4.2. LAS NUEVAS CAZADORAS. ЗГЫЫН
Таня с Клариссой неспешно шли по Гоголевскому бульвару.
– Уже снег, – сказала Таня с грустью. – Зима…
– Хорошо, что успели забрать твою веревку, – ответила Кларисса. – Представляешь, сидеть сейчас в лесу у костра. Да еще всю ночь.
– Это да.
– Я скоро уеду, – сказала Кларисса. – Вызывает Аманда. Готовим новую книгу, очень важный сборник. Я там ответственный редактор.
– Ой, – опечалилась Таня. – А по интернету никак нельзя?
– Кое-что можно. Но надо встречаться с людьми, вести переговоры…
Видимо, чувства Тани отразились у нее на лице – Кларисса засмеялась.
– Не переживай, подруга, – сказала она. – Главное уже произошло. Тебе осталось только упражняться. Ваша долгая зима для этого отличное время. Да и весна тоже – она у вас такая же.
Таня вспомнила, что у нее осталось около пяти тысяч Фединых долларов – и чуть нахмурилась.
В этот раз Кларисса прочла ее чувства не вполне точно.
– Совсем без упражнений нельзя, – сказала она. – Даже когда у тебя есть ноги, ходить надо учиться. Но если тренироваться усердно, нескольких месяцев должно хватить.
– Когда ты уезжаешь?
– Послезавтра, – сказала Кларисса.
– И ты всему успеешь меня научить?
– Я всему научу тебя прямо сейчас, пока мы гуляем. Это недолго, пять минут. Ты когда-нибудь видела вестерны? Фильмы про ковбоев?
– Видела, – ответила Таня. – Хотя не очень много.
– Знаешь, что такое лассо?
– Это веревка с петлей. Ковбой накидывает ее на шею лошади и останавливает ее на скаку.
– Примерно. Только не обязательно на шею лошади. Ковбой накидывает ее на все, что угодно. На горлышко бутылки. На ствол вражеского кольта. На голову врага. Помнишь, как это бывает в кино?
Таня кивнула.
– Вот и вся наука. Разница в том, что на конце твоей веревки не лассо, а крюк. Поэтому техника называется «pussyhook».
– Но ведь это не кино, – сказала Таня. – Это жизнь.
– Правильно. Кино ты будешь снимать у себя в голове. А жизнь станет его имитировать.
– В каком смысле – снимать кино?
– В переносном, конечно, – засмеялась Кларисса. – Твое лассо нематериально. Ты будешь накидывать крюк не на людей и предметы, а на их образы в своем сознании. Но поскольку твоя вагина создает эту вселенную, миру придется подчиниться. Рано или поздно придется.
Таня вспомнила сцену в ресторане.
– Скажи, а как ты заставила этого мужика облить своих друзей пивом? Ты что, зацепила его за руку и дернула?
Кларисса отрицательно покачала головой.
– Ага, – сказала Таня, – понимаю. Ты зацепила его крюком за голову – и ему захотелось это сделать самому?
– Даже это не вполне точно. Я же говорю, тебе придется снимать кино. Работать с образами. Сначала ты видишь образ того, что есть. Потом представляешь себе образ того, что должно быть. Затем ты накидываешь пиздокрюк на первый образ и тащишь его вперед до тех пор, пока он не совпадет со вторым. Или, если тебе больше нравится, накидываешь крюк на второй образ и тащишь его назад до тех пор, пока он не совпадет с первым. Вот и все.
– Так просто?
– Конечно.
– И мир меняется?
– Ну да.
– А почему?
– Ну как почему, – ответила Кларисса. – Если образ мира совпал с тем, что ты хотела увидеть, это значит, что мир изменился в нужную тебе сторону. Разве нет?
– Что-то до меня не очень доходит, – призналась Таня.
– Посмотри на прохожих. Все эти люди вокруг нас – зачем они спешат сквозь снег? Что они, по-твоему, делают?
– Каждый делает что-то свое, – пожала плечами Таня.
– Ничего подобного. Все они заняты одним и тем же.
– Чем?
– Они приводят реальность в соответствие со своими идеями о том, какой она должна быть. Но у них нет той силы, которую подарила тебе игуана. Поэтому им приходится идти к цели обходными путями. Чаще всего – долго ехать к ней на метро. А ты можешь действовать напрямую. Понимаешь?
