Часть III. Инсайты

Танек! Опять гляжу на твою солнечную мордашку на стене и пишу свое бесконечное терапевтическое письмо.

Многие – вот хотя бы ты – верят, что богатые и могущественные люди получают от жизни больше наслаждения, чем простые смертные. Вера эта крайне наивна, что хорошо знает любой богатый человек. И я могу научно объяснить почему. Много про это думал.

Дело в том, что способность получать удовольствие от физического мира ограничена нашими сенсорными каналами – кожным покровом определенной площади, парными органами зрения, слуха, обоняния – и одним-единственным языком с вкусовыми пупырышками. Можно отнести сюда же и гениталии.

У этой системы очень узкая, как говорят технари, полоса пропускания.

Даже если одновременно массировать все тело самым откровенным и бесстыдным способом, услаждать глаза прекрасными картинами, уши – божественной музыкой, а рот – разными волшебными вкусняшками, по-настоящему большим деньгам тут развернуться негде. Насыщение системы наступит быстро.

Нельзя растворить в маленькой кастрюльке с водой сколько угодно соли, даже если это зеленая соль земли. Да, за тысячу долларов можно купить больше физического удовольствия, чем за сто. За десять тысяч – чуть больше чем за тысячу. Но за сто тысяч уже не купишь больше, чем за десять.

Вернее, купить можно, но это будет уже не физическое удовольствие. С какого-то порога все наслаждения становятся чисто ментальными.

Бедному Калигуле приходилось разводить в уксусе жемчужины и пить получившуюся гадость в окружении льстецов и клевретов. Механизм наслаждения здесь такой: император пьет раствор миллиона сестерциев, вокруг стоят зрители, которые об этом знают, Калигула знает, что они знают, а они знают, что он знает, что они знают. Лабиринт, что называется, отражений.

Растворить много соли в маленькой кастрюльке, как я уже сказал, нельзя. Но вот отразиться в ней может хоть пачка соли, хоть вагон, хоть целый состав. И именно с этими отражениями богатые люди и работают аж с самого бронзового века.

Мы, сегодняшние Калигулы, плаваем мельче, чем былые, но тем же самым стилем. Надо постоянно напоминать себе и другим, что пьешь вино за десять тысяч, а не за тысячу, ибо язык особой разницы не ощутит. Мы пьем, таким образом, не вино, а растворенный в нем нарратив.

Запомни, Таня, это страшное слово – я к нему еще много раз вернусь.

Главное, чем наше время отличается от античности, это тем, что растворимые жемчужины научились создавать и для бедноты – хотя бы в виде дорогих мобильных телефонов. У тебя ведь есть крутой мобильник? Тогда ты знаешь, что такое нарратив продвинутой бедности. Это, конечно, страшновато. При римлянах хозяин раба хотя бы оплачивал ошейник, а в наше время рабы недоедают, чтобы его купить.

Правда, и хозяин у нынешнего раба уже другой – это не кто-то конкретный. Это не человек и даже не злой дух. Хозяин, так сказать, распределен по ноосфере.

Искать точнее бесполезно: если разобраться, мы все в рабстве у нарративов, и у каждой социальной страты они свои. Думаю, что за этим внимательнейшим образом следят – опять-таки не в целях служения абстрактному злу, а для оптимизации торгового баланса. Чтобы продать товар, надо сначала продавить борозду в мозгах.

После этого люди получают радость уже не от «удовлетворения потребностей», как наивно верили советские теоретики, а от приближения своего образа к закачанному в них шаблону. Другими словами, главной потребностью нового человека становится совпадение его отражения с химерой.

Выходит, что мудрец с реальной властью над своим сознанием будет счастливее богача, который в состоянии управлять своим умом лишь окольными методами Калигулы. Чему и учили нас когда-то сказки народов мира… Только где в наше время такие мудрецы?

В сказках, Таня, в сказках.

Деньги – это наркотик, на который сегодня с младенчества сажают всех. Девяносто девять процентов, как ты, наверно, заметила, пребывают в ломке. Один процент вроде бы прется, но…

Ни один наркотик не приносит устойчивой радости. Он дает лишь то, что называется английским словом «high». Временную, зыбкую и неустойчивую эйфорию, смешанную с постоянно растущим страхом этой эйфории лишиться. Необходимо постоянно увеличивать дозу, и т. д., и т. п. Поэтому над бизнесом во все времена издеваются разные Толстые («много ли человеку земли нужно»), и возразить им по существу трудно.

И как же радостно было понять, Таня, что прав на самом деле не Толстой, а именно журнал «Татлер», и за большие деньги действительно можно купить очень серьезное счастье, невыразимо превышающее любую мыслимую радость обычного человека. А самое забавное, что помогли в этом не инженеры Силиконовой долины (от них мы именно этого и ждем), а ушедшие от мира побирушки в коричневых робах.

Дамиан имел полное право назвать свой стартап заносчивым словом Fuji. Те месяцы, когда саядо Ан жил на моей лодке, были поистине вершиной, пиком моего бытия. Ни один римский император, ни один восточный деспот, думаю, и близко не испытывал ничего подобного.

Джана сама по себе – невероятное наслаждение, причем не столько физическое, сколько духовное (если такое разделение еще сохраняет в этих высоких пространствах смысл). Но если подняться туда прямо с мутного дна обычной буржуазной души…

Вот это, Таня, и есть путешествие автостопом по галактике – и поверь, никакой красной «Тесле» даже за миллион лет не пересечь тех бездн, которые я без особого труда преодолевал всего за полчаса.

И от этого рождалось упоительное чувство божественной избранности. Помнишь, как у старинного поэта:

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир…»

С роковыми минутами нынче все в порядке – в любое время включаешь телевизор, и жри. Пируй, так сказать. Но после обеда моя мультимедийная становилась еще и всеблагой. И я ходил из роковой во всеблагую, как Адам по раю, и не ведал, что уже согрешил.

Надо было, конечно, догадаться, что боги заметят смертного, забравшегося в их тайный сад – и накажут за покражу яблок познания. Но я не допер.

И произошло то, что произошло.

Мы снова встретились втроем на лодке у Рината. Юра привез с собой какого-то фраера в очках с большими диоптриями. Я подумал сначала, что это юрист из его обслуги, но оказалось, что это профессор-буддолог из Москвы.

Как и в прошлый раз, мы отправились в бильярдную.

Кокаин профессор нюхать не хотел – да и я совершенно не собирался, но Юра настоял. Залакировали вдовушкой («Клико оффлайн», как выразился Юра), и я с тоской подумал, что еще один день жизни пропал на бычью синьку и декаданс. Оставалось надеяться, что жертвы были не напрасны и этот профессор действительно что-то знает.

– Михаил Юльевич, давайте теперь повторим для наших друзей то, о чем мы говорили, – сказал буддологу Юра. – Я вроде помню, но боюсь перепутать. А вы точно не ошибетесь.

– Мы о многом говорили, – ответил буддолог. – Что вы имеете в виду конкретно?

Юра повернулся к нам и подмигнул – мол, тихо, сейчас будем лоха разводить. Он в такие минуты сразу лет на двадцать молодеет, словно переносится назад в девяностые – и если кому сильно не повезет, можно туда перенестись вместе с ним.

– Вот помните, вы рассказывали про эти… Джуны, да?

Профессор улыбнулся.

– Джаны. Или дхьяны.

– Да. И я тогда спросил, зачем они нужны монахам. С какой целью.

Профессор откашлялся.

– Медитативные абсорбции в практике созерцания нужны главным образом для того, чтобы добиться высокой сосредоточенности ума. Сфокусированный подобным образом ум используется затем для так называемой випассаны, или медитации прозрения.

– А что это такое – медитация прозрения?

– Ну, есть много определений, – наморщился буддолог. – Но правильно, думаю, будет сказать, что это такая духовная практика, при которой медитатор непосредственно постигает три главные характеристики бытия…

– Это что такое? – спросил Ринат.

Юра поднял руку, останавливая буддолога.

– Ну а ты сам как считаешь?

Ринат улыбнулся.

– Вера, надежда, любовь?

– Если бы, – засмеялся Юра. – Михаил Юльевич, выгружайте.

– Там немного другое, – сказал профессор. – К сожалению. Аничча, Анатта, Дукха. Если по-русски – непостоянство, безличность и страдание. Правда, в наше время слово «дукха» часто переводят как «неудовлетворительность» – чтобы не отпугивать клиентов. Когда медитация проходит правильно, медитатор способен безошибочно различить эти качества в любом возникающем феномене.

– А в практическом плане как это делается?

Профессор подумал немного.

– Ну, по классическим источникам, медитирующий доходит до четвертой джаны… А дальше, вместо того чтобы поддерживать иллюзию непрерывности и стабильности происходящего, он обращает внимание на аспект изменчивости тех тонких феноменов, которые все еще сохраняются в джане.

– А какие в четвертой джане феномены? – спросил я. – Там вроде ничего нет.

Профессор снял очки и протер их. Кожа на его скулах немного порозовела – может быть, от кокаина.

– Я, как вы понимаете, в четвертой джане не был, – сказал он. – Но, поскольку там сохраняется восприятие, то феномены восприятия тоже должны присутствовать. Их можно увидеть как непрерывные и длящиеся. А можно осознать их быструю изменчивость. Первое восприятие соответствует самате. Второе – випассане.

– Ладно, хрен с ними, с феноменами, – сказал Юра. – Ну, допустим, обращаем мы внимание на этот… аспект изменчивости. И что мы с этого имеем?

– Созерцание трех характеристик ведет к глубоким инсайтам относительно природы реальности, – ответил профессор. – Причем, если радостное счастье джан является лишь временным переживанием, то глубокие инсайты випассаны остаются с медитатором навсегда. Происходит перманентная трансформация восприятия. Это, по сути, и есть «просветление» в прямом смысле – как бы прояснение оптики, сквозь которую видна реальность.

– И оно даже лучше джан? – спросил Юра.

– Так сложно ставить вопрос, – ответил профессор. – Джаны являются этапами на пути к просветлению. Вы как бы поднимаетесь по ступеням к вершине.

– Если к вершине поднимаются по ступеням, – сказал Юра, – то, наверно, хотят что-то на этой вершине найти. Что-то такое, чего на самих ступенях нет. Логично? А то зачем все это надо. Устроился на удобной ступеньке и торчишь себе всю жизнь. Если наверх поднимаются, значит, там лучше.

– Ну да, – согласился профессор. – Можно, наверно, и так рассуждать.

Юра обвел нас горящими глазами – и снова повернулся к профессору.

– Хорошо, – сказал он. – Допустим, мы хотим подняться до конца. Осознать эту изменчивость феноменов и получить глубокое просветление. Как конкретно это сделать?

