? У него следы побоев, игл под ногтями и…

– Вы же понимаете. – Он выразительно покосился на Джил. – Я не имел права говорить вам, что от него уже пытались чего-то добиться. И не имел права запретить этого Эгельманну. Его люди сюда наведываются.

– Его пытали! – Возмущенный, я все же еще понизил голос. – В его состоянии это…

– Констебль. – Доктор чуть нахмурился. – Нет никакой необходимости взывать к моей совести. Мистер Марони все равно умрет, рано или поздно. И будет лучше, если с ним умрет как можно меньше невиновных. Не согласны?

Я не был согласен, не оправдывал зло ради добра. Но промолчал.

«– Если разобраться… был ли он действительно столь ужасным, Сальери?

– Ваш развратник? Вольфганг, он глубоко порочен!

Он усмехается, щурясь поверх бокала вина. В светлом взгляде любопытство, странно смешивающееся с сочувствием. Не впервые я думаю о том, что, хотя нас разделяет всего шесть лет, он словно до сих пор юнец, а вот я безнадежно старею.

– Порочен. – Глаза Моцарта, поймав блик свечи из кованого подсвечника, вдруг становятся лукавыми. – Но вы не сказали, что он отвратителен вам так же, как венской публике, половину номеров просидевшей с поджатыми губами.

Последние слова – о публике, отнюдь не столь благодарной, как пражская, – полны досады. Но вот Моцарт уже улыбается и подается ближе, складывает на столе полускрытые белым кружевом манжет запястья. Определенно, ему не откажешь в проницательности. Уступить победу, признаться? Я делаю глоток из бокала. Бархатная ночь за окном отражается в густо-рубиновом вине.

– Он мне не отвратителен. В Доне Жуане есть неповторимое обаяние. Просто это обаяние подарили ему вы с Лоренцо: он вложил в уста красивые слова, вы окрылили божественной музыкой. А если отбросить все это… – я осторожно ставлю бокал на стол. – Знаете, не хотел бы, чтобы подобный человек – сильный, страстный, но безнадежно непостоянный и не знающий ничего святого, – встретился, к примеру, кому-то из моих дочерей. Более того. – Видимо, что-то меняется в моем тоне, потому что на секунду глаза Моцарта расширяются. – Я без колебаний убил бы мерзавца за подобное. Впрочем, – я смягчаю интонацию: – мы говорим лишь о том, что грех, как бы его ни романтизировало искусство, остается грехом. И думаю…

– Я понимаю, – быстро отзывается он с улыбкой и поправляет светлую прядь, упавшую на лоб. – Вы правы. Обидь такой человек кого-то из ваших девочек, я сам…

Он с небывалым пылом стучит по столу кулаком, звук дробится звоном бутылки. Я двигаю ее подальше от края.

– Выпьем еще?

– Да, пожалуй. Все-таки это…

Я подтверждаю кивком:

– Marzemino. То самое вино, которое так нравилось вашему герою. А вам?..

– О, Сальери, мне нравится все, что пьется в славной компании. Неужели за время нашей разлуки вы забыли об этом? Тогда я вернулся вовремя.

Вино льется в бокалы; Вольфганг наблюдает за этим. Я невольно подмечаю: у него вид человека, который долго не спал. Он осунулся, под глазами тени. Зато сами глаза удивительно сверкают оживлением, губы то и дело подрагивают в улыбке. Кажется, он счастлив. Прага, где создавался „Дон Жуан“, действительно вернула его к жизни. Давящая тень отца отступила, сменившись тенью Командора. Тень столь же мрачна, несет в себе пустоту и холод. Но дерзкий герой ведь посмел даже пригласить эту статую на ужин…

Чтобы повеселить моего друга еще немного, я начинаю вполголоса напевать ту самую арию-список Лепорелло из первого действия, которую публика сочла чуть ли не апогеем фривольности. и Моцарт действительно хохочет.

– У вас умопомрачительно серьезный вид… Лоренцо не поверил бы своим ушам!

Он подхватывает арию сквозь смех, иногда ахая и прижимая к груди руку за Донну Эльвиру. Вечер летит дальше…»

[Лоррейн]

Лавиния Лексон слушала нас молча; ее лицо оставалось каменным. Она лишь курила, гася сигареты в пепельнице, одну за одной. Дыма в комнате было много; чуткий Нельсон перебрался к приоткрытому окну. Хозяйка клуба же наоборот, вернулась за стол, а я заняла место между ними – в кресле с высокой спинкой. Когда мы замолчали, женщина прикрыла глаза.

– Бедная Джорджетт. Если бы я могла подумать…

– Так вы отдадите нам ее личное дело?

– Теперь, пожалуй, отдала бы, но… – она сделала паузу, – люди моего покровителя забрали его.

– Такое раньше случалось?

– Да. Они брали дела и больных, и работников. Например, – она вдруг нахмурилась, – Альберт Блэйк. Боже, нет, я просто не верю! – Она эмоционально всплеснула руками. – Джордж… как, говорите, она убивала?

– Подсыпала в сладкое яд.

Руки женщины опустились. Она вся задрожала. Нельсон подался вперед.

– Есть что-то, о чем вы должны рассказать, верно? Не юлите.

Она медлила, собираясь с силами. Я глянула на Падальщика с немой угрозой. Некоторые мои слова он слышал всегда, даже телепатически. Например, «Заткнись».

– Понимаете, Джордж заболела не просто так. Воспаление мозга случилось после того, как ее две дочки… не знаю, как сказать… они часто гуляли вечером, в Кенсингтоне ведь безопасно, особенно вблизи садов, и…

Я догадалась о дальнейшем. Лавиния Лексон перевела взгляд с Нельсона на меня.

– Тот, кто сделал с девочками страшные вещи, а потом убил их и повесил на вязе…

– Затолкал во рты обеим конфеты, – тихо закончил сыщик. – Я слышал об этом деле.

– Она осталась одна, муж ушел. А потом, наверное… – Лавиния Лексон встряхнула головой. – Боже, это безумие! Она не могла согласиться! Не могла! Она была доброй, и…

– Я вас понимаю, – тихо сказала я.

«Она не могла». Тоже. Кажется, у нас с этой женщиной было много общего.

– Что ж… – начал было Нельсон.

Лавиния Лексон вдруг вскочила и уставилась на нас безумными глазами.

– Не закрывайте его! Не закрывайте мой клуб, молю! Те, кто приходит ко мне сейчас, они… они не убийцы! Я клянусь, я ручаюсь, я…

– Мы знаем. – Сыщик вздохнул. – Клуб никто не тронет, по крайней мере, сейчас. Вот только не думаю, что ваш покровитель пришлет вам еще чек. На вашем месте я был бы осторожен и уехал на ближайшие несколько недель.

Она мгновенно успокоилась. Теперь она уже странно, безмятежно улыбалась.

– Несколько человек скоро уйдут. Я нужна здесь. У них должны быть осенние балы.

Она думала только о своем деле, ни о чем другом. В этом я тоже узнавала себя.

– Вам решать. – Я всмотрелась в ее лицо. – И все-таки… не можете сказать что-то, что выведет на вашего покровителя?