– Пожалуй, – сказала Таня, подумав. – Но это какое-то не очень убедительное объяснение.
– Важно не то, как ты это объяснишь. Важно, что ты это сделаешь.
Таня кивнула.
– То, что я тебе говорю – это вовсе не объяснение, – продолжала Кларисса. – Это описание техники. Увидела. Представила. Накинула крюк и натащила одно на другое. Когда первое совпало со вторым, твоя матка создала новую реальность. Если тебе нужно объяснение, то вот оно – ты не меняешь старый мир. Ты рожаешь новый.
Таня недоверчиво усмехнулась.
– Неужели такое действительно возможно…
– Это возможно, Таня. Патриархия просто прятала от тебя твою силу. Если бы у женщин ее не было, почему, по-твоему, столько тысяч лет существовал матриархат? Как иначе мы смогли бы удержать самцов за уздечку?
– Хорошо, – сказала Таня. – А как накидывать крюк?
– Ты просто представляешь себе это. Например, есть человек, на которого ты хочешь повлиять. Ты воображаешь себе крюк, привязанный к веревке. Потом этого человека. А затем бросаешь крюк – и решаешь вопрос.
– А если я не попаду?
Кларисса засмеялась.
– Представляй себе, что попала. Это зависит только от тебя… Не переживай так. Когда начнешь практиковаться, большая часть подобных вопросов исчезнет.
Она подняла глаза на памятник.
– Кто это?
– Писатель Гоголь.
– Давай посидим здесь на лавке.
Смахнув со скамейки снег, они сели недалеко от памятника. Вслед за Клариссой Таня уставилась на Гоголя – и у нее мелькнула мысль, что подруга, наверное, может запросто зацепить его крюком и повалить.
– А как должен выглядеть крюк? – спросила она.
– Придумай его для себя. Пусть он будет такой, как тебе нравится. Абсолютно какой угодно. Но только, – Кларисса подняла согнутый палец, – все время один и тот же. Очень важно помнить его во всех подробностях. Когда ложишься спать, думай о нем. Смотри на него с разных сторон, пока не уснешь. Утром, как проснешься, начинай день с этого же упражнения. Надо, чтобы крюк стал для тебя внутренней реальностью и ты не испытывала во время броска никаких колебаний. Ты должна даже чувствовать его вес.
Таня закрыла глаза.
– Совсем любой? – спросила она. – Можно использовать одно воспоминание из молодости?
– Конечно.
– И я тоже смогу делать так, как ты в ресторане?
Кларисса улыбнулась.
– Уверяю, что тебя не будет тянуть на подобные подвиги.
– Почему?
– Поймешь сама. Очень хорошо поймешь. И не головой. То, что я сделала в ресторане, было учебной демонстрацией. Тебе предстояла встреча со Священной игуаной, и важно было поселить в твоем сердце веру. Вера дает силу. Но сам по себе мой поступок был глуп. Он ни на секунду не приблизил нас к торжеству над патриархией.
– Ты говорила, что я смогу изменить мир.
– Свой мир – да, конечно. Но одна игуана не в силах изменить своим крюком всю реальность сразу. Если бы такое было возможно, Аманда давно сделала бы это за нас. Мы должны действовать вместе, постепенно и незаметно. Всегда помни, что твоя энергия ограничена. Если ты растратишь ее на пустяки, не останется сил на важные вещи. Будь разборчива… Но ты поймешь сама.
Таня кивнула.
– Крюк я уже придумала. Вернее, знаю, какой он у меня будет. А как тянуть веревку?
– Тут много разных способов, – ответила Кларисса. – Можно просто тянуть ее маткой. Такое годится для мелких операций вроде этого пивного хулиганства. Но если ты замахиваешься на что-то серьезное… Я, например, использую суфийскую технику ордена Мевляна. Я представляю, что превратилась в черную игуану, а потом начинаю наматывать веревку на себя. Вот так…
Кларисса встала с лавки, соединила ладони на груди и как-то вся сложилась и съежилась. Она простояла так секунду или две – а потом, словно распускающийся в ускоренной съемке цветок, невероятно красивым и изысканным движением распрямилась, развела руки в стороны и завертелась вокруг своей оси.
Она кружилась среди падающих снежинок быстро и легко, с улыбкой на лице чертя в воздухе широкие дуги раскинутыми ладонями – как впавший в блаженство флюгер. Прохожие оборачивались и показывали ей большой палец.
