Я не был в восторге от Лестера Розенбергера, но так или иначе, среди частных сыщиков Лондона он выделялся. Не только весом больше центнера, но и второй профессией: он был кондитером. Австриец по происхождению, Розенбергер знал толк в шоколаде и пирожных, этого я не мог не признать. «Принцессу Грету», кафе, названное им в честь дочери, лондонцы очень любили. На данный момент в «Принцессе Грете» пока никто не умер. Неудивительно, ведь Розенбергер, несмотря на солидный вес и добрый нрав, был хорошим детективом и опасным противником, с которым преступники старались пересекаться реже.

Судьба сталкивала меня с ним, и я знал, что он не трус. Он застрелил на моих глазах трех контрабандистов-работорговцев. Он первым бросился в погоню за душителем, нападавшим на женщин в Сити. И он ловко пришвартовал горящую баржу, на которой нас с ним запер сумасшедший лорд из незабываемой породы спиритуалистов, любителей человеческих жертвоприношений. Я уважал Лестера Розенбергера, насколько мое самолюбие вообще позволяло кого-то уважать.

…И теперь этот незаурядный человек внезапно покидал Империю, возвращаясь в Австрию. А я спешил на Первый Воздушный Вокзал имении Мэри Леджендфорд, неподалеку от Черинг-Кросс.

Когда Вивальди принес записку, где Розенбергер звал меня проститься, я был удивлен. Конечно, не тем, что голубь взял чужое письмо: моих птиц Розенбергер давно прикормил. Скорее меня насторожило то, что австриец захотел увидеть именно меня, прежде чем куда-то отправляться, и фраза «Нужно вас предупредить». Поначалу я предположил, что Розенбергер удирает из-за «кондитерского террора», но быстро откинул эту мысль: тот скорее сам ввязался бы в расследование. Значит, причины, заставлявшие его покинуть страну, глубже.

На вокзале было шумно; пахло как всегда углем, дымом и парусиной. Розенбергер в светлом костюме прохаживался вдоль гигантского судна, на котором травили снасти. Заметив меня, сыщик улыбнулся и помахал.

– Знал, что придете, Нельсон. Как поживаете?

– Неплохо, – отозвался я, подходя и пожимая его крупную руку. – Путешествовать изволите?

– Не поладил с Эгельманном, – ответил он. – Недобитый солдафон сказал, что люди моей комплекции бесполезны в сыске, и не выдал лицензию.

Вот все и прояснилось… И, услышь я это от любого другого человека, мог бы поверить. Но только не от Розенбергера, пользующегося покровительством кое-кого из королевской семьи. Судя по внимательному выражению глаз, сыщик догадался, что я сомневаюсь.

– Ладно…

Он ухватил меня за локоть и повел к носу корабля. Мы остановились в отбрасываемой рострой-львом тени, и Розенбергер, скрестив на груди руки, уставился на меня. Он молча приглашал задать вопрос, и я задал:

– Вас запугали?

– Да, – просто ответил он. – S. угрожают моей семье.

– Давно знаете о ней?

– О них, – поправил он. – Вы же не думаете, что она одна?

Я кивнул. Он взглянул на часы и продолжил:

– Три месяца. После одного дела с убийством оперной певицы. Тогда инсценировали жертвоприношение, сразу после того как она пела Памину в «Волшебной Флейте», в одном из театров Сити… Исполнителя я нашел, это оказался один из ее спятивших поклонников. Вроде бы. Те, кто за ним стояли…

– Ускользнули? Оставили карточку?

Он желчно усмехнулся.

– Взорвали мукомольный завод моего компаньона и оставили на развалинах большой торт с S на глазури. Потом были и карточки. Концов я найти не мог, кого ни привлекал.

Я заметил, как нервно он оглянулся, и тоже посмотрел за его плечо. Там не было никого, кроме одетой в лохмотья уродливой девушки, продававшей цветы. И откуда взяла их в такое время, наверняка украла в оранжереях… я снова глянул на Розенбергера.

– И все же у вас, видимо, есть догадки.

Тот кивнул.

– Я замечал: Леди Сальери мешается в особых делах. Похищения произведений искусства, убийства художников, музыкантов, одаренных детей… «Сладкое дело» тоже такое. Не видите связи?

Я задумался, рассеянно наблюдая за цветочницей. В корзине у нее были, кажется, розы и фиалки. Что могло связывать художников, кондитеров, оперную певицу и маленькую гениальную скрипачку? Я покачал головой.

– Поскольку я раньше не встречался с этой дамой и еще не получил доступа к делам, связанным с ней, не понимаю, о чем вы.

Он вздохнул и понизил голос:

– Эти люди связаны с… творчеством. Да, даже кондитеры. Понимаю, звучит абсурдно, но это так. Хороший торт, хорошее мороженое – это полет души.

– Интересно… – медленно ответил я, решив не комментировать такое заявление. – И к чему вы ведете? Вы ведь позвали меня не для того, чтобы сентиментально вспоминать общие расследования или философствовать о тортах?

– Увы, нет, мой юный друг. Если бы…

Он прочистил горло. Немного помедлил, подался ближе и торопливо зашептал:

– Слушайте, Нельсон. Кроме шуток, усилиями Эгельманна в Лондоне останется при лучшем раскладе тридцать сыщиков из двух сотен. Эти тридцать должны быть осторожны.

– Как представители творческой профессии?

Заметив скепсис на моем лице, Розенбергер тяжело вздохнул. Ему я казался сейчас неразумным ребенком; не нужно было даже «холодного чтения», чтобы это понять.

– Она не просто так напоминает нам о себе. И еще… – Он сделал паузу, будто сомневаясь, стоило ли говорить дальше. – У меня подозрение…

– Какое?

Он набрал воздуха в свою широкую грудь и еще раз осмотрелся по сторонам.

– В Империи это не единственная «теневая» группировка. Есть кто-то еще. И они не в ладах. Возможно, это война.

Вот теперь я почти опешил.

– Да с чего вы взяли?

Впрочем, почти сразу я вспомнил. Артур рассказал мне историю с подброшенным учебником итальянского языка, и вторую историю – о встрече с Эгельманном. Тогда речь шла о человеке, которого звали… Но при мысли обо всем этом у меня словно включался какой-то защитный механизм. Я злился: слишком попахивало домом для умалишенных.

Корабль низко загудел, возвещая скорое отбытие. Розенбергер торопливо продолжил:

– Она обещала прийти в гости. Я открыл в тот день заведение и был начеку. Полдня ждал, вроде бы не видел никого подозрительного. Было много людей, но никто ничего никуда не подливал, не бросал – могу поручиться. К вечеру… – он помедлил, – я чуть не поймал воришку. Мальчик пытался стянуть пирожное прямо со стола у сидевших там покупателей, пока они что-то читали в газете. Я на него закричал, он – наутек, пирожное упало. Не знаю, что толкнуло меня проверить его на яд. И… оно было отравлено.

– Думаете, он знал?

– Уверен. Кто-то подослал его на помощь. Этот кто-то знал, что я получил карточку. И, осознав это, я впервые за много лет ощутил себя… беспомощным. Я так не привык.

– И вы не хотите разобраться с этим? – все еще недоумевал я.

– Хочу, – понурил голову Розенбергер. – Но у меня семья. Мне нужно переждать. Может, я вернусь один и возьму реванш. Но сейчас я перебираюсь в Вену, мы все равно планировали это давно. Луиза мечтает об Австрии. И я скучаю.

Мы помолчали. Я видел, как надуваются ветром паруса корабля. Кажется, пора было прощаться. Смысла и цели разговора я так и не уловил.

– Трогательно, что вы предупредили меня об угрозах S. Но не думаю, что…

– Слушайте, – перебил меня он. – Дело не в том, что у S. какие-то планы по отношению к сыщикам, полиции, Королеве. То есть, не сомневаюсь, что они имеются, но… это не худшее.

– А что хуже?

Он обернулся. На трапе стояла и ждала его жена.

– Мне совсем пора…

– Идите.

Но он остался. Облизнул губы и порывисто, точно решившись, схватил меня за плечи.

– Нельсон. Просмотрите мои дела, ваши, обратитесь к другим сыщикам, поднимите сводки. Леди истребляет тех, кто создает. – Он сжал пальцы крепче, я поморщился. – Создает все, что наполняет нашу жизнь смыслом. Картины. Музыку. Пирожные. Покой и безопасность. Она сеет хаос, она…

– Лестер! – Я протестующее поднял ладони и высвободился. – Вам не кажется, что вы хватили? Так бывает только в бульварщине! Вы же не думаете, что две какие-то секты ведут друг за другом слежку, воюют? Одни травят, другие спасают… Тот голодный мальчишка… да ему просто не повезло! А может, бог решил преподать ему урок за воровство?

Розенбергер мутно уставился на меня.

– Бог? Преподать урок… ребенку? Нельсон, там был стрихнин. Лошадиная доза.

Я пожалел о сказанном и промолчал. Слова могли быть здравыми, но не для этого добряка, любившего свою многодетную семью, Господа, церковь и под настроение угощавшего сирот пирожными бесплатно. Оправдываться было нечем.

– Я привык доверять интуиции, – снова хмуро заговорил Розенбергер. – Вы тоже. Поэтому именно вам я оставил свои старые материалы. Лучше заберите их сегодня, не удивлюсь, если ночью дом запылает. Они могут пригодиться. Думаю, вы без труда найдете тайник. Вам достаточно взять с собой птицу.

– Хорошо, – я кивнул.

Розенбергер проницательно всмотрелся в мои глаза.

– До конца не верите… что ж, я так и знал. Тогда еще кое-что. Уже последнее.

Он вынул из кармана круглую шкатулку – богато инкрустированную, посеребренную, легко помещавшуюся на ладони. Толстый палец нажал на рычажок сбоку, и крышка поднялась. Я увидел механизм, прикрытый хрустальной или слюдяной пластинкой. Заиграла музыка, закружились две фигурки. Это были кавалеры, одетые по моде прошлого века. Они не сближались, все время оставаясь на противоположных сторонах круга, как север и юг, ночь и день. Моя сестра и Лоррейн наверняка пришли бы от подобной игрушки в восторг.

– Что это?

– Чей-то подарок. Прислали в день, когда я чуть не поймал воришку. И что-то заставляет меня подозревать…

Я вслушался в музыку. Мелодии я не знал, но стиль неуловимо напоминал кого-то знакомого. Тогда я начал внимательнее рассматривать фигурки: два человека, один темноволосый и одетый в черное, другой – в чем-то ярком, с пышным париком. Да, несомненно, я мог узнать их. Мог. И не хотел. Розенбергер заговорил снова:

– Я в музыке не силен, а вот о вас слышал как о знатоке. Поэтому отдаю. Есть мысли?

Мысль была, но я понимал: если озвучу ее сейчас, окончательно признаю, что Леди вовсе не выдумка и не сборище разношерстных бандитов, работающих под коллективным псевдонимом. И человек, с какими-то своими целями спасший Томаса Эгельманна в Агре, тоже более чем реален. Я покачал головой.

Розенбергер нажал на рычажок еще раз, и шкатулка закрылась. Я забрал ее, стал задумчиво вертеть в руках. Я не любил мистические истории из прошлого, еще меньше любил, когда они касались реальных людей. Таких, как композитор, за которым через десятилетия тянулся несмываемый кровавый след и который кончил свои дни в доме для умалишенных. Мертвеца не допросишь, но я всегда верил: он никого не убивал. А вот Леди…

Корабль снова загудел. Розенбергер заторопился.

– Пора, мой друг. Прощайте.

Я смотрел, как он поднимается по трапу и как крепко Луиза сжимает его руку. Она оглянулась со страхом. Что было в письмах с угрозами, что Розенбергеры так спешно покидают Лондон? Стало гадко. Кем бы ни была наша противница, играла она нечестно.

Конечно, россказни о теневой войне были чушью. Но взять дела Розенбергера стоило. Шкатулку я решил, убедившись, что она не ядовита и не взрывоопасна, просто подарить Лоррейн. В конце концов, она любит игрушки и дурацкие расследования.

Цветочница только что продала последний букет и теперь уходила в сторону центрального корпуса вокзала. Молодой человек, отдавший ей деньги, держал в руках едва распустившиеся яркие фиалки.

