2.2 LAS NUEVAS CAZADORAS. ЖИЗЕЛЬ
Таня – босая, заплаканная, замотанная в желтое полотенце с пальмами – шла по осеннему лесу очень долго.
Она предполагала, что где-то впереди среди деревьев скоро появится станция, с которой можно будет вернуться в Москву на электричке, но космос все время откладывал это событие на потом.
Впрочем, Таню это занимало не слишком.
Сначала она не чувствовала вообще ничего, кроме холодного утюга, подвешенного к сердцу. Утюг качался в животе при каждом шаге, и от этих махов делалось так тошно и страшно, что другие чувства были не слышны.
Если бы можно было каким-нибудь простым и безболезненным способом – вот как гасят свет или спускают воду – прекратить эту жизнь, она сделала бы это без малейшего колебания. Но убивать здоровое тело было больно и трудно, и она даже не представляла, как к этому правильно подойти. Под поезд на станции она не хотела точно, а ничего лучше национальная культурная память предложить не могла.
Постепенно она стала ощущать боль в ногах – особенно когда наступала на мелкие острые ветки или спотыкалась о корневища. Иногда все захлестывала обида, и тогда она опять начинала плакать.
Слез было очень много, их приходилось вытирать черными от земли руками (не снимать же полотенце), и Таня догадывалась, что ее лицо стало совсем грязным. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь ее видел, поэтому, заметив между стволами человека, она спряталась за дерево.
Это был грибник, лысый седобородый дядька в старом военном ватнике (только увидев этот ватник, Таня поняла, как замерзла). Грибник сидел перед своей корзиной боком к ней и заботливо перебирал мелкие остроконечные опята. Рядом на земле лежал худой старый рюкзак.
Заметив возле рюкзака воткнутый в землю нож, Таня испугалась. А потом подумала, что ничего страшнее люди с ней уже не сделают, и вышла из-за дерева.
Грибник поднял глаза.
– Ты чего, дочка, заблудилась?
Таня кивнула.
– Сама откуда? С Москвы?
Таня снова кивнула. Грибник поглядел на ее полотенце.
– Купалась?
Таня кивнула опять.
– А где купалась, помнишь?
Таня отрицательно покачала головой.
– А вещички твои где?
Таня мотнула головой куда-то в сторону и вверх. Грибник, похоже, не удивился.
– Тебе холодно, – сказал он. – На вот, хлебни…
В его руке появилась плоская стальная фляжка с красной эмалевой розой, обвивающей черный крест. Таня послушно взяла ее и сделала пару обжигающих глотков. Это было что-то очень крепкое и, скорее всего, самопальное.
– В общем так, – сказал грибник, – лезть в твои дела не хочу, но помочь тебе надо. Бери ватник и сапоги. А полотенце обернешь вместо юбки. Тут до станции меньше километра. На билет дам, а дальше сама.
– А вы в чем пойдете? – открыла наконец рот Таня.
– У меня в рюкзаке кроссовки, – ответил грибник. – Утром роса была, а сейчас сухо. Мне рядом, дойду. Одевайся.
Таня молча сделала как он сказал – только отошла переодеться за толстое дерево. Из обернутого вокруг бедер полотенца получилась вполне убедительная юбка годной длины, а сапоги оказались велики совсем немного.
– Где станция?
– Иди вон туда, – показал грибник. – Метров через триста выйдешь на дорогу, и направо.
– Спасибо, – сказала Таня без всякого выражения.
Грибник внимательно поглядел на нее еще раз.
– И вот что еще, дочка, – сказал он. – Я тебе телефон запишу. Как в Москву приедешь и оклемаешься, позвони. Спроси Жизелло.
– Сапоги с ватником отдать? – догадалась Таня.
– Это тоже. Но главное, тебе ведь помощь нужна. Ты почему здесь очутилась, понимаешь?
– Заблудилась.
– Ты не в лесу заблудилась, а в жизни, – сказал грибник. – Лес это видимость… И на меня ты не просто так вышла. Но я уже старый, помочь тебе не смогу. А вот Жизелло сумеет.
Грибник достал шариковую ручку и некоторое время рылся в карманах в поисках бумажки, но ничего не нашел. Тогда он оторвал от березы кусок коры и наполовину написал, наполовину прокарябал на нем какие-то слова и цифры.
– Не тяни, – сказал он. – Позвони, как приедешь. Потом ты в себя придешь, и думки заедят. А сейчас ты мертвая. И поэтому совсем новая и сильная.
– Спасибо, – без выражения ответила Таня.
– Жизелло поможет, – повторил грибник. – У него такой… Ну, как бы тебе сказать, тренинг специально для женщин. Ты не подумай только, что это обычное московское фуфлогонство. Там все по-серьезному.
Таня кивнула.
– Теперь иди… Вот тебе на электричку. На метро тоже хватит.
Только в электричке Таня поняла, что даже не спросила, как зовут ее спасителя. Она вынула из ватного кармана кусок бересты и прочла под круглыми большими цифрами:
жизелло от павла васильевича
Павел Васильевич, подумала она. Вот почему у таких Павлов Васильевичей никогда нет денег – а только доброе сердце?
Впрочем, тут же поправила она себя, почему же нет. На электричку ведь он и дал. Только у таких Павлов Васильевичей деньги на самом деле и есть. Это у списка «Форбс» их никогда нет. Если смотреть из правильной перспективы.
В вагоне на нее изредка поглядывали – не на юбку с ватником, а на грязное от лесных слез лицо.
Сойдя на платформе «Коломенское», Таня пересчитала монеты. Хватило не только на метро, но даже на бутылку минеральной воды, чтобы умыться. Полицейский у турникета на «Варшавской» покосился, но не сказал ничего.