Таня завороженно глядела на нее минуту. Это было прекрасно само по себе – а если Кларисса еще и наматывала на себя веревку с магическим крюком, что оставалось миру? Только подчиниться.
– И долго ты так можешь?
– Часами, – ответила Кларисса, останавливаясь. – Решаю вопросы – и заодно отдыхаю. Все, пойдем. Сидеть холодно.
Таня встала с лавки, и подруги пошли по бульвару вниз.
– Я так крутиться не смогу, – сказала Таня через минуту.
– Тогда можно вот так…
Кларисса сжала правую ладонь в кулак и стала делать плавные вращательные движения возле своего бока.
– Представь, что у тебя вместо матки лебедка колодца. А ты крутишь ручку, наматывая веревку на лебедку. Если у тебя есть кошка, ты можешь ее гладить – и одновременно наматывать веревку. Некоторые старые нью-йоркские игуаны утверждают, что это усиливает эффект, потому что к делу подключается еще одна киска. А если гладить одновременно двух кисок, якобы выйдет еще мощнее. Но это просто лингвистическое суеверие. Гладить кошку хорошо для маскировки – чтобы самец не догадался, что происходит на самом деле…
У Тани перед глазами до сих пор стояла вращающаяся Кларисса.
– Я хочу как ты… Надо килограмм двадцать скинуть. Я уродливая, растолстела, как хрюшка.
Кларисса нахмурилась.
– Не надо так про себя думать. Не позволяй миру телопозорить… или как это будет… body-shame you. Если у тебя сохраняется негативный образ себя, если тебе стыдно за свой вид – значит, патриархия все еще удерживает плацдарм в твоем мозгу.
– Но если я действительно стала уродиной…
Кларисса взяла ее за руку.
– Запомни, уродливы только хуемрази. Все они – просто однорогие козлы, воображающие себя единорогами. Любое женское тело красиво. Что может быть прекраснее Великой Матери? Если ты веришь в свою красоту, ты всегда сможешь заставить другого ее увидеть. Но если ты не веришь в нее сама, как ты это сделаешь?
Таня вспомнила ночь, костер – и Клариссу, превращающуюся у нее на глазах в длинноволосую голубоглазую блондинку. Внутренняя манга, сказала тогда Кларисса. Внутренняя манга.
– А как делать внутреннюю мангу? – тихо спросила Таня.
Кларисса посмотрела на нее и засмеялась.
– Видишь… Ты до сих пор мечтаешь сделать себя привлекательной для патриархии. И это настолько фундаментальный и могучий рефлекс, что он перекрывает все остальные голоса в твоем сознании. Сразу же.
Таня покраснела. Кларисса была права.
– Но я не виню тебя, – сказала Кларисса. – Это естественно. Тебя, как сидящего в клетке зверька, кормили за красоту – а потом выбросили на улицу. Такова судьба всех привлекательных женщин. Ты провела в рабстве всю жизнь, поэтому до сих пор думаешь как раба. Привычки ума меняются медленно, если меняются вообще.
Таня опустила голову, и на ее глазах выступили слезы. На душе стало мрачно. Действительно, она только что готова была отдать всю свою новую свободу за пропуск назад – в омерзительный гарем мировой патриархии, где она провела свои лучшие годы. Мало того, ни одного желания сильнее, чем это, в ней не было.
– Открою еще один секрет, подруга, – сказала внимательно глядящая на нее Кларисса. – Про body-shaming ты поняла. Но никому не позволяй и mind-shaming тоже. Никому не разрешается умопозорить… нет, так не хорошо – душестыдить тебя. Ты игуана. Ты не отвечаешь ни перед кем. Даже перед собой.
Эти слова были для Тани как бальзам.
– Хорошая новость в том, – продолжала Кларисса, – что тебе вовсе не запрещается быть привлекательной для патриархии. Тебе надо просто переосмыслить это желание. Делать из красоты оружие умеют многие женщины. Как сейчас шутят, weaponize pussy. Но игуаны идут дальше – они не отождествляются со своей красотой. Для них это просто инструмент. Как нож или удавка. Глубоко внутри ты должна презирать патриархальные представления о женской привлекательности.
– Я попробую, – сказала Таня. – Я сейчас без всякого энтузиазма… Без всякого возбуждения и желания… Просто в целях нашей борьбы… Как показать патриархии внутреннюю мангу?
Кларисса насмешливо кивнула.