Утро началось плохо: болела голова. Спустившись, я не обнаружила Нельсона; двери в его комнаты были заперты. Записки он, разумеется, не оставил. Наверняка отправился что-то выяснять по «сладкому делу» без меня. Подозрение заставило меня раздраженно скрипнуть зубами. Возник и здравый вопрос: ждать проклятого соседа к завтраку или плюнуть?

Был один способ проверить, давно ли он удрал, да и тот мог сработать, только если снег, выпавший за ночь, еще не растаял. Я вышла в коридор и распахнула дверь, тут же осознав, что зря: ни снега, ни следов не было, дорожку вычистили. Уже закрываясь снова, я услышала голос:

– Подождите, пожалуйста!

К крыльцу труси́ла юная дама с потрепанным чемоданом. Взойдя на две ступеньки и остановившись, она начала меня разглядывать. Я в свою очередь смотрела на нее.

Дама была маленькая, пухлая и чем-то напомнила мне огромного ленивца, – таких экзотических зверей я видела в зоосаде пару лет назад. Правда, этот ленивец казался симпатичнее: волосы незнакомки были черные, ухоженные и блестящие, глаза голубые. Одета девушка была в аккуратное платье; на шее я заметила необычное украшение из шести соединенных, поблескивающих колец. Решив, что заглянула клиентка с деликатным делом, я поздоровалась и полюбопытствовала:

– Вы ко мне?

Она окинула меня еще одним взглядом. Ресницы были феноменальной длины.

– Нет! Я к моему Герберту! – наконец прощебетала гостья.

«Моему Герберту»? То есть сюда таскаются его любовницы? Я непроизвольно скривилась, незнакомка тут же перестала казаться мне симпатичной: нос у нее был вздернутый, пальцы – короткие, и…

– Я его сестра. Пэтти-Энн Нельсон. Я только что осталась вдовой, и мне негде жить.

Все-таки симпатичная. Запудрила родинки, но на шее они видны. И эти ресницы, кудри – совсем как у «грозы преступного мира», чем я только думала? Проклятое утро… Сконфуженная и сбитая с толку, я изобразила сначала пожатие плечами, потом сочувственное выражение на лице.

– Мне очень жаль. Нельсон ушел с утра, но может прийти к завтраку.

– А вы его…

– Соседка, – вяло махнула рукой я. – Боже, что вы мерзнете? Идемте, я приготовлю нам что-нибудь.

– Я помогу! – Гостья проворно вскочила на крыльцо. – Знаете, обожаю готовить, но в доме мужа было столько слуг, что мне не давали, это просто невозможно, и…

Вскоре я знала о Пэтти-Энн все. Например, что она уже шесть раз выходила замуж, все шесть – неудачно: мужья либо неожиданно умирали, либо пытались убить ее. Совсем недавно бедную Пэтти чуть не принесла в жертву какая-то секта, магистром которой был ее четвертый муж, Гарри, – Пэтти звала его «пирожок». Сбежав, она прихватила у «пирожка» сапфировое кольцо, которое сейчас висело в ее шейном украшении четвертым. Потом Пэтти влюбилась в художника Ники – «котеночка». «Котеночек» был талантливый: делал точные копии знаменитых картин, разумеется, просто так, а его почему-то убили. Ну не потому же, что он кого-то обманул? А вот после этого «солнышко», Флориан…

В этот момент появился замерзший и недовольный Нельсон. Талая вода капала с его волос, на полу по маршруту движения остались грязные следы. Я поморщилась, но все же растянула губы в приветственной улыбке.

– Остались только сэндвичи с тунцом. Будете?

Он молча, со слоновьей грацией бухнулся на свободный стул и уставился на сестру.

– Каким ветром?

– Ты что, не рад? – Она всплеснула руками.

– В последний раз я, кажется, видел тебя замужем за…

– Флорианом Кавелли. – Она надула губы. – Профессором и музыковедом. Очаровательным стариканом пятидесяти восьми лет. Но вот незадача, братец… он умер. – Голос вдруг сорвался. – И чуть не убил меня! Я еще расскажу. – Это она сказала уже спокойнее. – Но сначала…

Она сделала паузу, чтобы закинуть ногу на ногу. Ее заплетенные в косу волосы лежали на груди, и она машинально погладила их. Потом короткие наманикюренные пальцы указали на меня.

– Братец, что это?

Падальщик – о наслаждение для моих глаз – сконфузился. Он прокашлялся и ответил:

– Лоррейн Белл, моя соседка. Мы вместе снимаем дом, поскольку…

– У тебя кончились деньги, – грустно констатировала девушка. – Ну что ж… – Она огляделась, – неплохо устроился. Думаю, мне тут понравится. Отдай мне лучшую ванную.

Сыщик подавился сэндвичем. Это тоже подняло мне настроение, я от души хлопнула его по спине.

– Какого черта ты приехала? – Нельсон откашлялся. – Зачем ты убила мужа?

– Убила? – У Пэтти округлились глаза. – Не шути так…

Она замолчала, уставившись в пустоту. Ее почти трясло; я это уловила. Черствый Нельсон – вряд ли.

– Что тогда случилось? – раздраженно спросил он.

– Флориан сжег наш дом, – сухо отозвалась сестра. – Прямо после концерта, который дали в Консерватории его студенты. Ну, знаешь, скрипочки, фортепиано…

– Извини, что? Они играли настолько плохо, что свели его с ума?

Сарказм не оценили. Пэтти-Энн глубоко вздохнула и быстро потерла глаза.

– Знаешь, все было так мило… Те юноши и девушки выступили, потом подарили Фло – любимому профессору – деревце в горшочке. Потом мы с солнышком поехали домой, поужинали. Он вроде пошел работать, я – в ванную и подбирать наряд, ведь на следующий день мы собирались в Венскую Оперу на «Фигаро». А потом… потом…

Пэтти помедлила. Вздохнула опять и сцепила руки в замок. Нельсон теперь молчал.

– Я прибежала в гостиную, когда все уже горело, ярче всего – то подаренное деревце… А Фло… он носился и орал, что пламя вечно, вечно, а больше ничего вечного на свете нет! А потом его на моих глазах прибило нашей здоровой люстрой. – Она перевела взгляд с брата на меня. – Я чуть не умерла! Металась, как бешеная мышь, по дому, у нас же везде решетки, но…

Глаза у нее остекленели, потом обратились к лежащей на столе черной папке. Пэтти привезла ее с собой и почти не выпускала с момента, как пересекла порог дома.

– В коридоре первого этажа я увидела силуэт. Все дымилось, плыло перед глазами, но там точно был человек. Не мой муж, не из слуг, они все уже задохнулись, наверное. Он… – Пэтти почесала подбородок, – был странно одет. Такой черный сюртук, чулки, штаны вроде бриджей… Лет пятидесяти, не больше, даже моложе. Я побежала к нему навстречу, зовя на помощь, и он меня ждал. Но едва я приблизилась, пошел дальше. Точнее… полетел над полом, но я даже не испугалась. А возле кабинета Фло… он превратился в дым и скользнул в замочную скважину. Эй, ты не слушаешь?

Увидев, как скептично Нельсон подпер голову рукой, я фыркнула и пнула сыщика в коленку. Он не удостоил меня ни взглядом, ни даже ответным пинком. Пэтти воскликнула:

– Дверь кабинета была открыта! Фло всегда все запирал, но призрак…

– Взломал сверхнадежный немецкий замок твоего мужа? Как Гарри Гудини?

Пэтти надулась.

– Именно! А там было окно, решетка которого болталась на одной петле, но на это я не сразу обратила внимание! Незнакомец… он стоял у стола, и там было вот это. – Она указала на папку.

– И что это? – уточнил Падальщик. – Завещание заранее приготовили?

Пэтти не стала реагировать на остроту. Она хмуро принялась возиться с замком.

– Нет. Просто он хотел этого. Как только я взяла папку, призрак исчез. И я вылезла в окно.

– Не прихватив ничего, кроме, – Нельсон вытянул руку и брезгливо стукнул ногтем по черной коже, – этой рухляди?

– Ну… еще я прихватила мелочь, чтобы добраться до Лондона…

Я заглянула в папку, скрывавшую старую тетрадь. Папку и обложку плотно сшили; видимо, владелец хотел защитить содержимое от возможных повреждений. Листы заполнял текст, кажется, на итальянском языке. Нельсон нахмурился.

– Тут проставлены даты. Это личный дневник или расходная книжка твоего муженька.

Пэтти помотала головой.

– Даты вековой давности! И призрак…

Сыщик с неожиданным сочувствием похлопал ее по плечу.

– Пэтти, если бы меня заперли в горящем доме, мне и не такое бы привиделось. Хотя… – он потер подбородок и хмыкнул, – не привиделось бы, я ведь умею думать.

Пэтти-Энн отвесила ему подзатыльник, именно такой, какой уже долгое время мечтала отвесить я.

– Дурень. Но может, Лоррейн согласится мне помочь все выяснить?

– Лоррейн берется за что попало, тут ты по адресу. – Нельсон улыбнулся, поднимаясь. – Спасибо за компанию, сестренка, надеюсь, ты скоро уберешься прочь.

Я хотела одернуть его, но Пэтти неожиданно взяла меня за руку и ухмыльнулась, мотнув головой. Я поняла это как «лучше промолчать». Дверь захлопнулась; господин Падальщик сгинул в своих покоях. Пэтти перестала улыбаться и сказала:

– Если не возражаешь, я буду обживаться. Займу вторую половину этажа, чтобы мой братец больше не беспокоил тебя. Он ведь именно там поставил какое-нибудь пианино, да? Чтобы ты слушала его этюды?

– Нет, туда он переселил некоторую часть своих разросшихся растений, – отозвалась я. – Чтоб они меня кусали, когда я под вечер иду в ванную.

– Ясно, – рассмеялась она. – Меня они не кусают, так что я снесу их вниз. Не возражаешь?

Я не возражала. Мне хотелось ее расцеловать. Пэтти погладила лист тетради и закрыла ее.

– Я буду признательна, если кто-нибудь выяснит, что скрыто в этой вещи. Я не любитель тайн, в отличие от братца, но я боюсь духов. И если мой вернется…

– Я найду знатока итальянского. И мы с тобой будем крепко над всем этим думать.

Пэтти наморщила лоб.

– Думать… звучит как что-то опасное. Но как скажешь, Лори, что-то мне подсказывает, ты лучший сыщик, чем мой брат.

Комплимент меня не впечатлил, но то, что Пэтти сразу назвала меня Лори, почему-то заставило проникнуться к ней еще большей симпатией.

– Ты уверена, что хочешь жить здесь? Твой брат…

– Самая большая лошадиная задница в Британии, именно так, – кивнула Пэтти-Энн. – Но все-таки мы выросли вместе. Я знаю, как с ним управиться. Просто упомяни его ресницы. У нас это семейное.

Я рассмеялась и снова глянула на тетрадь. Мне не хотелось заниматься расшифровкой непонятно чего, особенно если это «непонятно что» при ближайшем рассмотрении окажется дневником сумасшедшего. Но отказывать Пэтти мне не хотелось, поэтому я вновь открыла случайную страницу, наклонила голову и… сразу увидела знакомую фамилию. А через несколько строк вторую – не менее знакомую.

– Пэтти, – тихо позвала я. – А… откуда у твоего мужа эта тетрадь?

Девушка, безмятежно доедавшая последний сэндвич, пожала плечами.

– Не знаю. Он ее вроде купил на аукционе, но подробно не рассказывал, да я и не интересовалась. Хотя, знаешь, мне сейчас кажется, что именно эта тетрадка его и доконала, он ведь и раньше был нервным, а тут просто ночевал над ней. Не уделял мне внимания…

– Вот как… – только и смогла ответить я.

Вскоре я отправилась в ближайшую телефонную будку, звонить Артуру. Больше среди моих знакомых итальянского никто не знал. Ожидая ответа, я прижимала тетрадь к себе. Договорившись и вернувшись в дом, я снова разложила ее на столе, перелистнула наугад и попыталась читать. Но буквы, выведенные аккуратным почерком и вроде бы знакомые, складывались в слова, которых я не знала. Ни одного слова. Только фамилии.

Звонок раздался, едва я переступил порог кабинета, и я не стал тешить себя надеждой, что звонят по какому-нибудь нормальному поводу. Я просто сразу схватил трубку.