Она задумалась, потом плавно открыла ящик стола. Она прятала лицо, но я видела: по нему текут слезы. Вся ее жизнь, все, что она создала и берегла, рухнуло в минуту, когда мы переступили порог. Вряд ли теперь был шанс это исправить.

– Ее письмо. – Мисс Лексон протянула нам конверт. – Или его… но мне кажется, все же женщина. Такой странный почерк, старомодный…

Я взяла лист и всмотрелась в слова, написанные аккуратно, но с резким наклоном. Да… почерк был мне знаком, подделать его было бы трудно. В совершенно неповторимой манере выводились заглавные, украшались завитками и черточками. Так писала Фелис.

– Ее. – Я посмотрела на Нельсона. Тот сухо кивнул, поднимаясь на ноги.

– Нужно позвонить в Скотланд-Ярд. Есть телефон?

– Есть. – Лавиния Лексон прошла к двери. – Я вас провожу.

Они вышли, оставив меня. Некоторое время я боролась с желанием осмотреться на предмет того, что хозяйка могла утаить. Но если она вернется, ситуация выйдет неприятная. И я просто подошла к глобусу. Интересная работа: лакированное дерево, цвета поблекли, будто глобусу много лет. Некоторые города на карте помечены: в точки, обозначающие их, воткнуты золотые булавки. Лондон, Москва, Венеция, Вена, Нью-Йорк, Дели и Киото. Взявшись пальцами за булавку на месте Лондона, я зачем-то выдернула ее.

Глобус заскрежетал. Северное полушарие отошло наверх, внутри оказался толстый винтовой штырь. Южное полушарие представляло собой что-то вроде гигантской шкатулки из семи отделений. Шесть, казалось, были запаяны сверху, одно – открыто. Там сейчас было пусто. Уловив звук шагов, я быстро вернула булавку на место. Глобус закрылся.

– Не скучали?

Мисс Лексон стояла на пороге, пристально глядя на меня.

– Забавная вещь. – Я указала на глобус. – Зачем вы вставляете в него булавки?

– Он был здесь, еще до того как я сняла дом. – Женщина подошла. – Это что-то вроде шкатулки с секретом, если выдернуть булавку, откроется. Но я не пользуюсь, боюсь сломать. Вот, смотрите.

Она выдернула булавку на месте Вены. Я постаралась изобразить удивление. Верхняя половина глобуса снова отъехала, на этот открылось другое отделение, тоже пустое. Я с трудом скрыла разочарование. Мне почему-то пришло в голову, что тут Фелисия могла бы хранить ключи от своих тайных квартир.

– Здорово… – Мне хотелось сказать что-то еще, и я добавила: – Ваш клуб – удивительное место. Мой отец тоже не осуществил мечту перед смертью, ему бы понравилось.

– А какая мечта была у вашего отца?

– Разводить лошадей. Ухаживать за ними. Каждый день ездить верхом. Смогли бы?

Она улыбнулась мне, а потом, протянув руку, провела по деревянной поверхности глобуса. Пальцы подрагивали.

– Конечно. Прекрасная мечта…

«– Те девушки – чудесные волшебницы. Как думаете, есть у нас шанс полетать на этой их… macchina?

– Только если дож расщедрится и выпустит их из Венеции. А я сомневаюсь, что он сделает это раньше, чем получит флотилию.

Потрясающая весть о летающем корабле, построенном руками двух женщин, все же просочилась в газеты. Об этом уже говорят везде, куда ни придешь. Немного отступила на задний план даже война с турками, хотя в последние месяцы именно она была предметом основных столичных пересудов. Теперь же итальянка, англичанка и их фрегат затмили идущие в атаку полки́. Ведь наш век стремительно летит к финалу. Это уже XVIII век нашей эры, а если смотреть дальше Христа, то человек – довольно древнее создание. Неужели он наконец нашел путь к Господу? Аэростаты Шарля, Розьера и Монгольфье, творения мужчин, оказались лишь первыми несмелыми шагами: способные подняться, они не справлялись с беспощадным ветром и лишены были настоящего управления. Это же судно, по слухам, работает не на шаре, а на внутренней топке и искусно встроенных баллонах с горячим воздухом и может маневрировать. Пока слухи туманны и не подтверждены, но Моцарт уже не выпускает газету из рук.

– Можете представить? Устраивать балы в небе, пить в небе вино, играть в небе на скрипке!

– Или на клавесине?

– Будем прагматичными, Сальери, незачем тащить тяжелый клавесин на летучий корабль. Еще скажите: орга́н!

Невольно я усмехаюсь в ответ. Моцарт снова блуждает по строчкам взглядом, будто ища хоть что-то, что пропустил в небольшой статье. В порывистой радости он похож на моих детей – они, едва услышав о „летучих лодках“, запрыгали по комнате, особенно, конечно, гордились девочки. Как им не гордиться, что настоящие крылья изобрели женщины, одна из которых была торговкой цветами, а вторая – аристократкой, сбежавшей из-под венца.

– Хотите полетать?

– Да, было бы интересно. Вот только я очень не хочу разбиться.

Я лукавлю, скорее по привычке, играя свою строгую скучную роль, от которой иногда так устаю, что забываю ее сбросить. Моцарт, конечно, об этом догадывается:

– Если рассуждать так, то лучше вовсе ничего не делать. Впрочем, – он откладывает газету и улыбается с обычной уверенностью, – вы лишь коварный обманщик. Вы намного безрассуднее, чем кажетесь. Вот так.

Слушая его и кивая, я думаю о сказанном. Думаю – и испытываю теплое чувство. Да. Я безрассуднее. Намного.

Вольфганг еще не знает: его оперу „Свадьба Фигаро“, поставленную пару лет назад, прохладно принятую публикой и быстро снятую со сцены, скоро вернут в репертуар. Он наконец получит хотя бы часть суммы, в которой нуждается, чтобы выбраться из долгов. Его арии, так полюбившиеся в Праге, снова зазвучат в Вене, и я уверен, что столица, взбудораженная революционной Францией, гремящей войной и ветрами перемен, отнесется к похождениям ловких простолюдинов лояльнее и благосклоннее, чем раньше. Убеждая тех, кто со мной определяет репертуар и не жалует дерзкого „Фигаро…“, пришлось приложить немало сил. Но пройдет немного времени – и они вознаградятся публикой. Награды от Вольфганга мне не нужно. Просто пусть не опускает рук.

Он все еще воодушевленно говорит о кораблях. О делах мы поговорим потом».

[Лоррейн]

Кэб еле плелся сквозь туман; здания вырастали призраками. Я взяла Нельсона под руку и прислонилась щекой к его плечу. Он смотрел в окно, не моргая, и, казалось, все равно спал. Просто чтобы вырваться из липкой, какой-то промозглой тишины, я спросила:

– Как думаешь, она следит за нами?

– Вряд ли прямо сейчас, сейчас время обеда. – Он натянуто улыбнулся и вдруг указал на что-то через стекло. – Надо же, дополнительный пост? Люди Эгельманна все еще ждут Артура. Уверен, ищут его по всему городу.

Два констебля действительно хохлились у ворот, ведущих к Малым королевским лабораториям. В тумане бородатые увальни, возле ног которых на мостовой стоял чахлый переносной фонарь, выглядели угнетающими истуканами.