– Тут нет какого-то специально описанного метода, – ответил профессор. – Или какой-то особой техники. Сосредоточенность джаны самым прямым и непосредственным образом направляется на осознание непостоянства всех феноменов. Это и есть самая короткая из известных мне классических инструкций. Надо дать себе соответствующее указание перед медитацией – и, выходя из четвертой джаны, об этом вспомнить.

– А вы сами это дело пробовали? – спросил Ринат.

– Я не буддист, – ответил профессор. – Я буддолог.

– Я все-таки не понял, какие там феномены, – сказал я. – Ринат, ты понял или как?

Ринат покосился на профессора.

– Да тоже не очень.

– В четвертой джане, – сказал профессор, – сохраняются так называемые ментальные формации. Они же санкхары, или, как иногда переводят, фабрикации, диспозиции и так далее. Ментально-волевое брожение, не сознающее себя. Пузыри из до-сознательных слоев бытия, так сказать, с самого дна. Дна мы увидеть не можем, и даже не факт, что оно вообще есть, но пузыри постоянно поднимаются. Сосредоточенность четвертой джаны позволяет медитатору видеть ментальные формации не отождествляясь с ними. Видимо…

– Я объясню, – перебил Юра. – Я этот вопрос на прошлой неделе просек. Там просто. Если сосредоточиться, то ничего как бы нет. Даже тела не чувствуешь. Звуков не слышно, и так далее. Но лысый сказал, что все это никуда не уходит. Тело по-прежнему все воспринимает и чувствует. Просто сознание в другом месте. Все то говно, которое обычно грузит, никуда при этом не исчезает. Просто летит мимо прожектора. Но если прожектор малек довернуть… Помнишь, Дамиан про Воланда и «Сутру Сердца» рассказывал? Он ведь про это в обычном смысле не вспоминал – его бы из джаны выкинуло. Он просто чуть довернул прожектор и кое-что засек. По этой схеме из четвертой джаны любые вопросы прояснять можно.

– А-а-а, – сказал я. – Вот так как-то ближе…

Юра подошел к сильно напрягшемуся профессору и полуобнял его за плечо.

– Михаил Юльевич… Спасибо вам. Если вас не затруднит, подождите нас, пожалуйста, на палубе – у нас будет конфиденциальный обмен мнениями. По бизнесу, уже не ваш вопрос.

Когда профессор вышел, он повернулся к нам с Ринатом и сказал:

– Ну че, просекли фишку?

– Нет, не просекли, – ответил Ринат. – Я во всяком случае.

– И я тоже, – признался я.

– Вам, ребят, надо учиться выделять ключевые слова и понятия. Как вы только переговоры ведете… Что он, по-вашему, сказал? Две важные вещи. Первая – кайф у нас временный. Мы это и сами хорошо знаем. Вторая – с помощью джаны можно получить инсайт, при котором с человеком происходит – внимание – перманентная трансформация. Ясно? Пер-ма-нент-ная. Раз и навсегда.

– Ну допустим.

– Теперь смотрим дальше. Чем мы отличаемся от лысых?

– Чем?

– Тем, что они просветленные, а мы нет. Они в джану в любой момент заходят, а мы без них вообще не можем. А почему? Да потому, что с ними трансформация уже произошла, а с нами нет. Но это, профессор говорит, по ходу, совсем просто, если джаны освоил. Никаких хитростей. Глядишь из четвертой джаны на непостоянство, и – раз…

– А почему тогда монахи про это не рассказывают?

– Ты что, – спросил Юра, – не понимаешь?

– Почему?

– Да потому что, если мы тоже просветлимся, зачем они нам нужны будут? Мы в джану попадать будем в любое время, как они. Без шлемов, без переводчиков. Сами. Понял?

– Надо монаха спросить, – сказал я.

– Ну да, так он и расколется. Такие бабки терять. Что он, сам себе враг? Опять чего-нибудь наплетет про великого Будду, и все. Мужики, давайте вот что. Попробуем из четвертой джаны увидеть это самое непостоянство. И глубоко в него врубиться.

– И что дальше? – спросил Ринат.

– Мы… Если повезет, сами станем просветленные. Вот тогда и увидим, что еще в меню бывает. Значит, так. В шлеме ведь будильник есть? Договоримся о времени, начнем одновременно по сигналу… А то вдруг они фишку просекут. Мало ли…

– Боязно, – сказал Ринат.

– А че бояться-то, – хохотнул Юра. – Ты и в прошлом веке всего боялся – посодють, посодють… И сел, кстати, именно поэтому. Не ссы, Ринат.

Рейдерский захват важнейшего буддийского инсайта был назначен на пятницу, тринадцатое число – у Юры такой юмор, что с ним поделаешь.

Он боялся, что после того, как мы обманным путем просветлимся, монахи вообще прекратят вести с нами дела. Поэтому, как Юра и предлагал, мы решили войти в четвертую джану синхронно, провести там час – и, по сигналу встроенного в шлем аларма переключить сосредоточенное монахами внимание на непостоянство всех возникающих феноменов.

В четверг вечером был последний созвон.

– Юра, – сказал я в трубку, – я только до конца не понял, на какие феномены глядеть.

– Ты про это сейчас не думай. Ничего заранее не планируй. Расслабляйся. В шестнадцать ноль ноль, когда будешь в джане, услышишь сигнал гонга. Дамиан так аларм настроил. А дальше… Мой буддолог объяснил так – как что-то заметишь, переключайся сразу на него. Потом другое появится – переключайся на другое. Неважно, что именно. Следи за всем возникающим и наблюдай его изменчивость… Так победим!

Весь вечер я думал про непостоянство. Осознать изменчивость феноменов… А разве я ее не осознаю? Что тут еще понимать? Разве я не в курсе, что это такое?

Вот ты, Танек, например. Была в школе такой красивой девчонкой, а стала натуральной ватрушкой. Нет, ты и сейчас симпатичная, даже очень. Какой-нибудь араб вообще с ума сойдет, они ценят женскую мягкость. Но изменение налицо… Да чего там ты – все государство трудящихся за это время слилось, никто даже не понял почему. Тоже изменение.

Правда, думал я, все эти изменения медленные. Относительно нашей ежедневной суеты мир в практическом смысле неподвижен. Вот как небо – смотришь на него, и кажется, что облака сделаны из вечного небесного камня. А еще через пять минут вспомнишь, глянешь вверх – и где он теперь, камень?

Наконец, в мультимедийную пришел саядо Ан и начался опыт. Только тогда я полностью успокоился. Конечно, не сам: спокоен был мой монах, и эта его невозмутимость передавалась мне вместе с джанами через шлем.

«Помнить, – сказал я себе, – после гонга в четвертой – непостоянство… изменчивость…»

Первую мы прошли быстро – мы вообще редко в ней задерживались. Вторая захватила меня золотым светом, подержала немного в своих сладчайших глубинах – и, уже спокойного и умиротворенного, передала в нежные ладони третьей.

И это было так хорошо, что у меня даже мелькнула в очередной раз мысль – вернее, легчайшая тень мысли, какая только и может быть в джане – о том, что этот шлем и этот монах были лучшей инвестицией моей жизни.

Началась четвертая, и мой ум благодарно молчал все то безграничное безвременье, что она длилась.

А потом я услышал гонг. И тут же, не раздумывая, устремил на него все свое сосредоточенное внимание.

Звук этот в тот момент даже не показался мне звуком.

Как будто я ехал в какой-то древней военной процессии, и мы вошли в лес из железных деревьев, и листья их стали шуршать о бока наших коней и наши знамена… И продолжалось это день, неделю, век, а мы уходили все глубже и глубже в чащу, не помня уже, кто мы такие и откуда, и не верилось, что мы когда-нибудь дойдем…

Пока гонг звучал, я не думал, конечно, ни о лошадях, ни о знаменах – а только вслушивался в сотни и тысячи сменяющих друг друга звучаний, на которые распался такой вроде бы простой металлический удар.

Звук гонга длился бесконечно. В нем была зашифрована вся история Индии до Будды и после него, и много-много других сюжетов. У каждого из звуковых осколков была своя сказка… Но я так и не дослушал их все – мое внимание перекинулось на зуд в пальце ноги. И повторилось то же самое!

Там было столько микроскопических ощущений, столько кратчайших жизней ума, столько празднеств и трагедий, столько… столько… Словом, процессия снова въехала в лес, но там росли уже другие деревья, и мы ехали долго, невыразимо долго – а потом у меня зачесался нос, и это, Танечка, была Песнь Песней, Махабхарата и полное собрание сочинений Льва Толстого, а еще великое древнее кладбище, где все это при мне похоронили.

Мой ум стал стремительно перемещаться от одного ощущения к другому, и везде обнаруживал одно и то же. Как если бы, взыскуя божественных тайн, я гонялся за Зевсом, принявшим форму орла – и все время настигал его, но этот огромный орел каждый раз оказывался сделанным из множества колибри.

Каждая из птичек проносилась передо мной по очереди, и я отчетливо различал ее клюв и хвост, и не мог понять, в какой из них прячется тайна. Я догадывался даже, что любую колибри можно точно так же увидеть в качестве крохотного облака мушек, а каждую мушку…

Словом, это было неописуемо. Приятного в этом, положим, не было – но это было интересно и не похоже ни на что другое.

Когда мы закончили, саядо Ан сказал:

– Вы первый раз используете четвертую джану по назначению. Но мне отчего-то тревожно. Надо поразмыслить…

Больше он к этой теме не возвращался.

За следующие две недели я повторил этот опыт много раз – и сосредоточенность монаха, переданная в мою голову по проводам, подарила мне много таких ощущений, которые раньше были знакомы только по юношеским опытам с ЛСД. Мир расщеплялся на атомы, а эти атомы расщеплялись на частицы, и так без конца, без конца. Но потом саядо Ан снимал свой шлем, и все приходило в норму.

Кое-что из увиденного во время этих опытов поразило меня до глубины сердца. Но это было так странно и мимолетно, что я даже не знаю, получится ли у меня про это рассказать.

Попробую.

Четвертую джану идеально описывали слова Рината «сейф души». Самое замечательное в этом сейфе было то, что в нем ничего не лежало – и, значит, беспокоиться тоже было не о чем. Но когда я стал следить за изменчивостью, сразу же выяснилось много нового.

Сперва я заметил вот что: хоть в джане ничего вроде нет, это «ничего» все время немного разное. А как только это стало ясно, так я и увидел остальное.

Сразу. За долю мига. Инсайт, по-другому не скажешь.

Что происходит в темноте, когда эта темнота каждую секунду слегка другая? Или когда ничего не думаешь, но это «не думаешь» все время немного разное? Как это назвать? Это как ночной пруд – его не видно, а потом ветер поднимет рябь, и на этой ряби чуть задрожит свет фонаря… Вот только тогда и видишь воду. Вернее, не видишь – по нескольким бликам мозг вычисляет, что пруд есть.

