Глава 12
Как выяснилось, сэру Фрэнсису никто не угрожал насилием – по религиозным или иным мотивам, – и ему удалось справляться с капризной коробкой скоростей «Вольво» без проблем (Грета могла только молча восхититься), но уровень напряженности в городе ясно ощущался по поведению других покупателей. Одиннадцать убийств, и конца им не видно, а полиция, похоже, ничего поделать не может.
– Ситуация ухудшается, – сказал он, вручая Грете коробку с чайными пакетиками. – В очереди к кассе люди говорили о том, что вообще собираются уехать из Лондона, по крайней мере на время – будут гостить у друзей или родственников вне города. Или отправят отсюда детей, если сами не смогут уехать, как это делали во время войны.
Грета растерянно заморгала: мысль о том, как Ратвен водил машину «Скорой», все еще оставалась с ней. Вдруг стало интересно, что в сороковые годы делал Варни.
– Все настолько плохо? – уточнила она.
Грета достаточно мало времени проводила в, если можно так выразиться, реальном мире: ее дни были отданы работе, которая не касалась обычных людей, их мнений и занятий, так что было довольно странно осознавать, что на самом деле ситуация для простых обитателей Лондона, которые не знают всего того, что знает она, действительно оказалась почти такой же плохой.
– Общей… паники нет, – ответил Варни, явно пытаясь ее успокоить, – но люди определенно испуганы. Запах распознается безошибочно.
– Запах… – повторила она.
– В страхе от людей исходит особый запах, – сообщил Ратвен, оглянувшись от шкафчика, в который убирал консервы. – У него ярко выраженный характер. Не то чтобы неприятный, но резкий.
Грете это не слишком понравилось, однако комментировать она не стала.
– Но ведь пока больше ничего не происходило?
– Насколько я мог узнать, нет, – сказал Варни. – В тех газетах, которые я видел, о новых убийствах не говорилось, и я слышал разговоры об одиннадцати жертвах, не более.
– Хотела бы я думать, что больше их и не будет, – проворчала она и невольно содрогнулась, снова досадуя на то, что понятия не имеет, что следует делать.
Только они успели убрать все продукты, как Крансвелл позвал их с площадки лестницы – в кои-то веки без всякого легкомыслия.
– Ребята! Вам бы… э… стоило подняться сюда. Он очнулся и говорит.
Когда Грета ворвалась в спальню, обожженный мужчина невнятно бормотал и пытался сесть. Она умело подоткнула ему под спину подушки, позволив приподняться на постели.
– Эй, тише, тише. Успокойтесь. В чем дело? Вы что-то вспомнили?
Она заметила, что остальные молча вошли в комнату следом за ней, но все ее внимание занимал пациент. Он казался менее одурманенным и растерянным, чем во время их прошлого общения, но она бы не стала утверждать, что к нему вернулся здравый ум. Однако он хотя бы не говорил словами Писания, что она сочла хорошим знаком.
– Пытаюсь, – сказал он. – Бывают… проблески. Кусочки. Но этого мало…
– Вы хотите нам об этом рассказать? – уточнил Крансвелл со вполне понятным изумлением.
Неприятные глаза закрылись, открылись снова – и он чуть заметно кивнул.
– Нет причины… не говорить… теперь. Уже… уже осужден. Проклят Богом.
Фаститокалон чуть шевельнулся, словно собираясь заговорить, но, видимо, передумал.
– Ну, если пока это не учитывать, – сказала Грета, – то, кажется, мы можем помочь вам вспомнить то, что пропало. Вы разрешите одному из нас… вас загипнотизировать?
Это слово описывало ситуацию достаточно близко.
Он потянулся к ее руке, и Грета снова ощутила, как в нем бьется болезненный жар, почувствовала собственной кожей, точно так же, как ощущала свечение его голубых глаз, – и вспомнила, как Фаститокалон говорил: «Он – не человек. Уже не совсем человек».
– Пожалуйста! – попросил он, и это прозвучало совершенно по-человечески.
А еще она очень ясно помнила, что он пытался ее убить, и, оглянувшись на Варни, была немного удивлена выражением лица вомпира. Там был гнев, конечно, – но еще и глубокая усталость и чуть смягчившиеся жесткие складки у губ, которые, возможно, свидетельствовали о сочувствии. Такого выражения на этом лице она совершенно не ожидала увидеть.
– Сэр Фрэнсис, – сказала она, радуясь, что ее голос звучит нормально, и, осторожно высвободив руку, отошла от кровати. – Прошу вас.
Варни даже двигался так, словно его утомление было глубоким до невыносимости: смотреть на него было больно. Ей случалось видеть людей, чьи оставшиеся дни измерялись вот в таких простых движениях – продуманных, медленных и глубоко, ужасающе осторожных.
Он сел у кровати, и голубой взгляд монаха переместился ниже, чтобы встретить его. Глаза больного расширились – и на мгновение их сияние усилилось. Грета прочла на его изуродованном шрамами лице страх. Страх и интерес.
– Смотрите на меня, – проговорил Варни, и его голос стал мягче и красивее: такого никто из них от него не слышал. Это был голос, которому им всем инстинктивно захотелось подчиниться. – Смотрите на меня внимательно и расслабьтесь. Я помогу вам вспомнить.
Наблюдавшую за этим Грету пробила дрожь. Зрачки у Варни начали расширяться и сужаться, расширяться и сужаться: зеркальные радужки то росли, то сжимались в медленном плавном темпе. Даже со стороны, не попав в область полноценного воздействия его взгляда, она почувствовала, как все вокруг начинает отдаляться в туманное мерцающее пространство, словно в зеркальной комнате, где отражения повторяются, уходя в бесконечность. Это было совсем не похоже на подчинение Ратвена. Действие оказалось гораздо более сильным, гораздо более мощным, и, когда она воспарила в центре мира тихо мерцающих образов ее самой, все вокруг потеряло всякий смысл. Ничто… не имело… значения.
Фаститокалон тронул ее за плечо, и Грета вздрогнула, вдруг снова обнаружив себя в спальне. Казалось, снова включили силу тяжести. Грета на мгновение потеряла равновесие, и ему пришлось ее поддержать
Варни продолжал говорить тем же глубоким, невероятно красивым голосом.
– Вы в безопасности, – сказал он. – Ничего плохого с вами не случится. Смотрите мне в глаза и знайте, что вы в безопасности.
Если не открывать глаза и только слушать – или сознательно смотреть в другую сторону, – то, как обнаружила Грета, можно было следить за разговором, не оказываясь подчиненной. Слабый прерывистый голос монаха, когда он раздался, стал резким контрастом чудесным модуляциям Варни.
– В безопасности, – сказал он и вздохнул, показавшись ужасно юным.
– Где вы? – спросил Варни.
– Набережная… дом.
– Кто вы?
– Отлученный. Проклятый.
– Как ваше имя?
