Анна

– Мне просто кажется, что это уж слишком, вот и все.

– А мне нет, – отвечаю я.

Мы стоим на пороге, Элла в автолюльке между нами. Марк смотрит на часы, хотя он только что проверял, который час.

– Тебе не обязательно идти туда со мной. Можешь высадить меня у полицейского участка и отправляться на работу.

– Не глупи. Конечно, я пойду.

– Не глупи? Я не стала бы говорить, что мертвый кролик…

– Я не имел в виду кролика! Господи, Анна! Я имел в виду «не глупи, я не брошу тебя в полицейском участке одну». – Марк громко вздыхает и заглядывает мне в глаза. – Я на твоей стороне, ты же знаешь.

– Я знаю. Прости.

– Доброе утро! – доносится до нас с соседнего крыльца.

Роберт Дрейк подходит и опускает ладони на забор, разделяющий наши участки.

– Что это вы ни свет ни заря? – Марк легко переключается в режим «приветливого соседа» и спускается с крыльца поздороваться с Робертом.

– Первый выходной за шесть лет – я намерен использовать его на полную катушку.

– Оно и понятно. Шесть лет, надо же!

Я смотрю, как они пожимают руки друг другу.

– На Рождество все в силе? Пропустим по стаканчику?

– А как же!

Я не разделяю энтузиазма Марка по этому поводу. Каждый год Роберт устраивает у себя дома рождественскую вечеринку. В прошлом году он ее отменил из уважения к моим родителям, но пару недель назад я нашла открытку с приглашением на коврике под почтовой щелью. Вероятно, Роберт счел, что мой траур закончен.

– Что нам принести?

– Главное, сами приходите. Разве что захотите выпить чего-то безалкогольного – я газировку покупать особо не планирую. Ха!

Папа и Билли иногда играли с Робертом в гольф, но мама никогда к ним не присоединялась. Она считала Дрейка снобом. Глядя на него сейчас – дорогущая рубашка, самодовольная поза, – я думаю, что мама была права. Роберт Дрейк отличался нахальством человека, столь преуспевшего в профессиональной деятельности, что его самолюбование распространялось не только на профессиональные, но и на личные отношения.

Голос в моей голове звучит так громко, что на мгновение мне кажется, будто я произнесла это вслух. Я представляю себе лица Марка и Роберта и едва сдерживаю смех. Может быть, я схожу с ума, как сходила с ума мама после смерти папы? Как она смеялась над тем, что совершенно не смешно, и плакала над тем, что совсем не казалось грустным?

Мой мир перевернулся вверх дном, а веселые поздравления с Рождеством этого нашего соседа и его шутки насчет газировки кажутся не просто неуместными после событий последних суток, но и дурацкими.

Мне хочется сказать ему: «Моя мать была убита. А теперь кто-то угрожает мне».

Конечно же, я ничего не говорю. Но мне приходит в голову, что Роберт, обожающий выйти на крыльцо поболтать с соседями, мог заметить что-то важное. Я подхожу к забору.

– Вы никого не видели перед нашим домом сегодня утром?

Роберт осекается, его веселый треп иссякает под моим пристальным взглядом.

– Вроде бы нет.

Роберт высокий, но не широкоплечий, как Марк. Он слегка сутулится, и в этот момент я представляю себе, как он склоняется над операционным столом, сжав в руке скальпель. Перед моим внутренним взором предстает та же рука, вскрывающая кролика, и меня передергивает.

– Вы выходили на крыльцо вчера поздно вечером? – резко спрашиваю я.

Роберт, неловко помолчав, смотрит на Марка, хотя это я задала ему вопрос.

– А должен был?

– Кто-то оставил кролика у нас перед дверью, – объясняет Марк. – Кровью залило все ступени. Вот мы и подумали, может, вы что-то видели.

– О господи. Кролика? Ну и ну… Но зачем?

Я всматриваюсь в его лицо, ищу признаки лжи.

– Так вы никого не видели?

Я не знаю, какой ответ ожидаю услышать. «Да, я видел, как кто-то оставил разодранного кролика у вас перед домом, но не подумал спросить, что это они вытворяют». Или: «Да, это я его там оставил – в шутку. Ха-ха. Подарочек вам к Рождеству».