– Слушаю.

– Мистер Эгельманн? Пора за дело.

Моцарт был необычайно бодр и оживлен, и я довольно резко осадил его:

– Я уже в делах. Весь.

– И все же. – Он не повел и ухом. – Ваше сегодняшнее главное дело – наладить отношения с замечательным человеком.

– С вами что ли?

Я не выспался и считал, что могу позволить себе некоторые вольности, тем более что мой таинственный знакомый на эти вольности плевал. Он лишь хмыкнул.

– Мне казалось, мы и так славно дружим. Я о человеке, которого вы сильно обидели, а ведь мне таких трудов стоило уговорить его помочь вам, когда вы умирали. Знаете, учитывая древний миф, который в детстве был вашим любимым, вы наверняка понимаете, что единожды спасенная жизнь – навсегда связующая нить.

Я вздрогнул. Да, конечно. Темно-карие глаза, ледяные руки, странная побрякушка-талисман – клык на шнурке. Доктор из Калькутты, чей адрес я попросил, скорее очищая совесть, ведь я знал, что не заставлю себя нанести ему визит. В конце концов, какого черта? Я – глава Скотланд-Ярда, этот токсиколог должен быть счастлив, что оказал мне услугу. Моцарт, которому, видимо, осточертело молчание, спросил:

– Задремали или задумались? Помните, мистер Сальваторе недоверчив к словам и ценит действия.

– Говорите так, будто он девица, которую я приглашаю на свидание, – фыркнул я. – А между тем, он служил в Легионе и может со злости размозжить мне голову.

На том конце провода звонко рассмеялись.

– Вот именно потому, что он не девица, вы можете не опасаться за свою голову. Поверьте, Артур великолепно владеет собой, намного лучше вас.

– Это я уже понял, – подавленно отозвался я, вспоминая отвратительную сцену сначала на улице, потом в кабинете. Сальваторе тогда буквально пригвоздил меня к месту, а после его, казалось бы, легкого прикосновения мне еще долго казалось, будто меня выпотрошили ледяным крюком.

– Тогда предлагаю вам отправиться прямо сейчас. Думаю, он окажет вам существенную помощь и в деле, которое вас интересует.

– А зачем он вам? – устало поинтересовался я, рассматривая лежащую на столе докладную.

– У него скоро будет то, что я хотел бы получить. Не стану вдаваться в подробности, но думаю, эта вещь позволит мне помириться с моей невестой.

Вспомнив, что говорили Соммерс и Сальваторе, я решился на рискованный ход.

– Той, которая якобы отравила вас в XVIII веке?

Собеседник молчал секунд пять. Когда он заговорил, голос звучал спокойно:

– Не она. Не меня. Не путайтесь, иначе я решу, что вы мне не нужны.

Если он рассчитывал поставить меня на место, то ошибся. Я лишь разъярился.

– Рискните. Посмотрим, как вы найдете нового союзника, который примет всю вашу ложь и недомолвки, не сочтет вас преступником, сумасшедшим или и тем и другим одновременно. – Не слыша ответа, я продолжил: – Мистер Моцарт, я солдат и всегда им буду, что бы ни нашивали на мой мундир и какие бы короны на меня ни примеряли. Мне плевать на вашу личную жизнь и ваши проблемы. Вы спасли меня, а я обещал помогать, пока помощь будет в рамках закона. Если вам придет в голову закон нарушить, я расторгну сделку и объявлю на вас охоту. И клянусь, я вас найду, даже несмотря на то, что не видел вашего лица. Не нужно говорить со мной так, словно я – ваша игрушка. Поняли?

Я замолчал и лихорадочно облизнул губы. Сердце стучало, пальцы мяли край листа. Я ожидал немедленной тишины в трубке, а спустя пару мгновений – выстрела в голову. Но последовала лишь новая порция хохота.

– Истинный Гильгаме́ш… Бога ради, простите мне резкость, я не хотел уязвить вас. Пожалуй, я перестарался. Просто примите к сведенью, что я не терплю фраз вроде вами произнесенной.

– Так чем я могу помочь?

– Пока – подберитесь к Артуру. Остальное узнаете в свое время.

– Послушайте. – Я кинул рассеянный взгляд в сторону окна, подбирая слова. – У вас, судя по всему, связи, вы богаты… Не можете просто выследить Сальваторе и забрать нужную вещь?

Снова на том конце провода помолчали, прежде чем ответить:

– Могу. Но есть риск. А я, в отличие от моей невесты, не хотел бы усложнять отношения с людьми, тем более убивать их из-за такой ерунды, как… нужная мне вещь.

– Что за вещь?

– Некие семейные предания. Остальное позже. Вам пора, если вы хотите застать мистера Сальваторе дома. Удачного дня.

Связь прервалась. Пробежав глазами докладную, я написал короткое послание Нельсону: дал адрес одной из кондитерских, хозяин которой получил вчера карточку. Второй адрес я оставил себе, а вскоре покинул Скотланд-Ярд. У меня складывался размытый, но сносный план.

На полицейской гондоле я быстро достиг нужного места и снизился. Дом Сальваторе прятался в проулке, так что лодку пришлось оставить на площади близ Кларенс-стрит, возле стоящих там же кэбов, – к недовольству возниц и лошадей. В Лондоне для небольших кораблей организованы стоянки, обычно у полицейских участков, почтовых отделений и на вокзалах. Найти такую в малознакомом квартале нелегко, поэтому правило всегда нарушалось: люди бросали гондолы где попало, зная, что без ключа их не угонят. Мой вариант был не худшим. И мне достаточно было одного взгляда и невзначай продемонстрированного оружия, чтобы извозчики заткнулись.

Чтобы попасть на второй этаж, где, по словам мисс Белл, жил Артур, нужно было подняться по лестнице, явно пристроенной недавно и хлипкой на вид. Под моим весом она угрожающе заскрипела. Преодолев последние ступени, я остановился собраться с духом.

Просто зайти. Просто попросить помощи. Буду выглядеть глупо, ведь часть констеблей и так днюют и ночуют в кондитерских. Сальваторе наверняка об этом знает. Ну и пес с ним. Моцарт настаивает: «доктор из Калькутты» ему нужен. И, пожалуй, я не стану себя обманывать – я этому рад. В Лондоне у меня совсем нет союзников, тем более…

Друзей?..

С ними и раньше было неважно: приюты в диких восточных провинциях, где приходится драться за еду и одежду, не располагают к крепкой дружбе. Фронт… на нем проще приобрести врагов, либо – с течением времени, накоплением опыта и нашивок, – тех, кто будет подобострастно смотреть тебе в рот. А уж мечтать о том, чтобы подружиться с кем-то, получив руководящую должность и кусок Индии… Хватит. Если еще честнее, я всегда был слишком заносчив, чтобы позволять себе продолжительные увлечения – будь то дружба или любовь. А вот сейчас, кажется, старею. Или просто схожу с ума из-за того, что привычная добела раскаленная страна, полная опасностей, сменилась дождливой и неопределенной.

Набрав в грудь воздуха, я взялся за молоток, чтобы постучать, но дверь открылась сама. Артур Сальваторе, полностью одетый, но помятый и сонный, окинул меня взглядом.

– Долго стояли. Не ждал, что это именно вы.

Я молчал.

– Что вам нужно?

– Хотите выпить? – неожиданно для самого себя спросил я.

– Что, простите? – Его темные брови приподнялись.

– Нет, ничего. – Я уже овладел собой и понял, что спешу. – Прошу прощения. Мне нужна ваша помощь, ведь, если я помню верно, вы специалист по ядам.

– Да, верно. – Взгляд был по-прежнему холодный, руки скрещены на груди. – Экспертиза?

– Не совсем. Нужно, чтобы вы вместе со мной посетили кондитерскую на набережной Виктории, в западной ее части. Знаете такую?

– Не люблю сладкое. Но знаю, что «Шоколадный дом» – любимое место у младших членов королевской семьи. Не вижу смысла туда идти, по крайней мере, мне.

Я понизил голос:

– «Сладкое дело» на моем личном контроле. Оно связано с Леди. От Соммерса я знаю, что вы умны, и я решил, что вы пригодитесь. Немного понаблюдаем за посетителями. Может, именно вы заметите, как именно пирожные становятся смертельными.

Сальваторе устало вздохнул.

– А кондитеры не могут просто не выкладывать пирожные на открытую стойку? Или закрывать чем-нибудь?

– Некоторые делали это, но и тогда находились жертвы. Хотя бы одно пирожное, конфета, чашка кофе – что-то всегда было отравлено. Жертвами становились даже наши люди.

– Я вас понял. Почему именно я?

Необыкновенный зануда, въедливый, но, может, такой здесь и нужен. Не отводя взгляда, я осклабился и признался:

– Потому что я ищу повод с вами помириться. Все.

Я наудачу протянул руку, готовясь к тому, что ответного жеста не будет. Но неожиданно мою ладонь все же пожали.

– Хорошо, Томас. – Сальваторе пристально посмотрел мне в глаза. – Постараюсь помочь. Подождите, я возьму револьвер.

Он развернулся и прошел в помещение, кивком предложив следовать за ним. Я оглядел комнату, просторную, но почти пустую: только стеллажи, большой стол, заставленный приборами, письменный стол поменьше и старый низкий диван. По отделке стен и потолка я легко догадался: когда-то обстановка была роскошнее. Сальваторе, рывшийся в ящиках, вскинулся, сдул со лба челку и, проследив за моим взглядом, объяснил:

– Теперь я занимаю лишь пару помещений. Все совсем иначе. Раньше в этом доме жила вся моя семья.

– А где они?

Я как раз остановился взглядом на портрете в массивной раме: подтянутый мужчина в форме Легиона, красивая женщина, долговязый мальчик с большими темными глазами и две таких же темноглазых девочки. Мальчик казался знакомым. Фото мужчины я тоже видел. Черт возьми, неужели этот Сальваторе и тот самый…

Я не сомневался, что он уклонится от прямого ответа, и оказался прав. Более того, он с некоторым трудом снял портрет и отвернул лицами к стене.

– Ничего особенного, все разъехались по разным концам света. Дом оставили мне. Я сдаю помещения, в мои комнаты можно попасть лишь с улицы, как вы и убедились.

– Должно быть, неплохая рента, – скрывая некоторые размышления, я усмехнулся.

– Не знаю. Я отчисляю большую ее часть в Фонд Инвалидов. Жалования мне вполне хватает. Идемте?

Он хмурился, а последнее произнес резким тоном, и я понял: семью Сальваторе обсуждать не будет. Впрочем, такой цели у меня пока не было. Я пожал плечами, кивнул, и мы вышли обратно на лестницу. Он запер дверь. Спустившись, мы зашагали через проулок. Весь путь до площади мой спутник задумчиво, отрешенно молчал. Его голос вновь раздался, лишь когда мы забрались в гондолу и я дважды повернул ключ.

– Ваш знакомый… мистер Моцарт… кто он на самом деле?

Я, наклонившийся, чтобы проверить, держится ли огонь и не подбавить ли топлива, дернулся так, что ударился о рулевое колесо. Взвыв в голос, я выпрямился и начал потирать ушиб. Это позволяло мне не смотреть в глаза токсиколога и тянуть время, придумывая ответ.

– Не догадываетесь?

Но это – напустить загадочный вид – не сработало.

– Я не хотел бы догадываться. Я предпочел бы услышать.

Огонь прекрасно горел, газ в баллонах был прогрет. Медленно поднимая лодку, я положил ладони на штурвал. Сальваторе по-прежнему ждал, и я решил продолжить разговор по выбранной стратегии:

– Вы заслуживаете правды как никто, но я не могу разгласить имени. Скажу просто, что человек влиятельный, занимающийся шпионажем в крупных масштабах.

– Ближний круг?

А черт его знает, может, и ближний. Руки у него длинные. Я кивнул, ничего больше не выдумывая, и добавил:

– То, что он нашел меня в Агре, было счастливым совпадением или же планом, мне неизвестно. Он же рекомендовал меня на пост начальника Скотланд-Ярда. Затем он перестал выходить со мной на связь.