У двери в квартиру ее ждал курьер в оранжевой безрукавке. С ним был запечатанный скотчем пластиковый пакет. Вещи и документы, догадалась Таня.
Еще курьер передал ей конверт с письмом. Внутри была бумага, на ней какие-то буковки. Письмо это Таня выкинула не читая – было понятно, что там: безукоризненная европейская вежливость, точно выверенные слова на нужном месте и прочая мерзость. Спасибо, хоть вернули ключи и паспорт.
Сперва ей хотелось напиться. Но что-то ее остановило.
Она аккуратно, без всякой истеричности, сняла со стены все свои vision boards с олигархами – и изорвала фотографии в мелкие клочья, одну за другой. Особенно тщательно она рвала Федю. Потом она упаковала обрывки в доставленный курьером пакет и отнесла его в мусоропровод. Это на некоторое время успокоило.
Через час ее снова дернуло к холодильнику, где стояла бутылка водки – но она остановила себя опять. Ей вспомнились слова старичка из леса:
«Сейчас ты мертвая. И поэтому совсем новая и сильная».
Таня не чувствовала в себе ни новизны, ни силы – но понимала, что, если выпить водки с соком, а потом, например, зареветь, позвонить кому-нибудь и пожаловаться на судьбу, все постепенно пройдет и забудется. Несколько дней, всего несколько дней, и жизнь наладится опять.
Но это и будет тем самым, про что грибник сказал «думки заедят».
Он был прав. Это не она сама, а именно думки хотели, чтобы она набралась и опять принялась их думать. Как думала последние двадцать лет или около того.
Но теперь что-то изменилось. Она могла послать думки к черту… впрочем, нет, посылать – уже означало их думать. Она могла просто не брать ничего в голову, потому что была мертвая.
И, если она все это понимала и до сих пор не пускала в себя ни водку, ни старые мысли, значит, грибник был прав – она была новая и сильная. Эту силу ни в коем случае нельзя было растерять. Ее следовало приложить к себе и миру.
Она приняла теплый душ, смазала бетадином царапины на ногах и легла спать.
Утром она проснулась – и в первый момент испугалась, что думки опять возьмут над ней власть, и она снова станет прежней Таней.
Но этого не случилось. Мало того, она помнила: ей снилось что-то значительное и важное, и, хоть сам сон позабылся, она точно знала, что делать.
Приняв душ, она пошла в продуктовый и купила много необычной для себя пищи: йогурт без сахара, мелкие овсяные хлопья, виноград, семечки и орехи. Раньше такой завтрак показался бы ей унылым – а где яйца? Где масло и тосты? Где бекон или хотя бы голубой сыр?
Завтрак, как она твердо усвоила из самых разных диетических программ, мог быть любым – контролировать следовало обед, ужин и все то, что между. Но теперь дело было не в калориях. Надо было зарядить себя правильной спокойной энергией, и она чувствовала, какая еда годится, а какая нет.
Поев, она положила на стол перед собой кусок бересты с телефоном и полчаса глядела на него без всяких мыслей. Она знала одно – кроме этого белого квадрата коры, у нее в жизни ничего больше нет.
Впрочем, могло оказаться, что у нее нет ничего вообще.
Все выяснится после звонка.
Она набрала процарапанный в бересте номер. Через пару гудков на том конце ответил низкий и вязкий мужской голос.
– Алло.
– Доброе утро. Можно Жизелло?
– Такого здесь нет, – с неудовольствием, как показалось Тане, ответил голос. – Никогда не было. И никогда не будет.
Таня несколько секунд молчала. Облом. Ну конечно, и тут облом. Чего она ждала? Ее палец уже дернулся, чтобы нажать на отбой, но она все-таки спросила:
– Такого нет, хорошо. А какой есть?
– Не какой, а какая, – ответил голос. – Есть Жизель. И она очень не любит, когда ее называют Жизеллой.
Таня поняла, что след пока не потерян.
– Можно с ней поговорить?
– Ты и так с ней говоришь. Пора уже что-нибудь и сказать.
Тане показалось, что вокруг потемнело.
Над ней просто издевались – голос был отчетливо мужским. Настолько мужским, что даже напомнил ей Высоцкого на медленной скорости, услышанного однажды в детстве. Ей опять захотелось нажать на красный кружок отбоя – и опять в последний момент она передумала.
– А почему Жизель не любит, когда ее называют Жизеллой? – вкрадчиво и нежно спросила она.
– Потому что Жизелло – это отвратительная мужская шутка. Слово, похожее на зубило. Так урла говорит – брателло, водилло, и так далее. А я Жизель. Не как на зоне, а как в балете. Разницу понимаешь?
– Да, – ответила Таня. – Конечно понимаю, Жизель. Извините.
– Давай на ты. Я со всеми на ты.
– Хорошо, – сказала Таня.
– Ты кто?
– Я Таня.
– Откуда у тебя этот номер?
Таня глянула на кусок бересты.
– От Павла Васильевича.
– А-а-а… Тогда все понятно. Как поживает старый шовинист?
– Вроде хорошо. Грибочки собирает.
– Ага… Значит, он тебе дал телефон и велел позвонить?
– Да, – ответила Таня. – Вчера в лесу.
– Что еще он сказал?
– Сказал, что я в жизни заблудилась. И ты мне поможешь.
– Угу… Еще что-нибудь говорил?
– Сказал, что я мертвая и сильная. И чтобы я записалась на тренинг.
– Мертвая и сильная, это хорошо. Только у меня не тренинг. Тренинги в фейсбуке. У меня школа женского духа… В общем, приходи.
– Когда? – спросила Таня.
– Да прямо сейчас приезжай. Можешь?