– Томас рассказывал нам с Пэтти легенду про царя Гильгамеша и его друга Энкиду. Энкиду умер, и Гильгамеш тоже искал к нему путь…

– Эгельманн оригинальный собеседник, – фыркнул Герберт. – Артуру понравилось?

– Мне кажется, он почему-то принял это на свой счет.

– Почему-то?

Падальщик подозрительно развеселился. Я дернула его за рукав.

– Объясняй. Я не так сведуща в мифах.

– Замороженный слон, – напомнил Нельсон. Невольно мы рассмеялись уже вдвоем, но тут же Герберт посерьезнел: – а еще Артур срывается с места, только если ему нужно в чем-то разобраться. Он ведь умный. Сыщик из него получился бы лучше, чем из меня. Да и… – Он лукаво усмехнулся, – супруг тоже.

– Придержи коней! – Я выпустила его рукав. – Замуж? Мы с тобой знакомы-то…

– Недостаточно? – Улыбка все не сходила с его губ. – Это поправимо. Рано или поздно ты ведь захочешь… или нет? Смотри, я не люблю легкомысленных женщин!

– Посмотрим, как ты будешь себя вести. Мою руку и сердце надо еще засл…

Наклонившись, Падальщик быстро поцеловал меня в губы.

– Ну нет. Более серьезными поступками, Нельсон, а все эти глупости…

Кэб тряхнуло, и он обнял меня, притягивая к себе. На некоторое время мы плюнули на разговоры, в том числе о замужестве. Такое нагоняло на меня тоску с самого детства. Ребенком я давно уже не была, но отвращение к матримониальным темам осталось.

– Эй. – Я на секунду отстранила его. – Послушай. Я не из тех жен, кто вечно поит чаем гостей и интересуется только детьми, и…

– …Именно поэтому я однажды женюсь на тебе. Я ведь не интересуюсь ни чаем, ни детьми.

И в глухом лондонском тумане, среди домов-призраков, мы опять рассмеялись.

* * *

Рэдкойн-стрит, в тупике которой находилась ночлежка Джека, была настолько узкой и грязной, насколько вообще может быть узкой и грязной лондонская улица. Дома нависали над нами; меж окнами верхних этажей кое-где тянулись веревки с тряпьем, забытым, судя по его виду, еще с прошлого века. Проехать по такой мостовой кэб не мог, и мы пошли пешком.

Последний дом – трехэтажный, серно-кофейного цвета, с раздолбанным крыльцом – тяжело уставился на нас немытыми стеклами. На ступенях курил трубку высокий старик. Заметив нас, он заинтересованно вытянул длинную шею, сразу став похожим на гуся.

– Добрый день. – Нельсон остановился рядом. – Нам нужен Джек, мальчик, который живет здесь.

– Мальчик? – переспросил старик, сплюнув в сторону. – Да, тут бывал мальчик. Такой чернявый, похож на цыгана? Его вроде нет.

– Давно?

– Ну… – Старик снова затянулся. – Раньше он часто приходил послушать, как я на скрипке играю. Монетами баловал, яблоками. Сейчас не приходит, значит, наверное, его нет. Хотя, может, спит, может, с лихорадкой слег, может, помер – дети нынче как мухи мрут.

– А хозяйка? – уточнила я. – Не знает?

– Нет ее. Она наняла комнаты поближе к богачам. Сейчас тут только кухарка.

– Мы все же к нему зайдем.

– Передавайте привет, если не помер, – миролюбиво отозвался старик, чуть двигаясь и давая нам пройти. – А то у нас тут чего только не бывает, знаете ли…

– О чем вы? – Я остановилась возле двери, из которой пахло кислой капустой.

– Ну… вот недавно кто-то ступеньками скрипел. Один раз у меня скрипка сама играла. Слепая Мэг говорила, что в ее комнате сквозняк все время, и ходит кто-то, и плачет, и плачет, и поет – не на нашем каком-то языке. Окна-то у нее заколочены, сам смотрел. Она, правда, помирала, перед смертью чего не померещится…

– Идем. – Нельсон потянул меня за руку. – Спасибо.

Коридор был темный; обои висели клочьями; пол, видимо, неоднократно залитый водой, вздулся. Серела паутина, единственный газовый рожок едва освещал путь. На лестнице было еще темнее, поднимались медленно. Я опасалась, что ступени просто провалятся под ногами, – такими ветхими они были. Дом казался мертвым, таким же мертвым, как тот, где я впервые снова увидела Фелис. Вдруг она любила мертвые дома?

Тишину разбил детский плач, за ним – женская ругань. Мужской храп был последним в этом трио, и я хмыкнула.

– Поэтому я и не спешу замуж.

– Тебе не грозит подобное. – Нельсон в полутьме приобнял меня. – Я не храплю.

Тихо засмеявшись, я ускорила шаг. Лестница наконец уперлась в небольшую дверь.

– Артур говорил, комната под крышей. – Я постучала. – Джек! Джек, это мисс Белл!

Ни звука в ответ. Я снова постучала.

– Джек?

Та же тишина. Нельсон покачал головой.

– Его нет. И… – Он провел пальцами по дверной ручке, – уже давно. По крайней мере, на неделе он не приходил и не уходил. Смотри, сколько пыли.

– Как думаешь, – приложив к двери ухо, я подняла глаза на сыщика, – Джек не может быть замешан в том, что Артур пропал? Вдруг он… шпион Леди?

– Не знаю. – Нельсон вытащил из кармана отмычку. – Но кое-что проверить я хочу.

Он начал ковыряться в замке. Я с тревогой оглянулась, уверенная, что кто-нибудь обязательно застанет нас за этим занятием. Но Герберт справился быстро; уже через полминуты дверь открылась, и мы переступили порог. Я облегченно вздохнула, не почувствовав запаха разложения. После всего, что вообще произошло, я не удивилась бы, застав Джека мертвым. Но комната пустовала: заправленная постель, голый стол, полка над ним. Когда Нельсон распахнул шкаф, внутри не оказалось никакой одежды.

– Бедняга Джек. Мне казалось, Артур неплохо платит, чтобы он мог купить себе что-то, – произнесла я. – И балует иногда. Мы выбирали ему новый плащ, я точно помню!

– Думаю, так и есть. Ну а теперь смотри сюда.

Падальщик указал в угол комнаты. В небольшом кувшине и тазу, служивших, видимо, для умывания, скопилась пыль. Полотенце лежало нетронутым, на грязном полу сейчас отчетливо виднелись только две неровных цепочки следов: наши. Подойдя к постели, Нельсон поднял покрывало. Белья не было, только голый дырявый матрац.

– Думаю, в последний раз он ночевал здесь месяц назад в лучшем случае.

– Но он в Лондоне, мы его видели!

– Значит, он прячется где-то еще.

– От Эгельманна?

– Или от нас и от… Артура?..

– Не двигайтесь! – раздалось со стороны лестницы.

Мы обернулись. На пороге стояли двое с нашивками Уголовного департамента. Сержант и констебль. Они подозрительно смотрели на нас, потом сержант, который был старше и грузнее, опустил оружие.

– Ого. Мистер Нельсон, мисс Белл? Мы думали…

– Что напали на след Артура Сальваторе? – поинтересовался Падальщик.

– Да. – Теперь и констебль опустил пистолет. – Мистер Эгельманн очень зол.