Вот такую же рябь можно различить и в джане. Это не относится в чистом виде ни к зрению, ни к слуху, ни к ощущениям, ни к мыслям. Шесть чувств тут смешаны во что-то такое, что не похоже ни на что из нашего мира.

Это как бы невидимые волны: докатившись до требуемой черты, они делаются нами. Увидеть их нельзя, потому что мы, наблюдатели, тоже возникаем из них – а как заметить то, что только собирается тобой стать? Парня, способного это сделать, еще нет.

Но, поскольку тебя самого в четвертой джане тоже нет, эти волны иногда становятся смутно и как бы интуитивно различимы (вопрос «кому» здесь не имеет смысла), и переживание это не спутаешь ни с чем другим.

Эти волны становятся миром и нами. А потом новым миром и нами, и опять, и опять. Мы все время возникаем из них, как Афродита из пены – кадр за кадром, вместе со всей нашей вселенной. Мы действительно состоим из быстро сменяющихся кадров, в точности как кино.

А когда начинаешь видеть вместо кино кинопленку, все великие кинематографические вопросы снимаются как грязные носки. Есть Бог, нет Бога, есть ли загробная жизнь, есть ли Мировая душа… Все это полная фигня. Главное, наиважнейшее, о чем даже и сказать-то трудно, видишь в это время сам – и понимаешь дивные вещи.

Помню, мы с Дамианом обсуждали, где душа соединяется с телом. Вот здесь. Потому что из этих волн появляется и душа, и тело, и все остальные человеческие развилки с разводками.

Эти волны – как бы непостижимая радиопередача, из которой возникает все. В сущности, до нее ничего знакомого нам нет. Я, ты, другие, мир, тело, душа – это то, чем волны становятся после… Не знаю, как сказать. Нашего с ними отождествления? Что-то вроде этого, хотя тут уже очень трудно продираться сквозь слова, потому что они начинают противоречить сами себе.

Это как подаваемое к соплу топливо за секунду до воспламенения того огня, где мы корчимся всю жизнь и откуда не можем выйти, потому что мы и есть этот огонь. И смерть здесь вовсе не решает вопроса, поскольку никак не задевает ни этих волн, ни их непостижимого источника – пропав в одном месте, огонь вспыхнет в другом, и снова будет «я», головка от меня и все остальное многообразие человеческих радостей и смыслов.

Но это не значит, что огонь снова загорится в том же околотке. Нет. Огонь каждый раз заново создает свое «время», «место» и все такое прочее. Вот это я просек совершенно точно – и понял наконец, что хотел сказать саядо Ан, когда говорил, что спорить о феноменах нет никакого смысла. Ни смысла, ни возможности. Это как если бы дым рассуждал об огне. Вернее, думал, что рассуждает, пока его засасывает в вентиляцию.

Ученики Будды, как я понял, как раз и старались этот огонь погасить, перекрыв топливный шланг. У них это называлось ниббаной, или угасанием, и это не метафизический или мистический, а чисто технический термин. Я бы даже сказал, несколько пожарный. Или вообще газпромовский – вот как гасят факел над скважиной, перекрывая газ.

И все то, что я пытаюсь сейчас описать, понимаешь в джане за долю секунды, даже не думая – просто как бы получаешь доступ к этому ментальному чертежу.

Смотреть на эти волны обычным умом нельзя, они недостижимы. А когда они делаются иногда видны из высокой спокойной джаны, вопросы ставить уже некому, там можно только видеть. Так уж все устроено. Но потом, когда выходишь из джаны, действительно можно задуматься – если это просто волны, что будет, если они угаснут? Тогда ведь, наверно, пропадет и огонь?

Когда я заметил, что напряженно об этом думаю, меня, конечно, уже вынесло из джаны.

Саядо снял шлем и сказал:

– Санкхара патчая виньяна… С вашей стороны неразумно склонять ум в сторону подобных тонких инсайтов. Во-первых, ваше восприятие крайне искажено. Во-вторых, у вас нет требуемой тренировки, и это может иметь неожиданные последствия. В-третьих, я вижу приближение определенных кармических препятствий. Пожалуйста, обратите внимание на мои слова.

– Скажите, – прошептал я, – а что это за волны?

– Волны? – переспросил саядо Ан, как мне показалось, с недоумением. – Какие волны?

– Ну это… Волны, из которых все возникает.

– Это кармически обусловленные ментальные формации, генерируемые вашим умом, – ответил монах. – Что еще, по-вашему, это может быть?

Темнит, подумал я. И решился обсудить свой опыт с Дамианом – рассказал ему про свои переживания. И про то, что сказал саядо Ан. Дамиан почему-то сразу перешел на шепот.

– Я тоже похожее видел, когда шлем настраивал… Я так думаю, Федор Семенович, эти волны – то самое, что Кастанеда называл эманациями Орла. «Санкхара патчая виньяна» на пали значит «формации порождают сознание», монахи часто это повторяют. А Кастанеда говорил, что сознание – это воспламенение эманаций, их свечение. Огонь в сопле, как вы выразились. Я раньше не понимал, как это. А теперь сам увидел… Высоко мы с вами поднялись, ох высоко… Даже страшно. Как бы вниз не упасть.

– Это ведь все вопросы снимает, – сказал я тоже шепотом. – Все вопросы вообще.

– Точно, – так же ответил Дамиан. – Я, как первый раз фишку просек, подумал – ну вот показать бы это, например, Платону. Он бы небось сразу забыл и про свою пещеру, и про тени на стене… А потом дошло – батюшки-светы, да ведь он именно про это и писал.

Тут уже я не понял, о чем он.

– Платона я не читал, – прошептал я, – и не буду. Но ведь выходит, что ничего нет, Дамиан. А только эти волны… Которых мы не видим, потому что нам кажется, что мы есть. И это наше «кажется» все заслоняет. А все совсем наоборот. Мы же… мы просто зыбкий оптический эффект непонятно где и зачем. Вот ведь, а… Кто же так устроил?

– Я не Будда, – ответил Дамиан. – Не знаю. Тем более, что и Будда на такие вопросы не отвечал. Но я вам вот что скажу. Я раньше много раз читал во всяких мистических книгах – мы, мол, никогда не рождались, никогда не умрем, то-се, пятое-десятое… Всегда казалось, что понимаю. А понял только теперь. Только саядо не говорите, он или разозлится, или смеяться будет.

С Юрой и Ринатом происходило примерно то же.

Да, все это было интересно, загадочно, страшновато – и очень похоже на рискованный психоделический трип. Но с трансформирующим восприятие инсайтом, на который надеялся Юра, мы, кажется, пролетели.

Как только сеанс кончался, мы снова становились собой.

План Юры не сработал. Мы по-прежнему не могли попадать в джаны сами.

Если говорить в терминах рейдерского захвата, мы успешно проникли на объект, побродили по нему, кое-что увидели – но вот оформить документы оказалось негде.

А потом наше счастье кончилось.

Юра как в воду глядел – всего через две недели после того, как мы научились всматриваться в непостоянство феноменов, монахи стали собираться домой. Они объяснили Дамиану, что контракт истек, продлевать его они не будут – и причин задерживаться у них нет.

Мне сразу показалось, что дело не в контракте, и я немного надавил на Дамиана. Выяснилось, что я прав.

– Это, я думаю, из-за Юрия Соломоновича, – сказал Дамиан. – Вы ему не передавайте только, расстроится.

– А что такое?

– Да он… Помните, он говорил, что в четвертой джане можно так аккуратно заглядывать во всякие вопросы. В общем, он не только говорил, но и делал, причем с самого начала. Помните, биток шесть тысяч стоил? Юрий Соломонович тогда серьезно так вложился. А когда он до восемнадцати поднялся, Юрий Соломонович постиг из четвертой джаны, что дальше он вниз пойдет. И все продал.

– Ну и что? Монахам-то какое дело?

– У них запрет на использование магических сил в мирских целях. А это и есть самая настоящая магия.

Я понял, о чем он говорит. Действительно, если Юра отмочил такой номер, честь ему и хвала – но что тогда мешало монахам самим вложиться в биткоин? А они ничего подобного не делали, вместо этого работая у нас чем-то вроде экскурсионных пони… Уже по одному этому можно было сообразить, что такие запреты были для них очень серьезным делом и Юра перешел границу.

– А извиниться нельзя?

Дамиан покачал головой.

– Нельзя. Они уже вещи собрали. В смысле, переводчики – у монахов какие вещи. Миска да зонтик.

– А если Юра им процент откатит от прибыли? Нормальный, двадцать или тридцать?

– Не выйдет, – вздохнул Дамиан. – Тут дело не в деньгах. Они мне объясняли, даже не знаю, повторять ли… Звучит немного стремно.

– Повтори, – сказал я.

– В общем, четвертая джана является вратами всемогущества. Вот, может, помните, в индийских эпосах такая линия встречается – какой-нибудь мудрец начинает тапас, в смысле практику самоусовершенствования, и богам вплоть до Брамы становится от этого не по себе… И они начинают мудреца соблазнять – то девочку подкинут, то еще что. Чтобы отвлечь от тапаса. Вот это как раз про четвертую джану. С незапамятных времен ее сторожат особые духи… или ангелы, не знаю, как лучше перевести. Они стерегут, конечно, не саму джану, а входящие в нее умы. Если вы, например, исследуете непостоянство в целях личного духовного роста, – Дамиан мрачно глянул мне в глаза, и я понял, что эту тему монахи поднимали тоже, – это еще ничего. Подобное допускается и даже приветствуется. Но если вы пытаетесь, пользуясь этой высокой сосредоточенностью, своевольно сдвигать мировые балансы и равновесия, то здесь вас могут сильно поправить. Потому что на каждого хитрого мага есть свой дух возмездия с защелкой.

– Так Юра ведь просто денег заработал.

– Все балансы и равновесия нашего мира основаны сегодня именно на деньгах. Подобное использование джаны и есть социальная магия. Оно привлекло к себе внимание духов-охранителей. В общем, упрашивать монахов бесполезно – у них свое начальство.

И Дамиан кивнул куда-то вверх.

– Что же мы, совсем без лысых останемся?

– Ну почему, – сказал Дамиан. – Других найдем. Поеду в Бирму, в Таиланд, на Шри-Ланку. Где джаны умеют делать. Забашляем нормально – приедут, никуда не денутся.

Несмотря на проблемы, саядо Ан попрощался со мной со всем дружелюбием.

– В этой жизни, – сказал он, – постоянно следует помнить последние слова Будды: все сложные вещи непостоянны и подвержены распаду. Следует самым старательным образом работать над своим освобождением…

– Понимаю Будду, – ответил я. – Сам не люблю сложности.

И через пять минут катер, навсегда увозящий моего лысого, превратился в белое пятнышко на фоне средиземноморского берега.