Он медленно покачал головой, не отрывая ее от подушки: либо имени нет, либо он его не помнит, либо… ему запрещено вспоминать.
Варни глубоко вздохнул и продолжил свои вопросы.
– Откуда вы?
– Под… городом. Внизу. Туннели внизу, залы.
– Расскажите нам про это место под городом, – попросил Варни ровным тоном. – Что там, внизу?
– Божественный Свет.
– Что такое божественный свет? Расскажите нам все, что вы про него знаете.
Она почувствовала, как Варни немного усилил воздействие, словно повернул реостат. Слабое, невнятное бормотание в ответ на его вопросы окрепло почти до нормальной речи.
– В комнате с табличкой «Энергоблок». Он… в металлическом шкафу с круговой шкалой на дверце. Он сделан из стекла и гудит, постоянно, никогда не меняясь, даже когда говорит Гласом Божьим.
Монах вдруг начал мычать – мерзким воющим звуком, – и рядом с ней Ратвен резко втянул в себя воздух. Грета обрадовалась, когда возобновилась негромкая речь.
– Внутри стекла есть искра – такая яркая, что трудно рассмотреть. Она не перестает двигаться. И она светится. Она светится голубым и отбирает наше зрение, наши грехи, нашу нечистоту. Она выжигает все… все мирское.
– «Мы» – это кто? – уточнил Варни.
– Братья. Члены… Священного «Ордена Меча Святости», Gladius Sancti. Только те, кто очистился светом… могут носить клинок.
Голос Варни чуть дрогнул.
– Расскажите нам про клинок.
– Крестообразное лезвие. Умащено елеем. Их десять… теперь – девять.
– Откуда они взялись?
– Не знаю… – Он повернул голову на подушке, веки его на мгновение сомкнулись. – Нашли. Их… нашли. Брат Иоанн сказал… что находка клинка и тайны елея – это знак того, что в мире есть зло, которое надо искореннить.
– Орден возник до находки?
– Он был… над землей, – ответил монах, немного удивляясь этому воспоминанию. – Под солнцем. В… Челси? С людьми… людей было больше, пока не пришел свет.
– Челси, – повторил Варни.
– Семинария, – отозвался он, словно ухватившись за кончик воспоминания. – В семинарии. Холл… Аллен Холл. Я… учился. Иоанн был там.
Он заметно растерялся.
– Иоанн был там, а потом… я не был семинаристом. Не знаю… не знаю, как, но я был пострижен. В братстве.
– Вы не помните, как вступили в орден?
– Нет, – ответил он, растерявшись еще сильнее. – Я всегда был в ордене, ничего другого не было. Меня не было до ордена, но… я был в семинарии, это я помню.
– Ничего страшного, – сказал Варни очень мягким, добрым голосом. – Пока не будем об этом. Расскажите мне про орден. Про «Меч Святости».
– Мы были… под солнцем, – повторил он снова. – Мы собирались в церквях, но потом Иоанн… брат Иоанн… нашел крестообразный клинок и святой елей, и после этого не стало солнца, совсем не стало солнца, не стало неба, но нам и не нужно было солнце, потому что был Божественный Свет, свет, который никогда не меркнет и не гаснет, бесконечный свет, горящий под землей. Истинный свет, более истинный, нежели дневной, который говорил брату Иоанну о священном учении.
– А что такое священное учение?
Голос Варни стал немного настойчивее – но только немного.
– То… что мы знаем, что мы – Божьи, а… весь мир погряз во зле, – сказал он, и Грета опознала то изменение интонаций, которое приходило с заученными ответами. – «Сломите руку злодея и грешника, ищите его греховность, пока… не исчезнет вовсе». «Воздайте им по делам их… и по греховности их помышлений: воздайте им по делам рук их, извергните их в пустыню». Это – наше дело… наш крест… и наша привилегия. «Нет тьмы и тени смертныя… где творящие беззаконие сокрылись бы».
Последние слова его декламации повисли в воздухе, словно клубы дыма. Варни молчал. Грета решилась открыть глаза – и обнаружила, что он выглядит невыносимо усталым, больше, чем раньше.
Она даже не осознавала, что протягивает руку, пока не обнаружила, что касается его плеча. При контакте Варни вздрогнул, словно от нее шел электрический ток. Он развернулся и воззрился на нее – и яркое оцепенение его подчинения затопило ее на долю секунды, прежде чем он овладел собой и снова обратил все внимание и взгляд на лежащего в постели.
Грета резко моргнула, стараясь вернуть четкость окружающему, однако не убрала руки с плеча Варни. И вдруг она решила, что с нее хватит пустого взгляда, заученных наизусть фраз, звучащих так, будто безымянный мужчина и сам в них не верит, складывая эти слова. И более всего с нее хватит гадать, что еще здесь присутствует вместе с владельцем этих глаз. Что может смотреть на нее из них. Что поработило этих людей (а ведь прежде это были люди, пусть и немного сумасшедшие и решившие поиграть в какую-то организацию тринадцатого века, утверждавшую человеческое превосходство) и превратило их в такое. В чудовищ.
Ей так надоело непонимание!
Ратвену в этой одержимости больше всего претила манипуляция верой людей, преднамеренное извращение глубинных убеждений. Грета не забыла, какими ледяными стали его глаза – прозрачными и холодными, пылающими возмущением, которое почему-то было страшнее открытой ярости. Сейчас, стоя рядом с Варни и ощущая, как он чуть дрожит под ее рукой, собственный гнев Греты начал проявляться.
Он не был ледяным, как у Ратвена: скорее, он ощущался как небольшой шарик металла в груди, разогреваемый невидимым паяльником. Сначала он был тускло-багровым и только светился, но потом стал разгораться все ярче: алый… оранжево-красный… обжигающе-золотой. Ее разъяряло не столько то, что эта штука присвоила себе роль Бога для этих людей, а то, что она отняла у них имена, отняла их собственное «я», превратила в безмозглых марионеток, подчиненных ее целям, сделала мир абсурдным. Она отняла у них личности, волю. Это, с точки зрения Греты, было хуже всего: оскорбительно для самой сути человека. То, что эта штука посмела такое сделать, вдруг показалось невыносимым. Жар у нее в груди вспыхнул с золотого до белого.
Она подалась вперед, уставившись на изуродованное лицо на подушке.
– Как ваше имя? – спросила она демонстративно ясно. – Кто вы?
Голубое свечение потухло: он крепко зажмурился.
– Нет…
– Это очень глубоко, – прошептал Варни. – Он борется изо всех сил, Грета. Не думаю…
– Кто вы? – повторила она, с трудом удержавшись, чтобы не повысить голос. Ей казалось, что раскаленный добела шар у нее в груди испускает свое собственное сияние, что ее кожа светится и зрачки стали ослепительно-яркими точками. – Откуда вы? Кем вы были до того, как оказались в семинарии в Челси. До того, как это началось.