– Восемь облав, – подхватил старший. – А сегодня отправил сюда, когда понял, что этого вашего доктора вроде как не похищали. Другие тоже ищут, как я знаю. А вы ничего…

– Мы не видели ни Артура, ни его помощника. Тоже ищем. Безуспешно.

– Хм. – Сержант повернулся к напарнику. – Покарауль здесь на случай, если мальчик вернется. А вы… – он глянул на нас, – думаю, вам все равно нужно к мистеру Эгельманну. Вы ведь собирались держать полицию в курсе того, что делаете, верно?

Если Нельсон мог стать еще мрачнее и задумчивее, то стал. Он несколько секунд поколебался, кивнул и первым направился прочь.

[Артур]

Вена встретила меня таким же промозглым ветром, каким проводил Лондон, – я ощутил это, едва сойдя с поезда. Вокзал оказался новый; его отстроили после пожара, о котором писали даже в английских газетах. Здание было чисто выбеленное, с резными башенками и покатой черепичной крышей. Большие часы показывали точное время, выше находился синий зодиакальный круг, указывающий положение солнца. Вена любила тайны. Это чувствовалась в каждой детали ее безупречного дамского облика.

В Австрийской Империи, как и почти по всей Европе, не было своих воздушных судов. Английские ходили редко, поэтому, чтобы к сроку осуществить план, мне пришлось сначала лететь до Кале, потом – сесть на поезд. Долгая дорога немного привела меня в чувство: тоскливые мысли – об отце, о явных недомолвках Томаса и о многом другом, – отступили. Я любил путешествия: от них голова будто прояснялась, ум начинал работать свободнее и быстрее. Я мог бесконечно смотреть на проносящиеся за окном виды, в такие минуты не думая и не тревожась ни о чем. Дурное оставалось позади вместе с очередной промелькнувшей станцией или растворялось в стакане чая.

В пути я перевел многие записи из дневника. Несколько дней я уже провел в Лондонской Музыкальной Библиотеке, занятый проверкой хронологии и попытками восстановить промежуточные события. Я находил копии театральных афиш. Ветхие экземпляры газет. Мемуары современников. Никогда еще, казалось, я не видел перед собой так отчетливо чьего-то прошлого; дневник открыл мне дверь во время, когда люди еще не летали и почти не мечтали о полетах. Правда… один мечтал.

Сейчас мой путь лежал в Объединенный Музыкальный Архив. Я не был уверен, что нужные материалы окажутся именно там, но шанс был, особенно зная, сколь трепетно австрийцы хранили всякое напоминание о величии своей музыкальной культуры. На отдельном листе у меня были выписаны имена всех выживших детей. Его детей. Не так много: из восьмерых отца пережили лишь трое.

До Архива я добирался в экипаже, любуясь городом, – стройным, похожим на иллюстрацию к сказке. Ничем, кроме отвратительной погоды, Вена не напоминала Лондон: ни смога, ни мрачных доков вдоль реки, ни грязи на мостовых. Удивительные места. Я хорошо представлял, как тот, чьи записи я переводил, шел по этим улицам.

– Эй! – Я высунулся из окна.

– Да? – С акцентом ответили мне с облучка.

– А где дом Антонио Сальери?

Возница, крепкий лохматый парень лет двадцати, помотал головой.

– Не знаю. Не спрашивали. Может, сгорел, когда французы приходили?

Я снова прислонился к спинке сидения. Чего можно было ожидать? Экипаж проехал еще два квартала и остановился.

– Прибыли, герр.

Расплачиваясь, я взглянул на возницу и без особой надежды поинтересовался:

– У вас до сих пор думают, что Моцарта отравили?

– Моцарта? – Он спрятал деньги и поскреб затылок. – А, музыканта… Кто говорит, а кто нет. Как-то там скверно этот Моцарт умирал. Прощайте, герр.

И, поспешно хлестнув лошадей, он уехал.

Архив неуловимо напоминал усыпальницу: вход даже охраняли каменные львы. Было тихо; каждый шаг отдавался эхом. Округлый холл украшали колонны; в глубине, меж высокими окнами и лестницей, я обнаружил несколько столов, за которыми сидели люди. Большая часть, читая что-то, меня не заметили, но один служащий быстро поднял глаза.

– Добрый день, герр. – Блеснули зеленоватые линзы его очков.

– Здравствуйте.

– Англичанин? – Он удивленно улыбнулся. – Занятно. Чем могу помочь?

– В зависимости от того, за какой отдел вы отвечаете.

– Мы тут все отвечаем за все, герр, – солидно отозвался он. – Нотный, книжный, отдел периодики…

– А генеалогические карты?

Мужчина нахмурил тонкие седые брови и щелчком поправил очки.

– В зависимости от того, кто вас интересует. Самое значительное собрание, конечно же, в Общем архиве. Там есть все знатные роды, у нас же преимущественно…

– Сальери, Моцарт, – осторожно перебил я. – Кто-нибудь собирает такие данные? Ведь всех родившихся и умерших детей регистрируют. Или нет?

Сидевшие за другими столами притихли, едва прозвучали две фамилии. Взгляды были почти осязаемы, вместе с холодом помещения создавали гнетущее впечатление. Я явно перенервничал за последние дни, ведь, скорее всего, архивисты просто изнывали от скуки и рады были ненадолго отвлечься. Вряд ли «гробницу» посещали часто.

Мой собеседник снял очки, потер переносицу и снисходительно усмехнулся.

– Сразу видно, что ваша профессия не связана с документами. Конечно, всех детей регистрируют. Но считаете, легко собрать данные по стране? Да еще и… – он вздохнул, – за ее пределами. У людей нет крыльев, но есть привычка покидать гнезда.

– Понимаю. Извините, что побеспокоил. Видимо, мне следует обратиться куда-то еще.

– Нет, вообще-то я вас просто поддразнил! – Мужчина улыбнулся. – Вам повезло. У нас был специалист, который собирал данные о потомках – и якобы потомках – Бетховена, Моцарта, Гайдна, Сальери – многих. Увы, он умер. Но плоды его работы целы.

У меня мелькнула вдруг смутная догадка.

– Случайно не Флориан Кавелли?

– Вы его знали? – Пришел черед служащего удивиться, он даже снова нацепил очки.

– Моя знакомая дружит с его вдовой, – ответил я. – Она говорит, он был…

– Прекрасным человеком, удивительным специалистом, – вздохнул мой собеседник. – Если бы вы могли представить, как он был разочарован тем, что почти никто из потомков тех великих гениев даже не занимается музыкой!

– А они не занимаются? – С интересом спросил я.

– Я не все помню, что герр Кавелли говорил. Но точно знаю: были военные, пилоты, торговцы, даже циркачи. А большая часть просто затерялась, став обычными клерками.

– До какого поколения герр Кавелли успел проследить потомков?

– Так не вспомню. Пройдите в читальный зал, документы вам принесут. Они ведь уже заказаны.

– Заказаны? – удивился я. – Кем?

– Старая дама, – с охотой пояснил архивист. – Тоже англичанка, она ждет. Можете прийти завтра, когда ее не будет, но отказать ей мы не можем. Она запросила документы еще из Лондона, королевской срочной почтой.

– Я не могу ждать. У меня сегодня же обратный поезд.