– Угу. Уже почти поверила. Давай еще раз.
Таня даже разозлилась.
Дело в том, что сама Кларисса была очень хороша на самый строгий патриархальный вкус – поэтому в ее укорах при желании можно было увидеть лицемерие. С другой стороны, Таня не сомневалась, что красота Клариссы действительно всего лишь оружие, и ее мало заботят мысли самцов. Разобраться в этих чувствах было сложно.
И вдруг она поняла, как ответить.
– А ну кончай надо мной издеваться, ящерица, – сказала она неожиданно хриплым голосом. – Ты говоришь, никто не может меня душестыдить и телопозорить? Значит, это не смеешь делать даже ты. Я такая, какая есть. Со всеми своими патриархальными шрамами…
Глаза Клариссы чуть повлажнели. Она обняла Таню и прямо на ходу чмокнула ее в губы.
– Вот это моя девочка, – сказала она. – Теперь верю на сто процентов. Ты молодец. Ты лучшая.
– Так что такое внутренняя манга?
– Просто блесна для патриархии. Привлекательный образ себя. Манга может быть какой угодно. Но ты должна представлять ее во всех подробностях – так же, как и крюк. Дальше ты берешь и натаскиваешь мангу на себя. Или, если хочешь – на ловеласа…
– На кого?
– Я так называю хуемразь, которой ты предъявляешь внутреннюю мангу. Ловелас – это очень странное слово, кстати. Оно из старого английского романа, но в других языках его уже нет. Осталось только в русском и украинском.
– Редкое, – согласилась Таня. – Я только в детстве слышала.
– Мне почему-то нравится, – сказала Кларисса. – Ловелас. Прямо как будто муди свисают и качаются. А ты берешь свой крюк, и чик…
Таня засмеялась. Ей нравился подход подруги. Даже очень.
– Так на кого натягивать мангу? На себя или на ловеласа?
– Тут есть определенная техническая разница. На себя мангу натягивают, когда ловелас с тобой рядом. Например, в одной комнате. Или когда у вас ужин при свечах. При этом лучше сидеть не двигаясь. И держать лицо под определенным углом, который ты отработаешь перед зеркалом.
– Понятно, – сказала Таня. – А когда надо натягивать мангу на ловеласа?
– Когда ловелас далеко, но ты хочешь, чтобы он вспоминал тебя и мучился. Тогда ты представляешь сначала его, потом свою мангу – и натаскиваешь мангу на него. Прямо ему на лицо. Или на затылок. Как ксеноморфа в фильме «Чужие».
– А на каком расстоянии это действует?
– На любом.
– И все?
– Да. Теперь ты знаешь все необходимое. Больше, по сути, мне нечему тебя учить.
– Подожди, – заволновалась Таня. – Но ведь надо, наверно, потренироваться вместе. Изучить разные возникающие тонкости.
– Здесь нет никаких тонкостей. Вернее, каждая игуана придумывает их сама. Это как слова «сезам, откройся». Совершенно не важно, каким тоном их произнесут. Главное иметь на это право. Если игуана тебя отпустила, нюансы не существенны. Ты имеешь право оформлять свою реальность как угодно.
Таня задумчиво кивнула. И правда, когда после встречи с игуаной она поплыла от вулкана к небу, никто не рассказывал ей, как уцепиться за край просвета в облаках, чтобы вернуться домой. Она это сделала сама.
– А насчет внутреннего трепета по поводу красоты… Не расстраивайся – пройдет. Пройдет, как только ты поймешь свою силу… Что это за здание? Это ваша Патриархия?
– Храм Христа Спасателя, – ответила Таня.
Кларисса минуту смотрела на собор.
– На месте Жизели я бы сильно напряглась, – сказала она наконец. – Есть тут где-нибудь веганский ресторан? Я хочу есть.
***
Кларисса пришла попрощаться к Тане домой.
Они выпили вина, поели фруктов с йогуртом, поговорили о последних фильмах. Но у Тани было слишком много серьезных вопросов.
– Скажи, Клэр, а разве ловелас не удивится, если ты покажешь ему другое лицо вместо своего? Неужели он не заметит подмены?
– Заметит, – сказала Кларисса. – Но не удивится.
– Как так может быть?
– Помнишь, я показала тебе в лесу свою мангу?
– Да.
– Моя манга – голубоглазая блондинка. Ты не удивилась, когда увидела ее на моем месте?