Поразительно, как легко я отнесся в ту минуту к его отъезду. Мне казалось, что найти другого монаха на его место будет не многим сложнее чем, допустим, нанять нового повара или горничную.

Дамиан уехал в командировку в Юго-Восточную Азию. Прошла неделя, потом две, но от него не было вестей.

По вечерам я заходил в мультимедийную просто посидеть в том кресле, где провел столько невыразимо прекрасных часов. Теперь я понимал – в джанах было все, вообще все, чего только может захотеть человек. Все самое лучшее без исключения.

И вот мое счастье у меня отняли – хотя бы временно…

Физической ломки я не испытывал. Но обычные радости обеспеченной жизни уже не вызывали у меня никакого энтузиазма.

Когда-то в детстве я читал книгу Стругацких «Хищные вещи века» – там был описан абсолютный наркотик, особое излучение, которое мог производить любой радиоприемник, если заменить в нем одну-единственную деталь.

Кайф следовало ловить в специально подготовленной ванне – и он по сюжету был так крут, что героя, разок трипанувшего на этом аппарате, терзали сомнения: как он будет жить дальше, если на свете есть вот такое? Как будет совершенствовать бесклассовое коммунистическое общество?

Некоторые вопросы история снимает без всяких усилий. Я вот, например, свой палубный коммунизм уже построил, и вполне себе знал, как его совершенствовать дальше под сенью такого запредельного кайфа. Так же точно, как раньше – только бухло и кокаин отдать трудящимся. Но у героя Стругацких (а его ведь не брали даже во вторую джану) возник, кажется, еще один вопрос – если на свете бывает вот такое, зачем тогда все остальное, что делают люди?

И вот на этот второй вопрос ответа у меня не было.

Вернее, он напрашивался. Примерно такой, как в песне у БГ: «На что мне жемчуг с золотом, зачем мне art nouveau, мне кроме просветления не надо ничего…»

Ты, Танечка, наверно не понимаешь, что я имею в виду, когда говорю, что в джанах было все. Там не было, конечно, грандиозных полотен, великих поэм, пронзительных художественных фильмов и так далее. И арт-нуво тоже. Но ведь мы все (если не считать профессионалов искусства, которые просто канифолят людям мозги) поедаем эту духовную кулинарию с одной-единственной детской надеждой: обрести понимание, пережить озарение и счастье.

А все виды озарения и счастья – от легкомысленного умиления до почти чувственного огня – в джанах были. Я знал теперь, что такое легкая и острая небесная мудрость, за миг рассекающая все великие вопросы – знал по опыту. Про нее можно было сказать лишь то, что она перпендикулярна мудрости земной, и сравнивать их невозможно.

И зачем тогда, думал я, нужна вся эта монументальная пропаганда, симфонии, балеты, войны, перемирия, совокупляющаяся натура, миллионные выигрыши и прочие полеты в космос, если все подобное просто ведет нас окольной и крайне ненадежной дорогой к тому, что джана дает прямо и сразу? Когда есть скатерть-самобранка, зачем продовольственные талоны? А ведь за них нужно долго и унизительно работать…

Я понял наконец, кем на самом деле был Будда.

Он был дилером. Да-да, самым настоящим дилером – и за ним повсюду ходила ватага изощреннейших и опытнейших торчков, которых он подсадил на самый изысканный и тонкий кайф в мире.

Никто из этих людей не работал: они жили в теплом климате, собирали бесплатную еду, поглощали ее до полудня – чтобы оставить себе больше времени на медитацию – и ежедневно погружались в этот резервуар счастья… А говорили при этом о страдании. И ведь чистую правду говорили. Все есть страдание по сравнению с джаной. Даже низшие джаны кажутся страданием из высших. Эх-эх…

И еще Будда был великим хакером. Только хакнул он не сервер Демократической партии с ушами от мертвого осла, а самый совершенный компьютер, который природа создала за пятнадцать миллиардов лет. Он хакнул человеческий мозг.

Мы, люди – социальные и биологические роботы, про это только ленивый еще не сказал. Нами управляют банальные кнут и пряник. Кнутами друг для друга мы трудимся сами. А пряники нам дает природа – за работу на биологический вид и общество. Дает очень скупо.

А Будда…

Ночью, при полной луне, под вой посрамленного Мары, он подтащил лестницу к хранилищу всех пряников на свете, приставил ее к стене – и даже разметил окна: вот тут, мол, пряники типа один, тут пряники типа два, тут пряники типа три и так далее.

Понятно, почему этого человека так любили в древней Индии. И ясно, почему все последующее развитие индийской цивилизации (да и самого буддизма) словно ставило одну единственную цель – как можно дальше увести от того, что черным по белому написано в сутрах. Окончательно раздачу пряников удалось прекратить только через тысячу лет после смерти Будды, когда утвердился взгляд, что джаны доступны одному из миллиона…

Дамиан наконец вернулся – и привез неутешительные вести. Никто, вообще никто из монахов, не соглашался к нам ехать. Мало того, теперь они даже не хотели обсуждать эту тему.

– Такое чувство, – сказал сокрушенный Дамиан, – что у них по внутренней связи прошла команда – с нами больше не работать.

– Может, – сказал я, – это американцы нам проблем подбросили?

Дамиан отрицательно помотал головой.

– Нет, этот рынок они не контролируют. Думаю, это из-за Юрия Соломоновича.

– А… Понятно тогда. А как Юра?

– Я у него был вчера, – ответил Дамиан. – Переживает, конечно. Заработать-то он заработал, но эта дельта ему, в общем, без разницы. Мелочь. А вот без джан разница очень даже большая.

Дамиан и сам был в сильном расстройстве – видно, привык за это время «настраивать шлемы».

– Есть еще один путь, – сказал он. – Раз мы уже знаем, что такое джаны, может быть, мы сами дорогу найдем? Надо изучить вопрос…

Я не выдержал и ударил кулаком по столу.

– Нет, я не понимаю – как так может быть, что за любые деньги ни один монах не соглашается?

– Вот так, – сказал Дамиан. – Они даже не признаются теперь, что умеют в джаны входить. Говорят, истинное искусство утеряно в древности. Или просто отмалчиваются. У них по уставу, когда про такие вещи спрашивают, можно в ответ молчать.

– Похоже, у нас проблемы, – сказал я.

Дамиан грустно кивнул.

Но это еще не были проблемы. Это были сложности. Проблемы начались через несколько дней.

В детстве я читал историю про канадского физика Луиса Злотина, работавшего над атомной бомбой. Кстати, он был сыном эмигрантов из России: не уехали бы, может, и не пришлось бы потом воровать чертежи.

Этот Злотин ставил опыты с готовым сердечником атомной бомбы, вроде той, что сбросили на Нагасаки. Из сердечника тоже хотели сделать бомбу, но Япония сдалась и третья бомба не понадобилась. Сердечник был эдаким бильярдным шаром из плутония весом в шесть кило и диаметром в девять сантиметров, который использовали для разных экспериментов.

Чтобы приблизиться к началу цепной реакции, Злотин накрывал плутониевый шар бериллиевой полусферой – а удерживал ее простой отверткой. Однажды во время такого опыта отвертка сползла в сторону, и полусфера упала на сердечник, закрыв его почти полностью.

Злотин успел откинуть бериллий, но доли секунды оказалось достаточно: в комнате полыхнуло голубым, и бедняга получил смертельный радиационный ожог, от которого через девять дней и умер.

То, что произошло с нами тремя, немного походило на этот безрассудный опыт. Мы точно так же полезли с отверткой в источник немыслимой силы – и точно так же получили фатальные ожоги.

Только источником была не радиация. Мы таки поймали в конце концов тот инсайт, к которому так стремились. Но, как совершенно справедливо отметил саядо Ан, готовы к нему мы не были.

Забегая вперед, скажу, что случай наш не был типичным, и с медитирующими буддистами подобное бывает редко.

Мы пытались потом выяснить у компетентных людей, что с нами произошло и почему. И самое убедительное объяснение было примерно таким – мы предъявили ноосфере запрос на очень отчетливое знание для крайне сосредоточенного ума. Сосредоточенность эта на самом деле не была нашей. Но мы показали, так сказать, код доступа. И, на свою голову, знание получили.

Для саядо Ана и его коллег в нем не было бы ничего нового вообще. Но для нас это оказалось смертельной вспышкой голубого огня – теми самыми фатальными злотинскими рентгенами.

Но по порядку.

Вскоре после отъезда саядо Ана у меня развилась какая-то странная депрессия, не похожая ни на что из известного прежде. Я не сразу понял, в чем дело – сначала мне казалось, что дело просто в тоске по утраченным джанам.

Я никак не мог поверить, что судьба отобрала у меня свой лучший подарок. Когда же стало окончательно ясно, что джаны теперь недоступны, меня охватило уныние. Это было что-то среднее между героиновой ломкой и тоской ангела, сброшенного в бездну, но еще помнящего блаженство и славу небес.

Час, ну хотя бы полчаса во второй или третьей джане (о четвертой я даже не мечтал) вернули бы меня к жизни. Но диспенсер счастья больше не работал: шлем эмо-пантографа лежал на столике в мультимедийной, как каска героически погибшего Дарта Вейдера на имперском погребальном лафете.

Постепенно я сполз глубоко в депрессию. И вот тогда началось страшное. Такое, к чему я совершенно не был готов.

Те самые инсайты.

После отъезда Дамиана в очередную азиатскую командировку я стал замечать странные перемены, происходящие с моим восприятием.

Во-первых, я ощущал какую-то жуткую отрешенность от всего вообще. Мои внутренние голоса не хотели больше дискутировать по поводу бельевых веревок и жаждали прибытия самолета – но я, увы, больше не мог его заказать.

Во-вторых, мне стало сложно на чем-нибудь сосредоточить свой ум.

Дело было не в том, что я отвлекался. Дело было в том, что все, на чем я пытался остановить свое внимание, в ту же секунду исчезало.

Вернее сказать – и это было самое жуткое – оно исчезало даже до того, как я успевал на нем сосредоточиться. Мне оставалось только эхо.

Я ронял на пол вилку – и понимал, что вспоминаю уже отзвучавший и кончившийся звук. Хоть отпечаток его сохранялся в моем сознании и был чрезвычайно подробным, это уже не было звуком. Это было записью, которую я крутил сам себе. И такую же природу имели все звуки мира.

Мои глаза пересекали поверхность окна – и только потом, в записи, проявлялась висящая над морем луна. Тело посылало мне множество еле заметных уведомлений, мысли мелькали бледными тенями, но когда мое внимание обращалось к любому из этих быстро сменяющихся сигналов, его уже не было…

Была только запись. Но даже запись эту нельзя было изучить – она тоже исчезала почти сразу, и я имел дело с эхом эха, и так далее… Это было страшно.