Дамой могла оказаться Леди, и я был рад, что взял револьвер. Стараясь не выдать беспокойства, я поспешно сказал:

– Думаю, она не откажется поработать вместе. Тем более, помимо карт я прошу вас принести мне венские газеты за период с 1781 по 1791 год. Разумеется, я имею в виду номера с музыкальными статьями об интересующих меня людях. Премьеры опер, публичные концерты, скандалы…

Вновь странная улыбка появилась на губах архивиста. Зеленоватые линзы очков блеснули почти дьявольски.

– Удивительное дело, сэр, но их дама тоже заказала. Следуйте за мной.

Пока я покидал помещение, все служащие смотрели мне вслед. Определенно, с их точки зрения в забытой всеми гробнице наконец происходило что-то крайне интересное. И моя растущая тревога подсказывала, что они правы.

* * *

Женщине, сидевшей за столом, было около шестидесяти. Узкоплечая, с растрепанными, как воробьиные перья, седыми волосами, она живо подняла на меня глаза и заговорила по-немецки:

– Какая неожиданность! Молодежь ныне нечасто бывает в библиотеках.

– Здравствуйте. – Я учтиво улыбнулся, чуть склоняясь, и ответил по-английски: – Тоже не ждал кого-то увидеть. Особенно соотечественницу, да еще интересующуюся тем же предметом, что и я.

– Вы тоже выискиваете что-то о самом трагичном дуэте в музыкальной истории? – удивилась она. – Забавно. Зачем, если не секрет? Вы музыковед?

– Частный интерес, – уклончиво отозвался я. – Пишу небольшую статью, требуется материал. А вы, если не секрет?

Она звонко, молодо рассмеялась.

– Не секрет. Жених моей внучки дурит ей голову: якобы в родстве с самим Моцартом. Я пыталась что-то выяснить, но не смогла. Зато мне сказали, будто один венский профессор занимался генеалогией композиторов. У Моцарта было, если не ошибаюсь, два сына, один мог и оставить ребенка какой-нибудь девчонке. Так что есть шанс, что наш мальчик не врет, – она поморщилась, – хотя сомнительно. Я решила провести расследование. Тем более обожаю Вену, а музыкой интересовалась моя дорогая покойная сестра Дороти, которая…

Я ненадолго перестал слушать старую леди: все они так любят болтать, причем больше всего почему-то о покойной родне. А мне и так было о чем подумать под звуки чужого голоса, например, о записях из дневника, о детях Моцарта или…

– …тема вашей работы?

Я потер лоб и, уловив перемену интонации, почти успел понять вопрос.

– А… статьи?

Она лукаво прищурилась: конечно, поняла, что я отвлекся.

– Яды, – сказал я почти правду. – Отравления при дворе Габсбургов. Я криминалист, мое исследование на границе между токсикологией, судебной медициной и историей.

– Интригующая амбициозность. – Она нацепила на нос пенсне, внимательнее присматриваясь ко мне. – Простите, а как ваше имя? Мне кажется, я могу… вас знать?

– Можете. – Я кивнул с некоторым сомнением. – Артур Сальваторе.

– Точно! – Она весело хлопнула в ладоши. – Моя протеже, Лоррейн Белл говорила о вас. Описывала такого мрачного рыцаря печального образа. Я графиня V.I., возможно, вы тоже слышали обо мне от нее что-нибудь хорошее.

Я слышал – и неожиданно насторожился. Что-то встревожило меня, какая-то неуловимая деталь. Злясь на себя за нервозность, я торопливо откинул эти мысли.

– Несомненно. Мисс Белл очень тепло отзывается о вас.

– Чудесная девочка, умница и…

Закончить она не успела: двери распахнулись, и мужчина, с которым я недавно говорил, внес в пустой читальный зал несколько массивных листов и две подшивки газет.

– Осторожнее, все может рассыпаться, – строго предупредил он, удаляясь.

Я посмотрел на женщину.

– Зачем вам газеты, если вас интересует генеалогия?

– Ради собственного любопытства, – благодушно отозвалась она. – Если дорогой Гарольд впрямь в родстве с Моцартом, мне было бы интересно узнать, чем он жил. Газеты, даже желтые, в этом полезнее книг, так как ловят мгновения. Видимо, – она подмигнула, – вы считаете так же, раз не заказали книг для своей… статьи?

Я кивнул. Мне оставалось немного, и я спешил приступить. Мы оба погрузились в молчание, нарушаемое лишь шелестением страниц. Впрочем, скоро я услышал другие звуки.

Очень далеко отсюда, в других стенах и другом времени, осыпа́лся зимний сад.

«– Вот и провалились все ваши интриги, Сальери…

Он говорит с горькой шутливой улыбкой, а с тропических деревьев падают листья. В зимнем саду пришла в негодность крыша, и нежная теплолюбивая растительность мерзнет. Сморщенный желтеющий лист опускается на мое колено. Я не стряхиваю его.

– Я благодарен вам. Правда, благодарен. Но вряд ли все это поможет.

Мой поступок с „Женитьбой Фигаро“ не остался незамеченным, как не остался и другой: незадолго до этого я отказался от довольно выгодного заказа на новую оперу и передал его Моцарту. Щедрое вознаграждение не играло для меня роли, ему же снова помогло поправить дела. Вот только…

– „Так поступают все женщины“ сняли. Снова снимут и „Фигаро“, едва вы уйдете в отставку. – Он вдруг кашляет, сгорбившись, но, прежде чем я успел бы что-то спросить, пружинисто выпрямляется. – Право, Сальери. Смешно. Этому городу я не по вкусу. Или не по зубам.

Он дерзко, но мрачно усмехается. Я качаю головой.

– Ваше время еще придет.

– И тот человек… он торопит меня. Торопит снова. Я видел его во сне вчера.

Я вздрагиваю и все-таки смахиваю пожухлый лист. Неожиданно он кажется мне невыносимо отвратительным. Отвратительным, как ноготь мертвеца.

– Кажется, я вам говорил. – Я сильно давлю лист каблуком. – Вы придаете слишком много значения дурацкому розыгрышу ваших друзей из ложи.

– Это не розыгрыш. Это другое.

– Что?

– А вы не понимаете? Мне казалось, ваша вера в Господа сильна.

– Слишком, чтобы признавать такие вещи чем-то… – Я запинаюсь, колеблюсь, но заканчиваю: – свыше. Господь не позволил бы себе столь страшных шуток.

– Если бы это была шутка Господа! Молитесь за меня, Сальери. Молитесь.

И, поднеся к лицу собственные ладони, он смотрит на них так, словно видит впервые.

Заказ на реквием для некого почившего лица Моцарт получил при весьма странных обстоятельствах: от человека в черной одежде и маске. Вольфганг не может сказать, ни как незнакомец попал в его дом, ни как ушел, ни о чем именно была недолгая беседа. Лишь две вещи неумолимо подтверждают то, что встреча с мрачной тенью не привиделась моему усталому, все чаще болеющему и, что скрывать, злоупотребляющему вином и табаком другу. Первая – сто дукатов щедрой предоплаты, а второе… жар.

