Глава 9

Фаститокалон одолжил пальто у Ратвена: рукава оказались коротковаты, но этот предмет одежды был теплее всего, чем он на данный момент располагал. Грета сидела, притиснутая к нему в автобусе, жарком, светлом и тесном, полном жизни. Это было несомненно уютно, хоть ее немного и укачало. Возможность находиться в какой-то нормальной обычной обстановке, где масса нормальных обычных людей, не обладающих магическими способностями и не превращающихся во что-то, чьи глаза не светятся в темноте, оказалась роскошью – и Грета над ней, откровенно говоря, прежде даже не задумывалась.

А еще из кресла в автобусе сложно было конструктивно рассматривать то, что происходило на самом деле. Вся эта гадкая, пугающая история казалась далекой и нереальной, словно сон, а ведь она знала, что это не так, – и не знала, что делать.

– Меня это бесит… – сказала она, скорее себе самой.

Рядом с ней Фаститокалон заморгал, выходя из дремоты.

– А? – спросил он.

– Да пустяки. Извини, спи дальше. Осталось еще четыре остановки.

Он пристально посмотрел на нее – со странной внимательностью.

– Вовсе не пустяки, – возразил он. – В чем дело? Я очень старательно не читаю твои мысли, кстати, так что придется тебе облечь все в слова.

Это вызвало у нее тихий и не слишком веселый смех. Ее радовало слабое постоянное ощущение того, что она не совершенно одинока, – чувство, что он рядом. После смерти Уилферта Фаститокалон приглядывал за ней вместо него. И эту предупредительность она очень ценила.

– Просто… мне не нравится, когда я в чем-то не могу разобраться, Фасс. Это ведь моя работа, для этого я создана. Я не обязательно сразу знаю, как все исправить, но могу это выяснить, существуют процессы, с помощью которых я могу прийти к пониманию, а сейчас… даже пробиться нет возможности. Я не знаю, что делать, а я очень хочу это узнать.

Грета вообще-то не собиралась все это говорить, но слова хлынули потоком – так стремительно, что она не смогла их остановить.

– Насколько мы знаем, они уже убили одиннадцать людей, чуть не убили Варни, выгнали Кри-акха и его сородичей из дома и при этом убили еще двоих из них, и… выжившие гули забились к Ратвену в подвал, а у одной – младенчик, и я хочу что-то сделать, Фасс, хочу все это прекратить.

Он кивнул.

– Да, – отозвался он. – Знаю. И я тоже хочу. Это… Мы очень многого не знаем. Проще обдумать все, что нам известно, откинуть то, что явно не соответствует действительности, – и исходить из этого.

– Ну, это не обычные «дикие» люди, – проговорила Грета. – То, что с ними произошло, изменило их. Не знаю, до какой степени, но перестройка налицо.

– Вот именно. А изменение, или автор изменения, – не ангельской и не демонической природы, – добавил он.

Она изумленно заморгала:

– Что? Откуда ты знаешь?

– Я такие вещи чувствую, – серьезно сообщил ей Фаститокалон, постукивая пальцем по виску. – Право, мои способности огромны. Нет, просто… ну, ангельские, или небесные, объекты или сущности легко узнаваемы для определенного типа зрения: они покрыты вроде как сверкающей золотистой пыльцой и вызывают у меня крапивницу. Демонические, или инфернальные, штуки тоже легко узнаваемы, только у меня нет аллергии на их искры, и они не золотые, а красные.

Грета снова подумала о том, сколько раз ей хотелось спросить: «А кто ты?» Фаститокалон чуть улыбнулся и продолжил:

– Короче, я знаю, что оно попало сюда не с Неба и не из Ада, потому что было бы зафиксировано станциями слежения и кто-то что-то начал бы предпринимать, а этого, похоже, не происходит.

Как он уже объяснил Крансвеллу накануне вечером, ключевым моментом является равновесие. Вот почему за всеми крупными городами и важными в магическом плане точками постоянно наблюдают обе стороны. В каждом месте находится рьяный оперативник, следящий за оборудованием, которое измеряет возмущения реальности.

– Если бы что-то недавно пробилось, это бы зарегистрировали, – сказал Фаститокалон, – и моментально ликвидировали. Нет, на мой взгляд, это определенно сверхъестественное, но не черно-белое.

Грета попыталась вообразить эти станции слежения, туманно представляя себе нечто вроде аспирантов-геологов, следящих за сейсмографами, что никак не укладывалось в ее мысленную картину ада. Идею о том, что может существовать нечто сверхъестественное, но не связанное ни с одним из главных игроков, было не менее трудно усвоить. Приходили в голову обрывки едва задержавшихся в памяти произведений Лавкрафта: нечто, обитающее во тьме за пределами реальности, слепые идиоты-божки, непрерывно танцующие под сводящие с ума пронзительные звуки флейты, нескончаемое шарканье и топание, пока жернова вечности приближают конец вселенной.