Я казался себе Маленьким Принцем, переехавшим на темную сторону своего астероида – если раньше я уверенно взбирался вверх по ведущей к баобабу солнечной дорожке и каждый новый шаг доказывал реальность моего зеленого мирка, то теперь я свисал с обрыва над бездной и все, за что я пытался уцепиться, тут же рассыпалось под моими пальцами.

Не падал я только потому, что секунда за секундой рассыпался и сам. Сорваться вниз было нечему. Этот рассыпающийся «я», точно так же, как и все остальное, существовал лишь в виде эха, воспоминания о том, что уже исчезло.

Есть такая космологическая страшилка про свет погасших звезд, сияющий на нашем небосклоне. Меня с детства пугал и завораживал этот образ… А теперь вдруг выяснилось, что таким загробным светом было абсолютно все – включая и меня самого, думающего про этот свет.

Это жуткое переживание то и дело наваливалось на меня и за несколько мгновений уничтожало всякую целесообразность и смысл. Не было ничего, вообще ничего во всем мире, внешнем и внутреннем, что длилось бы хотя бы секунду. Все сразу рассыпалось.

Мир не изменился. Я просто никогда не видел его раньше под этим углом. Вернее, видел – после четвертой джаны, когда пытался обнаружить непостоянство.

Ну вот и обнаружил. Теперь эти переживания посещали меня не по моей воле – и совершенно не радовали. Меня то и дело настигали мучительнейшие инсайты, неуловимо быстрые понимания сути вещей, уже испытанные мною в джанах. Но теперь они были страшны.

Один из этих инсайтов, собственно, и разъяснил мне, что со мной произошло. Все было просто.

В обычном режиме восприятия мы как бы поднимаемся вверх по лестнице и глядим вперед. Ступенька, где только что была нога, рассыпается сразу после того, как мы делаем шаг вверх. Но мы уже перенесли внимание на следующую ступеньку и не замечаем исчезновения прошлой. Мы не сознаем распада переживаний и восприятий, из которых только что состоял наш мир. Вместо этого мы видим постоянно расцветающий впереди сад расходящихся тропок – и бежим в него, в него, в него.

А я теперь глядел не вперед, а назад – и видел, что дорога, по которой я иду, истлевает прямо под ногами. Она так же точно распадалась всегда, просто раньше я туда не смотрел.

Я всю жизнь карабкался вверх по лестнице этого мира, и даже не знал, что никакой лестницы под моими ногами нет, а есть только крохотный пятачок, куда я ставлю ногу, и он рассыпается сразу после того, как я ногу поднимаю. И это на самом деле и есть вся моя вселенная, а остальное – мираж.

Не знаю, Танечка, понимаешь ли ты весь ужас происходившего. Ты, верно, думаешь – ну ладно, человек что-то такое заметил про механизмы восприятия. Заметил, да и забыл… Но инсайты били в мой мозг один за другим, и забыть я не мог ничего. Я видел теперь абсолютную безысходность человеческой жизни, которую объясню тебе прямо сейчас на пальцах (твое счастье, что ты не мой доктор и никогда не прочтешь этих строк).

Главнейший ужас в том, что все состояния ума, рисующие наш мир и нас самих, длятся лишь короткий миг и тут же исчезают. И никогда в жизни, слышишь, никогда нас не будет ждать что-то другое, надежное и крепкое.

Любой человек, сосредоточенно понаблюдавший за собой несколько минут и ясно увидевший, как сменяют друг друга беспокойные, глупые, тревожные мысли, уколы телесного дискомфорта, непонятно откуда приходящие импульсы воли, отчаяния и надежды, играющие нашим телом и рассудком в футбол, уже знает про жизнь все.

Все вообще. Понимаешь ли ты значение этих слов?

В ней не будет ничего иного. Никакого величия духа, никаких равнин счастья, никаких бездн отчаяния, о которых талдычит классика. А только вот это же самое перетекание обломков одной распадающейся секунды в другую.

Человеку этого не преодолеть никогда.

Любое переживание завершается в тот самый момент, когда мы его осознаем, и сменяется другим. Нет никого, с кем это происходит – есть лишь сами переживания. Вернее, их уже нет, как нет тех искр, которые высекал когда-то из зажигалки саядо Ан.

Ни одно из переживаний не имеет ценности и смысла, потому что его ценность и смысл исчезают вместе с ним.

Сразу же.

Это значит, что прекрасных мгновений нет. Хотя бы по той причине, что ни одно из них не остановится, как ни проси. Любое мгновение предаст, и мы – это просто череда обреченных мгновений. Кажется, это так ясно и очевидно – но ведь никто не понимает. Не понимал и я сам.

Я склеил из двух знаменитых древних изречений универсальную земную мудрость на все времена:

Главный, страшный секрет кольца Соломона в том, что надпись «и это пройдет» описывает вовсе не сменяющиеся радости и беды, сытые и голодные годы, семейные неурядицы и прочий макроконтент. Нет. Эта надпись очень точно объясняет функционирование реальности на частоте около десяти герц. Или даже двадцати. Отслеживать распад мироздания быстрее я просто не успевал.

Мы не помним, что так было всегда. Мы не понимаем, что всегда будет только так. Нет, в нашей моментальной вечности мы, как медузы и слепые черви, все время находимся в начале нового многообещающего путешествия к абсолютному гормональному счастью по веселой сказке, которую нам рассказывает добрый дедушка мозг.

И ведь не скажешь, что от мирского человека что-то скрыто. Мы все ежедневно видим этот узор распада – просто на других масштабах фрактала.

Вот ты вошел в «сегодня», человек, и тревожная динамика настоящего предложила тебе сложные моральные и финансовые дилеммы. Ты обработал информацию и принял решения – лучшие из возможных. Тебе кажется, что ты обустроился наконец в этом грозно гудящем потоке жизни.

А завтра выясняется, что вчерашнее «сегодня» у тебя уже украли вместе со всеми мудро прорытыми в нем норками, и надо обустраивать другое сегодня. И так – день за днем, пока ты не сдохнешь… Ты хоть понимаешь, как тебя имеют?

Так было всегда, всегда… Вот черно-белые фотографии прошлого (особенно трогают шестидесятые). Клевые ребята со смешными стрижками, которые вынуждены были делать очень серьезные выборы – и они взялись за руки, решились, сделали… Шагнули в будущее – и вот бы им побыть в этом честно заработанном будущем, но их будущее уже стало нашим прошлым.

Люди с красивыми лицами идут к справедливости, к добру и свету. Они рассчитались на хороших и плохих, приняли важные трудные решения, но все опять изменилось – рукопожатные стали нерукопожатными и наоборот… И даже самый-самый рукопожатный в опасности, потому что его забыли в шкафу, никто больше не подходит рукопожимать, и его хорошее лицо быстро покрывается в одиночестве сеткой горьких морщин…

Ты не найдешь ни покоя, ни свободы, человек. Вернее, все, что ты найдешь, съедят через миг невидимые мыши. Пятнадцать минут Энди Уорхола – это трогательная олд-таймерская мечта. Счет идет на секунды. А мирские вожди, как и век назад, уверяют: вот сейчас мы возьмемся за руки, побежим, побежим и сделаем хорошее важное дело, после которого все изменится навсегда…

Но ни один Моисей за всю историю так и не вывел свой народ из двух последних абзацев «Великого Гэтсби».

Я плакал от ужаса перед открывающимися мне безднами, а новые инсайты все били и били в мое сердце.

Мы всю жизнь не замечаем таких простых и страшных очевидностей, понял я, потому что у нас есть нарративный ум. Я потом уже набрел на это красивое словосочетание – а сам поначалу окрестил этот слой сознания «политруком» или «романистом».

Дело в том, что мы живем не в «мире», не в «пространстве» и не во «времени», не среди ощущений и переживаний – мы живем в нарративе, в сказке. Мало того, мы не просто живем в нем, мы сами тоже нарратив. И даже высокодуховные граждане, думающие, что живут в «здесь и сейчас», на самом деле живут в нарративе «здесь и сейчас».

Часть нарратива повествует про «нас», часть про «мир», они переплетены между собой и создают замкнутую скорлупу, из которой нормальный человек не высовывает носа до самой смерти. Не из косности или трусости, а потому что он сам – просто рисунок на этой скорлупе. Рисунок ведь не может высунуться сам из себя, сколько бы разные Эшеры ни изображали подробнейших схем такого процесса: это будут другие рисунки, и только.

Нарративный ум – как бы встроенное в нас СМИ, которое делает вид, что информирует нас о «событиях нашей жизни», но на деле просто погружает нас в глюк, где нам велено жить. А еще точнее – создает фейк, называющий себя нами. Да-да, я не случайно вспомнил это слово. «Фейк ньюз» – это не булькающее в интернете говно. Это мы сами.

Наш язык содержит слова «Я» и «оно» не потому, что они отражают природу реальности, а исключительно по той причине, что этого требует нарративный ум, которому легче таким образом соединять разноцветные пятна, оглушительные звуки, кишечные спазмы и безобразные мысли в романчик, который он все время впаривает мозгу. Вот этот нарративный ум и есть наше все, а никакой не Пушкин.

Это даже не романист, как я сначала думал. Это бессовестный партийный журналист с пошлейшим темником, каждую секунду разъясняющий, кто мы и что происходит.

А происходит с нами, Таня, всегда одно и то же – мы испуганно вглядываемся в создающий нас нарратив и не воспринимаем больше ничего, потому что нашего слабого сознания хватает лишь на это.

И за люминисцентной декорацией, постоянно висящей перед нашими глазами, мы не видим сути того, чем торгует заведение. Мозг держит нас в постоянной белой горячке, чтобы мы не замечали простой и убийственной истины ежесекундного исчезновения всего – и день за днем покупали фьючерсы ООО «Прекрасное Далеко».

Нарративный ум строит ширму, заслоняющую постоянный распад того, что было нами и миром секунду назад. На этой ширме нарисован «наш мир» и «мы сами». Поверь, там всего несколько кривых линий. Всего несколько каббалистических знаков, которые наше сознание в состоянии удержать одновременно. И кроме этого наперсточно-мозгового фокуса, Таня, ничего не было, нет и не будет до самой смерти – никакого другого человека и никакого другого мира.

Помнишь, мы в школе хохотали над анекдотом про сперматозоидов, которые плывут в предрассветной тьме и переговариваются: «Я буду скрипачом, а я космонавтом, а я премьер-министром», и так далее. А потом раздается голос: «Братья и сестры, нас обманули! Во-первых, мы в резинке. А во-вторых, мы в жопе…»

Так вот, нас всех – скрипачей, космонавтов, олигархов и так далее – обманули куда сильнее, чем этих сперматозоидов.

Они хоть до жопы добрались. А мы – просто кажимость, воспоминание, мгновенное состояние нарративного ума, обновляющееся каждый миг.

«Вещь в себе, вещь для нас…»

Как дышали-то.

