Часть II

Анна

Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?

Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.

На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.

– Мама? – шепчу я.

Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.

Она открывает рот, но похоже, что не только я онемела. Я вижу, как слезы каплями повисают на ее ресницах, катятся по щекам, – и чувствую влагу на своем лице.

– Мама? – уже громче, но все еще неуверенно произношу я.

Я не понимаю, что происходит, но и не хочу этого знать. Мама вернулась ко мне. Мне дали второй шанс. В груди давит, и мне кажется, что ребра не выдержат бешеного биения сердца. Я отпускаю Риту – мне нужно высвободить руки. Не могу дышать, мне нужно коснуться своего лица, ощутить свое физическое присутствие в реальности. Но как это может быть реальностью?

Этого не может быть.

Не может быть!

Рита принимается прыгать вокруг мамы, лижет ей руки, жмется к ногам, скулит, безудержно бьет хвостом. Мама сбрасывает оцепенение, сковавшее ее, как и меня, и нагибается погладить Риту. От этого привычного жеста я невольно охаю – и прихожу в себя, словно выныривая из-под воды.

– Ты… – Слова даются мне с трудом, будто я только научилась говорить. – Ты правда здесь?

Она выпрямляется. Вздыхает. Уже не плачет, но в ее глазах такая боль, будто это она скорбит по мне. Жизнь песком струится у меня под ногами, и я больше не знаю, что реально, а что нет. Может быть, весь прошлый год был кошмаром? Или это я умерла? Мне так и кажется. Голова у меня кружится, колени подкашиваются, и мама делает шаг вперед, протягивая ко мне руку, чтобы удержать.

Я отшатываюсь, мне страшно от собственного смятения чувств, и мама отдергивает руку, в ее глазах – горечь. Я уже рыдаю в полный голос, и мама оглядывается на дорогу. Каждое ее движение до боли знакомо. Каждое движение подтверждает, что все происходящее – не плод моего воображения. Я не галлюцинирую, не сошла с ума. Она не призрак. Она действительно здесь. Она жива. Она дышит.

– Что происходит? – слышу я свой голос. – Я не понимаю.

– Можно мне войти?

Это голос моей матери – низкий, спокойный. Голос, к которому я так привыкла с детства. Таким тоном она рассказывала мне сказки на ночь, таким тоном успокаивала меня, когда мне снились кошмары. Она зовет Риту, уставшую наматывать круги перед хозяйкой и принюхивающуюся к гравию перед крыльцом. Собака сразу же слушается ее и забегает внутрь. Мама беспокойно оглядывается, переминается на пороге, ждет, когда я приглашу ее в дом.

Я представляла себе это мгновение каждый день прошлого года. Я мечтала о нем. Представляла себе в мельчайших подробностях: как я возвращаюсь домой – а мои родители занимаются своими делами, будто ничего и не случилось. Как будто вся эта история была просто дурным сном.

Я представляла себе, как мне звонят из полиции и говорят, что моего отца вынесло на берег, его спасла береговая охрана, но он потерял память. И что мама пережила падение. И они оба возвращаются ко мне.

В этих мечтах я бросалась родителям на шею, и мы крепко сжимали друг друга в объятиях, радуясь прикосновению, удостоверяясь в истинности происходящего. А потом мы говорили, сбивчиво, перебивая друг друга, плача, прося прощения, обещая. В моих мечтах были вскрики, и счастье, и незамутненная радость.

Мы с мамой молча стоим у двери.

Старинные напольные часы отбивают начало нового часа. Рите никогда не нравился этот звук – она уходит на кухню, видимо, удовлетворившись мыслью о том, что ее хозяйка здесь. Что она реальна.

Бой продолжается. Когда мой папа принес домой эти часы, купленные на аукционе в год, когда я пошла в среднюю школу, мы переглянулись, слушая их бой.

«Мы так спать не сможем!» – ужаснулась мама, смеясь.

Даже их тикание казалось навязчивым, оно эхом разносилось в пустом коридоре. Но спать мы смогли, и вскоре я обращала на эти часы внимание только тогда, когда что-то в них ломалось и дом без вечного «тик-так, тик-так» казался слишком тихим.

Мы с мамой смотрим друг на друга, и каждый удар часов обрушивается в пространство между нами. Только когда бой прекращается и отзвуки его затихают, мама говорит:

– Я знаю, ты потрясена.

Преуменьшение года, не так ли?

– Нам многое нужно обсудить.

– Ты не умерла. – Я наконец-то обретаю дар речи.

У меня так много вопросов, но этот – главный – заботит меня больше всего. Она не умерла. Она не призрак.

– Мы не умерли. – Она качает головой.

«Мы». У меня перехватывает дыхание.

– Папа?

Удар сердца.

– Солнышко, тебе многое предстоит узнать.

Мой мозг постепенно обрабатывает услышанные слова. Мой отец жив. Мои родители не погибли на Бичи-Хед…

– Так значит, произошел несчастный случай?

Я так и знала. Я была в этом уверена. Мои родители ни за что бы не покончили с собой.

Но… несчастный случай. Не убийство, несчастный случай.

Погодите, два несчастных случая?

Словно лента телеграфа медленно ползет в моей голове, отмеривая слова, преображая события, которые я никогда не понимала. Два несчастных случая. Свидетели ошиблись. Падение, а не прыжок.

Лента останавливается.

Мама вздыхает. Устало. Терпеливо. Она суетливым жестом заправляет черную прядь за ухо – теперь, когда волосы подстрижены так коротко, это движение лишено какого-либо смысла. Она кивает головой в сторону кухни:

– Я могу войти?

Но ленту заклинило. Она запутывается в узлы в моей голове, потому что все, что я представляю, не вяжется друг с другом. Не складывается.

– Папа прислал тебе эсэмэску, – напоминаю.

Мама долго молчит.

– Да. – Она смотрит мне в глаза. – Пожалуйста… Мы можем присесть? Все очень сложно.

Но вдруг все кажется мне очень простым. И зыбучий песок под моими ногами замирает, но выложенный кафелем пол опять крутится. Объяснение может быть только одно.

– Вы инсценировали собственную смерть.

Я с удивлением отмечаю собственное спокойствие. Я начеку, мое сознание заработало в полную силу, и я поздравляю себя с этим. Но, даже произнося эти слова, даже зная без тени сомнения, что я права, я молюсь, чтобы это оказалось неправдой. Потому что это – ужасно. Незаконно. Аморально. Более того, жестоко. Они бросили меня, разбили мне сердце и отреза`ли от него по кусочку каждый день с тех самых пор. Понимание того, что мои родители поступили так намеренно, уничтожит мою душу.

Лицо моей матери сминается, как бумага. Слезы падают с подбородка на крыльцо.

Одно-единственное слово:

– Да.

Моя рука – словно чужая, словно принадлежит кому-то другому. Я касаюсь края двери, легко, двумя пальцами.

А потом громко захлопываю ее перед носом у матери.