Интерлюдия вторая. Двое
Она
Железные носы виднелись из-под бутафорской деревянной обшивки: блестели, в своей стройной грации резали спертый воздух. Любуясь, она шагала медленно, возле некоторых гондол даже останавливалась. Она была более чем довольна: вскоре можно начать. Если, конечно, лодки взлетят, ведь их пока не испытывали. Впрочем… взлетят, на этот раз взлетят.
Большой корабль еще не был готов. Гладя металлический бок, она подумала о том, что так же нежно коневод гладит новорожденного жеребенка. Тут же она скривилась от этой мысли. Животные. Дрянь. Брезгливость осталась еще с детства, когда мать держала отвратительную, мелкую, постоянно тявкающую собачонку. Хорошо, что псина утонула в усадебном пруду. Хорошо… Противным был и звук лая, и блеск глаз-бусинок, и светлая шерсть, остающаяся на всех поверхностях в доме.
– Расчеты ведь верны, правда?
Темноволосый мужчина кивнул. Он никогда не смотрел ей в глаза, предпочитал созерцать покрытый опилками пол под ногами или пол особняка, где его держали. Не так. Особняков. Вернулась в Лондон она только сейчас, когда пришло время. Она даже не сообщила пленнику, в каком городе он на протяжении нескольких лет тщетно чертил и конструировал уменьшенные модели того, что требовалось, пока не получил нужный результат. По крайней мере, для него было бы лучше, чтобы результат оказался нужным.
– Прекрасно. – Она улыбнулась. – Работайте, утром вас отвезут отдыхать.
Она развернулась и начала мысленно считать, ожидая. Раз…
– Когда вы отпустите меня?
Она оглянулась. Он прожигал ее горящим, злым, тоскливым взглядом. Большой загнанный пес, может, даже зверюга покрупнее. Она улыбнулась шире. Опять животные. Мерзость.
– Скоро, мой дорогой друг. Как только мы взлетим, можете отправляться домой, если ваш дом еще будет стоять. Кстати, возможно, компанию в небе вам даже составит сын…
Впервые после подобных слов изобретатель бросился на нее, но это было давно. Теперь рубцы на лице и руках напоминали ему, что не стоит этого делать. Сипаи стояли на страже – скрытые в тени, безмолвно подчинялись малейшему жесту. Да, она предпочитала иметь рядом людей, в этой стране бессловесных, и лишь горстку европейцев, управлявших делами – разными, начиная с мелких шаек, заканчивая клубом и индийскими повстанцами.
Правда, с последними стало особенно трудно, с тех пор как спятил и сбежал итальянец. О, как ей не терпелось получить флот и наконец перестать делать вид, будто освободительное движение хоть как-то ее волнует. Больше всего на свете она сама хотела уничтожить грязных мятежников, избалованных слезливой добротой Джулиана, чертова Байрона нового времени. Но сейчас не могла: дернись она не в ту сторону, – сипаи отвернутся. А изнеженные ипохондрики из клуба мало годились в качестве рабочей силы.
– До свиданья. – Присев в шутливом реверансе, она покинула помещение и вышла к личной воздушной гондоле, ничем не отличавшейся от обычных, городских.
Путь был недолгим. Вскоре она оставила лодку, кивком дав понять незримой страже, что все в порядке. Две тени отделились от стены и отправились сменяться. Прежде чем отворить дверь, она проводила их глазами. Она не опасалась нападений, но вечером несколько сипаев всегда находились близ дома, на случай если мем-саиб что-то потребуется. Впрочем, сейчас такой необходимости не было.
В гостиной она устало опустилась в кресло. Ей сразу стало холодно: камин не горел. Сипаи не имели права пересекать порог дома, прислуги она не держала. Топить нужно было самой, но вместо этого она сидела, вытянув ноги и глядя на тусклый газовый светильник. Голова опустела. От хорошего настроения ничего не осталось. Кажется, она устала.
