Интерлюдия третья. Музыка дружбы
«Творчество в соавторстве – тончайшее эфирное полотно, предмет мне не близкий. Я продолжаю считать так даже теперь, ибо мало людей, чьи душевные струны могут звучать в лад, не мешая друг другу. Разумеется, я об особых струнах, благодаря которым оживают музыкальные сочинения, постановки, книги. Да, творчество в соавторстве – сложная материя, и Господь, создавая мир, тоже был одинок. И все же, в связи с последними днями, мне есть что добавить к своим словам.
Недавно мы с Моцартом закончили кантату, которая стала нашим подарком общему другу, великолепной сопрано. Анна пережила трудные месяцы: надолго лишилась голоса, так, что было вовсе неизвестно, вернется ли она на сцену. Я молился о ее возвращении: не только потому, что привязан к этой истинно райской птице, но и потому, что ей предстояло петь в новой моей опере, партии которой были словно созданы для нее. Так что, когда Анна пошла на поправку, я возблагодарил Господа. Вольфганг предложил по-особенному приветствовать ее, и мы, заручившись поддержкой Лоренцо, начали работать над небольшим сочинением.
Откровенно говоря, меня тревожило то, что предстояло: наши подходы, техника – все различалось. Мы договорились написать по фрагменту, чтобы впоследствии соединить их; исход заранее меня ужасал: воображение рисовало скверно скроенный из лоскутов плащ. Но результат очаровал меня. Стало ли причиной то, что мы посвящали музыку одной и той же нежной Музе, или то, что на самом деле мы не были такими уж разноликими… но в „Пробуждении Офелии“, вне всяких сомнений, жила божественная гармония.
– Признайтесь, вы знаете, как нам удалось это?
Когда Вольфганг спрашивает подобное, да еще с таким хитрым вызовом, я нередко сбиваюсь с мысли. Сбиваюсь и теперь, невольно поднимаю брови.
– Почему это вы допытываетесь у меня?
– Никто столь не сведущ в теории музыки. У вас были прекрасные учителя, вы работали с Глюком и Гассманом, я знаю, что вам случалось соавторствовать с ними.
– Это было иное соавторство. Учитель направляет ученика. У нас же с вами… нет, не могу объяснить, что заставляет какие-то веяния разных душ соединяться в общем порыве. Впрочем…
– Впрочем?..
Я разглядываю одно из цитрусовых деревьев зимнего сада – сицилийский апельсин или мандарин, под которым мы и ведем праздный философский разговор. Плоды неуловимо похожи на монеты, еще больше – на маленькие солнца. Я улыбаюсь этому образу.
– Дружба. С ней, да и между нами.
– Как все легко. Впрочем, пожалуй, вы правы.
Он садится на скамейку и, не заботясь особенно о чистоте чулок, забирается на нее с ногами. Я остаюсь стоять над ним, мой взгляд все еще неотрывен от нежных цветков и золотистых плодов, украшающих дерево. Я люблю зимний сад; нигде меня не посещает столько мыслей и воспоминаний.
Я думаю о том, что наша дружба – спонтанная и странная, рассекаемая иногда ссорами, – отравлена соперничеством наших миров. Но даже этого яда недостаточно, чтобы в нашем совместном сочинении не было перекликания. Моя часть, как сказал Моцарт, напоминает журчание ручья. В его фрагменте я раз от раза слышу соловья. Легкий ветер от нашего сотоварища, скрывающего имя, дополняет образ. И отныне для кого-то, хотя бы для Анны, трель, ручей и ветер останутся неразрывны. В то время как нас с Моцартом вполне может навеки рассорить непоседливая непостоянная судьба. Забавно…»