Он замотал головой и начал корчиться под одеялом – и издал тот ужасающий стонущий вскрик, который она услышала тогда в церкви.
– Ваше имя! – Грета стиснула плечо Варни, не обращая внимания, что он тихо зашипел от боли, но, несмотря на это, даже не пошевелился. – Как вас зовут?
– Грета…
В голосе Варни было нечто, не вполне понятное Грете, но она наклонилась еще сильнее, игнорируя его. Гнев в ней уже стал ревущим бело-голубым пламенем: «Как эта штука смеет, как она посмела украсть у него имя, его осознание как личности, самый центр его разума? Как она смеет устраивать все это, нарушать баланс всего мироздания?»
Бывший орденец беспомощно извивался на кровати. Голубой свет стал вспыхивать прерывисто, ломкими импульсами света из-под полуопущенных век. В комнате запахло озоном, грозой. Даже сквозь ярость Грета ощущала – почти видела – борьбу, которая шла у него в голове, попытки чего-то исковерканного и раненого, почти потерявшего силы, все-таки освободиться. Картина была жуткой и яркой: точка белого света, тусклого и дрожащего, скованная ядовитым голубым сиянием. Голубой говорил ей о свечении ионизированного воздуха, о мертвенном оттенке света, возникающего в момент критического разряда, о неземном свечении излучения Черенкова, о лазурном нимбе, отбрасываемом радиоактивным веществом под водой, о смертоносной бездонной голубизне пустынного неба в полдень, злобной и враждебной. Это все так ясно возникло в голове, и Грета даже мимолетно подумала, что контакт с Варни каким-то образом передает ей часть того, что видит своими странными зеркальными глазами он сам.
Однако борьба только усиливалась: теперь монах уже не извивался, а бился в конвульсиях, в жутких клонических спазмах, и его сердце, которое и без того находилось под жуткими нагрузками из-за множественных травм, больше не могло выдержать. Грета отпустила Варни и повернулась, чтобы достать из саквояжа шприцы и ампулы, которые там хранились, но в этот момент мужчина на постели издал жуткий давящийся хрип. Все его тело застыло, спина приподнялась над кроватью жесткой столбнячной дугой. Вокруг нее все потрясенно отпрянули.
Грета, приученная наблюдать, оказалась единственной, кто ясно увидел то, что происходило в следующие несколько секунд. Потом она опишет, как три ленты чего-то, похожего на яркий, светящийся голубым дым, вышли из его глаз и открытого рта, а к ним присоединились две более тонкие струйки, поднявшиеся из ноздрей. Голубой свет собрался в облако над его лицом и яростно завихрился, словно в нерешительности. Она очень ясно ощутила, что оно, чем бы ни было, наблюдает за ней, очень хорошо ее видит – и запомнило ее вмешательство в ход его дел.
Еще мгновение светящееся облако висело у него над лицом, а потом воздух сотрясся от беззвучного грома, и свет – вместе с тем, что его создавало, – исчез.
Его бывший носитель рухнул на кровать, ловя ртом воздух, и струйка яркой крови стекла ему на подбородок из прокушенной губы… а вот глаза, которые он открыл через несколько секунд, испорченные и слезящиеся, больше не были голубыми.
* * *
Его звали Стивен Хейлторп.
Это успели узнать от него прежде, чем Грета всех выгнала из спальни. Обитавшая в его теле непонятная субстанция поддерживала стабильное состояние организма, а после ее ухода пришлось принимать срочные меры, чтобы это состояние восстановить. Остальные удалились на кухню, где Фаститокалон попытался объяснить, что же, к черту, происходило.
– Очень интересно, – сказал Ратвен, которому удалось следить за объяснением несколько лучше, чем Варни или Крансвеллу. Он задумчиво посмотрел на Фаститокалона. – Когда у нас появится время… не сейчас, а когда у нас будет время… мне хотелось бы, чтобы вы все это повторили, но гораздо подробнее.
– Как пожелаете, – отозвался Фаститокалон. Голова у него болела просто оглушительно: пребывание в помещении, где происходили недавние события, было похоже на метафизический звуковой удар. – Параллели между научной магией, которую правильнее называть мирабиликой, и физикой – не полные, но создают полезную позицию, с которой можно начинать рассмотрение данного предмета.
Варни, казалось, немного растерял свою меланхолическую отстраненность: он вслушивался в разговор, сдвигая брови, и при этом растирал плечо, как будто оно болело. Фаститокалон решил, что, видимо, роль активного и ценного члена группы – для вомпира новая и довольно приятная.
– Эта самая мирабилика, – уточнил Варни, – к делу прямо относится?
– Боюсь, что в какой-то степени да, – ответил Фаститокалон. – От вас не требуется понимания всей теории, только общее представление о законах, которые управляют поведением пневмы.
– А пневма – это…
Фаститокалон вздохнул.
– Если хотите, то можете использовать гностическое именование, дух, но технически оно обозначает эквивалент материи на высших планах. Каждый индивидуум обладает особой пневматической подписью, которую можно определять и отслеживать. Именно так я и нашел нашего мистера Хейлторпа. Пневматические характеристики обычных людей легко отличить от характеристик сверхъестественных существ – по поведению и взаимодействию неких частиц и строению возникающих в результате мирабильных полей, которые способны воспринимать несколько рас нелюдей, а при определенных условиях и некоторые люди с особым типом наследственности.
– По-моему, Фасс хочет сказать, что у всех нас есть… особый опознаваемый код, – сказал Ратвен, – который можно назвать духом или душой, если желаете, и который варьируется в зависимости от организации этих частиц и так далее. Однако внешнее воздействие может изменить расположение частиц, изменив сам код, а это значит, что наше собственное взаимодействие с реальностью меняется. Я все правильно понимаю?
Фаститокалон кивнул.
– Более или менее. В каком-то смысле это моментальная генная инженерия. Измените чью-то пневматическую подпись на верхних планах так, чтобы она говорила, что у него есть хвост, и – бам! – у него появится хвост на основном материальном плане, и останется, покуда бы будете сохранять такое воздействие. Это важно. Без этого восстановится нормальная характеристика. Эта штука, чем бы она ни была, провела довольно значительные изменения в том, как мистер Хейлторп влияет на реальность, а теперь они устранены.
– Этим объясняется его способность видеть, несмотря на повреждения глаз? – спросил Варни.
– Да. И теперь, когда это воздействие исчезло, он, наверное, полностью ослеп. А еще оно не дало ему умереть от шока или заражения, несмотря на обширные повреждения тела. Честно говоря, не знаю, сколько он протянет без этого.
– Но он ведь снова стал смертным, – проговорил Варни задумчиво. – Он – человек и может получить отпущение грехов?
– Надо полагать. Я не особо разбираюсь в теологии.
Ратвен задумчиво побарабанил по крышке стола ногтями.
– И вы считаете, что это не связано с Адом и Небесами, по крайней мере, официально? Вроде того, что они за это не ответственны и, более того, об этом не осведомлены?