Протянув руку к столику, она взяла стопку альбомных листов. Рисовать не хотелось; она просто стала просматривать набросок за наброском. Греческие боги, лондонцы, сипаи из стражи, корабли… Портрет: темные завитки волос, хитрый и одновременно ласковый взгляд, взгляд «поймай-меня». Другой лист – тот же портрет в профиль, в углу – зарисовка, где он на лесенке, пытается водрузить книгу на полку. Еще несколько на третьей странице: целует руку, бежит за дядей по улице, держит музыкальную шкатулку…
Какого черта она не выбросила их? Какого черта рука тянется к карандашу, закончить последний набросок? Какого? Сколько лет позади, сколько постелей, сколько крови?
Она отшвырнула листы. Прикрыла руками лицо, позволив волосам упасть на лоб. Много прошло, много. Но она все еще плакала. И помнила: в цветочном городе, на верхнем жилом этаже книжной лавки, всегда уютно горел огонек в камине.
Он
Бессонница давно сопровождала его точно так же, как туман сопровождает улицы. Эти ночи он даже полюбил: в темное время лучше думалось. И не надо огня, не надо…
В гулкой холодной тишине он склонился над столом. Перед ним был лист бумаги, строчки ложились легко и ровно. Как и каждый раз, он надеялся, что не впустую. У него не было адреса, но он не мог иначе.
Он обмакнул в чернильницу потрепанное перо. Наверное, когда-то оно было белоснежным, теперь об этом можно было лишь догадываться. И все же, касаясь именно этого пера, а не бездушного американского «паркера», он испытывал безотчетно приятное подобие надежды. Теперь он даже имел на нее право. Мысли он улыбнулся, но тут же улыбка погасла. Будущее… его не было. Совершенно точно не было, и тем труднее оказалось свыкнуться с возможной победой. Он ведь ничего не получит. Даже если победит.
Родная,
я задержался в пути, но, может, ты ждешь или хотя бы помнишь. Обстоятельства, заставившие меня покинуть тебя, неодолимы, но, клянусь, я боролся до конца. Борюсь и теперь, хотя уже почти опустил руки. Я устал. Мне не хватает тебя.
Было глупо уезжать. Наверняка ты решила, что я отступился, узнав, в какую беду ты попала и чем поплатилась. Нет, милая, я люблю тебя даже сильнее, чем раньше. Кроме тебя у меня нет никого. Все, что обрел, я отдам за строчку твоего ответа.
Я мечтал соединить порванную нить спустя почти сто лет, но дело вовсе не в этом. Даже не будь мы теми, кто мы есть, мы предназначены друг другу. Ты прекрасна, слышишь? Каждый твой шрам. Если бы и ты могла принять меня таким, какой я есть, но… ты не сможешь. Увидев, – отпрянешь, сочтя меня призраком. Чудовищем, вставшим из мертвых и лишь по недоразумению не источающим запах гниения. Все равно. Я готов звать тебя, пока не охрипну. Но ты не придешь.
Я сам найду тебя. Я обязательно тебя найду.
Твой
Не перечитывая, он аккуратно сложил письмо в журавлика и, пройдя к камину, бросил в огонь. Довольное подачкой пламя вспыхнуло особенно ярко. Он покинул кабинет.
Был нелегкий день, он устал. Когда в просторной столовой пожилая леди, улыбаясь, разлила по чашкам чай, он не сдержал улыбки. У него никогда не было бабушки… надо же обзавестись на старости лет! Он сел, оправил волосы, но тут же уронил на руки голову. Сухая рука погладила его по макушке.
– Пей. На улице отвратительная погода.
Он благодарно придвинул чашку к себе. Чай пах мелиссой и шиповником.
– Спасибо. Узнали что-нибудь?
Она покачала головой.
– И где она может прятаться, да еще и прятать… – она осеклась, – а ты уверен? Это ведь говорит она сама. Она может врать, чтобы все запаниковали.
– Нет. – Он вздохнул. – Она никогда не врет. Поэтому ее и не могут поймать.
– Смогут рано или поздно. Кстати! – Секунды две леди колебалась, но продолжила: – Никогда не слышала твоей игры. Что предпочитаешь, скрипку, фортепиано или…
– Ничего. Никогда. Не замечали, как созвучны «игра» и «боль»? Забавно, правда?..
– Ох, милый… – и она сразу замолчала, будто съежилась, еще постарев.
Он грустно улыбнулся и покачал головой. Сладковатый чай обжег горло.