Видимо, какие-то ее мысли оказались слишком громкими, потому что Фаститокалон приподнял ее голову, приложив тонкий теплый палец к подбородку, и внимательно посмотрел на нее.

– Не тревожься, – предложил он, состроив гримасу. – Я хочу сказать, не тревожься чрезмерно. Не думаю, что тебе следует опасаться, как бы вселенная не взорвалась или не оказалась захвачена безымянными ужасами с многосложным описанием. Эта ситуация… неловкая и нежелательная, но я не думаю, чтобы Сэм или Высший не смогли с ней справиться, если потребуется.

Она внимательно посмотрела на него и подумала: «Это мой друг, друг моего отца, которого я знаю всю мою жизнь, – и он зовет дьявола по имени».

– Мне как-то сложно принять, что Враг рода человеческого и Зверь, называемый Левиафаном и так далее, – это просто Сэм.

Фаститокалон улыбнулся той странной и неожиданной улыбкой, которая освещала все его лицо.

– Сэмаэль. Переводится примерно как «Кара Божья», что звучит неплохо. Ему нравится быть громадным белым змием… когда он не находится в облике ужасающе красивого андрогинного крылатого и так далее. И я хочу сказать – очень большим. Длиной этак тридцать шагов, вот такой в обхвате. Черные глаза с красными зрачками. Короче, без тонкостей и всяких там нюансов.

Его голос был полон теплоты и симпатии. Грета решила, что ему нравилось работать на этого Сэмаэля, – и снова стала гадать, что же могло случиться, чтобы заставить его оказаться здесь и постоянно жить в холодных мансардах, занимаясь чужой бухгалтерией.

– Особенно когда он принимает посланцев Свыше, – продолжил он рассказ. – Взгляд стометровой белоснежной змеи обычно выбивает из Ангелов немалую часть невыносимого.

Вот уж в чем Грета не сомневалась.

– А как он разговаривает, когда он змей? Их рты для этого не приспособлены.

– А как он вообще превращается в змея? Как Ратвен, немертвый весом шестьдесят или семьдесят кило, становится непристойно симпатичной летучей мышкой весом всего в несколько граммов? – Фасс пожал плечами. – Это бессмысленный вопрос. Я мог бы углубиться в метафизику, но ты на меня ворчишь, когда я говорю о вычислениях.

– Неправда! – возмутилась Грета, но вынуждена была повиниться. – Ладно, может, и ворчу. Хорошо, тогда не будем говорить, как это возможно. Расскажи мне еще про Сэмаэля.

– Среди других его форм есть довольно убедительная человеческая, мужского пола поразительной физической красоты, облако парящих глаз и светящаяся точка, яркая, как сварочная дуга. Андрогинное крылатое существо – вот его форма по умолчанию.

– Без красных носков?

– Без красных носков. И у него нет хвоста и копыт. И рогов. У многих демонов они есть, знаешь ли. Большие витые считаются дурным вкусом, но вот аккуратные ухоженные рожки вполне в рамках респектабельности.

Ей все сильнее казалось, что все это – сон, что ее старый друг и автобус вокруг них вот-вот поблекнут и превратятся во что-то другое, но тут Фаститокалон ткнул ее локтем в бок, заставив выйти из транса.

– Наша остановка.

Она забыла о Небесах и Аде, завязнув в долгих процедурах, требовавшихся для того, чтобы ее машину отбуксировали в мастерскую и проверили, возможно ли спасти обивку. Снова пошел дождь – та мелкая ледяная морось, которая забирается под воротник и лишает человека энтузиазма и мотивации, – и отсыревшие волосы прилипли к ее лицу и шее.

Фаститокалон проделал тот свой трюк, когда его становилось очень-очень сложно заметить: не невидимость, не исчезновение, просто… его оказывалось на удивление легко игнорировать. Он закрыл глаза и вроде как не обращал ни малейшего внимания на ее борьбу со страховой компанией.

– Да, – сказала она в телефон. – Отлично. Наконец-то. Меня это устраивает. Пусть результаты передадут по этому телефону и оставят сообщение, если я не смогу ответить. Так. Нет. Спасибо.

Она закончила разговор, пнула переднее колесо малолитражки – из чистого принципа, – а потом прищурилась на небо.

– «Если вы в этой стране чего-то хотите добиться, приходится жаловаться, пока не посинеешь», – так, кажется, кто-то когда-то сказал. Идем. Квартира у меня не роскошная, но хотя бы теплая. Заварю нам чая.

Она вдруг заметила, что разговор получается односторонним, и пристально посмотрела на Фаститокалона, вернее – на то место, где, как она знала, Фаститокалон находится, хоть в этот момент он и не был четко видимым.

– Фасс? Что такое?