– Не знаю, – признался Фаститокалон. – Честно, не знаю. Это воздействие не ощущается как инфернальное или божественное (они обычно легко распознаются), однако за время бытия всего сущего не раз бывали случаи внутреннего раскола, и я могу допустить, что какой-то древний осколок одной из сторон ответственен за всю эту кашу.
– Раскол? – переспросил Варни, снова сосредотачиваясь на происходящем. – Между демонами существуют разногласия в доктрине?
– О да: это не прекратилось после низвержения с Небес. Такое происходило не раз, но последняя крупная встряска внизу была… о, в конце шестнадцатого века. – Фаститокалон закрыл глаза, прогоняя яркие воспоминания. – Тогда речь шла о неконтролируемой фракции, которая прямо влияла на взаимоотношения людей и сами события, частично закамуфлировав все так, чтобы бросить тень на Небеса. Реакция Сэмаэля… ясно показала его мнение относительно подобной деятельности. Не представляю себе, чтобы кто-то с моей стороны снова решился на такое – только не после того, что он сделал с Асмодеем. Нет, это… нечто достаточно мелкое, чтобы никто из них об этом не знал – или знал слишком мало, чтобы заинтересоваться, иначе его бы уже давно поймали и раздавили. Если бы мы смогли… тихо его остановить, не заставляя обе стороны активно в этом участвовать, дело обошлось бы без политических и бюрократических проблем.
Ратвен небрежно кивнул, явно не заинтересовавшись послежизненным политическим климатом или тем, что же все-таки случилось с невезучим Асмодеем.
– И как именно мы будем его останавливать? Эти ребята из «Меча Святости» не только вооружены реальным оружием, которое может причинять нам серьезный ущерб, они теперь получили какие-то способности от этого сверхъестественного воздействия. Мне бы не хотелось столкнуться с ними в количестве большем, чем один или двое, а их под городом затаился чуть ли не десяток. Не говоря уже об… об этой штуке, ее физическом воплощении: ее местопребывание наверняка будет охраняться, а мы о нем ничего не знаем.
– Пока, – уточнил Варни. – Пока ничего не знаем. Когда он снова очнется, то все нам расскажет.
– Мы не знаем, будет ли он на это способен, – возразил Фаститокалон. – Это… насильственное перестроение очень тяжело переносится, а он изначально был болен и ранен. Это могло необратимо повредить его разум.
– Это если он вообще придет в себя, – произнес новый голос, и все обернулись.
В дверях стояла Грета, серая от усталости.
– Его состояние стабилизировалось, – добавила она. – Временно. Я сделала все возможное в данных обстоятельствах… но не могу сказать, когда он очнется… и даже очнется ли. Он сильно пострадал. Очень сильно.
Фаститокалон подумал было, что никогда не видел ее настолько мрачной, но тут же вспомнил утро, когда умер Уилферт Хельсинг: белое небо, по-зимнему голые деревья, карканье ворон на крышах. Его болезнь была (наверное, к счастью) короткой. Фаститокалон не присутствовал при кончине Уилферта, но ощутил его уход – ощутил, как изменилась реальность, когда знакомая подпись погасла.
Тем утром, когда он пришел и увидел Грету с сухими глазами и ничего не выражавшим лицом, он, не колеблясь ни секунды, потянулся, чтобы дотронуться до ее разума. Это было таким же инстинктивным жестом, как протянутая рука или распахнутые объятия: «Позволь мне помочь, ты не одна, я здесь, я с тобой».
– Мы рассмотрим альтернативные варианты, – сказал он, ощущая в груди тяжесть, не имеющую никакого отношения к заболеваниям. – Он уже дал нам очень немало, не забывайте. Та семинария – «Аллен Холл» – я знаю, где она находится. И мне показалось, что эта секта поначалу была гораздо более невинной, чем вышло в итоге.
– От нее могли остаться какие-то документы, – подтвердил Ратвен, а Крансвелл обвел взглядом всех присутствующих.
– А если нет документов, то наверняка были люди, знавшие про эту группу, – предположил он. – Наверное, можно было бы посмотреть, не знает ли кто-нибудь, что с ними стало, куда они закопались и все такое.
Варни кивнул:
– И возможно, удастся выяснить, где брат Иоанн отыскал эти странные ножи и не может ли их оказаться еще больше.
Грета по-прежнему выглядела почти полностью выжатой, но под ее усталостью Фаститокалон заметил новую решимость. Он прекрасно знал, что наличие конкретного дела, последовательности необходимых действий вместо неопределенной чудовищности ситуации, всегда помогало ей держаться.
– Я тоже знаю, где эта семинария, – сказала она. – Когда-то у папы был там друг. Я тогда была еще маленькой, и мы иногда ходили к нему в гости. Вот только надо будет сообразить, как туда добираться на автобусе. Крансвелл прав, я сейчас без острой необходимости в туннели не стану спускаться.
– Я могу вас отвезти, – предложил Ратвен. – Я не меньше вас хочу все выяснить. Но вы уверены, что можете оставить Хейлторпа?
– Он стабилен, – снова повторила Грета, но теперь на ее лице, кроме решимости, отражалось чувство вины.
Фаститокалон вздохнул. Он ясно слышал – как будто Грета кричит – мысль, горевшую на поверхности ее сознания: «Я не могу оставить его одного».
– Он будет не один, – сказал Фаститокалон. – Я буду за ним присматривать, Грета. И если что-то пойдет не так, то я, наверное, единственный, кто сможет не допустить, чтобы это «не так» пошло еще дальше, – по крайней мере, на короткое время.
Она заметно повеселела.
– Я об этом не подумала, но да, конечно, ты можешь. Ты ведь магический. Или мирабильный, что ли.
Ее слова были полны тепла и симпатии. Больше того: Грета оторвалась от дверного косяка, пересекла кухню и крепко поцеловала Фаститокалона в щеку.
* * *
– Какое уродство! – сказал Ратвен, глядя через улицу на фасад семинарии в стиле семидесятых годов двадцатого века. – Да, кирпич слева уже достаточно плох, но прикрепленная к нему бетонная коробка из-под яиц просто слова доброго не стоит. А мне казалось, что у католиков есть вкус к хорошей архитектуре.
По правде говоря, зрелище было довольно гнетущее. Спустя пару десятков лет Грета уже плохо помнила свои редкие визиты сюда с отцом – только что в приделе пахло лилиями, полиролью и ладаном, как во всех католических храмах, и что священники в черных костюмах пугали ее своим бесшумным перемещением. Фасад здания, выходивший на Боуфорт-стрит, представлял собой непривлекательное строение из коричневато-желтого кирпича, а вот примыкавшую к нему часовню из бетона можно было описать словом «мрак».
– Вам туда можно заходить? – спросила Грета.