Понимаешь ли ты всю безотрадность того, что я увидел? Все появляется и тут же исчезает, исчезает навсегда. Нет приобретения, нет награды – волны бытия возникают неизвестно где, прикидываются нами и миром, и тут же уходят неизвестно куда; они совершенно вне нашего понимания, какое уж там власти. Мы можем только по-верблюжьи жевать свой нарратив.

Все мировое кидалово всех возможных сортов и ценовых диапазонов состоит из одних и тех же быстро и больно мигающих пикселей, которые мы доверчиво зовем собой и миром.

Все, за что мы бьемся в жизни – это перестановка букв на дисплее ума, корректура «рассказа про нас», который читаем «мы сами», хотя оба члена этого уравнения есть голимейшая подделка, ежесекундно разлетающаяся вдребезги… О ужас, о безысходность, о подлость, о бездна…

И из бездны этой нет выхода. Мы можем родиться при авторитаризме, умереть при совсем другом авторитаризме, но из-под этого главного наперстка нам не выползти никогда.

Но есть и хорошая новость. Кто умирает в конце сеанса? Да никто. Вот только этот нарратив.

Помнишь, как пели в восьмом классе?

«Если у вас нету тети, то вам ее не потерять. А если вы не живете, то вам и не, то вами и не, то вам и не умирать…»

Чему бы я стал учить молодежь со дна этих прозрений?

Да чему я могу научить… Смешно.

Ребята, сказал бы я, мальчишки и девчонки – пока молодые, развивайте полный лотос, он очень пригодится вам в жизни. И ничего не берите в голову, кроме щебета птиц, шума ветра и плеска волн. Но и они вас не спасут. Вас предаст все, на что вы смотрите дольше двух секунд. Поэтому отпустите все. Если, конечно, можете…

Но ведь молодежи такое не говорят. Потому что кто тогда купит айфон и подпишется на канал? Кто выйдет на митинг? Кто заступит на вахту? Кто закажет крафтовое пиво, сядет за штурвал и нажмет красную кнопку?

Человек на земле – отнюдь не свободный испытатель реальности. Человек на земле работник. Не будем сейчас уточнять, на кого именно – это в данном контексте неважно.

Важно то, что истина не только сурова. Она еще асоциальна. Слава богу, что юность человечества надежно от нее защищена.

Выхода не было – я видел это так же отчетливо, как граф Толстой в своей «Исповеди».

Будда был прав – жизнь была страданием уже потому, что за тонкой пленкой фейк-нарратива в ней не было ничего, за что можно было бы ухватиться, никакой опоры вообще. В ней был только непрерывный распад становления (или, если это звучит слишком пессимистично, становление распада); болью было все. А сам я походил на ежесекундно сливающийся в канализацию поток жидкой глины, считающий себя чотким големом на пути к успеху.

То, что я переживал, уничтожало всякую возможность получать от жизни знакомые формы радости. Все рассыпалось в последовательность бессмысленных быстрых ощущений, не имеющих никакой собственной ценности. Если таким было пробуждение, о котором говорят мистики, так лучше бы я спал себе дальше – и видел сны, и зеленел среди весны…

Впрочем, у Будды и его учеников были джаны.

Джаны и были тем пиком, откуда становилась видна открывшаяся мне панорама. Ученики Будды видели то же самое, что я – но глубокие неколебимые абсорбции компенсировали ужас подобных прозрений.

Ах, если бы я мог зависнуть во второй или третьей джане, как раньше… Стать лотосом, погруженным в озеро безграничной любви… Но на эти высоты меня брали туристом, и стандартного монашеского противоядия от инсайтов у меня не было.

Окончательно добил меня большой желтый пакет, пришедший по почте от саядо Ана. Когда его привезли мне на лодку, я сперва обрадовался, решив, что монах даст мне совет, как жить дальше.

Но в пакете оказалась толстенная книга в рисовой оберточной бумаге. К ней прилагалась записка:

Я разорвал обертку и увидел толстенный фотоальбом с названием «Братки девяностых на могильных плитах».

Чего тут сказать. Ну спасибо, наставник, спасибо.

Потом я позвонил нашему буддологу, чтобы узнать, что такое «сукка-випассана», хотя уже по одному звучанию все было понятно.

– Это медитация прозрения без джан, – сказал тот. – Позднейшее дополнение к техникам, которым учил Будда. Считается старейшими традициями весьма рискованной и опасной.

Эх, саядо Ан…

Вечером я и правда начал листать присланный монахом альбом. Коренастые пацаны в одинаковых клубных пиджаках глядели из прошлого с каким-то даже, казалось, интересом – ну что там наступило?

Да то же самое, сказал бы я им, все то же самое, пацаны. Человек изумляется жизни, потому что принимает за нее фальшивый коммерческий нарратив: в нулевых жили вот так, в десятых эдак, поколение перемен, поколение других перемен, Ельцин, Шмельцин, айфон, фейсбук, Путин, телеграм, вокзал, почтамт, айфон. Тренды. Шерри-бренды, как выражался Мандельштам.

Но в реальности ведь никаких трендов нет. Они существуют только в свежих твитах стилистически продвинутой моркови. А в реальности – что? Шум в левом ухе, блик на окне, яйцо вот, извиняюсь, чешется. Ну или большая половая губа, если нашему грозному времени это так важно. Мысль про школу, мысль про лето, мысль про платежи. Ноет скула, скоро ужин. И все прошло, уже навсегда прошло.

Это и в девяностых мерцало, и в нулевых, и сейчас есть, и в две тысячи сто тридцатых годах будет. В точности по любимой Борькиной схеме «мельница»: возникло, проявилось, исчезло, возникло, проявилось, исчезло. Так не только бизнес работает – вся реальность такая же. И как мы ни закатывай ее в гандон личного нарратива, скоро он – да-да – опять лопнет. Причем, как верно подметил Томас Элиот, not with a bang but a whimper.

Есть, конечно, и общие для всех нарративы – их гражданам регулярно меняют, чтобы не воняли. Но если кто долго живет, он даже циклы замечает: постирали нарративчик, прополоскали, и по новой…

И все же саядо Ан был прав – созерцание заведомо мертвых урок в боевой одежде отчего-то успокаивало душу. И дело было не в банальном «мы-то живы».

Глядя на могильные камни девяностых, я понимал – эти мрачные гравюры на базальте и есть пример того, чем ум заслоняет постоянный распад сущего. Мы носим перед собой черные зеркала с высеченными на них химерами, ревниво глядимся в них и не замечаем как истлевает содержащая нас секунда.

Мы надеемся, что плиту увидят другие, заценят клубный пиджак и подумают – ecce homo… Ну увидят. Ну допустим, даже подумают. Но, во-первых, сразу же и забудут, как мы забываем других. А во-вторых, ведь это неправда.

А что правда?

Таня, я видел краем глаза в четвертой джане. Но словами ничего не ухватишь – это как суп вилкой есть. Скажу тебе только, что все без исключения в нашем мире ложь. И мы сами тоже.

Вечером позвонил Ринат.

– Федя, – сказал он подрагивающим голосом, – с тобой ничего странного не происходит?

– Происходит, – сказал я. – Только чего тут странного? Все как раз закономерно. Вижу правду жизни как есть.

– Ну и как тебе?

– Мрачная она… А ты видишь?

Он тяжело вздохнул.

– Вижу. И Юра тоже видит. Вот попали, твою мать, так попали. Дамиана этого убить мало.

– Я бы не спешил, – ответил я. – Пусть он нас сначала вытащит. Что с ним делать, потом решим.

– Думаешь, он сможет?

– Вся надежда.

– Я опять в Сен-Тропе, – сказал Ринат. – Давай у меня на лодке встретимся, как в тот раз. Дамиана на ковер – и все подробно обсудим.

Мы собрались в бильярдной у Рината, как в прошлый раз. И да, опять разнюхались – но если в прошлый раз это было излишеством и свинством, то теперь, после исхода лысых, в этом появилась серьезная медицинская необходимость.

У Рината вообще-то сложно не разнюхаться – хоть он и твердит все время, что завязал, инфраструктура располагает.

У меня на лодке есть небольшая кофейная машинка – туда засыпают зерна, а она сама делает из них несколько вариантов очень хорошего кофе. А у Рината есть такая же кокаиновая машина.

Не в том смысле, что она делает кокаин из листьев коки. Нет. В нее засыпают спрессованные камни от производителя, а она выдает либо тончайший нежнейший порошок, совсем не раздражающий носоглотку, либо стерильный раствор для инъекций. Такие аппараты делает одна фирма в Швейцарии, и, в отличие от самого кокса, вещь это полностью легальная.

В общем, сначала мы целый час лечились. А потом позвали Дамиана. Дамиан был нервный и бледный – видимо, понимал, что разозлил клиентов по-настоящему. Он привел с собой пожилого врача, похожего на Айболита, и буддолога – того же самого Михаила Юльевича.

Кокаина в этот раз мы им не предложили.

– Значит так, – сказал Дамиан. – Монахов найти до сих пор не смог – не хотят. Но ситуация не безнадежная. Я пообщался со знающими людьми в нескольких монастырях. Они говорят, все, что с вами происходит – обычные стадии прозрения. Ничего страшного.

– Это если с тобой такая херня начнется, ничего страшного, – не выдержал Юра. – А я на такое не подписывался. Тебе, может быть, контракт напомнить? Пункт об ответственности сторон?

Вот так. У Юры, оказывается, в контракте такой пункт был. А у меня почему-то нет.

– Я не в том смысле, что это пустяк, – сказал Дамиан. – Я в том смысле, что за века и тысячелетия подобные переживания хорошо изучены буддийской мыслью.

– Я бы эту буддийскую мысль тебе лично в жопу забил поганой кувалдой, – сказал Юра. – Ты же нас подставил, мудила. Причем втемную.

Дамиан покорно кивнул.

– Вина отчасти моя, – сказал он. – Не отрицаю. Но в джанах никакой опасности нет. Совершенно точно. А вот медитация прозрения – это несколько другое. Когда вы начали из четвертой джаны постигать непостоянство феноменов, вы со мной не советовались, можно это делать или нельзя.

– А ты нас не предупреждал, – ответил Юра. – Ни слова не было, что надо с тобой советоваться. Или что такое вообще может произойти.

– Давайте так, – сказал Дамиан, – вы сейчас опишете свои симптомы как можно подробнее, и мы попробуем понять, что происходит. Когда поймем, станет ясно, что делать. Кто начнет?

Юра шмыгнул носом.

– Ты консультантов о конфиденциальности предупредил? – спросил он. – Последствия объяснил?

– Об этом можете не волноваться, – ответил Дамиан. – Говорите откровенно – тут все, можно считать, врачи. Включая меня.

– Я теперь даже потрахаться не могу, – пожаловался Юра. – Вот до чего дошло.