– Конечно.
– Тогда пиши адрес.
Адрес Таня записала на том же куске бересты, с другой стороны.
***
Жизель жила на последнем этаже огромного нового дома.
Таня позвонила в дверь. Прошла минута, что-то мелькнуло в дверном глазке, и дверь открылась.
Перед Таней стоял агрессивно перекачанный мужик в коротких спортивных шортах.
Он был еще относительно молод, но уже лыс – последние кустики волос на темени были тщательно подбриты. Его короткие усы походили на кусок приклеенного к губе ботиночного шнурка. В руке он держал огромный стакан с какой-то розово-белой взвесью.
Он действительно был перекачан даже по сравнению с другими качками-уродцами, которых Тане доводилось наблюдать в спортзалах, и напоминал сложную конструкцию из колбас, колбасок и шаров зельца в лоснящейся коже.
На его груди была обширная татуировка: слева – китайский инь-ян с большой черной звездой в светлой половине, справа – другая звезда, шестиконечная, с симпатичной курочкой внутри. Вокруг этих смысловых полюсов, как значки на куртке у фрика, были разбросаны многочисленные магические и каббалистические тату номиналом поменьше.
– Здравствуйте, – сказала Таня. – Я Таня. К Жизели.
– Заходи.
Таня вошла в квартиру.
Открытое пространство, куда она попала, больше напоминало спортзал. Черные упругие маты на полу, машина для ног, турник, лавки, штанги на стойке… Пройдя среди разбросанных по полу гантелей, Таня оказалась на кухне.
Кухня походила на химическую лабораторию – весь рабочий стол занимала пирамида разноцветных пластиковых банок и баночек со спортивными порошками, напоминающими своей маркировкой сорта ракетного топлива. Среди банок стоял огромный миксер профессионального вида.
– Хочешь смузи?
– Спасибо, – сказала Таня. – Может быть, потом. А Жизель…
– Это я. Я женщина.
Таня уже поняла, что именно этот голос и говорил с ней по телефону, но все равно покраснела.
– Садись, – сказала Жизель. – И не думай, пожалуйста, что я психованная с отклонениями. Или попытаюсь сейчас тебя изнасиловать на столе. Нет. Я вообще не по секс-части – ни так, ни эдак. Но по внутренней духовной идентичности я женщина. А по роду занятий философка. Смотри, все это мои книги. Ждут своего дня…
Жизель показала на полку с серыми бумажными скоросшивателями. Их было много. На их корешках темнели разнокалиберные штемпели:
ЖИЗЕЛЬ Б.-Х.
Что за бэ-хэ, подумала Таня.
Ничего лучше, чем «большой хуй» в голову, если честно, не приходило – внешность Жизели и складка на шортах располагали именно к такой расшифровке. Таня покосилась на рабочий стол и заметила на нем упаковку шприцев. Так, еще лучше…
Жизель проследила за ее взглядом.
– Думаешь, для наркотиков? – усмехнулась она. – Нет. Это для инъекций тестостерона. От него мышцы растут и вообще… В моем случае тестостерон играет совершенно особую роль. Чтобы ты поняла, я тебе сейчас кое-что покажу. Чисто медицинская демонстрация, не смущайся…
Жизель сняла шорты и бесстыдно развернулась голым передком к Тане.
Таня даже не вздрогнула – а только изумленно покачала головой.
«Неужели опять? Вот то же самое? Да нет, так ведь не бывает… Не может быть».
– Погляди вот сюда, – сказала Жизель, расправляя свое обширное хозяйство руками. – Вот здесь, под кожей. Видишь? У мужика их два. А здесь сколько?
Таня заставила себя посмотреть.
– Четыре, – сказал она. – Правда четыре…
– В медицине такое называется «полиорхизмом», – сказала Жизель. – Только при полиорхизме обычно бывает три. Третье не работает – канатики перекручены или еще что-нибудь. А здесь работают все четыре. Как швейцарские хронометры. Но меня не следует бояться. Этот орган – больше не инструмент порабощения женщины. Это трофей. Как самурайская сабля в музее Пограничных войск. Все поставлено на службу нашему… Эй… Чего ты ревешь-то?
Таня к этому моменту безудержно рыдала.
С ней случилось то, что в благополучных сытых странах называют «триггерной реакцией» – один комплект мужских гениталий напомнил ей о другом, разбередив совсем свежую еще рану.
Жизель торопливо надела шорты.
– Ты чего… Мужскую мерзость, что ли, не видела?
Таня чувствовала легкое головокружение. Все ее женские инстинкты абсолютно точно знали – в происходящем нет никакого сексуального подтекста. И никакой перверсии. Ну то есть вообще. Она была в этом уверена и почему-то ощущала доверие к Жизели.
– В том и дело, что видела, – пожаловалась Таня. – Совсем недав… недав…
– Кто-то тебя обидел?
Таня кивнула.
– Кто?
– Волшебник, – взорвалась Таня слезами. – Волшебник, блять… В голубом… вертолете. Чтоб он сдох, су… су… сука…
Жизель не удивилась этим словам.
– Я как раз про него недавно писала, – сказала она, – про этого волшебника. Вот погоди-ка…
Она подошла к полке с папками.
– Где это… Черт, картинка отклеилась. Ну-ка, прочти.
Таня взяла протянутую ей страницу с мелким принтом и, отводя ее далеко от лица, чтобы не залить слезами, прочла:
Аршин 1. «Волшебник»
«Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…»
Весь ужас, все издевательское лицемерие русской судьбы поймано в этой песне.
Вот человек мечтает о чуде, ждет его, приближает как может, молится заветному камню, вовремя плюет через плечо, выстраивает продуманные отношения с метлой и порогом, словом, много лет все делает как надо, и наконец – чу! – он услышан Силой.