– Моему чувству прекрасного потом может потребоваться рюмка чего-то покрепче, – ответил он. – А насчет Бога не беспокойтесь. Если не буду прикасаться к святой воде и облаткам, со мной все будет нормально.
– Вам придется отказаться от причастия, – отозвалась она, ощущая себя немного чокнутой, – и мне, кстати, тоже. Я еретичка. Давайте поскорее с этим закончим.
Внутри было почти так же непривлекательно, как обещал внешний вид строений, но Грета остро ощутила, что даже в очень хорошем (чужом) пальто поверх джинсов и свитера она одета не так, как положено. Рядом с ней Ратвен в своей неброской, но чрезвычайно дорогой одежде выглядел гораздо более уместно: она даже обрадовалась, когда он встал впереди нее и любезно улыбнулся мужчине, сидевшему за столом.
– Здравствуйте, – сказал он. – Мне очень неловко вас беспокоить, но мы с приятельницей надеемся, что вы нам сможете помочь.
* * *
Как оказалось, Вестминстерский приход римско-католической церкви не был настроен на помощь в той мере, в какой Грете хотелось бы. Да, у них на втором курсе семинарии занимался Стивен Хейлторп. Он ушел чуть более двух месяцев назад. Нет, у них нет сведений относительно его местопребывания. Нет, он не говорил, куда направляется. Нет, у них в списках нет «Иоанна» ни под какой фамилией. И нет, они определенно не в курсе каких-либо клубов или объединений семинаристов, интересующихся воинствующими монашескими орденами тринадцатого века. Как они уже неоднократно информировали Скотленд-Ярд, они не привечают у себя никаких культов, и вообще, кто Ратвен такой и почему проявляет такой интерес к их делам?
В этот момент Грета испуганно заметила, что Ратвен делает глубокий вдох, стараясь успокоиться, и вставила:
– Мы просто беспокоимся о Стивене, вот и все. Я с ним дружила много лет, а он перестал отвечать на письма. Я решила попробовать хоть что-то узнать.
За столом сидели двое мужчин. Один смотрел на них холодными бледно-голубыми глазами и источал бюрократическое неодобрение, а второй (помоложе, строение его лица напомнило Грете неких знакомых грызунов) казался несколько менее враждебно настроенным, но боящимся своего начальника. Она не особо удивилась, когда на выходе он их догнал.
– Извините за все это, – сказал он, – просто… полиция несколько раз сюда приходила с такого же рода вопросами: дело… в той истории с четками на месте убийств. Они никак не поймут, что это не имеет никакого отношения к Церкви, только талдычат о религиозных культах, а это крайне неприятно.
Грета сочувственно похмыкала, дожидаясь, чтобы он добрался до сути.
– Насчет Хейлторпа, – наконец проговорил он. – Мы не знаем, куда он отправился, но перед уходом у него вроде как появилась неуверенность в своем призвании. Порой такое случается. Люди… э… отсеиваются, так, кажется, принято говорить. Ну… там… когда Хейлторп ушел, его сосед был ужасно расстроен и, честно говоря, тоже ушел. Для всех нас это было не очень удачное время.
– Сосед? – переспросил Ратвен.
– Эрик Уитлоу. Многообещающий студент, но… да, возможно, немного неуравновешенный.
– А Уитлоу тоже исчез?
– О нет, – ответил мужчина. – Нет, но он… немного не в себе. Однако, насколько я понимаю, он по-прежнему в Лондоне. Я могу дать вам последний известный нам адрес.
– Спасибо, – поблагодарила Грета, переглянувшись с Ратвеном.
* * *
Здание, в котором теперь проживал Эрик Уитлоу, было немногим лучше семинарии в архитектурном отношении, но от него хотя бы и не ожидалось внешней красоты или приветливости: один из никудышных домов в Уэст-Хэме с квартирами под аренду. На входной двери был ряд из пяти кнопок звонков с написанными от руки фамилиями. «На грани клоповника», – подумала Грета и нажала ту кнопку, которая была помечена «УИТЛО», без последней буквы.
Спустя довольно долгое время дверь открылась, обнаружив девицу в пижамных штанах и футболке с рекламой рок-группы, о которой Грета никогда не слышала. Она смерила их с Ратвеном быстым взглядом и спросила:
– Чего?
– Мы пришли повидать мистера Уитлоу. Эрика Уитлоу. Он дома? – спросила Грета.
– Его? Он чокнутый, – заявила девица, глядя на них с подозрением. – Дверь не открывает. И вообще, кто вы такие?
– Я… – начала, было, Грета, но Ратвен ловко ее прервал, и та увидела, как под его чарами у девушки меняется лицо.
– У нас есть общие знакомые, – сказал он. – Просто хотим поговорить с Эриком, если можно.
Она уже кивала, уставившись на Ратвена широко распахнутыми глазами: Греты в ее мире явно не существовало, а сама девица только что вступила в ряды людей, мимолетно и безответно влюбленных в Эдмунда Ратвена.
– Заходите, – пригласила она. – Я сижу и зубрю, но как раз собиралась заварить чаю. Хотите?
– Вы очень добры, – проговорил он. Она отступила, позволяя им войти. – Огромное спасибо, но мы не будем задерживаться. Будет чудесно, если вы просто покажете нам комнату Эрика.
– Конечно, – сказала девушка, и Грета почти увидела у нее над головой сердечки и купидончиков.
Поднимаясь по лестнице следом за Ратвеном и его новой поклонницей, Грета тихо вздохнула. Несомненно, это умение было полезным, но порой ей хотелось, чтобы он не применял его при ней: наблюдать за подобным было неловко.
Девушка привела их к последней двери по коридору и постучала.
– Эй, Эрик, – объявила она, – к тебе пришли. А я хочу получить обратно свою кружку, и пусть на этот раз она будет без странной новой жизни, ладно?
На это пришел глухой ответ, который Грета интерпретировала как «валите нах», а девушка вздохнула.
– Он и правда чокнутый, – сказала она. – Извините… может, вы придете попозже? Он обычно встает к середине дня или к вечеру… Эрик, ну же, открой, к тебе пришли!
На этот раз «валите нах» прозвучало гораздо ближе к двери, и они даже услышали щелчки: отпирали несколько замков. Дверь открылась – неширокой щелкой. Створка осталась на цепочке, и Грета мимолетно испытала глубокое сочувствие к соседям Эрика Уитлоу.
Пара полных подозрения глаз вперилась в них из-под невероятно большой копны волос. Трудно было определить, где заканчивается шевелюра и начинается борода: большую часть лица занимала спутанная масса растительности песочного цвета. Грете вдруг вспомнился персонаж одной из комедийных серий «Монти Пайтон».
– Вы кто такие? – спросил Уитлоу.
На этот раз Грета предоставила Ратвену возможность говорить первым.
– Мы друзья Стивена Хейлторпа, – сказал он. – Нам можно войти?