Он вскинул руку, возвращаясь к своему обычному сероватому облику. Глаза у него были прикрыты, и выглядел он, как человек, который изо всех сил старается что-то вспомнить – или уловить еле слышную мелодию. Несмотря на инстинктивное желание тут же спросить, что он, к черту, делает, Грета замолчала, наблюдая, как он медленно поворачивается, выискивая нечто такое, чего ее чувства не регистрировали. Он еще чуть повернулся, после чего застыл на месте и закрыл глаза. Когда они снова открылись, зрачки превратились в точки ослепительного оранжевого света, словно внутренняя сторона его глазных яблок горела. Грета невольно отступила на шаг: впечатление было поистине ужасающим.

Он моргнул, и оранжевый свет погас.

– Извини, – сказал он. – У тебя странный цвет лица. Присядь на минуту, ладно?

Одно дело – знать, что твой старинный друг – не человек (ее это не волновало: если на то пошло, большинство ее друзей были отнюдь не людьми), но время от времени его внутренняя чуждость вдруг пробивалась наружу и включала у нее в подкорке скрытый механизм, который приказывал: «Беги!» Грета содрогнулась – всем телом, – и к ней вернулось самообладание.

– Я в порядке, – заявила она. – Просто… может, в следующий раз предупредишь меня, когда соберешься такое сделать? Что случилось? Что ты увидел?

– Я знаю, куда он пошел после того, как ты убежала, – сообщил ей явно встревоженный Фаститокалон. – След слабый, но четкий. Послушай: возвращайся на автобусе к Ратвену, где безопасно. Я хочу немного пройти по следу, посмотреть, что смогу найти.

– Хрен тебе, – возмутилась Грета. – Я тоже пойду. Он испортил мне машину, пытался перерезать мне горло и говорил такое, что воспитанному джентльмену не положено говорить даме. Я хочу присутствовать при том, как ты его найдешь.

Фасс со вздохом зажал себе переносицу.

– Думаю, нет смысла пытаться тебя убедить в том, что это опасно?

– Никакого, – подтвердила она, беря его под руку. – Пошли. Чем скорее мы его найдем, тем скорее ты сможешь уйти с холода. Сырость тебе вредна.

Фасс посмотрел на нее:

– Ты просто невозможна!

– Люди, они такие, – согласилась Грета и потянула его за локоть. – Давай двигаться.

Пока она расхаживала туда-сюда и спорила по телефону, Фаститокалон позволил своим векам полузакрыться, а остальным чувствам – успокоиться, а потом растечься в стороны, плавно, словно масло по камню, воспринимая не только этот план реальности, но и несколько вышележащих, где он мог ощущать не больше чем физические объекты в трехмерном пространстве. След существа, напавшего на Грету, уже был давним – настолько давним, что покрылся следами сотен других живых существ, однако ему была присуща особая прогорклая острота, которая привлекла внимание Фасса. Он не шевелился, пропуская голос Греты только самым краем сознания, почти целиком сосредоточившись на этом следе.

На самом деле Фаститокалон даже немного почувствовал само нападение на нее – через контакт с ее разумом: ему было не слишком ясно, что именно происходит, но резкий всплеск яркого ужаса определился безошибочно. Не успел он понять, что ему с этим делать – и возможно ли хоть что-то сделать вообще, – как ужас сменился тем, что он привык считать ее функциональным режимом, и он понял, что Грета… если не в полной безопасности, то хотя бы в этот момент ей ничто не угрожает. Тем не менее успокоиться он сумел далеко не сразу.

Теперь Фасс вел Грету по следу нападавшего, стараясь не думать о том, насколько явно она была потрясена, в кои-то веки увидев часть его демонической сущности. Всплеск страха исчез почти мгновенно, сменившись сначала угрюмостью, которую он хорошо помнил по ее детским протестам, а потом (немного пугающе) почти полной копией решительности ее отца – и она снова перешла в функциональный режим. Достаточно неприятно было и в тот раз, когда он не знал причины происходящего; сейчас же видеть ее шок и знать, что это его вина, было гораздо хуже. Порой Фаститокалон остро ощущал потерю Уилферта Хельсинга: это Уилферт должен был за ней приглядывать, а не он.

След вел через Прайори-Парк на юго-запад, к Бэррингтон-роуд. Выйдя на улицу, он ненадолго потерял цепь: слишком многое произошло с той поры, как существо здесь прошло. Он привалился к фонарному столбу, игнорируя вопросы своей спутницы, и снова скользнул в верхние планы, отчасти теряя при этом свое зримое присутствие, но поддерживая максимально действенное поле общей незаметности. Наверху отвлекающих моментов было меньше, и не надо было обращать внимание на такие вещи, как здания и машины: все это было ограничено основным материальным планом. Здесь он мог видеть (ощущать) суть людей, подпись их пневмы – то, что в предыдущие эпохи назвалось бы их душами. След напавшего на Грету моментально вновь стал заметен как яркая и немного ядовитая голубизна.