Рокочут лопасти, с неба спускается голубой вертолет (час полета – штука баксов), из него выходит волшебник – и что он делает? Превращает камни в золото? Дарит вечную юность? Дает принца в женихи?
Нет, он бесплатно показывает кино. И улетает.
А то, может быть, мы на торрент за таким говном ходить не умеем? Лучше бы просто перевел бабки за аренду вертолета и даже не светил своего хитрого голубого еблища.
Но весь контрапунктик русской фуги именно в том, что волшебник прилетит, покажет, улетит, а ты оплатишь его вертолет последним кармическим ресурсом своей удачи и счастья. И хоть бы он был один такой, этот волшебник. Но нет, не надейся: Россия – страна волшебников. И все они сидят в засаде и ждут твоего дня рождения.
И если ты думаешь, товарищ, что социальная революция изменит такое положение дел, это с твоей стороны чрезвычайно наивно и даже глупо. На волшебниках появятся цветные банты, только и всего.
И как ты полагаешь, кто эти банты оплатит?
Вот, по блеску слез в твоих глазах я вижу – ты уже начинаешь что-то понимать…
Как ни странно, дочитав отрывок, Таня как раз почувствовала, что слезы из ее глаз больше не льются. Это было про нее. Полностью про нее.
Жизель знала о жизни все.
Мало того, Таня с удивлением поняла, что чувствует себя очень хорошо и спокойно. Диковатая выходка Жизели словно прорезала нарыв в ее сердце – и весь накопившийся душевный гной вылился наружу вместе с потоком слез. Таня была благодарна за этот неожиданный катарсис.
– Да, – сказала она, возвращая страницу, – точно до последнего слова. Откуда это?
– Из моей коллекции «Аршины Тарковского», – сказала Жизель, пряча лист назад в папку. – Русские архетипы, так сказать. Локальная версия «Арканов Таро». Ты думаешь, такое происходит только с тобой? Это происходит здесь со всеми без исключения…
– Ты мудрая, – сказала Таня. – Спасибо.
Последняя тень недоверия к новой знакомой исчезла из души. Но думать о ней в женском роде было еще непривычно.
Жизель поставила папку назад на полку. Таня тем временем еще раз осмотрела разложенную на столе обойму шприцев.
– А зачем тебе тестостерон колоть? – спросила она. – Неужели от четырех яиц мало?
– Вот в этом все и дело, – сказала Жизель и приложила палец к черной звездочке на своей лоснящейся груди. – Посмотри сюда. Это величайший из придуманных человеком символов, инь-ян. Что, по-твоему, он выражает?
– Что?
– В максимальном сгущении женского зарождается мужское. В максимальном сгущении мужского зарождается женское… Понимаешь?
Таня отрицательно покачала головой.
– Я – максимальное сгущение мужского. И поэтому я – одновременно самое чистое и сакральное женское, зародившееся в его центре… Я алхимическая женщина. Если хочешь, женщина в третьей степени. Патриархия во мне достигла предела и обрела свою смерть. Про таких, как я, пока не знают даже самые передовые активистки.
Таня только несколько раз моргнула. Она понимала логику Жизели, но низкий, буквально сочащийся тестостероном голос не до конца увязывался со смыслом долетающих до нее слов.
Жизель улыбнулась.
– Понимаю твое недоверие, – сказала она. – Но подумай сама – разве в этом есть что-то удивительное? Вот возьмем борьбу за освобождение рабочего класса. Кто привел рабочих к их великой победе? Самый сильный кузнец? Или самый умелый токарь? Нет. Это сделал дворянин Ульянов. Полный антагонист рабочих по своему происхождению. А до него были Маркс и Энгельс, которых тоже трудно отнести к трудовому народу… Князь Кропоткин, в конце концов… Граф Толстой… Все эти люди, если угодно, были алхимическими рабочими и крестьянами.
– То есть ты хочешь сказать, – наморщилась Таня, – женщины такие глупые, что руководить ими должен мужик с четырьмя яйцами?
– Я не мужик с четырьмя яйцами. Я Жизель. Алхимическая женщина, родившаяся из сверхконцентрации мужского начала. В будущем мы поставим тестостерон на службу женщине и такие глупые подходы к гендеру исчезнут вообще. Любая женщина, если захочет, сможет иметь хоть два яйца, хоть четыре, хоть все восемь. Это станет самым обычным делом. Но произойдет это еще не скоро. Сегодня мы только начинаем борьбу. И я не руковожу женщинами. Я учу их, как мастер Йода учил подпольщиков-джедаев. Если хочешь, я буду учить и тебя.
– Чему?
– Тому, как поставить украденный у женщины мир обратно ей на службу – и вернуть мужчину в выделенную ему природой нишу, откуда он сбежал десять тысяч лет назад.
– Почему именно десять тысяч?
– Это примерная цифра, которой оперирует феминистическая антропология, – ответила Жизель. – Речь идет о рубеже, когда был низвергнут матриархат и женщина стала рабой мужских капризов. В одном месте это произошло десять тысяч лет назад, в другом шесть, и так далее. Цифра меняется от культуры к культуре. Но само ниспровержение материнского права – исторический факт. Об этом писал еще Энгельс.
Ни один из мужиков, которых помнила Таня, никогда не говорил с ней на эти темы – и таким языком.
– Да, – сказала Таня, – от мужчин я такого не слышала.
– Поверь, – Жизель приложила ладонь к своей черной звезде, – пройдет всего несколько дней, и ты увидишь во мне подругу. Старшую мудрую сестру. И эта сестра объяснит тебе то, чего ты раньше не понимала. Не по женской глупости, а потому, что это знание тщательно прячет от нас патриархия.
