Часы лежали в траве, треснувший циферблат показывал 11:42. Надо же, подумал Ганин, с того момента, как они в последний раз остановились на ночлег все вместе – с братьями и Виктор Сергеевич еще не ушел в монастырь, – прошло меньше двенадцати часов. События этого отрезка спрессовали, как армейские одеяла, и туго набили ими вещмешок.

«Я боюсь за будущее, – сказала однажды Варя, его дочь. – Потому что дверь может открыть сквозняком, и будущее убежит». У Ганина было полное ощущение, что дверь уже открылась и будущее убежало: выскочило, просочилось сквозь дверь – фюить! И теперь только прошлое, страшная зверюга, наседало, ревело, вопило и показывало клыки.

Ганин потянул за железный ремешок часов, его звенья разошлись, сквозь них в траву скользнуло что-то мягкое, дряблое, безжизненное.

Это была человеческая кисть.

Еще минуту назад эта кисть принадлежала Виктору Сергеевичу.

Столько груза вещмешок Ганина был не в состоянии выдержать. Он треснул по шву, и оттуда пошло валиться всякое: воспоминания вперемешку с блевотиной, утренняя тина, запахи близких пожарищ, страх и ужас – и над всем этим витал соленый запах новой крови.

Вероятнее всего, это была мина или снаряд. Такое случалось не раз, и в лесу у людей бывалых заведено правило: идешь в незнакомые места, тащи с собой металлоискатель, проверяй почву. Потому что в противном случае происходило всякое: снаряд как живой – иные люди создавали целые ритуалы, замаливая снаряд, бормотали, разводили костры, верили в хорошие и плохие приметы. Снаряд может лежать сто лет, двести, дыхание внутри него останавливается, крошится в труху порох, истончается запал, весь механизм находится в состоянии полураспада, но в то же время он остается живым. И ждет – неумеху, или зазнайку, или просто человека, который ни о чем не думал и шел себе по лесу.

Определить конкретный вид снаряда было сложно, да уже и ни к чему. Ганин сел на колени перед оторванной кистью и сжал сломанные часы словно четки. И так сидел он долго, целую вечность, и временами, глядя в небо, скулил, как лесной зверь.