Я выдержал взгляд. Кажется, он поверил, по крайней мере, кивнул. Мы уже летели над Челси; я нарушил правила и поднялся выше, чем позволено гондолам. В последние несколько дней туман отступил, и внизу отчетливо виднелись дома и улицы с ползущим транспортом. Сальваторе завороженно смотрел на них. Я спросил:

– Давно не летали?

– Несколько лет, – глухо отозвался он.

– Скучаете по службе?

Он повернул ко мне голову.

– Немного, но я совершенно не жалею, что оставил эту разрушительную машину, мистер Эгельманн. Да и воздушный флот по сути бесполезная вещь, на мой взгляд. Кого в наши времена вообще можно победить, летая на деревянной лодке, пусть даже большой и оснащенной пулеметами и пушками?

– Учитывая, что больше летать не на чем…

– Когда лет семь назад мы подавляли восстания близ Гвалиора, – перебил он, – сипаи сожгли за год без малого дюжину наших фрегатов. Это солидная цифра.

Я нахмурился, потом усмехнулся, вспомнив кое-какие старые слухи.

– Думаю, нас огорошат чем-нибудь посильнее, чем деревянные лодки. Конструкторы ведь разрабатывали кое-что прелюбопытное. Слышали об этом?

– Да.

Я прекрасно знал: он более чем слышал. От этой мысли стало тоскливо. Я промолчал.

Внизу засеребрилась Темза, и я немного ослабил подачу воздуха в баллоны. Лодка начала снижаться, лениво поползла вдоль реки. Наконец я приметил темное, с резным крыльцом здание «Шоколадного дома»; возле него стояло несколько экипажей. Мы пролетели чуть дальше и приземлились у речной пристани – на стоянке, чтобы полицейская гондола лишний раз не попадалась на глаза.

На набережной пока было мало людей. Сальваторе снова со мной не говорил, он спрятал руки в карманы и неотрывно смотрел себе под ноги. Возле здания мы остановились, я придержал его за рукав.

– Будьте внимательны, но не выдайте себя, пожалуйста. Хозяин предупрежден, одна из наших помощниц ждет внутри.

Токсиколог кивнул и толкнул дверь. Обрушившаяся на нас сладкая волна ароматов просто сшибала с ног. Помещение, где мы оказались, было просторным, его мягко освещали ряды расположенных вдоль стен светильников. Посетителей было немного, и никто не обратил на нас внимания. Оставив плащи на вешалке, мы прошли вперед.

За стойкой скучала девушка в бежевом платье. Мышиного цвета волосы были собраны в пучок, унылое лицо оживляли только румяна. Джил ждала, как мы и условились. Форма ей, конечно, не шла, я привык видеть ее совсем другой. Встретив мой взгляд, она приблизилась.

– Добрый день. Я могу помочь вам, джентльмены?

Глаза не отрывались от моего лица; я кивнул. Она жестом пригласила следовать за ней.

– Пожалуйста, за этот столик.

Она выбрала для нас именно тот, от которого витрина и вход хорошо просматривались.

– Что вам принести?

– Кофе с каким-нибудь ликером и пирожные на ваш выбор. Кстати… я надеюсь, погода в Девоншире хорошая?

И снова Джил кивнула.

– Ни облачка.

Развернувшись, она направилась к расположенной за стойкой служебной двери – видимо, за алкоголем и кофе. Артур Сальваторе проводил ее внимательным взглядом.

– Ваша?

– Осведомительница, обычно работает в баре на Воздушном Вокзале. Умная особа.

Он усмехнулся, опускаясь на стул.

– Неожиданная характеристика из ваших уст.

– Если вы думаете, что я не умею говорить о людях хорошие вещи, то ошибаетесь. – Я тоже сел и вытянул ноги. – Я говорю о людях то, чего они заслуживают. Всегда.

– Ясно.

Мне стало неуютно от пристального взгляда, еще больше – от повисшего молчания. К тому же я вспомнил, что моя цель – узнать у Сальваторе про некую «вещь», которую он должен получить. Но говорить о ней я не мог, поскольку не имел представления даже, откуда она возьмется. Думая, я начал оглядывать немногочисленных посетителей: даму-гувернантку с двумя поглощавшими мороженное детьми и влюбленную пару, шептавшуюся в уголке. Они не казались подозрительными, да и Джил предупредила бы меня, если бы кто-то представлял опасность. Я снова посмотрел на токсиколога и спросил:

– Не знаете, что поделывают мисс Белл и мистер Нельсон?

– Лоррейн говорила, они сегодня должны вести слежку в кондитерской, что неподалеку от Вестминстерского моста и цирка Эстли.

– Как быстро вы все узнаете. Я отправил их с Нельсоном туда незадолго до того, как постучал в вашу дверь.

– Формально вы не постучали, – неожиданно улыбнулся он. – А мисс Белл звонила мне.

– У вас есть телефон? – удивился я.

– Да, его установили, еще когда… давно. Когда мы жили вместе.

Он стал разглядывать только что вошедшую даму с необыкновенно высокой прической. Дама изучала пирожные на стойке. Невольно я тоже залюбовался новой посетительницей: тонкая, хорошо одетая и смуглая, она напомнила одну знакомую актрису из Агры. Я внимательно посмотрел на ее руки, но ничего, кроме большого украшенного веера, которым она обмахивалась, не было. Дама заговорила с Джил и указала на что-то в витрине красивым жестом. С большим трудом я вернулся к разговору.

– Если не ошибаюсь, ваш отец был хорошим инженером…

Сальваторе, проводив уже уходящую с коробкой конфет даму взглядом, сухо кивнул.

– Был.

Джил принесла пирожные и кофе. Вернулась еще раз, поставила на стол украшенную алым сургучом бутылку гранд марнье и бокалы. Открыв ликер, она удалилась. Я взял бутылку и начал разливать янтарно-прозрачный, пахнущий коньяком и апельсинами напиток. Изящное пойло, никогда такого не пил. Я придвинул бокал к Артуру.

– Пробовали?

– Я редко пью, мистер Эгельманн. – Он взял бокал и поднес к губам. – Но раз вы не можете без этого…

Тон был ледяным. Я не выдержал.

– Артур. – Чувствуя, что начинаю закипать, я отставил бутылку. – Поймите же, я всеми силами пытаюсь найти к вам подход. Не только потому, что нуждаюсь в помощи, а…

Потому что у человека, на которого я вынужден работать, какие-то дьявольские планы на ваш счет. Нет, не только поэтому.

– Если вам нужно еще раз услышать извинения за Калькутту или получить какие-то…

– Нет. – Он покачал головой, глядя поверх бокала. – Мы забыли Калькутту. Разве нет?

– Тогда…

Его темные глаза сузились. Он перебил меня:

– Дело в том, Томас, что вы зачем-то выходите на разговор о моей семье. Вы на вашей должности… – я заметил, что рука с бокалом дрогнула, – явно знаете, что случилось. Что наверху до сих пор подозревают, будто за этим стоят русские, или венецианцы, или американцы – кто-то из «крылатых».

– Да я вовсе не…

Бледное лицо оставалось каменным.

– Что вам нужно? Я в неведении. С последнего допроса не изменилось ничего, со мной не выходили на связь. Если вы решили выслуживаться и вынюхивать снова, можете уходить. Мне осточертело. – И он вдруг залпом опрокинул в себя ликер. – Так это вам надо?

Я был огорошен порывистой речью, не вязавшейся с холодной натурой «доктора из Калькутты». Приходилось признать: ища «подход», я сокрушительно промахнулся, и это было отвратительно. Очень тихо я ответил:

– Что вы. Какая чушь, Артур! Вы что, еще не поняли, что я обычно пру напролом, если хочу что-то выяснить?

Он настороженно вглядывался в меня. Я помедлил, но все же продолжил:

– И… я соболезную. Еще раз извините, если был излишне настойчив. За вас.

И я так же залпом выпил ликер. Приторно, но весьма крепко. В этом что-то есть.

– Поверите или нет, – продолжил я, – но мисс Белл интересует меня куда больше, чем ваши тайны. Я никогда не одобрял женщин в леджах, но, увы, выбирать не приходится.

Токсиколог, видимо, вполне успокоенный моими объяснениями, кивнул.

– К тому же нельзя не признать, что в некоторых вопросах они умнее нас. А мисс Белл вообще особый случай.

Я скользнул взглядом по группке вошедших посетителей, – кажется, это были две семьи с детьми. Джил приветствовала их, я отвернулся.

– Я знаю мисс Белл не слишком хорошо. Пока она меня настораживает.

– Не бойтесь, она надежный союзник. – Секунду Артур медлил, затем продолжил: – И, кажется, сегодня утром она нашла что-то, связанное с Леди.

Вот оно что. Я внутренне напрягся и, чтобы не показать этого, откусил сразу половину шоколадного эклера. Токсиколог, каждое движение которого было аристократично-изящным, посмотрел на меня с удивлением, но воздержался от комментариев.

– Кто-то привез ей некий дневник. И есть подозрение, что он принадлежит…

– Ей? – жадно спросил я.

– Не совсем. Антонио Сальери.

«Семейные предания»… Я страдальчески поморщился.

– Вы полагаете, сумасшедшая действительно связана с тем музыкантом? Какая-нибудь его повернутая родня? Здесь? Судя по фамилии, жил он не в Англии.

– Зачем-то она же стала называться его фамилией?

У меня был вполне здравый аргумент.

– Артур, человек, спасший мне жизнь, зовет себя Моцартом. Но судя по речи и манерам, он чистый англичанин. Бросьте в меня рюмку, если я не прав. Будь он потомком того самого Моцарта, об этом знали бы все. Таким людям не потеряться в толпе.

Поняв, что контрудара токсиколог нанести не сможет, я отправил в рот остатки пирожного и принялся снова изучать посетителей. Нет, ничего интересного… я уже хотел заговорить о чем-нибудь еще, как вдруг услышал громкий вопль Джил:

– На помощь! Вот он!

Материалы, предоставленные Эгельманном, были малосодержательны. Свидетели раз за разом рассказывали: жертвы жаловались на дурноту, затем следовали конвульсии, падение и скоропостижная смерть. По приложенным заключениям токсикологов, симптомы являлись типичными для стрихнинового отравления, правда, действовал яд быстрее. Что касается ответов на вопрос «Видели ли вы кого-то подозрительного?», то и здесь не за что было зацепиться. Множество детей, влюбленные, студенты, ряженые дамы с веерами, скучающие иностранцы – типичная для таких заведений публика. Чистыми были и результаты проверки пекарных заводов.

Я хлопнул себя по лбу: думай, думай! Что-то ты упустил. Иначе не бывает!

– Мистер Нельсон. – В комнату заглянула Лоррейн с запиской в руке. – Карточку получил вчера хозяин кондитерской близ Вестминстерского моста. Эгельманн отправляет нас туда вести слежку.

– Глупость, – буркнул я. – Он и так наверняка напихал туда кучу агентов.

– Будто не вы заявляли, что полицейские не блистают наблюдательностью, – отозвалась мисс Белл. – Вы, конечно, можете не ходить, но я на вашем месте не стала бы пока упрямиться и восприняла это как… увеселительную прогулку. Поверьте, я тоже не хочу убивать день с вами.

– Со мной? – Я взглянул на нее. – А чем вам столь неприятно мое общество?

– Например, тем, что вы скверно обошлись с вашей прелестной сестрой. Бедная девушка лишилась мужа…

– И быстро отыщет нового, – лениво уверил ее я, убирая документы. – Поверьте, Пэтти не столь мила и наивна, как вам кажется. Она даже без леджа вьет веревки из мужчин.

– Тогда надеюсь, она совьет одну из вас, – едко парировала мисс Белл. Но яд в ее голосе впечатлил меня куда меньше, чем смысл слов.

– Она серьезно остается здесь?

– Остается. И предупреждаю, если вы попытаетесь ее выгнать…

– Мне не поздоровится? – вяло предположил я. – Какая жалость. Вы всегда находите оригинальные способы испортить настроение.

– То же могу сказать о вас. Так мы идем? Надо спешить, скоро посетителей будет много.

– Ладно… – я сдался и даже встал. – Ждите меня через десять минут. Раз вы в таком восторге от моей сестры, можете пока с ней поворковать. Только следите за кошельком.

Лоррейн хмыкнула и, пообещав передать Пэтти мое предостережение, скрылась.