Уитлоу оказался более стойким, чем его соседка, но через несколько секунд его подозрительность исчезла, и он открыл дверь по-настоящему. Представшая перед ними картина более чем убедительно подтвердила утверждение девицы о чокнутости соседа. Зрелище было и правда странное, однако Грета только сказала «спасибо» и прошла в комнату первой, предоставив Ратвену прощаться с его новой подругой.
Она остановилась в узком проходе по центру комнаты, осматриваясь. Все стены и часть потолка были покрыты иконами. Гипсовые святые стояли рядком на подоконнике и теснились на столе и платяном шкафу, деля это пространство со свечами. В комнате стоял сильный и неприятный запах, говоривший о том, что если не в одолженной кружке, то где-то еще точно зародилась «странная новая жизнь». К нему примешивался не менее неприятный запах самого Уитлоу, который, похоже, бросил мыться и бриться уже довольнодавно.
Обитатель комнаты оказался низеньким и худым – слишком худым, как поняла Грета, отметив, насколько у него запали глаза и как четко виден край грудины в не застегнутой до конца рубашке. И даже несмотря на то, что воздействие Ратвена можно было приравнять к легкому транквилизатору, пальцы у него находились в постоянном движении. Они мяли края рукавов, переплетались друг с другом, зарывались в волосы – не останавливались больше чем на несколько секунд. Ногти были обкусаны полностью, кутикулы воспалились.
Ратвен закрыл за ними дверь – и при этом по Уитлоу пробежала заметная волна облегчения. Он не перестал дергаться, но сутулость чуть уменьшилась, и вид стал чуть менее запуганным.
– Вы кто такие? – снова спросил он.
– Меня зовут Ратвен, а это – Грета. Она врач.
– Не нужен мне врач, – заявил Уитлоу, дергая себя за волосы. – Никто не нужен.
– Мы здесь не для того, чтобы что-то делать с вами, – проговорила Грета тем самым ровным и успокаивающим тоном, которым разговаривала с испуганными детьми самых разных существ. – Мы – друзья Стивена Хейлторпа, как уже сказал Ратвен. Мы надеялись, что вы сможете что-нибудь нам про него рассказать.
– Хейлторп, – пробормотал он, тряся головой. Перхоть полетела во все стороны. – Не говорите о нем. Хейлторп мертв. Не говорите о нем. Ни о ком из них. Все мертвы. И хорошо.
– Он не умер, – возразила Грета, не добавив «пока». – Он очень болен, но жив, и я его лечу. Он входил в религиозную группу, называвшую себя «Gladius Sancti», и мы хотели узнать, нет ли у вас каких-то сведений о них, раз вы жили в семинарии в одной комнате.
Уитлоу резко прекратил дергаться и уставился на нее с жадным, лихорадочным вниманием.
– Постойте! – потребовал он. – Вы хотите сказать – он выбрался?
– Это так, – подтвердила она. – Он выбрался и…
Она очень ясно – так же ясно, как недавно с той девушкой, – увидела результат внимания Ратвена, потому что в этот момент вампир его отключил и стал осматриваться в поисках места, куда можно было бы с наименьшим риском присесть… и глаза Эрика Уитлоу внезапно округлились. Все его тело сжалось, словно готовясь в какому-то отчаянному побегу, и ей было видно, что волосы у него на руках встали дыбом в мощном приливе страха. Он сидел на краю того, что, по-видимому, служило ему кроватью (все было завалено книгами, бумагами и мятой одеждой), – и теперь отшатнулся назад.
От людей действительно пахнет страхом, поняла Грета: в воздухе появилась кислая нота, которую ощутила даже она. Ратвен сморщил нос.
– Эй, – сказала она мягко, но решительно. – Эй, Эрик.
– Кто вы такие? – спросил он, стараясь отодвинуться от них. У Греты заныло сердце, когда он протянул руку за спину, схватил подушку, словно она могла его заслонить, и передвинулся на попе в самый угол кровати. – Кто… что вы такое?
Ратвен хотел было встать, но Грета быстро погрозила ему пальцем – и он остался на месте.
– Эрик, – сказала она. – Мы не станем делать вам ничего плохого. Посмотрите на меня. Посмотрите мне в лицо, хорошо? Посмотрите мне в глаза, вам ничего не будет. Посмотрите на меня и скажите, что вы видите.
Он отказывался это сделать еще одну полную ужаса секунду, а потом неуверенно – она видела, каких усилий это потребовало, какой отваги, – поднял на нее взгляд.
– Скажите мне, что вы видите, – попросила Грета все так же негромко и ласково, глядя ему прямо в глаза.
– Вы… – он замолчал, растерянно моргая, – вы личность.
– Правильно, – откликнулась она. – Я личность. Просто личность. Стандартная обычная личность, но… Эрик, я вам верю. Что бы вы ни видели. Я вам верю. У меня нет объяснений происходящему, но я вам верю – и хочу понять.
Он еще мгновение смотрел на нее, а потом, внезапно и пугающе сдавшись, закрыл лицо руками и бурно и неудержимо разрыдался.
Грета еле слышно произнесла пару ругательств и, присев рядом с ним на край кровати, положила ладонь ему на спину. Под ее пальцами бугры позвонков ощущались чересчур четкими, чересчур острыми – и тряслись от его рыданий.
– Все будет хорошо, – пообещала она, надеясь, что так и будет.
Он повернул к ней мокрое, несчастное, перекошенное от страха лицо, и она обняла его за плечи, притянула к себе и начала гладить жирные спутанные волосы.
Его рыдания были сильными и душащими, напоминая позывы рвоты, – так мог плакать только тот, чьи силы были на исходе. Однако довольно быстро они перешли в судорожные вздохи, и он отстранился, пробормотав сквозь копну волос нечто вроде «…извините меня».
В свое время плечо Греты увлажнялось гораздо более неприятными жидкостями, однако, ласково гладя Уитлоу по голове, она все равно очень остро ощущала, что промокла.
– Все хорошо, – сказала она. – Эрик, то, что вы видели… что бы вы ни видели… это было на самом деле. Вы не…
– Не схожу с ума, – договорил он и, разведя неопрятную копну волос обеими руками, начал вытирать лицо. – Не сошел с ума. Он… глаза… и тот голос… я не знал, что делать. Как вас зовут? Извините, все время забываю имена…
– Грета, – напомнила она и, не удержавшись, чуть улыбнулась. – Вы расскажете, что видели? Возможно, я смогу… мы сможем объяснить кое-что. Не так много, но что-то. Но мне надо знать, что произошло. Вы со Стивеном были в семинарии соседями по комнате?
Ратвен молча протянул ей носовой платок. Взяв чистейший квадрат батиста, она вложила его Уитлоу в руку. Тот высморкался, весьма обильно, и она постаралась не смотреть на Ратвена, продолжая гладить молодого человека по спине.
– Оставьте его себе, – предложила она.