Существо вышло здесь из парка, постояло, а потом двинулось на юг… но не по улице. Фаститокалон видел смутные очертания зданий и улиц, но след игнорировал их: он проходил под препятствиями.

Фаститокалон вернулся на основной материальный план, снова став полностью видимым, – и на этот раз не забыл держать глаза закрытыми, пока не прошел эффект обратной связи. Грета теребила его за руку и что-то говорила: он постепенно подключал обратно все свои чувства.

– …Меня пугаешь, – говорила она. – Приходи в себя, Фасс, не устраивай мне такое сейчас.

Фаститокалон глубоко вздохнул – его легким стало холодно и больно – и открыл глаза, оранжевый свет потух. Он обнаружил, что Грета смотрит на него одновременно встревоженно и раздосадованно.

– Сюда, – сказал он. – Мы не сможем идти точно по следу, но я его снова нашел: след стал четким. Извини. – У них под ногами чугунный люк скрывал тихий плеск и звон воды: ливневая канализация. – Оно ушло под землю, – пояснил Фаститокалон, ковырнув носком ботинка чугунную крышку. – В туннели. Вот где они прячутся. Вот где они прятались все это время.

Забыв обо всем, что собиралась сказать относительно того, как он до жути перепугал ее своими фокусами с периодическим исчезновением, Грета округлившимися глазами уставилась сначала на чугунный диск, а потом на Фаститокалона.

– В канализации?

– В темных переходах под городом, – подтвердил он, плотнее кутаясь в пальто Ратвена. – В канализации, в туннелях – в подземных коммуникациях. Пошли: погода лучше не становится, а я уже нашел его след. Посмотрим, где оно побывало.

Спустя два часа продрогшая, промокшая и ужасно злая Грета стояла на углу Сент-Панкрас-вей и Кэмден-роуд, переминаясь с ноги на ногу и шевеля пальцами ног в попытке вернуть им чувствительность. Они шагали без остановки с того момента, как ушли с Крауч-Энд, и хотя двигались не слишком быстро (приходилось время от времени останавливаться, чтобы Фаститокалон снова сориентировался и прибег к тем пугающим методам, которые отказывался комментировать, сказав только: «Это связано с планами бытия»), неприятная, холодная и пасмурная погода сделала это предприятие решительно безрадостным.

Сейчас Фаститокалон ходил небольшими кругами, крепко зажмурившись, что должно было бы привлечь к ним гораздо больше внимания, чем оказалось на самом деле. Даже Грете трудно было толком его разглядеть, а ведь у нее было преимущество: она точно знала, что Фасс здесь. Она решила, что он, скорее всего, передает сигнал «не замечайте меня», или окружил себя полем ощущения «это не моя проблема», или делает еще что-то в том же духе. Не то чтобы она имела хотя бы малейшее представление, как он это делает, не то чтобы на вопрос «как» можно было ответить, не то чтобы она была в курсе, какие еще неизвестные ей магические способности он имеет, но…

– О! – произнес Фаститокалон. Обернувшись, она увидела, что выглядит он очень больным. Глаза снова вернули себе то оранжевое свечение, но на этот раз оно показалось ей не таким заметным… А может, она просто начала к нему привыкать. – Там – больше одного.

– Оно повстречалось с друзьями?

– Не думаю, – ответил Фаститокалон. Оранжевый был единственным цветным пятном у него на лице. – Нет, скорее, они его там догнали. Там… – Он махнул руками в раздраженном жесте человека, пытающегося объяснить сложный момент на языке, которым плохо владеет. – Там у подписи нюансы. Я ощущаю по крайней мере еще троих, помимо нашего парня, и у них у всех мерзкий синюшно-голубой цвет и отвратительный запах, но… наш блекнет, а потом проявляется уже другим. Затухающим. Это… по-моему, они его нашли, куда-то уносили, а потом вернули обратно изменившимся. Оно очень близко.

Грета невольно содрогнулась, чувствуя, как у нее на руках волоски встают дыбом.

– Оно близко от нас? Прямо сейчас?! Под улицей?

– Нет, – сказал Фасс. – Оно было внизу… но сейчас оно на поверхности, готов поклясться, – и очень близко. Нам сюда.

Он снова зашагал в западном направлении по Кэмден-роуд – Грета заметила, что его тоже бьет дрожь. И решила, что с нее хватит. Надо возвращаться к Ратвену, как разумным существам. Им надо сойти с того невидимого следа, который, по словам Фаститокалона, он не то чтобы видит, а чувствует, особенно если тот монах рядом. Что, если у него есть еще один такой ножик и на этот раз он решит наделать дырок в Фассе? С нее хватило реакции Варни, чтобы не сомневаться: ему от этого станет реально плохо, и…

Грета со вздохом повернулась и поспешила за Фаститокалоном. «Ну и ладно, ну и хорошо, – подумала она. – Ну, мне же любопытно». Любопытство никого до добра не доводило, в литературе тому есть масса убедительных свидетельств, но будь все проклято, ей хочется понять, что происходит.