– Я вчера вернулся домой уже ближе к ночи. Ваши машины стояли на въездной дорожке, но света в доме уже не было. А сегодня утром я еще не выходил – мне некуда спешить, я в отпуске до Нового года. Повезло мне, да?

Нет, глупости какие-то. Роберт Дрейк – из тех людей, которые организуют дежурство в квартале, чтобы предотвратить преступления. Из тех людей, которые подают жалобы на коммивояжеров за нарушение общественного порядка. Если бы Роберт увидел, как кто-то кладет кролика нам на порог, он бы нам сказал. А мог ли он сам все это устроить? Едва ли, он все же доктор, а не психопат.

Я поворачиваюсь к Марку:

– Нам пора.

– Точно.

Он подбирает автолюльку Эллы и несет в машину, ничуть не торопясь. Марк закрепляет люльку, и я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с малышкой.

Мне не кажется, что Марк серьезно относится к происходящему. Моих родителей убили. Какие еще доказательства ему нужны? Анонимная открытка. Мертвый кролик. Все это ненормально.

Марк на мгновение замирает у закрытой дверцы, затем направляется к дому, и я слышу хруст гравия под его ногами. Поглаживая Эллу пальцем по щеке, я жду, пока Марк запрет входную дверь, и вдруг вспоминаю, как ждала родителей, точно так же, на заднем сиденье. Папа барабанил пальцами по рулю, а мама мчалась в дом за чем-то, что умудрилась забыть.

– Жаль, что ты их никогда не увидишь, – говорю я Элле.

После университета я отчаянно хотела снять отдельное жилье. Я уже отведала независимости, повидала мир за пределами Истборна – и мне понравилось. Но благотворительность предполагает удовлетворение от работы, а не от зарплаты, и оказалось, что я, к сожалению, не могу позволить себе даже самую дешевую квартиру. Так что я переехала домой – и больше уже не покидала Дубовую усадьбу.

Папа не раз напоминал мне, как мне повезло: «Я-то сам вынужден был работать уже в шестнадцать лет, ремесло осваивал, так-то. Мы с Билли как подросли, наш старик и не думал за нами подчищать». Я была уверена, что дедушка Джонсон в жизни не занимался уборкой – его жена была из тех женщин, которые обожают вести домашнее хозяйство и мужчин даже на кухню не пускают. «Я годами по двенадцать часов в день вкалывал. И к тому моменту, как я был твоего возраста, уже купил квартиру в Сохо, да и фунты у меня в кошельке не переводились».

Помню, я тогда заговорщицки переглянулась с мамой. Мы не стали напоминать папе, что это дедушка устроил его на обучение в автомастерскую к своему знакомому, а бабушка все время отправляла ему посылки с домашними заготовками. Не говоря уже о том, что в 1983 году вполне можно было купить квартиру в Лондоне за пятьдесят тысяч. Прежде чем папа перешел к байке о том, как его в школе заставляли трубы чистить, я сменила тему.

Прилежанием в учебе я никогда не отличалась, но, унаследовав рабочую этику своих родителей, восхищалась тем, сколько усилий они вкладывают в развитие семейного дела, и очень старалась последовать их примеру.

«Найди работу, которую любишь, и тебе ни дня в жизни не придется трудиться», – часто говаривал папа.

Проблема состояла в том, что я не знала, чем хочу заниматься. Я поступила в Уорикский университет на социологический факультет, с горем пополам получила диплом, да и тот без оценок «отлично», но все еще так и не выяснила, какую карьеру хочу строить. Мой первый шаг на пути профессионального развития оказался случайным: я устроилась на подработку в «Спасем детей», надела красную форму, вооружилась папкой с необходимыми документами и принялась обходить улицы, стуча в дома. Некоторые люди были добры ко мне, некоторые – не очень, но вскоре выяснилось, что я все-таки унаследовала обаяние своих родителей. За первый месяц мне удалось собрать больше пожертвований на благотворительность, чем всем остальным членам моей команды, вместе взятым. Временное повышение до уровня регионального менеджера стало постоянным, а затем появилась вакансия на национальном уровне, и я погрузилась в бумажную работу – и куда только запропастилась девчонка с недиагностированной дислексией, которой я виделась себе самой в экзаменационных залах, когда мне казалось, что я никогда и ничего не сумею добиться в жизни. «Яблоко от яблони…» – сказал тогда папа.