– Нет. То есть удивилась, но…
– Ну-ка, вспомни точно, что ты ощутила.
– Я… Я решила, что мне так мерещится в свете костра. Потому что ты мне очень нравишься, и я… ну, как бы фантазирую по твоему поводу. И это мои ассоциации, что ли… Вернее, я просто глядела и ни о чем таком вообще не думала. Но если бы задумалась, наверно, решила бы именно так.
– Вот то же самое происходит и с ловеласом. Он не размышляет о том, почему ты меняешься у него на глазах. Он просто начинает относиться к тебе с нежностью. Но если он заметит что-то странное и задумается, то решит, что это его фантазии. Мужчины по своей природе сексуальные фантазеры. Они постоянно придумывают что-то похожее без всяких манг – и проецируют на нас.
Таня кивнула. Примерно так она догадывалась и сама. Кларисса была права – надо было больше доверять себе.
– Скажи, а почему твоя манга – блондинка?
– Так нужно для борьбы, – ответила Кларисса. – Это связано с тем, что я живу не только в патриархии, но еще и в обществе, пораженном, к сожалению, метастазами расизма. Ползучая белая привилегия принимает много разных форм, и подобная доминантная секс-образность – одна из них.
– По-моему, – сказала Таня, – ты даже красивее своей манги. Во всяком случае, ничуть не хуже.
Кларисса улыбнулась.
– Услышать такое от хуемрази было бы харассментом. Но когда это говоришь ты, мне приятно.
– А как выбрать свою мангу?
– Есть два главных метода, – сказала Кларисса. – Можно пользоваться клише и штампами массовой культуры, как это делаю я. Работать с образами мужского бессознательного, так сказать. Но тут я тебе особо помочь не смогу – я не до такой степени разбираюсь в вашей культурной парадигме. Второй путь намного проще. Можно выбрать самую красивую себя.
– Это как?
– Ну, ты же пользовалась успехом у патриархии. Выбери тот период времени, когда ты казалась мужчинам самой красивой. Когда они упорнее всего за тобой бегали?
– В конце школы, – ответила Таня. – Ну и потом, конечно. Но уже не так.
– У тебя есть старые фотографии?
– Даже бумажные сохранились. Сейчас принесу…
Полчаса или около того Кларисса рассматривала старые фото.
– Вот эта, – сказала она наконец. – Это когда?
На фотографии, которую она выбрала, Таня сидела в моторной лодке со своим усатым южным ухажером и, чуть щурясь от солнца, глядела в объектив.
– Это после девятого класса, – улыбнулась Таня. – Мой первый… мучитель. На самом деле очень больно было. Но я думала, надо сжать зубы – и вперед.
– Мы все так думаем, – сказала Кларисса, разглядывая фотку, – все… Вот это идеальная манга. Просто идеальная. Сколько тебе здесь лет?
– Почти семнадцать.
– Мечта патриархии. Не представляю такого ловеласа, которого этот образ не пробьет насквозь. Ты здесь очень юная и одновременно очень сексуальная.
– Еще бы, – засмеялась Таня. – Меня этот усатик каждый день два раза эксплуатировал. Или даже три. А как из фотки сделать мангу?
– Вспомни себя в тот день, – ответила Кларисса. – Представь, что сидишь в лодке. О чем ты думала, глядя в камеру? Наверно, о чем-то хорошем, судя по лицу… Нырни в себя – и воскреси во всех подробностях эту девочку. Оживи ее своей памятью.
Таня закрыла глаза. Сперва на ее лице проступило напряжение, но постепенно его черты разгладились и на губах появилась мечтательная улыбка.
– Да, помню, – сказала она. – Даже очень хорошо.
– Тренируйся. Ты должна видеть свою мангу изнутри и снаружи. Сделай это воспоминание как можно более живым и подробным. Насыть его деталями. Чтобы ты могла вернуться к нему в любой момент, вот так, – Кларисса щелкнула в воздухе шоколадными пальцами. – Потом достаточно будет просто вызвать мангу в памяти, и можно метать крюк.
– Кстати, – сказала Таня, – хочешь знать, какой он у меня?
Кларисса приложила палец к губам.
– Тсс. Игуаны про это не рассказывают.
– Почему? Табу?
– Нет, не табу. Это можно обсуждать. Просто… Игуаны про такое не говорят. Они это чувствуют.