– Я должен успеть, должен закончить. Он приходил уже трижды. И сны, эти сны…

Второе – остервенелая одержимость, с которой Моцарт работает над заказом. Душевные силы, бросаемые им на чужую смерть. Я уже видел фрагменты реквиема – прекрасного, как многие его творения, и невыносимо давящего, как ни одно из них. Даже музыка, сопровождавшая смерть Развратника, не сравнится с тем, что рвется с исписанных размашистыми рядами нот страниц. Реквием страшен. И в окружении Моцарта нет человека, которого не встревожила бы произошедшая с ним перемена.

– Я просто болен. Я… болен? Как вам кажется?

Еще несколько пожухлых листьев падает с замерзающего дерева. Я поднимаю голову и долго смотрю на скукожившиеся, потемневшие плоды.

– Я же не врач, Вольфганг. Обратитесь лучше к…

– Врачи осточертели мне, – горячо возражает он, и кулаки вдруг сжимаются. – Они не могут понять. Сальери, скажите, вы знаете, что это, – когда кто-то стоит над вами каждый раз, как вы пишете? Стоит и будто бы только с улицы, и весь холодный, и ничего не говорит, но вы чувствуете, как он дышит. Дышит и… ждет…

Он запинается. Как никогда остро я сознаю то, что причиняет мне боль.

Мы не просто воюем за разные миры. Мы принадлежим разным мирам. И это иные миры, чем немецкая и итальянская музыка. Когда я пишу, ничье холодное дыхание не касается меня. Когда я пишу, я освещен солнцем. Я живу с этим ощущением. Оно зародилось в детстве, когда мать с ласковой улыбкой слушала мою неуверенную скрипичную игру, и укрепилось, когда герр Гассман приводил меня в церковь, указывал на витражи и говорил, что, если музыка от сердца, Бог услышит ее через этот цветной свет. Ни в одну жизненную минуту я не чувствую себя счастливее и спокойнее, чем когда пишу. И как чудовищно, когда шепот смерти слышится тебе в каждой твоей ноте.

– Мне очень страшно. – Он закрывает глаза.

– Нет, Вольфганг. Я… не знаю, что это такое. Мне… не понять. Простите.

Слова падают камнями; с ними – легкая листва. Порыв сквозняка задевает мое лицо.

– …Но я знаю, – подняв со скамьи плащ, я накидываю ткань ему на плечи, – что чашка хорошего кофе или шоколада согреет вас и взбодрит. А когда реквием будет закончен, вы забудете все, как страшный сон. Даже посмеетесь. И я посмеюсь с вами.

Он открывает глаза и удивительно послушно начинает одеваться. На его губах появляется улыбка, она немного меня успокаивает.

– Так вы утешаете детей, когда они видят плохие сны?

– Да. В конце концов, что еще я могу придумать? Я скучный человек.

– А потом послушаете наброски к моей новой опере?

Это я подтверждаю кивком. Я чувствую озноб; на сердце тем тяжелее, чем отчетливее я понимаю: утешение недолговечно. Тягостные мысли овладевают снова и снова, падают, как эти пожухлые листья. Что будет, когда листьев не останется и со старых деревьев, под которыми мы так любим говорить обо всем на свете, упадут даже гнилые плоды?»

* * *

«– В страданьях дни мои проходят…

Голос Царицы Ночи холоден как звездный свет и нежен как синева свода. Моя спутница закрывает глаза и прижимает руки к груди. Это столь искренний и нехарактерный для нее жест, что я задерживаюсь взглядом на смуглом, остающемся смуглым даже под слоем белил, лице.

Катарина кажется как никогда одухотворенной. Обычно она, с ее острыми взглядами, звонким смехом и выразительной походкой, производит иное впечатление. Именно то, какое, к сожалению, необходимо в наш век женщине, чтобы изыскать особого покровительства мужчин. Может, поэтому сейчас я любуюсь ею так, как не любовался за все время нашего знакомства, как бы она, кокетливая итальянка, ни желала моих взглядов.

– Чудесная опера… – Шепчут яркие, почти карминовые губы. Этот шепот – отголосок сотен взглядов, устремленных на сцену.

– Bello, – эхом отзываюсь я. – Браво.

„Волшебная флейта“ блистает так, как блистало лишь то, с чего начался путь Моцарта в Вене, – „Похищение из сераля“. Может, потому что „Волшебная флейта“ столь же сказочная, может, потому что столь же знаковая по своей сути. Люди – как бы слепы они ни были – наверняка ощущают это. „Волшебная флейта“ – опера жестокого рока, опера нити, на которой балансирует ее гениальный творец, опера тайн.

Мой друг болен. Все меньше надежд, что болезнь обратима. Это видно, стоит посмотреть ему в глаза, не подмечая даже другое: восковую бледность, припухшие суставы, поблекшие волосы, которые он все чаще прячет под париками. Взгляд минутами гаснет. Он словно погружается в темные глубины. Когда я рядом, то силюсь вытащить его назад к свету, как и все, кто еще ему верен. Сейчас я тоже делаю лучшее, на что только способен, – дарю ему аплодисменты.

– Вольфганг, ария невероятна.

В первый миг он глядит сквозь меня, но с усилием выныривает.

– Благодарю вас, мой друг. Жаль, вы не можете видеть, как я…

Он осекается и смотрит на свои руки. Я не ошибся: они снова отекли и кажутся молочно-белыми, странными, словно… тряпичными. Мелькнувший образ отвращает меня, и я торопливо улыбаюсь.

– Дирижируете? Ничего, увижу. Ведь скоро вам полегчает.

Он улыбается в ответ. Слова „Вы наивны“ слишком отчетливы и очевидны.

Это началось, кажется, вскоре после того, как появился на свет его второй ребенок, мальчик Франц Ксавьер, впрочем, так он датирует недуг сам. Я же все чаще вспоминаю истории из детства и отрочества моего друга: как отец возил их с сестрой с концерта на концерт из города в город, с неосторожностью, с какой возят и демонстрируют, не давая сна и отдыха, дрессированных животных. Моцарт когда-то говорил мне, что самое острое его ощущение из детства – холод. Холод продуваемой ветрами кареты, холод дорог, холод ночей, в которые тряска на ухабах мешала сомкнуть глаза. Холод сопровождал Моцарта, может, поэтому он так часто пишет удивительно теплую музыку. Будто, даже повзрослев, еще пытается согреться.

Губительно то, что холод укоренился не только в его душе, но и в теле и именно сейчас выпускает когти. Моцарт жалуется на ревматические боли; доктора говорят о каком-то почечном недуге, который преследует его все с тех же поездок и обостряется в зимнее время. Говорят они и о том, что, чтобы жить с этим, необходимо теплее одеваться, менять климат, больше отдыхать. Меньше употреблять спиртное, оставить табак в прошлом. Вольфганг не внемлет их словам. Чаще он берет у докторов не советы, а ртутные лекарства, свой спасительный яд. А сколько раз только за последний месяц ему уже пускали кровь…

– Как ваше самочувствие?

Я спрашиваю шепотом, пока меняются декорации, и получаю только еще улыбку.

– Тише. Ария…

Я смотрю на прекрасных в юной любви Тамино и Памину. Я прислушиваюсь и разглядываю удивительные полотна волшебной рощи. Я пытаюсь погрузиться в мир, за созданием которого наблюдал, пока писалась эта опера, где загадки и смех сплелись так, что одно не отделить от другого. Я мечтал попасть сюда, но ныне не могу погрузиться до конца, как бы ни старался.