– В смысле, церковь?
– Нет, – покачала головой Жизель. – Патриархия – это не только попы. Это весь мировой порядок вещей. Та Патриархия, о которой ты подумала, тоже часть этого порядка. Не зря же у нее такое название… Но дело тут не в религии.
– А в чем?
– Идем в комнату для занятий, – сказала Жизель. – У нас есть пара часов – и я объясню тебе биологические основы нашей борьбы.
***
«Комната для занятий» не походила на класс с партами.
Это было практически пустое помещение с проектором под потолком. Пол здесь тоже был полностью закрыт – но уже не спортивными матами, а иранскими коврами-чилимами. Окна были плотно зашторены.
В центре комнаты размещалась медицинская кушетка с мощными пластиковыми скобами для рук и ног. Мебели было мало – только в углу белел медицинского вида шкаф да у стены стояло несколько простых деревянных стульев. На коврах валялись мелкие разноцветные подушки.
– Не бойся, – улыбнулась Жизель, заметив, что Таня смотрит на кушетку. – Мы не будем пристегиваться, это только для особых процедур. Сегодня мы поговорим на общие темы. Ложись.
Таня легла на кушетку, и Жизель подложила ей под голову поднятую с пола подушку.
– Так удобно?
Таня кивнула. Погас свет, и на стене зажегся белый прямоугольник.
– Я покажу тебе несколько слайдов, – сказала Жизель. – И мы их обсудим… Смотри.
На стене, быстро переключаясь, стали появляться картинки с одним и тем же сюжетом: мужчина рядом с женщиной.
Началось с Адама и Евы. Потом на героях появилась одежда. Эпохи и ракурсы менялись: на экране мелькали фрески, картины маслом, парадные портреты. Мужчина и женщина. Мужчина и женщина.
– Что во всем этом общего? – спросила Жизель.
– Мужчина и женщина, – так и ответила Таня.
– Это понятно, – сказала Жизель. – А попробуй поглядеть так – что общего у всех этих женщин? И всех этих мужчин?
– Не знаю.
– Я тебе скажу. Везде на этих картинах женщина приведена к строгому и сложному эталону гламурной красоты, диктуемому эпохой и культурой. Она, как правило, дорого и ярко одета. Ее украшают драгоценности и золото. Ее платье и прическа настолько замысловаты, что ей требуются помощники для простых перемещений в пространстве. Верно?
Таня кивнула.
– Но, хоть атрибуты роскоши украшают именно женское тело, нет никаких сомнений, что это сделано на мужские деньги и ради мужского тщеславия. Патриархия превращает женщину в объект вожделения и похоти. А красивую женщину – в трофей, свидетельствующий о высоком социальном статусе. Это не женщина тратит на себя деньги. Это мужчина тратит их на свою похоть…
Последнее изображение, выскочившее на экран, было каким-то английским скетчем прошлого или позапрошлого века: женщина с осиной талией, на высоких каблуках, с густо накрашенным лицом – рядом с рыхлым и жирным мужчиной в бархатном пиджаке, покрытом не то перхотью, не то сигарным пеплом.
Жизель указала пальцем на картинку.
– Даже этот последний рисунок, где с точки зрения нашей текущей культуры нет никаких особых странностей, чрезвычайно показателен. Погляди на эти каблуки. Ты знаешь сама, как неудобно и рискованно на них ходить. Как плохо это для позвоночника и так далее. Но женщина идет на эту жертву, чтобы сделать себя привлекательнее для мужчины. Вернее, это мужчина ожидает от женщины этой жертвы – и получает ее… Погляди на эту талию. Это наследие эпохи корсетов, когда женщину заставляли скручивать свои внутренние органы в канат… Знаешь, зачем женщин затягивали в корсет?
– Зачем? – пролепетала Таня.
– Очень молодые девушки из-за высокой скорости обмена веществ практически лишены жирового покрова. Они худы без всяких особых усилий. Это естественный природный эффект, но годам к двадцати пяти обмен веществ замедляется. Затягивая женщину в корсет или навязывая ей анорексический идеал – то есть тот же самый корсет, только на уровне внедренных в психику программ – патриархия вынуждает нас имитировать юность для услады самца. Ту же роль играет и косметика, закрывающая естественные дефекты кожи, появляющиеся с возрастом…
Таня кивнула. Все было чистой правдой. Она всегда это знала – просто не видела в этом ничего особенного. Ну что делать, если так устроен мир.
– Теперь погляди на стоящего рядом мужчину. Это вялое, жирное, лысое существо. Оно воняет сигарой и алкоголем. Его безобразное лицо и распухшее тело совершенно никак не украшены для привлечения женского интереса. Для мужчины подобное считается излишеством. Красота, гласит патриархальная мудрость, для мужчины не главное. Существует огромное число афоризмов на этот счет. Смысл их примерно один и тот же – «мужчина, от которого не шарахается собственная лошадь, уже красавец». Самцу достаточно быть богатым. И тогда он купит себе много-много женщин… Быть красивой, привлекать и притягивать к себе – это обязанность самки.
Таня шмыгнула носом. Жизель выдержала драматическую паузу и сказала:
– А теперь посмотри сюда.
Слайд сменился. Таня увидела двух павлинов – один был серый и скромный, с редкими бирюзовыми пятнами на шее и смешным хохолком. Другой был похож на кислотную галлюцинацию или персидский ковер. У него было ярко-синее тело, а распущенный хвост со множеством глаз напоминал футуристический радар.
– Кто здесь самец, а кто самка?
– Я не знаю, – честно призналась Таня.
– Если перенести патриархальные принципы на это изображение, – сказала Жизель, – кто тогда?