– Как? – спросила Таня. – Ты что, можешь сама понять, какой у меня крюк? И потом мне рассказать?
Кларисса как-то странно на нее посмотрела – одновременно нежно и насмешливо.
– Конечно. Но метод может тебя удивить.
– Давай попробуем, – сказала Таня. – Просто интересно.
– У тебя есть какая-нибудь тряпочка завязать глаза?
– Есть. В спальне.
– Идем туда.
В спальне Таня достала из ящика синюю аэрофлотовскую маску для сна.
– Подойдет?
Кларисса кивнула.
– Ложись на спину. Вот так. Теперь расслабься и ни о чем не думай.
Таня попробовала расслабиться в искусственной аэрофлотовской тьме. Это удалось – и целую минуту она провела в блаженном безмыслии.
А потом она почувствовала прикосновение Клариссы. В таком месте, что ее тело сразу же рефлекторно напряглось.
– Не дергайся, – сказала Кларисса. – Я же говорю, расслабься.
– Мне трудно, – ответила Таня. – Ты меня трогаешь.
– Сначала я должна найти твою веревку, – прошептала Кларисса. – Вот так. А теперь можно двигаться к крюку.
– Ай! Что ты делаешь!
– Вот он. Да, вот… Не сжимай ноги. Ты мне так руку сломаешь… Сейчас я тебе про него расскажу. Он у тебя блестящий. Из нержавеющей стали. С двумя остриями. А по бокам еще два маленьких крючка, сперва не особо заметные, но очень острые. Ой, он большой. Тяжелый… Немного на якорь похож… То есть почему немного. Это и есть якорь. Я его видела уже.
– Где? – блаженно прошептала Таня.
– На фотографии, с которой мы твою мангу снимали. Ты там в лодке с молодым ловеласом. А на дне между лавками этот якорь. Я еще подумала, какой острый. Ты даже ноги так подобрала, чтобы не пораниться…
– Точно-точно, – ответила Таня. – Ты все видишь, Клэр. Я этот якорь с крюками на всю жизнь запомнила. Мне его даже воображать не надо. Закрою глаза, и сразу вижу. Как ты считаешь, сгодится?
– Конечно. Подойдет просто отлично. Грозный. Мощный. Немного старомодный. Очень в каком-то смысле русский. Можно метнуть далеко-далеко, хоть через Южный полюс… Почему ты дрожишь?
– Меня никогда так раньше не трогали, – прошептала Таня. – То есть постоянно трогали всякие козлы. Но совсем-совсем не так.
– Тебе нравится?
– Очень, – прошептала разомлевшая Таня и повернулась к лежащей рядом Клариссе. – Очень. А я могу потрогать твой крюк?
– Конечно, глупая.
– Вот так? Я правильно?
– Как хочешь.
– Так… А как ты ищешь веревку? А-а-а… Понятно. Ну-ка… Ага… Ага… Вот, теперь я тоже чувствую. Да… Да… Он у тебя острый. Прямо как ножи… Но стальные только сами зубья. А крюк совсем черный. Из чего-то легкого и прочного. Углепластик?
– Да-а-а… – выдохнула Кларисса.
– Хай-тек, – прошептала Таня. – Очень круто. И у него три зуба. Через каждые сто двадцать градусов… Поэтому, как ни кинь, он все равно хоть одним зацепится, да?
– Yeah baby, – прошептала в ответ Кларисса, – yeah… Стриги ногти, я же тебе говорила. Игуаны стригут ногти.
– Мне нравится твой крюк, Клэр. Вот честное слово.
– А мне твой, Таня… My beautiful Russian hooker.
– А что будет, если зацепить моим крюком за твой? Или твоим за мой?
Кларисса тихонько засмеялась.
– А как ты думаешь?
– Не знаю. Думаю, что-то удивительное.
– Да, – прошептала Кларисса, – игуаны так делают. Тебе не жарко?
– Жарко, – призналась Таня. – Как будто сверху солнце.
– Это солнце игуан. Оно светит даже сквозь русскую зиму.
– Наверно, надо все с себя снять.
– Да, так будет лучше… Ты чувствуешь, кто мы теперь?
– Конечно, – прошептала Таня в ответ. – Мы две игуаны. Просто две игуаны под солнцем…
***
Кларисса улетела.