Вскоре мы уже были на улице. Мисс Белл сменила привычный ледж на юбку, украшенную кружевом, и заколола волосы. Она выглядела почти женственно, но стоило подумать об этом, как она с размаху дала пинка обрызгавшему нас экипажу, тащившемуся мимо. Кучер разразился бранью, Лоррейн показала ему кулак и замахала, останавливая показавшийся из-за угла кэб. Мы поскорее сели, я назвал адрес. Лошади тронулись.

– Где вы были утром? – Лоррейн повернулась ко мне.

Я не собирался ничего скрывать, но тут почувствовал раздражение от интонации, с которой она задала вопрос, – подозрительной и сердитой.

– А вам что за дело?

– Никакого.

Я вздохнул, ругая себя за несдержанность, и запоздало ответил:

– Лестер Розенбергер уехал с семьей из Лондона. Я прощался с ним.

– О… – Она опустила глаза. – Очень жаль. Вы не знаете, почему?

Я колебался: пересказывать нелепые теории? Спустя пару часов все казалось вдвойне сомнительным. И, по крайней мере, пока не увижу дела Розенбергера, я решил молчать.

– Он хотел вернуться к корням. Он ведь австриец.

Лоррейн пожала плечами.

– Как не вовремя. Кстати, знаете, что ваша сестра привезла вовсе не обычную тетрадь?

– А что же она такое притащила?

Лоррейн понизила голос.

– Это похоже на… личный дневник кого-то, жившего в XVIII веке. Возможно…

– Я-то думал! – перебил я. – Конечно, я знаю о привычке Пэтти тащить с собой всякий хлам, но не думаю, что сейчас у нас есть время читать дневники.

– Как знаете, – туманно отозвалась Лоррейн, отворачиваясь к окну. – Думаю, вы еще измените свое мнение.

Больше она со мной не заговаривала. В кондитерскую мы все же опоздали: посетителей, когда мы ступили в ярко освещенный, оформленный в стиле ампир зал, было много. На входе нас встретил опрятный мужчина, который, когда Лоррейн прошептала: «Тигр в засаде», ответил:

– За этот столик. Пока ничего.

Мы сели; я машинально уставился на стоящий посреди стола подсвечник, где сейчас ничего не горело. Потом я оглядел посетителей: в основном, это были гувернантки и гувернеры с детьми. Лоррейн, снова поднявшись, прошла к витрине, за которой стояла пожилая женщина в такой же форме, как и встретивший нас человек. Некоторое время они рассматривали торты и пирожные, о чем-то говоря, потом мисс Белл вернулась.

– Открытый прилавок, – произнесла она. – Смотрите внимательно, кто над ним наклоняется. У меня уже есть мысль, как яд может попадать в пирожные.

Вскоре женщина, чуть моложе той, что была у витрин, подошла и водрузила на наш стол серебряный поднос. Там стояли кофейник, молочник, чашки и блюдо корзиночек. Я смерил все это недоверчивым взглядом, и тут же Лоррейн лягнула меня.

– Спасибо. – Я постарался изобразить улыбку.

– Не бойтесь. – Женщина улыбнулась так же вымученно. – Я сама их готовила, в них нет яда… пока. Надеюсь, вы нам поможете.

Она оставила нас. Мисс Белл опустила голову.

– Зачем она делает это? Тут столько детей…

– Если она сумасшедшая, ее это не волнует. – Я налил нам кофе. – Хм. Смотрите, кто идет.

На пороге появился рыжеусый мужчина. Поверх его красного костюма была накинута мохнатая шуба на русский манер, но самой яркой деталью облика был салатовый шейный платок. Отряхнув с могучих плеч снег и прошествовав к стойке, гость пророкотал:

– Улиток с корицей моей слонихе! Три штуки, вчера она прекрасно выступила!

Вокруг засуетилась обслуга. Я усмехнулся: лично Бенджамин Эстли, директор расположенного неподалеку Королевского цирка, мне знаком не был, но узнать его не составляло труда. Фотографии этого человека нередко украшали светские колонки. Эстли был спиритуалистом, а также большим любителем женщин и опасных развлечений вроде соколиной охоты и подледного плавания. Заметив, что на него смотрят, он оживился, поднял руку в приветствии и вдруг, переваливаясь, заспешил к нашему столу.

– Мисс Белл! Славная девочка, вы прелестны сегодня! – Приблизившись, он схватил руки Лоррейн, прижал к губам и звонко чмокнул. – Отдыхаете? Ох, как время летит, я и не подозревал, что вы так быстро выйдете замуж!

Замуж? Я подавился. Лоррейн невозмутимо улыбнулась в ответ.

– Здравствуйте, я тоже вам рада. Это не мой супруг, а просто… – секунду она колебалась, – знакомый, мы встретились случайно и вот, пьем кофе. Как дела на арене?

– О, чу́дно, хоть и сменилось опять полтруппы! Но новые гимнасты просто сокровище, а слониха очаровательна, почти как вы! – Обронив этот изысканный комплимент, он предложил: – Приходите на мартовское представление, мы готовим нечто грандиозное!

– Ваши булочки, мистер Эстли! – окликнули его у стойки.

– Бегу! – Он еще раз улыбнулся мисс Белл и, уже уходя, добавил: – Кстати, будь осторожнее со старыми вещами. Пташка Сью просила передать это тебе. Она недавно гадала, и чей-то дух сказал ей это.

Гадала? Еще одна спиритуалистка? Я усмехнулся, но Лоррейн нахмурилась.

– Спасибо. Буду. Что за дух?

Директор цирка только махнул рукой и выпятил нижнюю губу.

– Ты же знаешь. Какой-то важный тип с великой трагедией в прошлом. С другими покойниками Сью не водится.

Забрав угощение для слонихи, Эстли покинул кондитерскую. Лоррейн рассеянно смотрела ему вслед.

– Откуда вы его знаете?

– Так… – отозвалась она. – Помогла с расследованием, когда в цирке саботировались номера. Ему и Сьюки: она цыганка-медиум, довольно известная. Оба славные люди. Надеюсь, слониха не отравится булочками.

Я тоже на это надеялся: только мертвых животных нам и не хватало. Разбавив кофе сливками, я снова обратил взгляд на вход. С улицы только что зашли юная дама и седой мужчина, судя по тяжелой поступи и форме, – отставной военный. Оба рассматривали пирожные в витрине.

– Жарко, – по-французски протянула девушка и, вынув из ридикюля громадный шитый золотом веер, стала обмахиваться. Лоррейн скривилась.

– На этом веере бусин и рюшек больше, чем на нарядах наших шлюх. Безвкусица.

– Вас это задевает? – лениво поинтересовался я. – Тоже считаете, что в человеке все должно быть прекрасно?

– Мне кажется, у человека все должно быть удобным, – отозвалась мисс Белл, поправляя шпильку в волосах. – Это в прошлом можно было носить, что попало, лишь бы это украшали вышивка и банты. А если нахлобучить парик…

– Вы описываете Моцарта. – Я невольно рассмеялся. – Или любого среднестатистического мужчину того времени. Знаете, те, кто, как вы говорите, носили «удобное», считались в свете странными.

– Мне ли не знать, – сухо отозвалась Лоррейн, провожая глазами выходившую из кондитерской пару. – Моя подруга интересовалась старой модой. Она придумывала наряды для мольеровских, расиновских, шекспировских и прочих постановок нашей гимназии, и…

– Постойте, мисс Белл. – Я снова не сдержал улыбки. – Если память мне не изменяет, вы учились в женской гимназии, верно?

– Да. Мать надеялась, что хотя бы там я стану похожей на женщину. Так вот, Фелис…

– И кто играл мужских персонажей в ваших постановках?

Она в замешательстве уставилась на меня, потом, догадавшись, к чему я веду, покраснела и ответила:

– Девочки.

– И в романтических сценах? – Я взял пирожное и начал его осматривать.

Лоррейн, не сводя с меня глаз, шумно отпила из чашки. «Испорченный ты ублюдок», – читалось на ее лице.

– Мистер Нельсон… – выдохнула она наконец с видом бесконечного терпения. – Держите, пожалуйста, ваше паскудное воображение подальше от моей юности. Если вам интересно, я не играла в этих спектаклях, я помогала их ставить. И если вы еще раз…

– Я ничего не имел в виду. – Я все же надкусил корзиночку. – Просто любопытно.

Она скрестила у груди руки и уставилась на вход в помещение. Там появились еще посетители: две хихикающие девушки лет семнадцати. Они раскраснелись от мороза и выглядели хорошенькими, но все же не такими, как смущенная мисс Белл с этими выбившимися из прически прядями. Понимая, что мысли идут не туда, я потер лоб и полез за часами – узнать, сколько мы уже ведем бессмысленную слежку. Нащупав еще что-то в кармане, я вспомнил: шкатулка Розенбергера. Может, она понравится мисс Белл?

– К слову, я тут нашел вещицу. – Я поставил шкатулку на стол и нажал рычажок. – Ничего не напоминает?

Заиграла музыка. Ближние посетители с любопытством обернулись на нас.

– Бабушка, смотри! – прошептала какая-то девочка.

Мелодия звенела. Фигурки двигались, тщетно пытаясь встретиться. Девочка восторженно захлопала в ладоши, ее бабушка ахнула. Но, посмотрев украдкой на лицо мисс Белл, я неожиданно увидел, как оно бледнеет.

– Откуда… – Она отшатнулась так, словно увидела гадюку. Пальцы разжались. Чашка упала на пол. – Откуда… это… У вас?

Лоррейн вскочила и бросилась прочь из кондитерской. Ничего не понимая, я смотрел ей вслед, пока не вспомнил. По спине побежали мурашки; я торопливо захлопнул шкатулку.

«Будь осторожнее со старыми вещами». Не так ли сказала неизвестная цыганка?

– Это они?!

Волшебная маленькая шкатулка. Я глаз не могла отвести от узорчатых посеребренных стенок, от украшенной перламутром крышки, а особенно – от двух миниатюрных фигурок, удивительно проработанных и узнаваемых. Протянув руку, я легонько ткнула пальцем в того, кто был ниже ростом и держал скрипку. На его голове громоздился парик.

Я вздохнула. Мне никто, никогда не дарил такого. И дело не в дороговизне и не в том, что создать вещицу мог только виртуозный мастер, только на заказ. Дело было в смысле, который несла бесполезная, казалось бы, игрушка. Некоторые подарки говорят больше слов.

Фелисия, которая до этого лежала на кровати, болтая ногами и поедая конфеты из коробки, встала и приблизилась ко мне.

– Смотри, что он еще выдумал.

Она закрыла крышку, перевернула шкатулку и дохнула на донышко. На металле проступила надпись, но прочесть я не смогла. Фелисия почти пропела:

– «За искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…» Это по-русски. Из Пушкина.

– Здорово, – тихо ответила я, видя, как надпись блекнет.

Шел четвертый год нашей учебы в Блумфилде и четвертый год дружбы с Кристофом О’Брайном. Точнее, дружбой это было для меня, для Фелис – бо́льшим. В книжной лавке и на балах, на прогулках и пикниках эти двое говорили много и оживленно. Оба читали больше меня, интересовались разными науками и успевали по ним лучше, чем я. Даже начинку в печенье они предпочитали одинаковую – джем, в то время как мне нравился шоколад. Им было интересно вместе. Их все больше тянуло друг к другу. А я в основном, болтала с дядюшкой Кристофа, вот с кем я не скучала. Он напоминал отца, по которому я все еще тосковала, и еще часто ездил по делам в Лондон, привозя оттуда не только книги, но и сплетни, новости, байки, которые совершенно не интересовали влюбленного Кристофа, зато я была благодарным слушателем. Я не винила Кристофа и Фелис в том, что они забывали обо мне. А их странная дружба не могла вечно оставаться лишь дружбой. Это не вязалось с пылким характером О’Брайна.

Шкатулку он подарил ей перед отъездом на каникулы. Я смутно догадывалась по пылающим щекам подруги, что подарком дело не ограничилось. Я уже открыла рот, чтобы задать главный интересующий меня вопрос, когда Фелис вдруг швырнула шкатулку на кровать, потом опустилась на жесткий стул и спрятала лицо в ладонях.

– Мне кажется, – голос ее звучал глухо, – что он просто чокнутый дурак. С такими нельзя заключать союзы, никакие.