– Спасибо, – всхлипнул Уитлоу, снова отводя волосы от лица. – Это было… несколько месяцев назад, я вроде как потерял счет времени, но Стивен был… сначала он был такой, обычный. Понимаете? Никаких странностей. Не пил, не курил, поступил в семинарию сразу из бакалавриата с дипломом по классической филологии вроде бы. Для него лучшее развлечение в воскресный вечер было обсудить с парой коллег мельчайшие детали куска какого-нибудь перевода.
– А вам хотелось чего-то другого? – спросил Ратвен, и Грета почувствовала, как Уитлоу напрягся и бросил на вампира быстрый взгляд.
– Это не имеет значения, – поспешила вмешаться она, бросая на Ратвена взгляд, говоривший «предоставьте все мне». – Нам надо узнать только про орден.
– Орден! – повторил Уитлоу с гадким влажным покашливанием. – Это было… забавно, поначалу. Вроде клуба. Маленькое тайное сообщество, о котором начальство не знало. Это придумал Джон. Джон Арбайтер. Сказал, что нашел эту идею в каком-то там древнем манускрипте.
– «Святой Меч?» – уточнила она.
– «Меч Святости»… Но – да. Это было… интереснее, чем учеба, понимаете? Небольшая возможность… развлечься.
– Обрядовый аспект, – подсказал Ратвен.
Уитлоу поднял голову.
– Ага, точно. Церемониал. Только на наших условиях. Это казалось… М-мать… не знаю! Одновременно бунтарским и священным.
– Где вы собирались? – спросил Ратвен.
Он пододвинул стул поближе, взъерошив ножками отвратительный ковер.
– Много где. Иногда – в семинарской часовне, но чаще – в приходских храмах города.
– В англиканских церквях?
– Джон сказал, что Богу неважно. Что он слышит нас от англиканских алтарей не хуже, чем от правильных католических.
– Как прогрессивно! – заметил Ратвен.
– Ага, ну… – Уитлоу хрипло закашлялся. – Мы все были немного ослеплены, наверное. Джон это… хорошо умел. Проповедовать. У некоторых людей это есть, знаете, способность захватить внимание и удержать его, и заставить… поверить чему-то, по крайней мере ненадолго.
– Могу себе представить, – сказала Грета. – Продолжайте. Вы с Хейлторпом вошли в паству Джона?
«Не Иоанн, – отметила про себя она. – Джон».
– Угу. Звучит глупо, но это все были… игры и забавы. Правда, пока он не заявился с этими долбаными кинжалами.
– С крестообразным лезвием? – У Ратвена сузились глаза.
– Он… нашел их. Где-то. Не сказал нам где. Только сказал, что Бог привел его к тайнику, который… Ну, то есть… ну, знаете ли! И какой-то… рецепт магического зелья, которым их надо было обмазывать. Я еще принял бы все эти… разглагольствования, всю эту высокопарную чушь «порази неверного», но тут появились кинжалы. Я на кинжалы не подписывался.
– А Стивен? – спросила Грета, не снимая ладони с его спины.
– О да. Стивен – да.
Они с Ратвеном обменялись взглядами поверх склоненной головы Уитлоу – и Грета почувствовала, как груз неопределенности свертывается в единую плотную точку.
– А что было потом? – подтолкнула она.
– Джон хотел, чтобы мы все принесли клятву, – сказал он. – Я смог опознать некоторые куски. Это было… набрано из Священного Писания. Но ночью он потребовал, чтобы мы подписали ту бумагу…
Он снова издал хриплый, раздирающий легкие звук – наполовину кашель, наполовину рыдание.
– Это был не Джон. Или… не просто Джон. Я готов поклясться, что прежде глаза у него были карие, но той ночью в церкви они стали голубыми. И он… словно, когда он говорил, звучал не один голос. Как те демоны: «Имя нам легион».
– И что вы сделали? – мягко поинтересовалась она.
– Сказал, что мне надо над этим помедитировать. Ему это не понравилось, но он дал мне уйти. Я… ушел к нам в комнату и стал молиться. Молился несколько часов. И все еще молился, когда вернулся Стивен.
Грета с Ратвеном снова переглянулись, но оба промолчали. Спустя мгновение Уитлоу осел еще сильнее, снова спрятав лицо в ладони.
– Он вернулся поздно ночью. Вернее, почти утром. Он… изменился.
– В чем именно? – спросила Грета, хоть и представляла себе ответ.
– Глаза у него стали странными. Голубыми. Раньше они были серыми. И я готов поклясться, что они испускали свет, как… не знаю, что это было, просто… Он стал говорить, что-то из Откровений, и это было совершенно на него не похоже. Я спросил, что случилось, а он сказал, что видел свет, как какой-то американский проповедник из телевизора: «Вы видите свет?» И он сказал, что хочет, чтобы я тоже его увидел, и его голос… как тогда у Джона, это был не просто его голос, там еще что-то говорило, что-то, что не было Стивеном…
Уитлоу снова замолчал, прижимая ладони к лицу.
– И я видел его у стены комнаты, ясно, как днем, и видел… видел ковер у него под ногами, и там был свет – Стивен не касался земли, он вообще на долбаной земле не стоял…
Грета почувствовала, как его спина беспомощно дрожит у нее под ладонью.
– И что вы сделали тогда?
– Убежал, – ответил он, по-прежнему пряча лицо. – Убежал я, а вы что, на хрен, подумали?
* * *
Довольно поздно днем – почти вечером – Хейлторп снова очнулся. На этот раз в кресле у его кровати дремал Фаститокалон. Небольшая перемена, произошедшая в подписи пришедшего в себя Хейлторпа, его разбудила.
– Привет! – сказал Фаститокалон, садясь прямее. – Как вы себя чувствуете?
Хейлторп несколько раз моргнул – энергично, как делают те, кто пытается согнать пелену с глаз, – однако его разрушенные глаза так и не сфокусировались. Лицо он повернул в сторону Фаститокалона, хоть и не совсем точно определил направление.
– Кто здесь? Я не… я ничего не вижу, кто здесь?
Голос тоже изменился, хоть и не очень заметно: из него исчезло нечто такое, что Фаститокалон опознал теперь как эхо, эффект отражения звука. Теперь Хейлторп казался усталым, отчаянно больным человеком. Однако определенно самим собой, а не тем, иным.
Фаститокалон в который раз поразился тому, какими цепкими бывают люди: несмотря на свои малые шансы, человечеству удавалось держаться уже много веков.
– Я – Фаститокалон, – сказал он. – Кажется, нас не знакомили. Я друг Ратвена и доктора Хельсинг.
Слепое лицо чуть повернулось, но взгляд оказался устремлен не прямо на Фасса, а куда-то за его правое ухо. Без голубого сияния глаза у Хейлторпа выглядели еще омерзительнее. Начали распространяться язвы.
– Не с… зеркальными глазами?
– Нет, это Варни. Еще один друг. А болтливый молодой человек с американским акцентом – Август Крансвелл. Я – развалина в отлично пошитом костюме.