– Что, – спросил доктор, – проблемы с совершением полового акта? Эректильная дисфункция? Какие-нибудь физиологические неудобства?

– Нет, – сказал Юра, – если дисфункция, таблетку можно съесть. Тут хуже, намного хуже.

– Можете описать? В любых терминах, не стесняйтесь.

– Попробую, – ответил Юра. – Вот раньше пялишь красивую бабу… Просто трахаешь ее, и тебе в кайф. И чем баба красивее, тем тебе кайфовее. Ну как и должно быть. А теперь…

Юра провел ладонью по лицу, словно сдирая с него прилипшую паутину.

– Теперь совсем не так, – сказал он. – Даже объяснить сложно. Как будто все пропало куда-то – баба, кайф… Словно реальность подменили. Сейчас так: чувствую хуем, что мокро, потом думаю, что двадцать тысяч за ночь – дохера, потом замечаю, как силикон под пальцами пружинит. Потом думаю, сдала она телефон охране или прячет, и есть у нее инстаграм или нет. Потом замечаю, как помада воняет, потом опять хую мокро, потом слышу стон, потом думаю, что стон этот ни разу не искренний, и за такие деньги могла бы уроки системы Станиславского брать. Потом волосы щеку щекочут, потом опять вспоминаю, что двадцать тысяч много, и думаю, что настоящий разврат – это не в сраку ее пялить, а такие деньги платить. Потом опять мокро, потом слышу как стонет, потом чувствую, как выгибается, потом думаю, что она, сука, специально хочет, чтобы я кончил быстро и она спать легла, потом злоба на нее берет, потом чувствую, что все равно кончаю прямо сквозь эту злобу, потом в самый ответственный момент опять помада воняет…

– Двадцать тысяч рублей или долларов? – спросил доктор.

– Долларов, – ответил Юра. – А какая разница-то?

– Для вас, наверно, никакой, – сказал доктор. – И что здесь не так?

– А то. Во всем этом больше ни одного момента нет, когда я красивую бабу ебу. Вообще ни одного, понимаете?

– А раньше такие моменты были?

– Я всю жизнь их нормально харил, – сказал Юра. – Что я, не помню, что ли? Зачем бы я тогда вообще этим занимался? А теперь даже поебаться нельзя. Потому что этого «поебаться» нигде больше нет.

– Это очень интересно, – вмешался буддолог. – А вот со звуками вы чего-то похожего не замечали? Что у них тоже качество как бы изменилось?

– При чем тут звуки? – спросил доктор.

Буддолог поднял руку.

– Погодите.

Юра немного подумал.

– Замечал, – неожиданно согласился он. – Причем неоднократно. У меня под Ниццей домик у моря, типа шато. Я, когда там бываю, утром на террасу выхожу кофе пить. А в соседнем доме какой-то трубач завелся. По утрам на трубе играет. В общем, часто слышу. Не то чтобы слишком громко трубит, но раздражает все равно. И раньше я каждое утро слышал, как этот потный гандон на своей сраной трубе дудит. А теперь…

– Теперь что?

– Совсем не так. Теперь я слышу просто «би-би-би». А потом замечаю, как думаю – ну что за срань дудит в таком приличном месте? Может, это спецслужбы организовали для психологического давления? Они же нас по всему миру сейчас прессуют… А потом опять слышу «би-би-би». Только теперь это уже не потный гандон дудит, как раньше, а просто «би-би-би». Все остальное отдельно думать надо. Я не всегда даже до конца додумываю. Я понятно объясняю?

Буддолог кивнул.

– Раньше все живое было, – пожаловался Юра. – Сочное, настоящее. Единое. А теперь как будто на бездушные детали разобрали. Мир всякий смысл потерял. Словно бы эмоциональная сила из него ушла, свежесть, подлинность бытия. Понимаете?

– Понимаю, – просиял буддолог. – Вы так хорошо все объяснили. Это классический инсайт випассаны, называется «нама-рупа ньяна». Ну или «различение материи и ума», если по-русски. Вы внезапно осознаете, что все многообразие жизненных впечатлений сводится к набору физических стимулов и ментальных проекций. И ничего кроме этого просто нет. То есть вы четко делите всю реальность на ощущения, имеющие физическую основу – вот как звуковая вибрация «би-би-би» – и реакции вашего ума, придающие звукам смысл. Вот как вы говорили про паршивого трубача и спецслужбы.

– И с женщинами то же самое?

Буддолог кивнул.

– Конечно. Мокро, злоба берет, щекотно, помадой пахнет, денег жалко. Мокро, злоба берет, щекотно, опять злоба берет, спазм, думаем про инстаграм, еще спазм, помадой пахнет. Физическое, ментальное, физическое, ментальное. А раньше все сплавлялось в единый опыт общения с дорогой и красивой женщиной.

– А можно опять сплавить?

– В каком смысле?

– Ну, чтобы было по-человечески. Как раньше, без дефектов.

– Я, наверно, не вполне точно объяснил, – сказал буддолог. – Это вовсе не аберрация или дефект восприятия. Совсем наоборот, это духовное прозрение. Те омраченности, которые прежде позволяли вам получать удовольствие от плотских радостей, исчезли, и вы видите происходящее именно таким, каково оно на самом деле. Смысл слова «випассана» – ясное видение. Вот это оно и есть. Как вы думаете, почему Будда сравнивал плотские радости с зажатым в руке горящим углем? И ведь никто из его учеников не возразил, хотя по другим вопросам с Буддой очень даже спорили. Возражений не было именно потому, что все ученики уже прошли через этот основополагающий инсайт…

Буддолог поднял глаза на Юру, и мечтательная улыбка сразу сошла с его лица. Он замолчал. Юра вздохнул и повернулся к врачу.

– А что научная медицина по этому поводу думает?

Врач пожал плечами.

– Медицинских показаний, насколько я могу судить, здесь нет. Вы переживаете именно то, что происходит, и именно в той последовательности, в какой все происходит – запах помады, щекотка, злоба, и так далее. Вот если бы вам черти при этом мерещились, можно было бы задуматься. А так – все нормально.

– То есть медицина тоже помочь не может? Никакой информации?

Врач задумчиво почесал ухо.

– Ну, есть информация, но немного из другой области. Просто пример. У меня друг был, алкоголиков кодировал. Так у него одна из дежурных фраз при кодировке была такая – «через некоторое время вы, возможно, попробуете заняться сексом в трезвом виде. Не пугайтесь и не впадайте в уныние. Да, вот такой он и есть на самом деле, человеческий секс…» По вашему рассказу похоже, что вы попробовали заняться сексом в трезвом виде. Только очень трезвом.

– Да нет, – простонал Юра, – почему… Я же пил, пил… Просто не берет. Меня вообще ничего теперь не берет как раньше. Ни алкоголь, ни кокс. Чувствую, что пьяный, но как будто это не я сам пьяный, а одно тело.

– А это, возможно, другой инсайт, – сказал буддолог. – Он называется…

– Фильтруй санскрит, – перебил Юра. – Просто предупреждаю. Могу не выдержать и кием въебать.

Дамиан решил, что пора вмешаться в разговор.

– Пусть теперь Федор Семенович расскажет про свои симптомы… То есть не симптомы, а ситуацию.

Я не стал кокетничать.

– В принципе, – сказал я, – похоже на то, что Юра говорит. Очень похоже. Но есть одна большая разница. Вот он говорит – «мокро, злобно, щекотно, помада». У него, счастливца, все это еще есть. А у меня уже нет.

– В каком смысле? – спросил буддолог.

– У меня скорее так, – ответил я, – только что было мокро, но уже кончилось, потом вроде была злоба, но уже все, потом было щекотно – но к тому моменту, как я это осознаю, все уже прошло. Это как снежинки, которые очень быстро тают. Вроде упала на ладонь, ты на нее глядь – но пока ты глаза поворачивал, она уже растаяла. Другая упала, то же самое. Я теперь только вспоминать могу, и даже не вспоминаю, а вспоминаю, как вспоминал… Все ускользает, прямо как вода из сита. Не знаю, понятно ли…

– Не очень, – сказал Юра.

– Только это еще не все, – продолжал я. – Там, где у Юры, например, мокро, у меня будет сто разных «мокровато, мокренько, скользко, влажно» и так далее, строго по очереди друг за другом. И пока одно не кончится, другое не начнется. Но они такие короткие, что ни одно из них нельзя поймать, можно только… как бы услышать эхо. Или даже эхо эха. А если ты его слышишь, значит, все уже прошло.

– Это со всем так? – спросил буддолог.

– Практически да, – ответил я. – Например, с запахом помады – будет целая гамма разных запахов, каждую долю секунды немного другой. Если я что-то думаю, то же происходит с мыслью. Когда меня злоба берет, это сначала ком в груди, волна по телу, потом дрожь в пальцах… И все такое быстрое, разное, бац, и уже кончилось. Я даже понять не могу, что такое «сейчас». Пытаюсь в него попасть, а оно уже прошло.

– Это что, и со мной такое случится? – нахмурился Юра.

– Я не знаю, – ответил я. – Но если случится, ты это свое «мокро, скользко, инстаграм» как именины сердца вспоминать будешь. Потому что тебе еще скользко, и ты хоть за это держаться можешь. А мне уже никак… Непонятно?

– Отчего же, – сказал буддолог. – Понятно более-менее. Это даже более высокая стадия инсайта. Так называемая «бханга-ньяна», или растворение формаций. Только не путайте, пожалуйста, с «бхангой» в традиции У Ба Кина и Гоенки – здесь идет речь не о превращении физического тела в совокупность вибраций, а об акценте восприятия на распаде фено…

Юра толкнул его кулаком в плечо.

– Извините, увлекся, – кивнул буддолог. – А ваш опыт, Ринат Мусаевич, похож на что-нибудь из этого?

Ринат мрачно посмотрел на меня.

– Федя говорит, ему то, что с Юрой творится, райским садом кажется. А мне раем кажется вот это Федино «все пропадает».

– Почему? – спросил буддолог.

– Потому что у него то одно пропадает, то другое, то третье. А сам он за этим наблюдает. А у меня тоже все пропадает, но каждый раз вместе со мной.

– Как это?

– А вот так.

– И что остается?

– Один страх. Причем такой страх, какого у нормального человека вообще не бывает. Я как будто все время проваливаюсь в ничего… Как бы пропадаю сам.

– В каком смысле пропадаете?

– Ну, у нормального человека всегда есть такое чувство – «я есть». Мы на него даже внимания не обращаем, потому что все остальное на нем основано. Вот это самое «я есть» и пропадает, причем таким образом, что при этом дико страшно.

– А потом опять появляется?

Ринат задумался.