Я удивленно вздрогнула. Помедлив, приблизилась и опустилась перед Фелис на корточки. Я не решалась брать ее за руки: она ненавидела прикосновения, редко позволяла их даже мне.

– Ты что? – как можно мягче спросила я. – Кристоф хороший. Он тебя обидел?

Ответом был полный недоумения взгляд темно-карих глаз.

– Кристоф? При чем тут Кристоф? Я о Моцарте.

Я засмеялась. Фелисия тут же насупилась.

– Что?

– Моцарт давно умер, – продолжая хохотать, отозвалась я. – А тебе…

– И хорошо, – неожиданно зло оборвала она. Щеки запылали еще сильнее. – Сейчас же перестань.

Я покорно замолчала, да мне уже и не было особенно смешно. Фелис разволновалась, значит, я оказалась права. Спеша убедиться в этом, я спросила:

– Так Кристоф просил твоей руки? Я знаю, он собирался.

Она опять посмотрела на меня, теперь спокойно.

– Да. Хочет обвенчаться, когда я закончу учебу.

– А ты? – Я подалась вперед. – Боже, Фелис, неужели…

– Я сказала, что подумаю, – равнодушно отозвалась она.

Я всплеснула руками.

– Что тут думать? Он замечательный, любит тебя и…

– Не знаю. – Она покачала головой. – Мать взъярится от такой партии. И вообще…

Она не закончила, но на губах неожиданно появилась та мечтательная улыбка, по которой верной подруге легко все понять. Фелисия спохватилась:

– Да не собираюсь я ни о чем думать. Вот еще.

– Зато о Моцарте думаешь.

Довольная, я пару раз хихикнула, встала и, приблизившись к кровати, бережно взяла шкатулку. Нажав на кнопку, чтобы проверить механизм, и убедившись, что он работает, я вернулась к Фелис.

– Красивая мелодия. Интересно… кто из них двоих это написал? А может, вместе?

– Не верю я, что они могли дружить, – отрезала Фелис. – Моцарт вечно лез вперед.

– Только не говори, что веришь русскому и его дурацкой истории. – Я осторожно дотронулась до фигурки черноволосого мужчины. – Кристоф умная голова, он бы не подарил тебе такую вещь, если бы…

– Он просто сделал мне наперекор. Дурак.

Я лишь вздохнула. Еще когда Фелисия дала мне почитать переводы Пушкина, я узнала об этом ее «мнении» – что Моцарт был убит и поделом ему. Аргументы сводились к тому, что такого человека невозможно долго терпеть рядом. Моя подруга не выносила шума, бурного веселья, безрассудств. Она ненавидела людей, похожих на знаменитого композитора, – переменчивых, развязных, игривых и легкомысленных. Даже гениальность не спасала их от ее гнева. И, как считала Фелис, Сальери, отличавшийся, по воспоминаниям современников, ровным нравом и благородной сдержанностью, думал похожим образом.

Я всегда старалась избегать странной темы, в отличие от нашего учителя музыки, мистера Эпплфорда. Он урок за уроком убеждал Фелис. «Не любить Моцарта? Как можно?!» Тщетно: Фелис виртуозно играла самые сложные сочинения Моцарта, но иногда с таким выражением лица, будто дотрагивалась не до клавиш, а до кошачьих кишок. Эпплфорд злился. «У музыки есть душа, не топчите ее!» – увещевал он. Фелис криво усмехалась. Я молчала. Для меня оба – Сальери и Моцарт – были слишком давно мертвы.

…На следующий день поле странной помолвки мы разъехались по домам. В то же лето с Фелис случилась та беда.

Я знаю: все началось с того, что ее мать, дама строгих правил, влюбилась в какого-то итальянца из Брикстона. По письмам, это был настоящий проходимец: мистер Маро́ни пил, курил едкие сигары, купленные на деньги Лайтов, и пару раз приставал к Фелис. Мать позволяла ему ночевать в доме, в такие вечера моя подруга запиралась. Иногда Марони и Хлоя Лайт пили – так, что их пение английских гимнов было слышно на улице. Или того хуже – шли во двор, где итальянец учил ее стрелять по птицам. Фелис сгорала от стыда: по соседству жили члены Парламента, старые мамины друзья, родители наших одноклассниц.

Фелис не узнавала мать: за пару месяцев Хлоя Лайт превратилась в кого-то другого. Меня случившееся удивило меньше, я догадывалась, что, когда человек долго держит себя в узде, а потом внезапно «отпускает», может случиться что угодно. Но как же мне было жаль Фелисию, как я хотела забрать ее погостить к нам. Если бы мать позволила…

Но она не позволила. И случилось то, что случилось.

Пожар в доме Лайтов вспыхнул первого августа, и полиция впоследствии пришла к выводу, что причиной стали искры из камина. Миссис Лайт и ее ухажер допили вино и уснули. Фелисия читала, собираясь тоже ложиться спать, когда почувствовала слабый запах гари. Решив, что ей показалось, она вышла в коридор, потом на лестницу. Огнем был охвачен уже почти весь первый этаж.

Фелис все равно бросилась вниз. Недели за две до этого миссис Лайт стала жаловаться, что в верхних комнатах течет крыша, и теперь спала на первом этаже, в гостевой спальне, где и кровать была побольше – в самый раз для двоих. Фелисия не добралась до матери: все было слишком задымлено. Она надеялась, что огонь уже видно с улицы, пожарные успеют, в конце концов, наверняка Марони вытащит мать – он ведь здоровый, сильный. Фелис не знала, сколько они выпили и как крепко спят. Позже она говорила, что вечером чувствовала в доме сладкий запах. Тогда мы не придали этому значения. Теперь я догадываюсь, что это было. Опий.

Раскаленные решетки помешали моей бедной подруге вылезти в окно на первом этаже. Когда она дернула одну, обрушился железный карниз и рассек ей лицо. Она говорила, что какое-то время пролежала под гардинами, в дыму, чудом удерживаясь в сознании. Дальше ее воспоминания смутны: вроде бы выпуталась, доползла до лестницы, поднялась на второй этаж. Она знала, что решеток там нет. Фелисия была такая легонькая, такая худая, что преодолела часть спуска по водостоку. Только ближе к земле она лишилась чувств и упала, отделавшись вывихом и ушибами. Хотя если прибавить изуродованное лицо и поврежденный огнем глаз, ей могло бы повезти больше.

Пожарные и полиция застали Фелис сидящей под деревом, в саду. На вопрос, где мама, она ткнула пальцем в сторону пылающего дома и с улыбкой сказала: «Спит». Она не верила. Не понимала. Только через пару часов она более-менее пришла в себя, перестала то плакать, то хохотать, и все рассказала. Вечером мама с «ее другом» веселились, ели сыр и маслины, собирались «промочить горло». Это было последнее, что Фелис услышала, уходя. Ей ничего не показалось странным, только запах… сладкий запах. Полицейские, наверное, поняли уже тогда. Фелис отправили в больницу. Многие сомневались, что она сохранит рассудок. Ей не сразу сказали, что со счетов Лайтов пропали все деньги, а из дома – драгоценности.

Тогдашний начальник полицейского дивизиона очень жалел юную изуродованную сиротку. Он приложил все силы, чтобы хотя бы найти украденное, и про деньги все выяснил быстро: их сняла сама миссис Лайт, для некой «солидной покупки». Не дольше провозились с драгоценностями: какие-то приятели Марони сообщили, что он продал что-то знакомому ювелиру, совсем недавно. Богачка в ледже ничего не жалела для любовника. Всем бы такую, читалось в показаниях маргинального сброда.

Фелис лишилась состояния, одного из самых значительных в Лондоне. Первые подробности я узнала из газет, наперебой твердивших о «деле Лайтов». Скотланд-Ярду не давало покоя пропавшее сапфировое кольцо времен восстания Монмута. Меня мучило другое: Фелис не отвечала на письма.

Мне не удалось даже узнать, в каком госпитале она лежала. Я не видела ее до осени. Вопреки ожиданиям большинства, в школу она все же вернулась – еще более худая, бледная, в трауре. Лицо казалось нормальным, только глаз не двигался; его словно затянуло мутной пленкой. Девочки, ожидавшие явления настоящего урода и предостереженные классной дамой о том, что надо «проявить такт», были явно разочарованы.

Фелис вошла – в осязаемую испуганную тишину. Села за привычную парту, взяла привычные листы и начала рисовать привычные рисунки. Все слишком быстро стало привычным. Даже шептания о «Рехнутой Фелис» возобновились. Девочкам было любопытно, и я не сомневалась: некоторые злорадствовали. Странная Фелис, гордая Фелис, умница Фелис осталась нищей сиротой, а и без того не самая привлекательная внешность окончательно лишила ее шанса хоть за кого-то выйти замуж. Фелис рисовала Пилата, прокуратора Понтийского, умывающего руки. Лицо ее было похоже на ровную фарфоровую маску. Она ждала. Мы еще не знали, что летом Кристоф и его дядя в спешке покинули Блумфилд, не оставив ни писем, ни документов, ни даже книг.

…Вечером я заглянула за маску Фелис. Вода, которой она плескала на лицо, мутнела, стекая в таз. Моя гениальная подруга придумала сложный гримировальный крем в прошлом году; мы использовали его в спектаклях: он маскировал что угодно. Теперь Фелисия прятала с его помощью шрамы. Она согласилась быть рехнутой, но не хотела быть уродливой.

Кристоф не ответил на нашу записку. Вернувшийся посыльный сказал, что лавка О’Брайнов пуста. Фелис кивнула, поблагодарила и протянула ему полсоверена. Она словно оцепенела и грезила наяву.

Едва дверь захлопнулась, она подошла к тумбочке, вынула музыкальную шкатулку и швырнула ее в окно – с диким, исступленным, нечеловеческим криком. Лишь после этого она заплакала, закрыв лицо обожженными руками.

Я сидела на тротуаре, упираясь в него ладонями и опустив голову. Я не чувствовала уличного холода – бившая меня дрожь была совсем другой. Боже… откуда, откуда он взял это? Я сама видела, как Фелис в гневе выкинула шкатулку, когда Кристоф…

Хватит.

Простое совпадение. Может, механик, которому Кристоф заказал подарок, сделал еще несколько шкатулок той же модели, продал, и… Хватит!

– Мисс Белл!

Шаги за спиной отдавались в висках. Я взвыла и прикрыла ладонями голову.

– Мисс Белл…

То ли из-за зажатых ушей, то ли правда голос Падальщика звучал мягко. Он приблизился и опустился на корточки против меня.

– Что с вами? Там, внутри, думают, что вас…

– Я не отравилась, – тихо сказала я. – Мне… просто дурно. Вещь, которую вы мне показали… откуда она?

– Розенбергер отдал ее мне перед отъездом, а ему ее прислал кто-то неизвестный. Вы ее видели прежде?

Я колебалась.

– Вы вся трясетесь.

Есть истории, которыми мучительно хочется хоть с кем-то поделиться. Но именно их больнее всего переживать заново. Я и так бесконечно вспоминала Фелис, раз за разом: череда образов, проклятый последний день, следом – все, что предшествовало развязке. Несправедливость. Несправедливость, по какой-то причине допущенная Богом. Несправедливость, из-за которой я усомнилась, что Бог есть.

– Мисс Белл.

Выдергивая меня в реальность, Нельсон вдруг взял мои ладони в свои и поднес к губам. Дыхание немного согрело пальцы. Подействовало неплохо: я вздрогнула и уставилась ему в глаза.

– Давайте вернемся и всех успокоим. А потом вы все расскажете.

– Вы… милый. Вас кто-то покусал? – осторожно уточнила я.

Он усмехнулся уголками губ.

– Слониха. С булочками.

Из горла вырвался сдавленный смешок и рассыпался в шуме улицы. Нельсон заговорил снова; его интонация по-прежнему была удивительно мягкой:

– Пожалуйста, идемте.

Я неуверенно начала подниматься. Он помог мне, придержав за плечи. Когда мы оба выпрямились, он, не отпуская меня, прошептал на ухо:

– Если я что-то сделал не так, простите. Если не я… что ж, мне очень жаль.