– Наверно, самка должна быть вся разукрашенная?
– По человеческой гендерной логике да, – ответила Жизель. – Но по логике природы все обстоит с точностью до наоборот. Птица с огромным пестрым хвостом – это самец. А эта серенькая курочка – самочка.
– Ну да, конечно, – наморщилась Таня. – Это я туплю. Петух и курица. Ведь то же самое.
– Именно так. Кстати, гребень петуха создает серьезные проблемы для своего владельца, увеличивая риск заболеть. Тестостерон вообще снижает активность иммунной системы. Знаешь, в чем его назначение в природе?
Таня отрицательно покачала головой.
– Он необходим именно для роста причудливого брачного наряда самцов. Это вообще гормон понта… Ты, может быть, думаешь, что фазаны и петухи – это какое-то исключение? Или дело только в птицах? А в остальной природе все иначе?
– Я не знаю, – ответила Таня.
– Подобный половой диморфизм действительно в наиболее яркой форме свойствен птицам. Но птицы, – Жизель ленинским жестом подняла руку к экрану, – это прямые потомки динозавров. Все происходящее в их мире есть эхо великой земной древности. Когда ты видишь прыгающую по земле птичку, перед тобой скачет маленький тиранозавр-рекс, досношавшийся, так сказать, до мышей. Погляди, как павлин наряжается для своей курочки, и ты поймешь, как выглядели брачные ритуалы динозавров… Это значит, что многие сотни миллионов, если не миллиарды лет, в природе происходило то же самое. Себя украшали самцы.
– А рыбы? – спросила Таня. – Млекопитающие?
– И рыбы, и млекопитающие, и даже насекомые. Смотри и слушай…
За следующий час на Таню обрушился огромный массив новой информации из мелькающих на экране картинок и клипов – и тихого комментария Жизели, голос которой понемногу начинал казаться вполне женским контральто. Не то чтобы подобные факты кто-то раньше от Тани прятал – но никто не сводил их в такую убедительную картину.
В живой природе, кажется, существовал универсальный стандарт: самочка была серым и скромным по виду существом, малозаметным и как бы закамуфлированным, а самец – ярким красавцем, украшенным пестрыми, неудобными и часто нелепыми атрибутами маскулинности. Мало того, самец платил за свои украшения цену – часто непропорционально высокую, вплоть до самой своей жизни.
Самки рыб-мечехвостов, в точности как павлины, выбирали самцов по длине хвоста. Олень привлекал самок раскидистыми рогами – лишь у северных оленей небольшие рога росли у самок тоже. Так же обстояло у насекомых – и даже еще изощреннее: самка сверчка, например, слушала пение самцов и выбирала того, у кого самая сложная и изысканная песня. Мало того, самцы насекомых часто жертвовали собой, чтобы накормить оплодотворенную самку. Некоторые из клипов, показанных Жизелью на эту тему, вызвали у Тани почти ужас.
– Ты часто видела таких мужчин? – спросила Жизель.
Таня вспомнила свои аборты от Игоря Андреевича – и только усмехнулась.
– В естественной природной среде самцы везде и всегда украшают себя, чтобы понравиться самке. Самка подобным себя не утруждает. Мелкие исключения лишь подчеркивают правило. Но у человека этот великий древний закон перевернут с ног на голову. Женщина не только продолжает род – патриархия вынуждает ее вдобавок взять на себя эстетическую функцию самца, освобождая последнего от любых биологических нагрузок вообще…
Таня опять вспомнила Игоря Андреевича. А потом еще и своего последнего.
– Яркий, привлекательный и часто неудобный наряд женщины, – продолжала Жизель, – ее сложная прическа, каблуки, косметика на лице и так далее – это имитация брачной раскраски самца, которую в природе формирует тестостерон. Носитель тестостерона даже эту ношу взваливает на женщину, оставляя себе одно чистое наслаждение… Я хочу, чтобы следующая моя фраза отпечаталась в твоем мозгу навсегда.
Таня кивнула.
– Гламур – это изобретение патриархии. Это внедренная в женскую психику троянская программа, которую патриархия ежедневно апдейтит через весь свой инструментарий «женских» в кавычках журналов и сайтов. Одновременно с этим, – Жизель по-учительски подняла палец, – патриархия издевается над женщиной за якобы свойственную ей тягу к этому самому гламуру. Такая изощренная смысловая подмена – одно из самых подлых нравственных преступлений в истории человечества… Погляди на эту картинку еще раз.
На экране вновь появился английский скетч – рыхлый и неопрятный мужчина с сигарой и женщина с осиной талией на каблуках.
– Так это выглядит в нашей жизни. А вот как это должно выглядеть по замыслу природы…
Таня увидела на экране ту же самую пару.
Нет, не ту же самую. Женщина и мужчина поменялись местами. Женщина теперь была откровенно толстой, с помятым недовольным лицом, с хорошо заметными морщинами и даже с волосами на ногах. Ее платье походило на мешок от картошки, а сальные космы были грубо обрезаны на уровне шеи.
Зато мужчина…
– Это Дэвид Боуи?
– Может быть, – ответила Жизель. – Художник вполне мог вдохновиться какими-то конкретными сценическими образами, или, например, темами гей-культуры. Кстати, мужская гей-эстетика гораздо ближе к истинному замыслу природы, чем тот неряшливо-омерзительный мужской типаж, на который век за веком выписывает себе индульгенцию патриархия… Гораздо ближе. Когда мы победим в борьбе, все мировые клише мужского и женского поменяются местами. В этом смысле артистичный и изящный Дэвид Боуи, конечно, был человеком будущего.
Жизель выключила проектор и зажгла в комнате свет.