Возвращаясь из «Шереметьево», Таня все еще улыбалась, как будто Кларисса была рядом – и в зените по-прежнему горело древнее солнце игуан. Но когда она вышла из метро на своей станции, на нее сразу навалился такой плотный и серый московский сумрак, такое конкретное обещание долгой безвыходной зимы, что она тихо застонала.
Добравшись до своей квартиры, она почувствовала, что от хорошего настроения не осталось и следа. Она разделась, пошла в спальню и упала на кровать, еще хранившую легкий аромат Клариссы.
Все, что она узнала за последние дни, вдруг показалось ей шуткой. Даже не шуткой – изощренной насмешкой судьбы. Конечно, это было просто бредом, сном. Правдой была московская зима за окном: вот это полумокрое ничто цвета снегурочки, в котором растворилось столько горьких русских судеб.
Таня заснула. Ей приснилось, что она плачет. Проснувшись, она действительно заплакала – и плакала долго, не думая ни о чем конкретном, словно в душе шел ледяной дождь. Потом она уснула опять.
Когда следующим утром она открыла глаза, все уже было по-другому. Пора начинать тренировку, сказал в ее сознании чей-то тихий спокойный голос. И она кивнула в ответ.
Если очень экономить, денег должно было хватить до мая. Может быть, до июня. Нельзя было терять ни минуты.
– Я игуана, – сказала Таня, прислушиваясь к звуку этих слов. – Я игуана.
Серая зимняя пустота за окном не возражала. Пустоте было все равно.
Таня попробовала представить свой крюк. Это получилось сразу, без всяких усилий – якорь немедленно появился перед ее внутренним взором, такой отчетливый, что его, казалось, можно было потрогать. С крюком все было хорошо. Он был, как говорили герои «Звездных войн», fully operational.
Таня вспомнила последние инструкции Клариссы в аэропорту.
– Ты можешь делать своим крюком что хочешь, подруга. Ты сильная и злая, и не особо нуждаешься в моих советах. У тебя получится все. Но все-таки запомни – даже при тренировке не трать себя на пакости и сведение мелких счетов с патриархией. Не обливай самцов пивом. Кидай свой крюк в самые главные проблемы и вопросы.
– А разве не надо сперва набить руку? В смысле не руку, а…
– Нет, не надо. Совсем наоборот – некоторые вещи получаются лучше, когда делаешь их в первый раз. Когда еще не знаешь, как правильно. В одной из ваших книг написано: замахивайся сразу на большое, о маленькое только кулак отшибешь. В смысле не кулак, а…
Кларисса так точно изобразила застенчивую интонацию подруги, что Таня засмеялась.
– А если возникнут сложности? – спросила она.
– Будешь их решать. Импровизируй. Игуана может все. Поэтому она всегда начинает с самого важного.
Но что самое важное, спросила себя Таня, что?
Кларисса говорила, крюк можно кидать в непонятное – и оно станет понятным. Таня задумалась.
А что она вообще знает про мир?
Она не знала ничего. Когда она закрывала глаза, это густое плотное неведение превращалось в подобие черного колодца перед ее лицом.
Что есть на самом деле? Откуда все взялось? Научпоп говорит одно, Кларисса другое, Илон Маск третье…
Таня нервно перевела дыхание – и вдруг, неожиданно для себя, кинула крюк в главную тайну всего.
Матка ответила спазмом боли, но Таня увидела.
В центре всего была гигантская черная вагина.
Вернее, ее уже не было – Таня ощутила только ее грозное космическое эхо. Но про эту главную вагину нельзя было сказать, что она была, а теперь ее нет. Истина была сложнее, и Таня стала впитывать ее по частям.
Эта главная вагина была на самом деле не гигантская. Даже не особо большая – скорее, совсем маленькая. Непостижимо маленькая. Но при этом она делала все очень большое, даже невозможно большое – не просто маленьким, а вообще никаким.
Мало того, все без исключения большое, громадное, сверкающее и сияющее, чем был заполнен неизмеримый космос, появилось из нее – незаметной червоточинки, у которой не было никакого внятного размера, а только качества и свойства.
Качества эти казались странными.
Сначала в мире была только эта вагина – и говорить о ее размерах не имело смысла, потому что ее не с чем было сравнивать и некому измерять, а сама она такими глупостями не занималась.
Потом она взрывалась родами – и порожденное летело во все стороны, становясь звездами, галактиками, сгущениями, кластерами, квазарами и всем прочим (Таня когда-то читала об этом, но помнила прочитанное смутно).