В кондитерской все уставились на нас, едва открылась дверь. Я заулыбалась и прошла к столику, аккуратно села за него и повернула голову, ища глазами кого-нибудь, кто принес бы мне свежий кофе. Но думала я не о кофе, скорее о том, что совершенно незаметно все вдруг раскололось. Снова. На «без Падальщика» и «с ним». Так уже бывало. «Папа жив» – «папы нет», «с Фелис» – «одна», «актриса» – «сыщик». Если бы моя жизнь была чашкой, черепки, наверное, давно превратились бы в мелкую крошку. Нельзя же столько раз биться на «до» и «после».

Шкатулка стояла на столе; я взяла ее и перевернула. Была вещь, неповторимая ни для одного ювелира: напыление на металле, послание для знающего. Я зажмурилась, поднесла шкатулку к губам, дохнула и открыла глаза, услышав удивленный возглас сыщика. Надпись проступила. Нельсон всмотрелся в контуры букв.

– Что это?

Я помнила фразу наизусть.

– «За искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии». Это подарок на помолвку. Расторгнутую помолвку.

Нельсон задумчиво коснулся пальцем блекнущей надписи.

– Интересное вещество… реагирует на изменение температуры и влажности, так?

Я кивнула, отложив шкатулку.

– Моя подруга изобрела его. То есть, сначала она изобрела невидимые термические чернила, чтобы прятать записки, а уже потом, от скуки, это. Она показала состав нашему общему другу, и, когда он просил ее руки, то заказал в качестве подарка такую вещь.

– Почему Моцарт? – Он придвинул ко мне свою чашку и стал наливать остывший кофе. – Ваша подруга им интересовалась?

– Да. – Невольно я снова усмехнулась. – Он ей не нравился, представляете, считала его кривлякой и невежей. Сальери она любила больше. Кристоф знал, поэтому и надпись такая. Вот.

– А кто такой Кристоф?

Сыщик смотрел проницательно, будто мысленно записывая показания. Вот же зануда, мог бы просто еще раз посочувствовать, хотя, возможно, недельный запас человечности он исчерпал, попыхтев на мои ладони на улице. Я со вздохом пояснила:

– Наш друг, работал в книжной лавке. Потом уехал, до сих пор не знаю, что с ним стало. Магазин закрыли. Если подумать, – я подлила себе сливок, – с этого началось вымирание города. Знаете, мы очень скучали по Кристофу, особенно Фелис. Она… с ней летом случилась беда. Мать спуталась с каким-то типом и спалила дом. Когда Фелис приехала, ей так нужна была поддержка… а Кристофа не было.

Я подняла взгляд. Нельсон молчал, глядя через мое плечо, видимо, на новых посетителей кондитерской. Я решилась и закончила:

– Она умерла. Порезала вены, изуродовала лицо еще больше, а ведь после пожара оно и так было ужасным. С тех пор у меня нет подруг. Эта вещь о многом напомнила. Не знаю, что за жестокая шутка, откуда ее вытащили. Я предпочла бы не видеть ее никогда.

Падальщик покачал головой.

– А я думал подарить ее вам. Но если так…

– Погодите! – Я удержала его за руку. – Видите?

В черненом узоре, украшавшем стенки, я только сейчас отчетливо заметила скважину для крохотного ключика. Нельсон нахмурился и поднес шкатулку к самым глазам.

– Потайное дно или дополнительный механизм. Странно. Разломаем?

– Не надо, – попросила я. – Она же не будет играть.

Нельсон усмехнулся.

– Не хотите видеть эту вещь, но и ломать не хотите. Чего же хотите?

– Забыть, – глухо отозвалась я. – И все. Мне очень плохо без Фелисии. Но это не имеет отношения к делу.

Нельсон промолчал и взял с тарелки новое пирожное. Он выглядел задумчивым, даже мрачным. Ничего спросить я не успела: за одним из столиков какая-то женщина захрипела, забилась, а через несколько секунд рухнула на пол.

Джил, перегнувшись через стойку, держала за запястье круглого, низкорослого, хорошо одетого лысого господина. Тот громко и возмущенно вопил:

– Что происходит? Пустите меня!

Двое подоспевших коридорных взяли его в клещи. Я торжествующе усмехнулся и подмигнул Артуру.

– Похоже, все сделали за нас. И похоже, я приношу удачу. Пойдемте, глянем на отравителя.

Токсиколог нахмурился, но не ответил, встал и направился к задержанному. Джил помчалась во внутренние комнаты – звать хозяина заведения и вызывать наряд. Приблизившись, я внимательно вгляделся в лицо преступника, – ухоженное, открытое, лоснящееся от обильного пота. Вроде бы и не сумасшедший, хотя черт разберет… Жирный тип, встретив мой взгляд, сглотнул, но тут же, точно спохватившись, забился еще неистовее.

– Вы не имеете права, какого…

– Я начальник Скотланд-Ярда, сэр. – Я изобразил самую любезную улыбку. – И учитывая сложившуюся ситуацию, я имею право арестовывать всех, кто вызывает у меня подозрение. Покажите ваши руки.

Он молча протянул мне кисти запястьями вверх.

– Ладони.

На лице мелькнуло смятение, потом мужчина обреченно подчинился.

– Интересно. – Артур, наклонившись, стал изучать остатки коричневого порошка на подушечках пальцев. – Сами скажете, что это?

– Клянусь, это…

– Вывернете карманы, – потребовал я.

Снова он, видимо, отчасти парализованный моим резким голосом, подчинился. На пол выпала картонная коробочка, полная такого же порошка. Сальваторе поднял ее.

– Будем проводить экспертизу на стрихнин.

В глазах нашей жертвы отразился уже настоящий ужас. Я торжествовал: попался! Вскрыть бы ему брюхо прямо здесь, за всех этих отравленных детей, моего констебля и…

– Я клянусь! Это не стрихнин! Я не убийца, я всего лишь…

– Мистер Бэнсон!

Рокочущий голос раздался со стороны стойки. К нам в сопровождении Джил шел сам хозяин «Шоколадного дома», мистер Харви Харт, – высокий тощий мужчина с подбородком таким длинным и таким выпирающим, что впору вешать шторы. Своими узловатыми пальцами мужчина угрожающе похрустывал, будто собираясь в ближайшее время подраться. Желчное лицо стремительно, неровно краснело.

– Знаете его? – удивленно спросил я.

Харт очень недобро усмехнулся и взмахнул рукой.

– Конечно. Чарли Бэнсон, хозяин «Конфетной колдуньи», кондитерской в другой части набережной. Ему не дает покоя недавно полученное мной звание «Поставщик двора Ее Величества». – Он перевел взгляд с меня на своего поверженного врага. – Я, конечно, знал, что ты завидуешь, но чтобы убивать людей… да тебя повесят, друг мой. Я, пожалуй, приду посмотреть.

Казалось, последнее добило неудачливого кондитера: он взвыл, рванулся и упал на колени. В первый миг я решил, что Бэнсона хватил удар, но все было хуже.

– Стой, скотина! – запоздало завопил я. Арестованный уже подбирал с пола крупинки злосчастного коричневого порошка и запихивал в рот.

Джил пришла в себя и тоже завизжала:

– Остановите самоубийство!

Артур рывком поднял кондитера, а тот, вцепившись в его запястья, вдруг выпалил:

– Я докажу, что это не стрихнин! Докажу! Смотрите!

– Что ты тогда хотел подсыпать в мои пирожные? – громким хорошо поставленным голосом спросил Харт, поминутно косясь на заинтригованных посетителей. Он торжествовал победу и наслаждался собственным балаганом. Конкурент мучительно скривился.

– Я готов поехать в Скотланд-Ярд.

– Такая возможность обязательно будет! – Обескураженный, я схватил его за грудки. – Ах ты гаденыш…

– Сэр, я попрошу без…

Он вяло трепыхнулся, а не стоило. Я встряхнул его и рявкнул громче:

– В твоих интересах дать показания сразу, иначе достану с того света! А ну быстро, зачем она велела убивать людей?

– Кто велел? Ничего не велел, я…

Он вдруг охнул и схватился за живот. Сальваторе встревоженно взглянул на меня, потом на хозяина заведения.

– Воду сюда! Надо промыть желудок, вколоть раствор глюкозы, может, мы…

Пара служащих кондитерской, наиболее вышколенных, сходу ринулись за водой.

– Не надо ничего мне вкалывать и промывать! – Кондитер забился в моей хватке, по-прежнему прижимавший руки к животу. – Это не яд!

– Не яд… – ласково протянул я и красноречиво покосился на тальвар в своих ножнах. – А вот это?..

– Томас, постойте. И выпустите его, выпустите.

Поколебавшись, я внял просьбе Сальваторе. Он подступил ближе и обратился к преступнику – мягко, с той врачебной успокаивающей интонацией, которую я уже знал.

– Что вы приняли?

Странно, что подействовало: потрошение работает куда лучше. Так или иначе, Бэнсон перестал дергаться, постарался выпрямиться и почти шепотом ответил, косясь на Джил:

– Пусть дама отойдет…

Джил фыркнула, но не двинулась с места: ей было слишком интересно, что происходит, тактичностью она не отличалась. Токсиколог наклонился, – наш кондитер был намного ниже ростом – и предложил:

– Тогда тихо.

Бэнсон, пыхтя, встал на цыпочки и зашептал. Когда Артур выпрямился, он выглядел, как мне показалось, очень мрачным. До момента, пока не закрыл рот рукой и в темных глазах его не сверкнул сдерживаемый смех. Справившись с собой, он сказал:

– Не бойтесь, Томас. Если он говорит правду, это не смертельно.

– Значит, не за ним мы охотимся? – кисло полюбопытствовал я.

– Боюсь, нет. – Токсиколог вздохнул. – Но здесь такой переполох, что, думаю, наш убийца теперь…

– Помогите! Кто-нибудь! – отчаянно закричали из угла.

Мы обернулись. На полу у дальнего столика неподвижно лежали двое маленьких детей.

В Скотланд-Ярд мы прибыли одновременно с Эгельманном. Он был зол, поскольку тоже потерпел фиаско: в «Шоколадном доме», куда он отправился с Артуром, погибли дети. Еще большее бешенство у него вызвал некий конкурент хозяина заведения, который «на волне кондитерского террора» решил поправить дела, подсыпав в чужие пирожные слабительное. И Эгельманн, и его недалекие агенты начали торжествовать слишком рано. Конечно, зря.

Выслушав порцию причитающегося полицейского гнева, мы с мисс Белл покинули управление. Было поздно, я очень надеялся, что она устала и хочет домой. Но, когда мы уже стояли у крыльца, она вдруг спросила:

– Розенбергер не оставил вам ничего? Он не похож на человека, сдающегося без боя.

Я вздрогнул. Я как раз собирался отправляться за материалами Лестера, но брать кого-либо мне не хотелось. Особенно Лоррейн. Особенно теперь, по весьма неприятной для нее причине.

– Нет.

Она понуро стояла, не спешила подниматься по лестнице. Я спросил:

– Вы точно не отравились? Выглядите больной.

– Не думаю. Просто…

– Вспоминаете подругу?

Она села на ступеньку, нисколько не заботясь о чистоте юбки, и вытянула ноги.

– Она заслуживает того, чтоб о ней не забывали. Она была особенной.

– Все люди особенные. – Я наклонился к ней. – Например, вы.

Ее не впечатлил этот мутный комплимент, как и меня самого.

– Шкатулка… отдайте.

Переход был вполне понятен, и я подчинился. Лоррейн повертела игрушку в руках, потом, не открывая, спрятала.

– Будет у меня, как напоминание, что Фелис должна была стать счастливой. – Она встала. – Идемте?

– Нет, я еще прогуляюсь… подумаю.

Она кивнула и отвернулась.

– Не гуляйте допоздна. Удачи.

Дверь закрылась. Я подождал минуту, затем, подняв голову, свистнул. Ответом был шелест крыльев; трое голубей, вырвавшись из чердачного окна, мягко опустились: двое мне на плечи, один на голову. Вагнер, Шопен, Моцарт. Последнего я, поколебавшись, и взял в руки.

– Поможешь?

Голубь заворковал, вытягивая шею. Его сердце тепло, ровно отстукивало в ладонь.

– А вы летите.

Шопен задел меня светло-сизым крылом и вслед за Вагнером снова скрылся в окне. Я осторожно опустил Моцарта в нагрудный карман пальто.