– Наверно. Но этого момента как-то не замечаешь. А замечаешь только то, как «я есть» пропадает и гибнет, пропадает и гибнет. Раз за разом. Плачу целыми днями… И ничего с этим не поделать. Все такое страшное, все-все…

– Кажется, понимаю, – сказал буддолог задумчиво. – Это, наверное, «бхая ньяна». То есть «прозрение в ужас». Раману бы туда нашего Махарши. Или Махараджа. А то у них на этом «я есть» весь бизнес закручен, хотя опытные люди говорят, что это на раз лечится сальвией…

– Что за сальвия? – спросил я.

– Это психотроп такой, дает похожий эффект. Еще называется «шалфей-предсказатель».

– А что он предсказывает? – спросил Ринат.

– Да вот это самое и предсказывает… У вас, Федор Семенович, – профессор перевел глаза на меня, – «прозрение в ужас» как раз следующий этап.

– А как-нибудь без него можно? – спросил я.

– Я не утверждаю, что это обязательно случится, – сказал буддолог. – Просто последовательность инсайтов такая.

– И много там еще ступеней?

Буддолог закатил глаза.

– Значит так… «Нама-рупа» – первая ступень. «Бханга-ньяна» – пятая. «Бхая-ньяна» – шестая. А всего их шестнадцать.

– И какие они?

– Да вообще-то нелегкие, прямо скажем. Главное до одиннадцатой стадии дойти. «Упекха» на языке пали. Когда все успокаивается и уравновешивается. Развивается невозмутимость, и не остается никаких предпочтений вообще… Вот тогда уже не страшно.

– Знаю, – кивнул Ринат. – У меня было такое, но недолго. От очень сильного ужаса. Когда перестаешь бороться и смиряешься с неизбежным.

– Да, – сказал буддолог. – Именно. Классическая традиция предлагает продолжать випассану и после достижения упекхи. Вслед за этим часто происходит так называемое «вхождение в поток». Медитатор ныряет в первое личное переживание ниббаны.

– И что это за переживание? – подозрительно спросил Юра.

– Я не знаю, – ответил буддолог. – У меня не было. Я же говорю, я не буддист. Я ученый. Я излагаю известные буддологии факты. Буддисты говорят, это переживание можно знать, но не описать. Кроме того, при вхождении в поток переживание ниббаны может быть очень кратким, практически незаметным. Примерно как секунда пустого экрана при перезагрузке компьютера. Можно не заметить ничего вообще. Во всяком случае, не запомнить. Но вот с личностью медитатора после этого происходят глубокие изменения.

– Какие изменения?

– Во-первых, пропадает любой остаточный скептицизм в отношении Учения. Во-вторых, уходит приверженность к ритуалам и суевериям. И в-третьих, самое главное, исчезает индивидуальное «я»… Собственно говоря, инсайты в непостоянство и неудовлетворительность кажутся такими мучительными и страшными только до тех пор, пока сохраняется иллюзия персонального «я» – того, с кем это якобы происходит. Страдает именно эта иллюзия. Но после вхождения в поток она рассеивается, и тогда все ме…

– Стоп, – сказал Ринат. – Стоп. Как рассеивается?

– А вот так. Полностью и бесповоротно.

Ринат поднял на него полные боли черные глаза.

– Подожди, – проговорил он медленно. – Подожди-ка. Это как? Я вот про себя знаю, что я кое-чего в жизни достиг. И даже очень многого достиг. Я, например, собственник этой яхты. На которой ты сейчас мне мозги канифолишь. Если этот собственник исчезнет, полностью и бесповоротно, чья это тогда будет лодка?

Буддолог немного подумал.

– Это не приведет, естественно, ни к каким юридическим последствиям. По документам яхта будет оформлена на то же лицо. Или там юрисдикцию. Если в терминах Канта, «собственник для нас» останется тем же. Но в субъективном плане, сам для себя, собственник, конечно, исчезнет.

– То есть все будут думать, – спросил Ринат, – что лодка моя? Кроме меня?

– Выходит, так, – сказал буддолог.

– А я что буду думать?

– А вас уже не будет. Будут ментальные состояния, сменяющие друг друга. Вот как Юрий Соломонович замечательно описал. Но собственника ни у этих мыслей, ни у вашей яхты после этого не будет уже никогда…

Я очень хорошо понимал, о чем говорит этот человек – у меня уже развивались понемногу похожие симптомы. Ринат, видимо, тоже догадывался – не помню, когда я последний раз видел его таким злым.

– То есть что, от меня чучело одно останется? На которое другие будут смотреть и думать, что это я? А сам я, значит, незаметно сольюсь в туман?

– Ну, если отбросить известную эмоциональность вашего описания, то… Хотя нет, почему чучело. Для внешнего наблюдателя вы будете вполне тождественны себе прежнему. Все ваши теперешние знания, умения, навыки и так далее сохранятся. Уйдет только ваша внутренняя иллюзия субъекта, которому они принадлежат. Отмирающая личность является мнимой. Вместе с ней исчезают и мирские омрачения этой личности.

– То есть ты хочешь сказать, что я не бабки потеряю, а того, у кого они есть?

Буддолог просиял.

– Именно. Вот это самая точная формулировка. Но никто из ваших партнеров по бизнесу ничего даже не заметит.

– Ты не понял, что ли, – закричал Ринат, – мне насрать на партнеров! Ты правда не догоняешь?

– Правда, – пролепетал буддолог.

– А еще, мать твою, ученый. Ну давай я тебе объясню на пальцах. Вот смотри, если у тебя в банке деньги лежат, как ты их оттуда вынимаешь?

– По карточке.

– А если ты карточку потеряешь, как ты их достанешь?

– По паспорту.

– А если паспорт тоже потеряешь?

– Тогда проблема…

– Но решаемая, да? Пока есть отпечатки пальцев и сила бороться?

– Наверно.

– Хорошо. Теперь смотри – а если ты потеряешь того, кто эти деньги получить хочет? Тогда что? Как ты их тогда вынешь? Кто тогда будет карточкой крутить и паспортом махать?

Мне показалось, что Рината немного заносит в софистику – но я не спешил с выводами, зная по опыту, насколько он бывает мудр.

– Подумай, – продолжал Ринат, – если человек умирает, он ведь теряет все свои сбережения, да?

– Ну да.

– А для буддиста, мне мой лысый сам много раз говорил, та личность, которая обогащается, она иллюзорная. Я его еще слушал и посмеивался. А сейчас вот понял… Был Ринат из списка «Форбс», и все. Тело живет, бабло на счетах, бизнес работает, а самого главного уже нет. Да это ведь хуже инсульта! Там будешь хоть парализованный, но ты сам и с бабками. А здесь… Кому деньги-то достанутся, если личность исчезнет? Не один ли хрен – деньги потерять или того, у кого они есть?

– Второе хуже, – сказал Юра. – В первом случае можно опять их для себя заработать. А во втором уже нет.

– Вот именно! – закивал Ринат. – Если меня уже нет, зачем мне тогда все это? Лодка, домик у моря, все дела? До тебя доходит вообще, как ты нас подставил?

– Ну почему подставил, – отозвался бледный Дамиан. – Может, вам еще понравится.

– Меня, сука, уже месяц колотит по-страшному, – взорвался Ринат, – а ты говоришь, мне понравится, когда от меня вообще ни хера не останется?

Он повернулся к буддологу.

– Ну-ка, говори, как это выглядеть будет. Чтобы знать, если начнется. Только без санскрита.

– Это не санскрит, это пали.

– Мне похуй. Говори коротко и ясно, по-русски.

– Ну, если своими словами… При продвижении в более высокие ньяны сначала будет плохо. Вот как сейчас, и даже хуже. Может быть, намного хуже.

– Да куда еще хуже? – застонал Ринат. – В каком смысле?

– Ну, сейчас у вас еще некоторая ясность есть насчет происходящего. Вы его описать можете. Это, к сожалению, уйдет. Будет страшно и смутно. Все будет восприниматься, так сказать, в сугубо негативном ключе. Ничего – вообще ничего – не будет радовать душу… Возможны болезненные телесные переживания.

– Какие?

– Например, что вас пронзают пиками. Что тело превращается в камень и так далее. Умственные состояния тоже неприятны – например, описывается скука такой интенсивности, что она больше напоминает боль. Естественно, будет возникать постоянное желание прекратить медитацию… Впрочем, в вашем случае такой проблемы нет – вы же не медитируете. Дукха-ньяны развиваются спонтанно… Даже не знаю.

– А дальше?

– А дальше, как я уже сказал, вернется покой и душевное равновесие, а следом – первое переживание ниббаны.

– И вместо утраты собственности, – подвел итог Юра, – получим утрату собственника. То есть сначала очень херово, потом совсем херово, а потом вообще пипец. Так?

Буддолог кивнул.

На несколько минут в бильярдной установилась тишина.

– Давай, может, Герману позвоним, – сказал я хрипло, – объясним, по какому обрыву ходит.

– Да хуй с ним, с этим Германом, – махнул рукой Юра, – пусть он хоть на всю голову упадет. Нам-то что…

Он повернулся к буддологу.

– А если не двигаться к этой самой ниббане? Что тогда?

– Медитатор может надолго застрять в негативных состояниях. На годы и даже десятилетия. Подобное называется «Темной ночью духа». Это не эксклюзивно буддийская проблема. Об этом, например, писал Сан Хуан де ля Крус… Метафора Христа в пустыне тоже, в сущности…

– Деньги сохранятся? – перебил Ринат. – В смысле, собственник?

– Да. Но вряд ли принесут в таком состоянии много радости.

– Уй, – простонал Ринат. – Как же мы попали…

– Кончай скулить, – сказал Юра сурово. – Мужики мы или нет?

Он повернулся к буддологу.

– Есть хоть какой-нибудь выход? Ведь должен быть?

Буддолог подумал.

– Движение к ниббане – это путь, так сказать, вверх. Но должен оставаться и путь вниз. Если полностью прекратить медитативную практику, отказаться от духовной ясности… Сверзиться, так сказать, назад в пучину омрачений, из которых перед этим удалось вынырнуть… Если подобное происходит до вступления в поток, считается, что медитатор теряет свои духовные завоевания и возвращается к обычному психическому состоянию неразвитого мирянина.

– А из-за чего это происходит?

– Из-за нарушения заповедей и моральных правил.

Юра поднял с бильярда кий, взял его двумя руками, как самурайский меч – и нежно опустил Дамиану на плечо, словно примериваясь рассечь того надвое. Дамиан и так уже имел бледный вид, а тут прямо позеленел.

– Хорошо, – сказал Юра. – Дамиан, вы с Михаилом Юльевичем прямо сейчас все бросьте и проработайте вопрос. Если надо, подключите других специалистов. Составьте полный список опций. Полный. Что надо делать, чтобы эта гадость кончилась. И дай тебе Бог, Дамиан, чтобы мы выздоровели. Потому что тогда, может быть, ты останешься в живых. Хотя до конца я в этом уже не уверен…