Я тесно сотрудничала с командой по сбору пожертвований, выдвигала инновационные идеи для повышения сознательности населения и присматривала за своими тремястами подопечными, привлекающими новых меценатов по всей стране. Я ревностно защищала их от жалоб представителей среднего класса, недовольных «этим вымогательством», и расхваливала каждого члена команды за вклад в спасение детей по всему миру. Я обожала свою работу. Но она плохо оплачивалась. И мне оставалось только жить с родителями.

К тому же, пусть мне и стыдно признавать это, мне нравилось жить дома. Не потому, что не приходилось стирать белье и самой заниматься стряпней, и не из-за папиного огромного винного погреба. Все дело в том, что с моими родителями приятно было проводить время. Мы часто смеялись вместе. С ними было интересно. Мы до поздней ночи болтали о наших планах, о политике, о людях. Мы обсуждали наши проблемы. Между нами не было тайн. Или они притворялись, что никаких тайн нет.

Я думаю о бутылке водки в столе в кабинете, о других бутылках по всему дому. О кухонном столике, битком набитом пустыми бутылками, но безукоризненно чистом к тому моменту, как я вставала утром.

После первого семестра в Уорвике я поехала на выходные домой к Сэм, своей подруге по общежитию. За ужином ее родители не ставили на стол вино, и мне это показалось странным, словно они подали еду без вилок и ножей. Через пару недель я спросила Сэм, не осуждают ли ее родители за употребление алкоголя.

– А почему они должны меня осуждать?

– Разве они не убежденные трезвенники?

– Трезвенники? – Сэм рассмеялась. – Ты бы видела мою маму после хереса на Рождество.

– Я подумала… – Мои щеки залила краска. – Они просто не пили, когда мы с тобой ездили к вам домой.

– Я не заметила. – Она пожала плечами. – Иногда они пьют, иногда нет. Как и большинство людей, наверное.

– Наверное.

Большинство людей не пьет каждый вечер. Большинство людей не наливает себе джин с тоником, едва вернувшись домой с работы и говоря: «Ну, сейчас уже около шести, правда же?»

Большинство людей.

– Ну как, готова? – Марк садится в машину и застегивает ремень безопасности.

Он смотрит в зеркало заднего вида, а потом поворачивается ко мне. Покашливает – такая у него привычка, я это помню по нашим встречам на сеансах. Кашель заменяет ему паузу – словно точка после уже сказанного и подготовка к новой мысли. Этим он будто подчеркивает: «Выслушай меня, это важно».

– После того как съездим в полицию… – Он колеблется.

– Да?

– Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь, чтобы ты сходила на консультацию.

Я поднимаю бровь. «Консультацию». Такой себе эвфемизм. «Обратись-ка к психотерапевту, а то ты вот-вот с катушек слетишь», – вот что пытается сказать мне Марк.

– Мне не нужен психолог.

– Годовщина – всегда нелегкое время. Ты сама себе можешь казаться странной.

– Все страньше и страньше, – шучу я, но Марк не улыбается.

– По крайней мере, подумай об этом. – Отвернувшись, он заводит машину.

Нечего об этом думать. Мне нужна помощь полиции, а не психотерапевта.

Но, когда мы выезжаем на дорогу, я охаю и подаюсь к окну, уперевшись ладонью в стекло. Может быть, мне действительно нужен психотерапевт. На мгновение мне показалось, что вон та женщина… Нет, конечно же, это не мама, но меня поражает острота разочарования, поражает сам факт того, что частичка меня была готова поверить, что это она. Вчера, в годовщину ее смерти, я столь сильно ощущала ее присутствие, что сегодня мне начали видеться призраки.

И все же у меня такое необычное ощущение…

Кто сказал, что призраки не существуют?

Врачи? Психиатры?

Марк?

А вдруг можно призывать души мертвых? Или они сами могут вернуться? Вдруг – ну может ведь быть такое! – мама пытается что-то мне сказать?

Конечно, я не делюсь такими мыслями с Марком. Но, глядя в окно по дороге к полицейскому участку, я отчаянно хочу увидеть призрака, увидеть какой-нибудь знак.

Если мама пытается сообщить мне, что на самом деле произошло в день ее смерти, я буду слушать.