Мой друг стал тревожен в последние месяцы. Заботы о детях не дают им с Констанц сна, болезнь отнимает и ту возможность спокойно сомкнуть глаза, которая представляется. Не многим лучше то, что вокруг. Новый император, как бы я ни уважал его за попытки укрепить безопасность страны, равнодушен к музыке. Он отправил в отставку Розенберга, да Понте и еще многих. Столица стала тише и поблекла, Моцарт, все еще увенчанный славой вольнодумца, тоже среди тех, кому удача улыбается теперь еще реже. Но сегодня в театре Ауф ди Виден „Волшебная флейта“. Сегодня торжество.

– Какие очаровательные птицы, эти Папагено и Папагена! Жаль, это просто сказка… да?

К моему другу обращается Катарина. Я улыбаюсь уголками губ. Я знаю: это большее, намного большее. Но также знаю и ответ, который прозвучит глухим хрипловатым шепотом:

– Да. Сказка.

И храбрые люди-птицы, которых Моцарт всегда по-особенному любил, здесь становятся счастливыми».

* * *

«…В городе первый снег. Все такое белое, что больно глазам.

– Как думаете… стает или ляжет?

Он наконец послушал врача: тепло одет. Острый нос едва видно под высоким воротником, но перчаток нет, и я с облегчением вижу: кисти рук выглядят лучше. Спали отеки; ногти – привычного здорового цвета.

– Думаю, ляжет.

– Хорошо… только бы не видеть эту слякоть, хмарь, я от нее задыхаюсь.

В парке светло, снег еще не прочертили цепочками следов ни белки, ни птицы. Только мелькают кое-где упавшие поверх белизны листья. Никого нет. Безмолвие и покой. Они нужны в последнее время, я радуюсь им.

– Как ваши дети?

– Они вспоминают вас, ждут с визитом. Навестите нас хотя бы к Рождеству?

– Кто знает. Станци… она особенно сердится в последнее время, если я задерживаюсь по гостям. Упрекает меня в легкомыслии. Все из-за того, что опять…

Он осекается и криво улыбается; продолжать не требуется. Я давно знаю: „опять“ значит „деньги“. Как бы хорошо ни шла „Волшебная флейта“, новых заказов у Моцарта почти нет. Он занимается с учениками, но этого мало. Время отнимают незавершенные заказы, еще не оплаченные. Он не может раздать долги, даже прошлогодние поездки за пределы империи не дали почти ничего существенного. Не удалась и попытка поступить на службу к прусскому королю, чей двор так же, как наш, полон ревнивых фаворитов.

– Друг мой.

Я останавливаюсь и преграждаю ему путь. На тропе никого, и мы могли бы простоять так сколько душе угодно. Но я хочу сказать лишь одно – но видя его глаза.

– Все наладится. У вас многое впереди.

Слишком простые утешения, я сам не из тех, кому они поднимают дух. Но что-то подсказывает: простых слов ему тоже не хватает. Многие из непосредственного окружения разъехались, а усталая Констанц не в силах предаваться даже спасительным обманам.

Он поднимает руку и ловит немного снега. Снег тает.

– Помните, как красиво он оседает на витражах?

– Помню.

Он улыбается:

– Вот и не забывайте. Никогда не забывайте».

* * *

«– Убейте меня.

Что страшнее, чем слышать слова, которые шепчет сломленное существо, в изнеможении распростертое на постели?

– Просто убейте…

Губы обметаны кровавой коркой, глаза, которые он ненадолго открывает, – воспалены. Распухшая, бледная рука хватает мою руку и выскальзывает, падая.

– Нет, нет…

Я обещал быть с ним, пока не придет врач и не пустит ему кровь, что, как уже ясно, тоже не поможет. Захлебываясь от осознания, прилагая силы лишь к тому, чтобы не провалиться в бездну ужаса, я просто держу обещание. Я сажусь рядом, снова беру его руку, укладываю безвольные пальцы на рвано вздымающейся груди. Если бы я знал, что делать при таких приступах, знал иное лекарство, кроме проклятых кровопусканий, ртути, прогреваний и молитв…

– Яд… я так хочу жить… яд…

Дурнота сдавливает горло висельной петлей. Я сжал бы пальцы и сделал бы ему больно. Может, я залепил бы ему затрещину в глупой полузвериной попытке привести в чувство. Но я сдерживаюсь и только ласково, как могу ласково, качаю головой.

– Остановитесь. Заклинаю, хватит.

– Черный человек… Сальери, смотрите, Черный человек здесь… он вольет яд мне в горло… он меня… освободит…

Рядом никого. Безумный взгляд смотрит в пустоту у моего левого плеча, потом припухшие веки опускаются.

– Снимите, снимите с него маску, Сальери…

– Тише. Тише. Сейчас… нет, он уйдет.

Мою ладонь обжигает огнем его лба. Он запрокидывает заросший щетиной подбородок, сглатывает. Он страшен в эту минуту, более всего похож на грешников, которых рисуют корчащимися в аду. Но ведь он… Он не заслужил ада. Как никто на Земле, он его не заслужил.

И, может, Бог, слыша меня, кладет на его чело свою облегчающую длань, а может, это лишь совпадение, но Моцарт вдруг открывает влажные от выступивших слез, но наконец прояснившиеся глаза.

– Сыграйте мне. Просто сыграйте, прошу, прогоните… я так хочу жить…

Звуки скрипки прогонят смерть. И пока они еще могут ее прогнать, я буду играть. И неважно, что дальше».

* * *

«…Его глаза не были пронзительными, их цвет не был ярким. Большие, серо-голубые, водянистые, в опушении коротких светлых ресниц, они не могли надолго на чем-то остановиться. Взгляд замирал, только встретившись с моим, – и все выражение лица разом изменялось, как поверхность озера. На его родине, в Зальцкаммергуте, было много озер. А ведь каждый человек вбирает в себя что-нибудь от места, где родился или долго прожил. Сколько всего во мне: тенистая мрачность Леньяго, солнечная строгость Падуи, умирающая глубина венецианской лагуны. Теперь она умирает по-настоящему. Как и я. Ирония, но именно с его смертью я стал обостренно ощущать приближение своей.

А в город скоро прилетит корабль. Мы ждем его со дня на день. Когда мы увидим его наяву, ничто уже не будет прежним».

[Артур]

И еще одна, последняя, полубезумная. Антонио Сальери стоит на холме близ Дуная и видит корабль. До конца столетия девять лет; оно умирает; новое – еще не рождается.

– Вы побледнели, мистер Сальваторе. – Голос графини I. заставил поднять глаза. – Может, вам выйти на воздух?

Качая головой, я убрал две тетради и придвинул к себе стопку газет. Я не мог думать о том, что прочел. Не сейчас.

– Все в порядке.

Мне сразу бросилась в глаза статистика смертей. По данным медиков, за зиму 1791-1792 годов, за один только декабрь, от ревматической лихорадки умерли сотни человек. Глядя невидящими глазами на огромные цифры, я спросил графиню:

– А вы верите, что Моцарта убили?

Она сняла пенсне, задумчиво потерла переносицу, снова надела.

– Вряд ли. Хотя некоторые падки на такие легенды. Настолько, что…

– Сами убивают из-за этого?