– Вы… серый, – проговорил Хейлторп полувопросительно.
– Совершенно верно. Боюсь, у меня это природное.
Казалось, Хейлторп обдумывает услышанное, на секунду закрыв глаза. На щеках у него горел лихорадочный румянец, так что блестящие пятна заживших ожогов резко выделялись на красном фоне.
– Я не вижу, – снова сказал он. – Почему я ничего не вижу?
Фаститокалон вздохнул.
– Ну… Это довольно долгая история, и на самом деле мы надеялись, что это вы расскажете нам большую ее часть. Вы хоть что-то помните?
– Голубой… свет под землей. Божественный свет. Глас Божий.
– Вы же знаете, что на самом деле это не Бог. Знаете ведь?
– Он звучит… у вас в голове. Произносит слова. Глас Божий… только не тихий, не спокойный. Он… обжигает.
– Он испускает сильное ультрафиолетовое излучение, – пояснил Фаститокалон. – Насколько я понимаю, вас… заставляли бдеть перед ним?
– Это… это был обряд. – Казалось, что ему трудно говорить: он крепко зажмурился, но слова перестали походить на бред. – Пост и… молитва… и позволение войти в свет. Очиститься огнем.
Фаститокалон смотрел, как руки на одеяле сжимаются в кулаки.
– Нам дарилось… новое зрение. Иное зрение. Я… я снова научился двигаться. Распознавать, где стены, видеть сквозь них… – Он судорожно сглотнул, и по его лицу потекли слезы. – Только… только очистившиеся могли получить клинок.
– Эти клинки, откуда они взялись? Кто их сделал?
Хейлторп слабо качнул головой.
– Не знаю. Иоанн… брат Иоанн… он их нашел. Бог привел его к ним.
Фаститокалон вздохнул.
– Значит, вы жили под землей?
– Да. В туннелях. После того, как мы были обожжены… мы оставались под землей и выходили только творить дела Божьи.
– А Божьим делом стало убийство чудовищ.
– Зло, – откликнулся он. – Да. И… и грешников. Творящих беззаконие.
– Как я понимаю, свет определял, кто именно грешен, а кто – нет?
– Он говорил с братом Иоанном. Тех, кто не исполнял его приказы… наказывали.
Ямка у него между ключицами быстро пульсировала.
– Где она? Сама эта штука?
– Ниже подземки, – ответил Хейлторп. – Глубоко. В каких-то… старых туннелях под станцией метро «Сент-Полз».
Фаститокалон моргнул. Значит, все это время она находилась настолько близко от них? Полмили, отделявшие особняк Ратвена от собора Святого Павла, внезапно показались ему очень-очень маленьким расстоянием.
– Спасибо, – мягко сказал он почти сразу же. – Пока достаточно. Вам нужен отдых. Здесь вы в безопасности, вам ничто не угрожает.
– Не в безопасности. Я погиб. Проклят Богом. Отвергнут…
– Нисколько. Поверьте мне, я бы знал. Какое-то время вы действительно были не человеком, но сущность, обитавшая внутри вас, ушла. Вы прокляты не больше любого другого – и меньше очень многих, я бы сказал. Отлучение от «Меча Святости» сильно говорит в вашу пользу.
– А вам откуда знать?
Вопрос Хейлторпа прозвучал чуть сварливо.
– Я – демон. Ну, по большей части демон. Я почувствовал, как эта сущность из вас выходила.
Глаза Хейлторпа округлились, безрезультатно пытаясь сфокусироваться.
– Успокойтесь. Я не собираюсь делать ничего демонического. Просто поверьте мне на слово: ваша душа цела, я сейчас смотрю на нее. Кому что-то и грозит от Господа вашего Бога, так это той штуке, которая всю эту кашу заварила. Я почти уверен, что представляться Гласом Божьим, не являясь на самом деле Гласом Божьим, – это то, чего Небеса не одобрят. Место занято, знаете ли.
– А что это? – прошептал Хейлторп. – Что там, внутри света? Что со мной говорило?
– Не совсем уверен, но как целиком демоническое оно тоже не ощущается. Оно вас оставило, мистер Хейлторп. Видимо, в духовном плане вам не помешало бы помыться и почиститься, но вы сейчас не направляетесь прямо в бездонную бездну. – Он вздохнул. – Но вам и правда надо отдыхать, а то Грета будет на меня сердиться. Вам ничего не надо?
– Нет. Постойте. Воды?
Фаститокалон налил в стакан воды из графина, стоявшего на тумбочке, помог больному приподняться, стараясь не причинить ему лишней боли, – и даже через прослойку из одежды и одеяла почувствовал болезненный жар его тела.
– Вы не… похожи на демона, – сказал Хейлторп, когда Фаститокалон снова его уложил. – Вы точно знаете?
– Совершенно точно. Не бойтесь, это не заразно.
Казалось, Хейлторп собирается еще что-то сказать, но в итоге просто закрыл глаза. Он казался ужасно юным и совсем беззащитным: едва вышедший из детства, придавленный знанием и жестокостью того, что с ним сотворили.
Фаститокалон внезапно заметил, насколько он бледен под своими шрамами – не считая лихорадочных пятен на каждой скуле – и как быстро и учащенно дышит. Он даже разглядел усиливающуюся синюшность губ Хейлторпа, но как раз в этот момент тот тихо вздохнул и завалился набок на подушках.
Фасс действовал, не задумываясь: вскинул правую руку и прижал ладонь к груди Хейлторпа, растопырив пальцы. Он ощутил неуверенное, неровное биение сердца у себя под рукой не только осязанием, но и еще несколькими чувствами, и понял, насколько отчаянно это сердце перенапряглось, насколько устало, как хочет остановиться.
«Нет, – подумал он, – не сейчас, не так. Во-первых, Варни прав, и ты можешь и должен получить отпущение грехов; а во-вторых, Грета возложила на меня эту обязанность, и я намерен ее исполнить».
Он закрыл глаза и почувствовал, как сила льется из него, словно вода, – подтолкнул ее, направляя отростки воли через мышцы и кости, дыханье и кровь, выравнивая и укрепляя сдающее сердце. Спустя несколько секунд его биение снова вернулось к нужному ритму. Синюшность сошла с губ и ногтей Хейлторпа, однако помрачающий сознание лихорадочный жар продолжал печь Фаститокалону руку сквозь тонкую ткань рубашки.
Не отнимая ладони, Фаститокалон свободной рукой выудил из кармана телефон и набрал номер. Ему пришлось прождать три длинных гудка, и только потом в аппарате раздался голос Греты – немного задыхающийся:
– Фасс?
– Возвращайся-ка сюда, – сказал он, – и поторопись. Он горит. Я пока… убедил его сердце не сдаваться, но долго не удержу.
– Черт! – сказала она. – Едем. Держись, Фасс, пожалуйста, держись ради нас всех… И спасибо тебе.