Фаститокалон двигался неожиданно быстро. Она догнала его под железнодорожным мостом – и расстроенно заметила, что он начал сипеть. Это приключение и правда не шло Фассу на пользу, и его нужно было как можно скорее вернуть в тепло – однако одного взгляда на его лицо оказалось достаточно, чтобы понять: спорить с ним сейчас бесполезно.

Когда они перешли через канал, дождь усилился. Грета надвинула капюшон. За шумом капель почти ничего не было слышно, и она готова была биться об заклад, что так же обстоит дело и у Фаститокалона. Тем не менее, когда они проходили мимо храма Архангела Михаила, построенного в позднем викторианском стиле и нелепо зажатого между супермаркетом и дизайн-студией интерьеров, он вдруг застыл в центре тротуара, склонив голову к плечу и явно прислушиваясь к какому-то слабому звуку.

– Там, – объявил он тихо, указывая на храм. – Внутри. Очень слабый, но есть. Кажется, оно сильно травмировано.

Грета не стала уточнять, уверен ли он. Вид у Фасса был унылый и измученный, он вжимал голову под дождем – и ей трусливо захотелось, чтобы он сказал: «не ходи туда, там слишком опасно» или, может, «пойдем домой, и пусть оно тут умирает».

Нет. Она прогнала эту мысль, как и последовавшую за ней волну жаркого стыда: Фаститокалон никогда подобного не скажет.

– Тогда пошли.

– Я останусь здесь, с твоего разрешения. В храмах у меня появляется скверная мигрень.

Грета посмотрела на него с отчаянием:

– Фасс, ну, пожалуйста.

– Ты сама справишься, – подбодрил он. – У тебя все получится.

Она была в этом совершенно не уверена.

– Фасс, а если у него тот нож?

И тут же обозлилась на себя, понимая: если у него действительно есть нож, то угроза для Фасса будет гораздо серьезнее, чем для нее. Он вздохнул и на мгновение показался ей не только больным, но и старым – древним, обремененным грузом лет, как некоторые ее пациенты-курганники.

– Ладно, – сказал он, прижимая переносицу, – я пойду с тобой…

Он еще не закончил фразы, как Грета поняла, что не сможет воспользоваться его предложением.

Она разжала крепко стиснутые кулаки и глубоко вздохнула.

– Проклятие! Нет. Забудь. Подожди здесь. Надеюсь, я быстро.

Грета открыла калитку и вошла на церковный двор – узкую асфальтированную полоску, где несколько деревьев чуть укрыли ее от дождя. Она очень ярко помнила холодную ясность своего ужаса, когда монах держал кинжал у ее шеи: снова чуть зазнобило, несмотря на то, что сейчас было светло, а поблизости находился друг.

Ручка двери оказалась холодной – ошеломляюще холодной при прикосновении – и скользкой от дождя. Грета сжала ее с такой силой, что пальцам стало больно, и отворила дверь, за которой ждала безмолвная пустота.

На нее не набросилось нечто вопящее, светящееся голубым, и она медленно выдохнула, снова вдохнула – и шагнула в полумрак. Там пахло воском, лилиями и древностью, как во всех храмах, где ей случалось бывать, – не поддающийся определению аромат дерева и камня, которые находятся здесь уже много столетий и никуда не денутся еще многие столетия. Здесь, кроме нее, никого не было. Фаститокалон ошибся.

Он редко ошибался. Ее глаза привыкли к полутьме, а уши – к странной гулкой пустоте церковных залов, и она застыла в полной неподвижности, напрягая свои чувства, чтобы уловить то, что уловил он. Поначалу ей показалось, что это ее собственное дыхание, все еще учащенное от испуга, – но звук повторился, и от него во рту стало кисло, хоть он и взывал к тем инстинктам, которым она приучилась повиноваться. Это был тихий скулеж – звук существа, вымотанного и испытывающего страшную боль.

Грета медленно пошла по проходу, жалея, что при ней нет баллончика со слезоточивым газом: даже пустой он придавал бы спокойствия. Звук повторился, на этот раз – ближе. Еще ближе. Теперь она ощутила и запах, перекрывающий лилии и воск церковной атмосферы, запах, который она впервые почувствовала, склоняясь к ране Варни: слабую кислую вонь трав и металла, почему-то прогоркшую, словно что-то портится при контакте с воздухом. А на его фоне явно разило дерьмом. Канализацией.