Таня встала с кушетки.
– Я узнала много нового, – сказала она. – Спасибо. Это очень интересно!
– Дело не в том, чтобы узнать что-то новое, – ответила Жизель. – Дело в том, чтобы это новое изменило тебя на самом глубоком уровне. И сделало готовой для борьбы.
– Ты думаешь, я смогу измениться?
– Я не знаю. Надеюсь на это. Жизнь – это личный проект. Другие люди могут дать только ключи от дверей, которые тебе нужно открыть. Сумеешь ты это сделать или нет, зависит от тебя.
– А что это за двери? Где они?
– Они в тебе, – ответила Жизель. – Их не открывали никогда в твоей жизни, и они насквозь проржавели. Даже с ключами их удается отпереть не всегда.
Таня несколько раз кивнула.
– Когда мы узнаем, смогу я или нет?
– Довольно скоро, – сказала Жизель. – Я дам тебе с собой пилюлю. Не бойся, она совершенно безвредная. Прими ее в следующее полнолуние. Ночью после этого тебе приснится сон. Постарайся утром его вспомнить. Тебе покажется, что это странный сон. Он может быть мрачным. Или, наоборот, веселым. Или даже самым обычным. От того, что ты увидишь, зависит набор ключей, который ты от нас получишь.
– От кого «нас»?
– Вот тогда ты все и узнаешь, – улыбнулась Жизель.
Она ушла на кухню и вернулась с крохотным пластиковым пакетиком. Внутри был зеленоватый шарик размером с большую горошину.
– До полнолуния еще восемь дней. Очень хорошо. Хотя бы неделю ты должна поститься. Не ешь сахара, животного жира, ни в коем случае не пей алкоголя. Мясо по минимуму – лучше вообще без него. Очисти свое тело.
Таня посмотрела на пакетик. В такие фасовали лекарства и вещества. С той стороны, где пакетик закрывался, была красная линия. Тревожная красная черта.
– Это какой-то наркотик?
– Нет, – ответила Жизель. – Никаких наркотиков. Здесь гомеопатические травы. И кое-что другое…
– Что?
– Немного каменной крошки. От истолченной в порошок статуи Великой Матери, стоявшей когда-то над древним алтарем. Не бойся, вреда от этого не будет.
Жизель снова улыбнулась. Улыбка у нее была хорошая и добрая. И, несмотря на усы, женская.
***
Семь тысяч долларов от Дамиана оказались очень кстати – если бы не они, Таня села бы на мель. Самое время было искать работу, но приближалось полнолуние, и она решила повременить.
Жизель теперь не казалась ей странной. Даже будь она просто чокнутым мужиком, это был бы лучший из встреченных ею в жизни самцов.
Но Жизель не была мужиком. Таня часто вспоминала, как именно та показала ей свой анатомический орган: Жизель вела себя как индеец, предъявляющий другому индейцу скальп бледнолицего. Она не похвалялась мерзостью, как Феденька – а демонстрировала трофей. Сыграть так не сумел бы ни один мужчина.
Таня начинала каждое утро с похода в магазин, где тщательно подбирала простую и здоровую пищу на день. В полдень она шла гулять в парк, если позволяла погода, или спускалась в спортзал, чтобы сделать немудрящий пилатес. Вечером она садилась за компьютер и бороздила интернет, собирая новые доказательства тех истин, что открыла ей Жизель.
Каждый проведенный у монитора час доказывал – все это было правдой. Мелкие исключения из правила только подтверждали его. Значит, то, что она принимала за себя и свою «женскую долю», то, над чем она плакала в ванной, надеясь и одновременно боясь умереть, было просто навязанным ей маскарадом…
Но кто, кто это сделал? Когда и как?
Один раз утром она зашла в ванную, глянула на себя в зеркало и начала на автопилоте подщипывать брови.
И тут же остановила себя.
«Стоп. Вот для кого я сейчас это делаю? Для себя? Но разве мне это нужно? А если не мне, то кому?»
Это было непонятно. Таня все же дощипала одну бровь – но не стала делать вторую. Разница была не особо заметна. Потом ей захотелось подкрасить веки и губы, и она уже потянулась к инструментам – и снова остановилась.
«А это вот – для кого? Для того же, для кого брови? А можно предъявить заказчика?»
Непонятно было, с кем она говорит. Такие разговоры с пустотой наверняка были признаком душевного нездоровья. Но еще больший признак такого нездоровья, подумала она – вот эта ежедневная борьба с природой за соответствие патриархальному шаблону.
Совершенно бездумное автоматическое действие, которое без конца повторяют у зеркала миллионы обманутых загипнотизированных женщин. И что они получают от мира в ответ?
Таня, впрочем, знала.
Полнолуние пришлось на сухой и не слишком холодный день. Таня оделась потеплее и надолго ушла в парк. Там совсем не было людей. И без людей было лучше.
Вечером она раскрыла выданный Жизелью пакетик, проглотила пилюлю (по вкусу та напоминала воблу) и легла спать.
Ей показалось, что она проснулась сразу после того, как голова коснулась подушки – раз, и утро. Похоже, она пролетела. Никакого сна она не видела вообще.
Нет, кажется, была какая-то музыка. Красивая грустная музыка… Какая-то песня.
Она знала, что в таких случаях нужно немного полежать неподвижно, не меняя позы – и через минуту все вспомнила. Сон ей действительно снился. Длинный и очень странный.
Она сидела на огромном каменном троне – слишком большом для человека. Вокруг стояли темнокожие женщины с опахалами и посылали на нее волны воздуха, приятно освежавшие в безветренный жаркий день.