– Помилуйте. – Она рассмеялась. – Я хотела сказать: «записывают себя в непризнанные гении» и выдумывают себе завистников. Но то, что предположили вы, пожалуй, тоже возможно. А еще, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. Моцарт умер молодым даже для того времени. Его могли отравить. Но могли не отравить. Он даже мог сам отравиться. Ведь боль преследовала его с детства, кажется, что-то, связанное с печенью…

– Почками.

– И он был, насколько я помню, чувствительным, впечатлительным человеком…

– Но не слабым. Он никогда не сдавался.

– Такая боль оставляет след даже после смерти. Наверное, поэтому все до сих пор спорят о том, как его не стало. Настоящая боль, даже чужая, которую просто наблюдаешь со стороны, не забывается. Никогда.

Она вновь уткнулась в карту, а я вернулся к прессе. Сальери преследовали смерти: вслед за Моцартом дочь, сын, жена. Светлым пятном на этом фоне казались лишь упоминания о крепнущей дружбе Сальери и молодого Бетховена – его верного ученика. Потом интересующие меня имена стали вовсе пропадать, погребенные под войнами с Наполеоном. После 1815 года статей тоже было мало. Прочтя наконец опус 1825 года о том, что «отягощенный таинственными грехами» композитор чуть не перерезал себе горло и доживает дни в сумасшедшем доме, а затем найдя и некролог, я через стол подал последние газеты графине. Она кивнула и в ответ придвинула ко мне генеалогические деревья.

В родословной Сальери в «нашем» поколении не рождалось женщин, или же данные отсутствовали. Я перерисовал пару веток и взял лист, отображавший генеалогию Моцарта. Здесь я, кажется, нашел что-то. Древо обрывалось на человеке со странным именем Энгельберт. Таким же, кстати, было второе имя Алоиса, единственного сына Сальери. Но… я слышал его где-то еще.

– Я закончил.

– Что-то ценное? – Она отложила пару газет в сторону.

– Трудно сказать, – уклончиво отозвался я, глядя в окно; уже начинало темнеть. – Вы живете в гостинице? Я могу проводить вас.

Графиня благодарно улыбнулась.

– Не нужно. Я уезжаю сегодня же, вечерним поездом.

– Значит, мы едем вместе, поскольку вечерний поезд один.

– Подождете меня? Мне осталось немного.

– Конечно. Так что там ваш жених?

– Жених?..

– Ну, вашей внучки.

– А! Как я и говорила. – Она рассмеялась. – Не родня. Даже обидно.

[Падальщик]

Эгельманн метался по кабинету. Мы – понуро, как провинившийся взвод, разве что не навытяжку, – стояли поодаль.

– В 117 по Амери-стрит был взрыв. Живых нет, здание в руинах. Погибло два случайных прохожих и два полицейских, которых я по вашей, мистер Нельсон, просьбе отправил охранять Лавинию Лексон.

– А улики?

– Все уничтожено, – отрезал шеф Скотланд-Ярда. – Она заметает следы. Может, решила оставить нас в покое?

– Мечтайте. – Я не удержался от сарказма. – Скорее план вступает в завершающую стадию.

– План? – Эгельманн поднял брови. – Завершающая стадия? Мне казалось, речь шла о сумасшедшей, любящей убивать высоколобых одаренных болванов?

– А мне кажется, – я постарался возразить достаточно спокойно, – что речь о диверсии. Она отвлекла нас всякой ерундой, а в это время…

Смуглое лицо Эгельманна потемнело. Он сделал то, чего не делал никогда раньше, – обратился ко мне по имени:

– Герберт. Вы думаете, у нее теперь есть флот?

– А вам проще верить, что в городе есть еще кто-то с кораблями из железа? Не легче ли бороться с одним злом, а не с двумя?

– Я не могу быть уверен. Но когда мои люди обыщут город…

Дверь распахнулась, и молодой констебль, войдя, зашептал что-то Эгельманну на ухо. Я с интересом понаблюдал, как лицо шефа полиции постепенно светлеет. Вскоре он оживленно сказал:

– Шлите гондолу. В Кале, на станцию прибытия. И сопровождение. Двоих хватит.

Когда дверь захлопнулась, он развернулся к нам и продолжил, как ни в чем не бывало:

– Военный министр и премьер-министр уже знают о кораблях. Будут подтягивать части в ближайшее время, в течение двух дней. Вы же помните, что генеральное заседание Правительства в пятницу? Понимаете, чем все чревато?

Покивав, мы напряженно замолчали.

– А где Дин? – Лоррейн посмотрела на часы и нарушила тишину.

– А вы что, будете ждать его? – тут же ощерился Эгельманн.

– А вам бы этого не хотелось? – вмешался я. – Нам нужно знать, что рассказал…

– Джулиан Марони, – резко перебил начальник Скотланд-Ярда, – государственный преступник! Сепаратист! Мои люди уже говорили с ним. Он не желает признаваться ни в чем, связанном с Индией!

– Зато он признается в другом. – Я подошел ближе. – Эгельманн… Томас, вы полицейский, а не префект! Индия – более не ваше дело. Поверьте, если министр узнает, что ваши люди допрашивали Марони на предмет его революционной деятельности, орден вам не дадут.

– Орден? – Эгельманн тоже сделал шаг мне навстречу. – Так вы думаете, мне нужны побрякушки на мундир? Что я ради этого стараюсь?

– Я не знаю, что вам нужно, но ваши поступки…

Я отскочил вовремя. Индийская сабля блеснула перед моим лицом. Второй попытки броситься начальник Скотланд-Ярда не сделал: замерев в боевой стойке, он жег меня взглядом своих светлых глаз. Потом улыбнулся, выпрямляясь и поигрывая оружием.

– Осторожнее с суждениями о моих поступках, Нельсон. У вас недостаточно зубов. Но, пожалуй, мне стоит посвятить вас в то, чего я хочу. Так вот. Где бы я ни был и что бы ни делал, я хочу одного – безопасности для тех, кто доверил мне жизнь. Если надо, я за это умру. Если надо – убью. Каждого кто несет угрозу, независимо от того, имею я такое право или нет. Я хочу, чтобы вы это поняли. – Взгляд переметнулся на Лоррейн. – Оба. Вы умны и умеете идти нестандартными путями, лишь поэтому я вижу в вас союзников. Сейчас. Но помните, я сотру вас в порошок в любую минуту.

– Так вы не будете скрывать от нас то, что узнаете? – холодно откликнулся на всю эту патетичную тираду я.

– Только при условии, что не будете вы. И я задаю вопрос еще раз. Кто такая Леди? Ее настоящее имя. Происхождение. Вы знаете, я уверен.

Мы переглянулись; Лоррейн кивнула. Но прежде чем я бы ответил, дверь снова распахнулась. Появился Соммерс в сопровождении девушки, тоже одетой в полицейскую форму. В некотором удивлении они уставились на оружие в руке Эгельманна, потом констебль все же заговорил:

– Он все рассказал. И я думаю…

– Я думаю, – перебил его я. – Что пора поделиться всем, что мы знаем.

…И убедиться, что знаем мы недостаточно.

Назад: Интерлюдия третья. Музыка дружбы

Дальше: Интерлюдия. Кошечка