Она дошла до конца пустых рядов с откидными сиденьями. Ничего. По крайней мере, в нефе – ничего. Полные теней приделы отделялись от нефа рядами громадных арок, уходящих к верхним окнам и поддерживаемых громадными каменными колоннами – такими толстыми, что за каждой мог бы спрятаться человек.

Грета осторожно сделала шаг за последнюю колонну, а потом – еще шаг. Сначала она даже не поняла, что видит: на секунду ей показалось, что кто-то оставил на полу кучу тряпок в розовых пятнышках… И тут куча шевельнулась. Она пошевелилась и открыла свои ужасные глаза, и снова издала то поскуливание… и Грета Хельсинг едва успела подбежать к мусорному баку у двери, чтобы вывалить туда остатки завтрака.

Издаваемые ею неприятные звуки разнеслись по сумрачным помещениям храма и, казалось, не смолкли даже тогда, когда ее перестало рвать. Ей нужен Ратвен. Ей нужен Фаститокалон. Ей нужен отец… о боже, как же ей нужен отец!.. ведь Уилферт Хельсинг знал бы, что делать: он всегда знал, что делать, всю ее жизнь, а теперь она осталась наедине с тем существом, валяющимся за каменной колонной, – и это она должна принимать все решения.

Грета вспомнила, как, будучи студентом-медиком, много-много лет назад, впервые поняла разницу между работой в больнице – в отделении, где распоряжается старший врач, в рамках правил, руководств и структур, и самостоятельной работой врача общей практики. В частной практике не было скучных производственных совещаний, конфликтных сотрудников, бюрократической ерунды, которую необходимо было разгребать, чтобы выполнять работу… но не было и указаний и поддержки старших. Некого было просить о помощи, совете, консультации.

Она спросила отца, как он выдерживает всю ответственность: «Как ты это выносишь, откуда знаешь, что не ошибешься, когда некому помочь?» – а он негромко рассмеялся.

«Не знаю, – сказал он тогда. – Я не уверен в этом полностью. Но поручусь, что знаю, как надо работать. Я доверяю своим навыкам и опыту: они помогают мне принимать правильные решения. В конечном счете тебе надо уметь доверять себе, а уже потом требовать, чтобы твои пациенты тебе доверились. Если ты на это не способна, не выбирай карьеру врача».

Грета вздрогнула. «Но я себе не доверяю… пока. Не полностью».

«Ты к этому придешь, Греточка. Уверенность приходит с практикой и подкрепляется знаниями. У тебя для этого мозги правильно устроены, да и… – тут он серьезно постучал пальцем по ее груди, – сердце у тебя правильное».

Вернувшись к настоящему, она вытерла лицо и наконец выпрямилась. «А вот желудок у меня устроен неправильно, – подумала она. – Но, кроме меня, тут никого нет, и мне надо справиться».

Она расправила плечи, вздохнула – и двинулась обратно.

То существо за колонной не слишком радовало взор… и обоняние… даже со второго захода. Но теперь Грета знала, чего ожидать, и смогла смотреть на все глазами врача, так что ужас был оценен и зарегистрирован сознанием с клинической точки зрения.

Оно… он… был обнажен и покрыт мокнущими ожогами и шрамами от более давних повреждений, а по спине шли вздувшиеся полосы, похожие на следы кнута. Когда она видела этого индивидуума в прошлый раз, он был одет, как монах-бенедиктинец, в грубую коричневую шерсть, – и она мельком изумилась, куда делась его сутана: в такую холодную и мокрую погоду вряд ли он снял бы всю одежду добровольно.

Значит, кто-то… раздел его догола, бичевал до крови и… что?.. принес его сюда? В церковь? Или он сам сюда приполз в поисках убежища? Фасс сказал, что, судя по следам, он вышел из туннелей на поверхность, а потом добрался сюда.

Ее инстинкты врача напомнили, что, пока она пытается вообразить возможный ход дел, он теряет все больше жидкости… Господи, эти ожоги покрывают около восемнадцати процентов всей поверхности тела… и неизвестно сколько крови сочится из ран на спине, так что ей нужно что-то побыстрее с этим делать. Несмотря на вонь и то, что его искалеченные, слезящиеся глаза испускали ярко-голубой свет, Грета направилась к нему, разведя руки с раскрытыми ладонями: «от меня угрозы нет». Она не была уверена в том, что он ее видит, но, когда он сжался и попытался отодвинуться подальше, она решила, что он как минимум может определить движение. Ужасный скулеж повторился.

– Я не сделаю вам больно, – сказала она и солгала: вытаскивая его отсюда, она наверняка причинит ему очень сильную боль. – Я врач. Я хочу помочь. Вы меня понимаете?

– Нечистый, – прохрипел обожженный.

«Тут не поспоришь», – подумала она и с трудом сглотнула, борясь с новым приступом тошноты.

– Как вас зовут?

– Проклятый, – сказал он. – Отлученный.

Ему трудно было произносить слова, он говорил хрипло и невнятно – однако упрямо выговаривал слог за слогом.