Прямо перед ней была маленькая арена: круглое пятно песка, окруженное стеной из грубо отесанных каменных блоков (все вместе походило на другую сборку «Cтоунхенджа»). Между камнями стояли мускулистые крупные воительницы – уже не с опахалами, а с копьями. На них блестели высокие ошейники из золотой проволоки. Арену покрывали темные пятна и полосы, свежеприсыпанные песком – там только что пролилась кровь.
Так было нужно.
Таня обратила наконец внимание на себя и поняла, что она очень толстая. Ну просто очень. Но никаких негативных чувств по этому поводу она не испытала, скорее наоборот. Жир означал, что у нее большой запас автономного хода по жизни – и даже если все ее прислужницы вдруг разбегутся, она сможет долго существовать одна.
Ее кожа была темно-оливкового цвета. У нее была большая отвислая грудь, раскрашенная охрой. Эта грудь выкормила уже многих людей, и Таня показывала ее миру с гордостью и торжеством.
Ее голени были покрыты темноватым курчавым волосом. Волосы торчали из ее подмышек тоже, а на лобке и между ног рос просто огромный их куст – видно было, что ее тело никогда не знало унижения бритвы.
Мало того, ее давно уже не касалась и вода, что было частью ритуала. От нее исходил сильный пряно-сладкий запах, в котором сливались и смешивались выделения всех ее желез, железок и пор, и запах этот, как она знала, был ее главным оружием и силой, потому что содержал в себе Информацию, властно подчинявшую себе любой мужской мозг.
Она была Природой и Жизнью.
А мужчины (чьи головы торчали на кольях, вбитых в землю перед ее ритуальным седалищем) были всего лишь расходным материалом эволюции – их жизнь и смерть мало что значили для грядущего.
Грядущим была она.
Таня сделала знак, и на песчаной арене появился новый претендент.
Это был большой и сильный белый самец (даже розово-белый), весь покрытый магическими татуировками (Таня узнала только ирландский трилистник) и ритуальными шрамами, с узловатым посохом в руке. Его огромная борода была выкрашена в красный цвет и разделена на множество прядей, примотанных к расходящемуся от шеи вееру.
Получался почти что петушиный гребень, росший из подбородка – и это немного волновало. Таня дала знак прислужницам с опахалами, и те послали на претендента несколько волн пропитанного ее мускусным запахом воздуха.
Претендент зарычал, поднял над головой свой посох и с невероятной скоростью завертел им в воздухе. Одновременно с этим он распевно забасил:
– «Forward, the Light Brigade!
Charge for the guns!» he said.
Into the valley of Death
Rode the six hundred…
Таня нахмурилась.
Стихи напомнили ей о тревогах юности. Кажется, это был сюжет из девяностых: кого-то в шестисотом мерсе вот-вот собирались грохнуть, но он пока был не в курсах, что его тачила уже въехала в долину Смерти…
Ох, эти вечные мужские байки о том, сколько других мужчин они пустили на пирожки. Какое до них дело женскому сердцу.
Да, поняла она, краснобородый может сражаться и убивать. Но это могли многие рабочие особи куда моложе. А этот был уже старше тридцати. В таком возрасте, если честно, белым мужчинам пора на выход – они свою привилегию отбегали. Особенно если за душой у них нет ничего, кроме обширной красной бороды и старинных гордых стихов.
Таня подняла левую руку и показала пальцем в небо. Тут же одна из темнокожих воительниц бросила копье краснобородому в спину. Он выронил свой посох, шагнул к Тане раз, другой, умоляюще протянул руку – мол, у меня в программе еще танцы – и упал лицом вниз.
Пока арену убирали, а душа красной бороды поднималась ввысь, Таня закрыла глаза и расслабилась в блаженном безмыслии. Токи ее тела сообщали, что Река Жизни движется в положенном русле, и все пока хорошо.
Когда она открыла глаза, на арене стоял следующий претендент.
Он был совсем худенький, еще почти мальчик, в тонком телесном трико и с красным зигзагом на лице. Ну почему они так любят красный, подумала Таня, можно было бы немного синего или зеленого…
Но мальчик был хорош. Его соломенные волосы были смазаны чем-то клейким и собраны в парящий надо лбом чуб. Он вдохнул ее запах, трепетно и немного картинно содрогнулся, прикрыл глаза и запел:
– Ground control to major Tom…
Таня благосклонно кивнула уже на первом куплете. Песня ей нравилась. Мальчик пел о небе. Можно было взять его семечки в будущее, можно.
Будущее…
Она собралась уже поднять правую руку – но вместо этого подняла глаза и увидела вверху тонкий инверсионный след самолета. А далеко над ним, где-то совсем-совсем высоко, голубела неподвижная глыба огромного искусственного спутника, похожего на вторую луну.
Таня поняла, что это был сон о будущем.
Люди не знают, какое оно – они только гадают, выкраивая его из фрагментов прошлого и настоящего. А она теперь знала…
Песня про майора Тома все еще звучала в ее ушах.
Она неподвижно лежала в кровати несколько минут, вспоминая разные мелкие детали сна – а потом позвонила Жизели.
– Тебе точно это приснилось? – спросила Жизель, выслушав ее рассказ.
– Точно, – сказала Таня. – Вот эта красная борода на веере… Прямо как динозавр с твоих слайдов.
– Кажется, ты увидела сон Аманды, – сказала Жизель. – То есть не кажется, а точно.
– А что это значит?
– Все серьезно, – ответила Жизель. – Это значит, что тебя буду учить не я.
– А кто?
– Тебя будет учить Кларисса. Это моя подруга, интеллектуал и художница из Америки. Она приезжает через три дня.
– Это хорошо или плохо? – спросила Таня.
– Тебе очень повезло, подруга. Куда больше, чем в свое время мне.
