Анна

– Анна! Посмотрите сюда!

– Что вы думаете о смерти вашей матери?

Марк обнимает меня за плечи, переводит через улицу, шепчет на ухо:

– Не смотри им в глаза… Не поворачивай голову… Мы уже почти пришли…

Мы доходим до тротуара, и он убирает руку, чтобы приподнять коляску и переставить ее колеса на мостовую.

– Мистер Хеммингс, что вас больше всего привлекло в миллионерке Анне Джонсон?

Толпа вокруг взрывается смехом.

Достав из кармана ключ, Марк отпирает ворота. Кто-то привязал к решетке букет цветов в целлофановой обертке. Для папы? Для мамы? Для меня? Марк приоткрывает створку, чтобы я смогла завезти во двор коляску, и в этот момент журналист из газеты «Сан» преграждает нам путь. Я знаю, что он из этого таблоида, потому что он мне сам так сказал. И напоминал о себе каждый день в течение последней недели. А еще потому, что на застежке его флисовой куртки болтается потрепанное журналистское удостоверение, словно этот намек на профессионализм способен компенсировать его назойливость.

– Вы нарушаете границы частной собственности, – говорит Марк.

Журналист опускает взгляд. Одной ногой он заступил на гравиевую дорожку нашего участка, хотя каблук потрепанного коричневого ботинка все еще стоит на мостовой. Журналист убирает ногу. Всего на пару дюймов, но теперь он не нарушает закон.

– Мне нужен всего лишь один короткий комментарий, Анна, и все закончится.

Он подсовывает мне под нос свой айфон.

Рядом с ним – его фотограф, парень постарше. Два фотоаппарата – словно пулеметы, ремни крест-накрест на груди, карманы куртки топорщатся от сменных объективов, вспышек, батареек.

– Оставьте меня в покое.

Это ошибка. Шуршат ручки, царапая блокноты, кто-то еще выставил вперед смартфон. Толпа журналистов подается вперед, приняв мои слова за приглашение.

– Это шанс изложить ваше видение ситуации.

– Анна! Посмотрите сюда!

– Какими были ваши отношения с матерью в детстве, Анна? Она била вас?

Они говорят все громче, принимаются перекрикивать друг друга. Хотят, чтобы их услышали. Нажиться на сенсации.

Дверь Роберта распахивается, и он спускается на ступеньки в кожаных тапочках. Мельком кивает нам, но не сводит глаз с толпы.

– А не пошли бы вы? – выкрикивает сосед.

– Может, это ты пошел бы?

– Это вообще кто такой?

– Никто.

Отвлекающий маневр сработал. Я благодарно смотрю на Роберта, снова чувствую руку Марка на спине, он подталкивает меня вперед. Колеса коляски шуршат на гравии, Марк запирает ворота. Вспышки: две, три, четыре…

Новые снимки.

Новые фотографии Анны Джонсон, бледной, испуганной. Новые фотографии Эллы в коляске – лица не видно, коляска задрапирована одеяльцем. Новые фотографии Марка, мрачно ведущего нас по подъездной дорожке обратно в дом после того, как какая-то причина заставила нас покинуть безопасные стены.

Только местная газета продолжает публиковать о нашей истории передовицы (в общенациональных газетах эта новость сместилась на пятую страницу), иллюстрируя их нашими фотографиями, сделанными из-за забора, словно нас посадили за решетку.

Войдя в дом, Марк варит кофе.

Полиция советовала нам пожить в каком-нибудь другом месте.

«Всего пару дней», – предложил детектив Кеннеди.

К этому моменту я как раз закончила давать показания, проведя почти восемь часов в комнате без окон со следовательницей, у которой был такой вид, будто она предпочла бы оказаться где угодно, только не здесь. В этом желании она была не одинока.

После мы вернулись домой и обнаружили, что место убийства моего отца огорожено и криминалисты просматривают каждый дюйм пола.

«Это мой дом, – ответила я Кеннеди. – Никуда я не перееду».

В щелях между кафелем криминалисты нашли следы папиной крови, несмотря на то что мама и Лора заливали пол отбеливателем. Все эти месяцы я ходила по крови. Мне кажется, я должна была заметить. Понять.

Прошло три дня, прежде чем нам разрешили пользоваться кухней, и еще сутки, прежде чем криминалисты завершили работу в саду.