Грета определила, что под всеми этими ранами и шрамами ему не больше двадцати пяти, и снова попыталась понять, кем надо быть, чтобы нанести кому-то такие травмы, а потом бросить одного, голым, истекающим кровью. Она мало что знала про отлучение, но не сомневалась в том, что его душа только выиграла от разрыва с такой группой. Тем не менее она решила изменить подход.

– Как вас звали до знакомства с ними?

Он хотя бы перестал пытаться отползти подальше, а еще через пару мгновений с хриплым стоном попытался развернуться из того клубка, в какой сжимался.

– Не знаю… – ответил он. – Холодно. Свет ушел. Божественный свет. Танцевал… и тот звук… тот ЗВУК! – Он замолчал и тряхнул головой, молча отрицая нечто, слышное ему одному. На пол полетели капли жидкости. – У меня в голове постоянно гудит. Голос… голос…

«Чей голос?» – мысленно спросила Грета, качая головой.

– Ничего страшного. Не будем пока об этом, – сказала она. – Надо вас отсюда забрать. Погодите минуту.

Прежде всего его следовало согреть. Она осмотрелась. Позади него висели какие-то пыльные бархатные драпировки. Грета решительно дернула за одну из них – и та рассталась с карнизом и упала тяжелыми складками, подняв тучу удушающей пыли. «Не идеально, но лучше, чем ничего, – подумала она. – Извини, архангел Михаил. Надеюсь на твое понимание». Взяв бархат, она встала на колени рядом с пациентом.

Он отпрянул, закрывая лицо руками, но Грета не сдвинулась с места, стараясь не обращать внимания на вонь. Спустя мгновение он посмотрел на нее сквозь пальцы.

На запястьях у него остались борозды от веревок. Его связали, а потом бичевали.

– Я не причиню вам вреда, – проговорила она негромко, остро сознавая, что этот человек пытался ее убить: прятался в темноте и приставил нож к ее шее. – Вы разрешите помочь?

Он уставился на нее своими жуткими глазами – и Грете показалось, что прошло ужасно много времени, прежде чем он кивнул. Она набросила бархат ему на плечи как можно бережнее, понимая, что любое прикосновение к его ранам будет болезненным. Он зашипел, но не сделал попытки отстраниться, а вскоре его пальцы осторожно ухватились за бархат, чтобы укрыться плотнее. Даже сквозь ткань она ощутила неестественный жар его кожи и выпирающие углы костей. Интересно, что едят эти голубые монахи – и когда они в последний раз кормили этого.

До того мгновения Грета отметала вопрос о том, что же с ним делать, который теперь решительно пробился на поверхность ее сознания. Она могла бы вызвать «Скорую помощь»… ей следует вызвать «Скорую помощь». Ему нужно в отделение неотложной помощи, в ожоговый центр… но нельзя было забывать о светящихся голубых глазах. Такого у людей не бывает. Это определенно и неоспоримо нечеловеческая черта – и она обернется проблемой, потому что любой врач, достойный своего белого халата, начнет задавать вопросы, как только такое увидит, а полученные им ответы породят новые, еще более острые вопросы. И эксперименты. И, вполне вероятно, буквально приведет к охоте на ведьм: расследование этого конкретного необъяснимого феномена очень быстро превратится в поиск других необъяснимых феноменов.

Вся ее практика – да и практически вся ее повседневная жизнь – базировалась на том, что обычному миру не известно (и не должно стать известно!) о существовании ее пациентов. Их безопасность, их благополучие, их заработки – само их существование зиждилось на том, что они продолжают считаться вымыслом. Отвезти этого… кем бы он ни был… в ближайшую больницу – значит недопустимо нарушить главное правило секретности. Ей не надо было долго думать, чтобы понять, что это означало бы для Фасса, для Ратвена, для Варни, для остальных лондонских вампиров… и оборотней… и мумий… и баньши… и гулей…

И даже если бы она сама была способна встать и уйти от этого почти обычного человека – уйти и предоставить его той судьбе, которая у него еще осталась… но этого она тоже не может: рано или поздно его найдут, и те, кто его найдет, начнут задавать неизбежные вопросы… и в результате возникнет все та же проблема. Все дороги ведут к бригаде с вилами и факелами – за исключением одной.

Грета послала все в глубочайшие пропасти Эреба и вытащила телефон.

– Фасс, – сказала она, как только он ответил, оборвав даже «алло», – меня нужно доставить в мою приемную, а этот парень идти не сможет. Ты способен каким-нибудь образом переместить кого-то из храма?

– Не знаю, – ответил он, – и никогда не пытался узнать. Надо полагать, сейчас самое время выяснить.