Розенбергер жил неподалеку от Кенсингтона. Для семьи детектив-кондитер не пожалел денег на хороший дом и легко содержал его. Я бывал в гостях: там царила английская чистота, а пахло по-немецки вкусно: жена Лестера, как и сам он, любила готовить. Сейчас, приблизившись к дому и не почувствовав привычных запахов, я неожиданно ощутил тоску. Розенбергер не был моим другом, но без него что-то казалось потерянным.

Пройдя дорожку, я глянул на открытую террасу, где в теплые летние дни семейство любило пить шоколад с фирменным штруделем Розенбергера. Мебель отсюда унесли, на полу темнели разводы грязи. Пустота и тишина, будто никто и никогда не рассказывал мне здесь о расследованиях, ничьи дети не смеялись у меня над ухом и ничья жена не пыталась выгнать их спать. Ненавижу. Ненавижу эту женщину, может, она вправду сеет хаос?

Моцарт завозился в кармане. Я вспомнил указание, что голубя обязательно нужно взять с собой, и помог ему выбраться. Он полетел к террасе и, опустившись, начал что-то склевывать с пола. Это встревожило меня: не хватало только, чтобы заболел, съев какую-то дрянь.

– Перестань! – Я хлопнул в ладоши.

Этому призыву вернуться мои птицы всегда подчинялись безоговорочно. Но Моцарт подлетать не собирался. Раздраженный, я приблизился, поднялся по ступеням и сел на корточки рядом с птицей. Присмотрелся к разводам грязи, принюхался и…

Шоколадное тесто. Еще один фирменный рецепт Розенбергера. Мои голуби особенно любили его, и не успел я задуматься, откуда тесто взялось, как увидел под рассыпанными крошками что-то блестящее.

Предмет напоминал дверное кольцо. Я поколебался и взялся за него. Разбухшие доски поддавались плохо, но наконец удалось открыть небольшой люк. Я оглянулся: улица была пуста. Тогда я осторожно вынул обернутую бумагой коробку и, не открывая, сунул под плащ.

– Хватит с тебя. – Я поймал Моцарта. – Домой.

В кармане голубь сердито повозился, царапая подкладку когтями, но утих. Еще раз осмотревшись, я поспешил ловить кэб: почему-то не хотелось идти пешком. Странное чувство, будто за мной следили, не исчезло, даже когда я отпустил голубя, вошел в дом и заперся. На все три засова, чего не делал уже несколько лет. Некоторое время я стоял в коридоре, прислушиваясь: сверху доносились голоса. Лоррейн и чертова Пэтти. Как же не вовремя приехала, когда…

Чушь. Приехала, как приехала. И Розенбергер, и Леди просто нагнетали. Я не собирался паниковать.

Мухоловок в моей комнате стало больше, прибавились к ним и более безобидные, но массивные росянки: видимо, Пэтти успешно завоевала второй этаж. И откуда в моей маленькой ленивой сестре временами столько энергии? Пэтти всегда на этом выигрывала. Запах из-за растений теперь стоял действительно невыносимый. Я поморщился: пожалуй, Лоррейн права, пора переехать спать в другую комнату, почти пустую. Думая об этом, я остановился у фортепиано. Я вдруг представил девушку, о которой рассказывала мисс Белл.

Фелисия Лайт. Фелис, ненавидящая Моцарта, но играющая его так, что у всех захватывает дух. За ней я представил другого, тоже касающегося клавиш, – смуглого, темноглазого человека. Второй сидел рядом – полная противоположность. Мелодия шкатулки соединяла стиль обоих: мои музыкальные знания буквально вопили об этом. Может, не просто так? Но никто не мог дать точного ответа, а в домыслах смысла не было.

Я зажмурился. А ведь… сам я не умел сочинять. Сейчас, став старше, я понимал это с беспощадной и уже безболезненной ясностью. Я нажал крайнюю клавишу, и звук прозвенел в тишине. Развернувшись, я прошел в другую комнату.

Пэтти затопила камин, в доме было тепло. Опустившись в кресло, я открыл коробку. Сверху лежало адресованное мне короткое письмо.

В папке из плотного картона лежали разрозненные материалы – в основном, по собственным расследованиям Розенбергера. Встречались газетные публикации, где упоминались дела других сыщиков и нераскрытые преступления. Вскоре я убедился: все действительно так или иначе было связано с творческими кругами: здесь убили писателя, там расстреляли гастролирующую театральную группу, где-то умерла при таинственных обстоятельствах поэтесса. Дел были десятки. И множество красных карточек с одной и той же «S». Карточками можно было устелить пол в комнате, чтобы он стал кровавым морем.

Я уже собирался сложить все обратно, но зацепился за знакомое название.

«Клинки солнца». Эта сепаратистская группировка имела свой флот. Одной из последних ее акций была резня на музыкальном фестивале в Дели. Розенбергер не поленился написать кому надо – и получил снимок красной карточки, найденной на месте.

«Клинки солнца». Группировка, которую лично уничтожил Томас Эгельманн.

Я потер глаза.

Совпадение путало все карты. Эгельманн казался мне самонадеянным дураком, но дураком, которому я, так или иначе, мог верить. Он был солдатом – и умел сражаться. И… он же был политиком. А значит, умел лгать.

Но, может, ему действительно удалось выследить верхушку «Клинков…» случайно? Он и его люди не церемонились; как я слышал, при последней облаве были убиты почти все. Это его метод – рубить напрямик. Наверно, поэтому изворотливую Леди, действующую чужими руками, он считал личным врагом. Проклятье… а считал ли?

Я закрыл папку и глубоко задумался. Новый шеф Скотланд-Ярда еще недавно не вызывал у меня подозрений. И еще… ему поверил Артур. А Артур никому не верил просто так. Вот только кому сейчас мог верить я?

Есть не хотелось, более того, – по-прежнему мутило даже от мыслей о еде. Но на кухню все же пришлось пройти; туда меня привлек непривычный запах шоколада. Пэтти приплясывала у плитки. Помешивая в кастрюле, она напевала арию Памины из «Волшебной флейты».

Услышав шаги, она прервалась и оглянулась.

– А где мой непутевый брат?

– Дышит воздухом. – Я опустилась на стул.

Пэтти взглянула уже с тревогой, сняла кастрюльку, вынула из буфета две чашки и разлила шоколад – темный, густой, пахнущий гвоздикой. Глядя на него, я поймала мысль: страшно хочу курить. Опиум. До беспамятства. Это нужно было перебороть. Вздохнув, я потерла глаза кулаками. Голова гудела, как двигатель воздушного корабля.

– Трудный день? – Пэтти поставила передо мной чашку и села напротив.

– Мы не спасли людей, – глухо отозвалась я. – И…

Я замолчала. Говорить о растревоженных Нельсоном воспоминаниях не хотелось, не хотелось о Фелис и о черепках.

– И? – тихо продолжила Пэтти.

– Ничего. – Я придвинула чашку ближе. – Просто вспомнила сегодня о вещах, которые раньше держала подальше.

На круглом лице отразилось понимание. Пэтти-Энн отпила шоколада и кивнула.

– Да, это неприятно. Посмотришь иногда на себя прошлую и спросишь: куда делась та дурочка?

Действительно. Куда?

– Вот я. – Пэтти возвела глаза к потолку. – Раньше только и мечтала о доме, семье, уюте. Мне с детства твердили: ищи гавань. А зачем мне гавань, если я не капитан? Мне и не везло. – Она вздохнула. – Только Фло… последний… с ним я на какое-то время поверила, что гавань нашлась.

– Он же был старый, – немного удивилась я.

– Да. Но, знаешь ли… у него было то, чего мне очень сильно не хватало.

– Деньги?

Пэтти неожиданно мягко рассмеялась.

– Мозги. – Она постучала себя по лбу. – Я не знала никого умнее. Пока жила с ним, приучилась читать, хотя раньше не хотела, ну, только пошлости про розовые бутончики и тех, кто их срывает. У Фло было много разных книг, но дело даже не в этом. Он… вечно искал что-то. Ему нравились тайны. Как тебе, как моему брату. Этого мне тоже не хватает, я трусиха, боюсь их. Но, – она закусила губу, – кажется, тайна его и убила.

– Да. Они это умеют.

Пэтти снова запела арию. Я слушала и пила шоколад, думая, спросить или нет. Все же спросила:

– Почему он поджег дом?

Пэтти замолчала. Она рассматривала поверхность стола и явно набиралась мужества, чтобы ответить. Я ждала.

– Мне кажется, все началось с музыкального аукциона, – наконец заговорила она. – Такое… ежегодное мероприятие в Вене. Распродают ноты, инструменты, вещи, принадлежавшие известным музыкантам. Фло купил там тетрадку, которую я утром показывала вам. Он был счастлив. Но чем больше он читал, тем больше мрачнел. Что-то угнетало его. И это не просто так… – Голос дрогнул. – Лори. Я, может, спятила, может, дура, но призрак…

– Тот, из кабинета? – мягко подбодрила я. Пэтти тяжело сглотнула.

– Да. Он… пришел из-за этой штуки. Не хотел, чтобы сгорела тетрадь. А не я.

Мы замолчали. Я уставилась в чашку. Интересно, как бы Фелис отнеслась к такой находке, если это то, о чем я подумала? А Кристоф?.. Торопливо отвлекая нас обеих, я заговорила о чем-то постороннем.

За болтовней прошел еще час, и мы разошлись по комнатам. Нельсон вроде не возвращался, и, опускаясь на кровать, я поняла, что немного беспокоюсь. Где ходит наша «гроза преступного мира»?..

Мысль была последней. Засыпая, я слышала, что за окном начинается дождь. А во сне…

Это было первое, что я заметила. Золотистые пылинки в золотистых лучах. Много-много пылинок в алом мареве. Кровью были забрызганы пол, стены, шторы, кремовое покрывало. Под покрывалом…

– Фелис? – позвала я.

Тишина. Несколько шагов, три судорожных вздоха.

Алый и золотой были не единственными цветами комнаты. Еще белый, белые листы с рядами нот. Я не узнавала их, но имя повторялось повсюду.

Листы, перепачканные кровью, шуршали под ногами. Падали со стола и кровати, где лежала Фелисия, – я видела лишь обнаженную бледную щиколотку и не хотела видеть больше. Она не отвечала на мой голос, этого было достаточно. Я закричала.

Как же хочется курить после этих снов… но при всей моей тяге к саморазрушению, это не лучший вариант, особенно сейчас. Расследование не закончено. Потом…

Я покинула комнату и прошла по коридору – теперь, когда растений не было, тишина стояла абсолютная. Только шелест крыльев кого-то из голубиной стаи напоминал, что в доме я не одна. Спустившись по лестнице, я выглянула в холл. Синий форменный плащ Падальщика был на месте.

За дверью его первой комнаты дремали только недвижные дионеи; ловушки некоторых вяло потянулись в мою сторону. Я отступила. Интересно, где же сыщик? Неужели внял увещеваниям, переселился по соседству?

Так и оказалось. Открыв вторую дверь, я обнаружила его растянувшимся на диване, в окружении бумаг. Он спал, откинув голову на подушку, и выглядел умиротворенным. Безобидным. Странным. Постояв немного, я взяла с кресла брошенный плед и быстро накрыла им сыщика. Спокойной ночи, «гроза преступного мира». Надеюсь, хотя бы ты не видишь кошмаров.

Когда я уже заходила к себе, из-за соседней двери высунулась сонная мордашка Пэтти. Она похлопала глазами и зевнула.

– Леди Лоррейн Нельсон. А звучит неплохо…

И проворно захлопнула дверь. Интересно, это лунатизм? Подумать об этом я смогла лишь на протяжении минуты. Едва я рухнула на кровать, все мысли разом сгинули.

…Мертвый сон напоминал спасительный, необходимый и недоступный сейчас опиумный дурман. Лишь раз за ночь он прервался: какая-то сила, что-то сродни шепоту на ухо заставило меня уже в брезжащем свете проверить, на месте ли тетрадь. Она была надежно спрятана под подушкой. Наугад я пролистнула несколько страниц со странной мыслью: после стольких секретов не мог ли итальянский сам превратиться в английский?

Но слова по-прежнему защищали от меня свою тайну.