Марк завесил шторами окна и застекленную дверь кухни, чтобы я не смотрела на груды земли на нашей лужайке, и закрыл ставни по всему дому, чтобы журналисты не смогли сфотографировать нас с улицы, используя фотоувеличение.

– Сегодня их меньше, – говорит Марк. – К концу недели их запал иссякнет.

– Но они вернутся, когда начнется суд.

– Давай решать проблемы по мере их поступления. – Он вручает мне кофе, и мы садимся за стол, глядя, как над чашками вьется пар.

Я переставила мебель на кухне: сдвинула стол и пару кресел. Небольшие перемены, которые, как я надеюсь, со временем помогут мне позабыть о случившемся, не представлять себе, что тут произошло. Марк просматривает почту, не открывая большинство конвертов и откладывая их в кучку на выбрасывание вместе с записками от репортеров: журналисты бросают эти записки нам на подъездную дорожку, и они валяются там, пока Марк их не заберет.

Ко мне поступали предложения от издателей и литературных агентов. Со мной пытались связаться кинокомпании и продюсеры реалити-шоу. Я получала открытки с выражением соболезнования, листовки от похоронных контор с рекламой ритуальных услуг, письма от жителей Истборна, шокированных тем, что Кэролайн Джонсон – активистка, организатор сборов средств на благотворительность, участница множества комитетов – убила своего мужа.

Все это отправлялось в мусорное ведро.

– Скоро этот поток писем прекратится.

– Я знаю.

Папарацци налетят на другую жертву, найдя новую громкую историю, и однажды я даже смогу спокойно пройти по улицам Истборна, не слыша, как люди шепчутся за моей спиной: «Это она, дочь Джонсонов».

Когда-нибудь этот день настанет.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – кашлянув, говорит Марк.

Я вижу выражение его лица, и внутри у меня все переворачивается, я словно падаю в сорвавшемся лифте, где ни одна из кнопок не работает. Больше откровений и неожиданностей я уже не выдержу. Я хочу прожить остаток жизни, в точности зная, что происходит. Всегда.

– Когда тот полицейский спросил меня о сеансе, на который записалась Кэролайн… – Он замолкает, глядя в чашку кофе.

Я ничего не говорю. Кровь шумит у меня в ушах.

– Я солгал.

И снова эта тряска, словно земля подо мной разверзлась, зазмеились трещины, закружился мир. Одно слово, способное изменить жизнь.

Одна-единственная ложь.

– Я не встречал твою мать до нашего с тобой знакомства. – Марк заглядывает мне в глаза. – Но я действительно говорил с ней.

Я с трудом сглатываю.

– Я не понял, кто это, и только после твоего первого сеанса сложил два и два. Просмотрев свой журнал записи на прием, я обнаружил там имя твоей матери и вспомнил, как говорил с ней по телефону, вспомнил, что она сказала, мол, у нее умер муж и ей нужна помощь, чтобы смириться с этим. Но на сеанс она так и не пришла, и я вообще не вспоминал о ней до того момента.

– Почему ты мне не сказал?

Марк шумно вздыхает, будто он только что пробежал марафон.

– Врачебная тайна. – В его голосе слышатся вопросительные интонации, словно он и сам понимает, насколько абсурдно это звучит. – Я боялся, что, не став разбираться, ты просто уйдешь от меня.

– Почему? – спрашиваю я, хотя и так знаю ответ.

Взяв меня за руку, Марк проводит кончиком пальца по внутренней стороне моего запястья. От его прикосновения кожа бледнеет, синеватые вены проступают четче, извилистые, будто притоки реки.

– Потому что в тот день я уже влюбился в тебя.

Он подается вперед, как и я, и мы неуклюже наклоняемся над углом стола, наши губы сливаются в нежном поцелуе, и я закрываю глаза, чувствуя тепло его дыхания.

– Прости меня, – шепчет он.

– Это не имеет значения.

Я понимаю, почему он так поступил. Он прав – я обратилась бы к другому психотерапевту. Было бы странно открывать душу человеку, которого моя мать выбрала для исповеди. А если бы я пошла к другому специалисту, Элла не появилась бы на свет.

– Но больше никаких тайн.

– Никаких тайн, – повторяет Марк. – Жизнь с чистого листа.

Он колеблется, и на мгновение мне кажется, что он хочет признаться в чем-то еще, но Марк достает из кармана небольшую бархатную коробочку.

Не сводя с меня глаз, он опускается на одно колено.