От усталости и смиренной готовности, звучавших в голосе Фаститокалона, у Греты больно сжалось сердце, и она мысленно пообещала: когда эта история закончится, она сделает что-то – что угодно, – чтобы его отблагодарить. Грета не повернула головы, когда двери храма открылись, не обернулась на звук шагов: она не спускала глаз с трясущейся фигуры своего пациента до тех пор, пока Фаститокалон не подошел к ним и не протянул руку.

Грета стиснула ее – тонкую, замерзшую и сильную – и смогла подавить свое отвращение настолько, чтобы второй рукой взяться за руку обожженного. Как только они втроем соединились, в глазах у Греты все стало оранжево-белым, и она почувствовала, как ее тянет и крутит. Храм вокруг них мигнул и исчез.

Транслокация даже при идеальных условиях вызывала легкое головокружение, а вот такая транслокация, когда Фаститокалон болен и истратил почти все силы, сражается с метафизическим окружением и уносит с собой еще двух человек, привела к сильнейшей дезориентации. Несколько мерзко-тошнотворных секунд Грете пришлось смаргивать искристо-серую пелену, и только тогда вернулось нормальное зрение.

Они находились у нее в кабинете, в приемной на Харли-стрит, – лежали на полу. Сев, Грета вызвала новую волну головокружения, но на этот раз все прошло быстрее, и она смогла осмотреться. Здесь все было благословенно обычным: тепло, светло, знакомо и безопасно, а продолжавший стучать по окнам дождь только усиливал ощущение уюта.

Рядом с ней зашевелился Фаститокалон: лицо у него приобрело странный пепельно-серый оттенок. Грета еле успела схватить мусорную корзину и придвинуться к нему. Фаститокалона бурно вырвало, а она порадовалась, что уже успела проделать это чуть раньше.

Пока Фасс был занят, Грета смотрела на обожженного монаха, так и завернутого в похищенную церковную занавесь и пребывающего в глубоком обмороке, – и вдруг осознала весь масштаб предстоящей ей задачи: над ним требовалось очень много работать, а она была отнюдь не уверена в том, что сможет справиться со всем в одиночку. Когда спустя несколько минут в дверь постучала Анна и тихо осведомилась, действительно ли Грета а) здесь и б) в порядке, Грета несказанно обрадовалась.

Анна повесила табличку «Закрыто» на дверь приемной и заперла ее, а тем временем Грета просушила вещи Фаститокалона и дала ему горячего сладкого чаю и таблетку от головной боли, спровоцированной пребыванием в храме. После этого они с Анной вместе занялись сначала обработкой, а затем – перевязкой наползающих друг на друга серьезных травм обожженного монаха. Они возмещали потерю жидкости с максимальной скоростью, которую Грета сочла приемлемой, – и обе были немного удивлены тем, насколько стабильным было его состояние, несмотря на многочисленные ожоги и рваные раны. Они пришли к единому выводу – то, что заставляло его глаза светиться, также ускоряло процесс заживления: пока они занимались санацией, часть повреждений начала покрываться корочками, а одна небольшая царапина и вовсе превратилась в блестящую розовую полоску прямо на глазах у разинувших рты Анны и Греты.

– Это неправильно, – заявила Анна, превращая пинцет с марлевым тампоном в указку. – Тут… регенерация на вампирском уровне, но ведь он – живой человек. Или, по крайней мере, раньше им был.

– Надо, чтобы Фасс на него посмотрел, когда придет в себя. Он уже что-то говорил насчет подписи пневмы или души, кажется… я не очень поняла… следа, который виден только ему. Может, он нам объяснит, что тут у нас.

– И я никогда не видела, чтобы человеческие глаза делали вот такое, – проворчала Анна, снова принимаясь за работу.

Грета тоже никогда с таким не сталкивалась: голубое свечение было чуть заметно даже сквозь закрытые веки. Она описала, как выглядели эти глаза в тот момент, когда в последний раз видела их вблизи, на заднем сиденье своей машины: роговица непрозрачная, как вареный белок – рваная и покрытая рубцами ткань, сквозь которую ему не должно быть видно ничего, кроме неясных пятен света и темноты, да и то не наверняка, – и тем не менее он мог ее видеть, мог как-то смотреть своими разрушенными глазами. Грета даже предположила, что он способен видеть сквозь другие предметы: любопытство и интерес боролись в ней с испугом.

– Весь глаз светится, но испускает свет не поверхность роговицы, – сказала она. – Скорее… не знаю… вроде как свет зарождается где-то глубже, проходит через сам глаз и становится видимым только в окружающем воздухе?

– Наверное, именно это и видели гули, – отозвалась Анна, содрогнувшись, – голубые глаза, горящие в темноте.

А Грета снова вспомнила, как Кри-акх обнимал мать и ребеночка под резким светом подвальной лампы, подумала про смерть в темноте, внезапную и стремительную…

«Хватит, – приказала она себе. – Работай».

– Подай физраствор, пожалуйста.