А вот дальше начиналось такое, о чем она не читала точно.
Все эти грозные порождения космоса улетали в пустоту все быстрее и быстрее, вроде бы удаляясь друг от друга и разлетаясь бесконечно далеко – но каким-то образом оказывалось, что этот их разлет в никуда был одновременно и сбором в ту самую точку, из которой они появились.
Вселенная разлеталась, потому что она слеталась.
Это было как движение карандаша по ленте Мебиуса – грифель видит, что он все дальше и дальше от линии склейки, и можно не только измерить это расстояние в точнейших миллиметрах, но и вычислить, когда началось путешествие. Но чем дальше грифель уползает от склейки, тем он становится к ней ближе, а потом – совершенно неожиданно – вдруг опять оказывается на ней вместе со всеми своими измерениями и вычислениями. Грифель этого не ожидает, потому что все время глядит назад, в прошлое.
«Ничто не предвещало…»
Точно так же космос был прозрачен только для света из прошлого, и человеческое знание было ограничено его скоростью. Астрономы смотрели в прошлое. Люди видели то, что позади, но не видели того, что впереди – и не могли измерить длину своей ленты. И хорошо, подумала Таня, что не могли. А вот крюк без всяких измерений знал: космическая вагина разлеталась и снова собиралась в себя, не выдавая своих планов и не оставляя никаких улик.
Это был фактически вселенский месячный цикл – или, во всяком случае, очень убедительная его симуляция. Но при этом никакой космический елдак не нарушал достоинства изначальной вагины. Во Вселенной царил матриархат, единоначалие и непрочность. Мужское появлялось на время из женского и исчезало в нем же. Тишина, пустота, тьма – это было женское, вечное. А яркое, суетливое, мельтешащее и мимолетное было мужским.
Таня ощутила гордость и торжество. Эта космическая вагина была одновременно и ее вагиной тоже… Да. Клэр говорила правду. Космос действительно появлялся из нее.
Мало того, даже сейчас он был нашпигован черными изначальными вагинами, ждущими окончательного слияния. Очень серьезная вагина, например, была в центре каждой галактики. Вокруг были вагины поменьше… И все они, как автобус с прогрессивными студентками, ехали по ленте Мебиуса домой, весело разрывая на куски любую приближающуюся хуемразь.
Таня ощутила своей маткой весь космос и успокоилась. Великие вопросы ее больше не волновали. Вернее, она лишний раз поняла то, что и так интуитивно знает любая нормальная женщина: маленькие вопросы – такого же точно размера, как большие.
Теперь ей хотелось просто немного тепла и любви. А вот с этим вокруг были сложности – Клэр уже улетела.
Матка болела после опыта, и Таня легла спать.
Проснувшись среди ночи, она вспомнила про Клариссу. На другой стороне планеты был день. Тане боязно было кидать крюк в сторону подруги, но Кларисса сама сказала, что игуане можно все…
Таня решилась.
Клэр сидела за компьютером – она уже добралась до дома и принялась за работу. На ней было красивое широкое платье с африканскими узорами. На рабочем столе рядом с клавиатурой лежали две книги Аманды Лизард – «Hertory of Feminism» и еще одна с названием, закрытым огромной чашкой кофе.
Кларисса вычитывала какой-то текст.
После встречи с космосом Таня могла уже многое. Она сделала крюк совсем маленьким и нежно кинула его в столбцы букв на экране.
Матка дернулась пульсирующей болью – и Таня поняла, что это отрывки из той самой новой книги под редакцией Аманды.
Сборник назывался «Combat Shelosophy» – в него должны были войти последние достижения боевой женской мысли, зовущие к борьбе. Кларисса готовила к переводу отрывок на русском – и была чем-то сильно недовольна. Она почувствовала внимание Тани и пробормотала:
«Привет, игуана… У меня тут проблемы, давай как-нибудь потом…»
Было непонятно, узнала ее Кларисса – или просто ощутила близость другой игуаны. Но мешать ей не стоило.
Таня захотела прочесть отрывок, с которым работала подруга, и легонько сориентировала крюк. Текст сразу же стал виден:
КАПИТАЛИЗМ И ДЕБАТЫ
Мы справедливо ненавидим патриархальную архаику. Она жестока к женщине и безобразна. Но не меньшее презрение в нас должны вызывать и те якобы прогрессивные культурные декорации, под прикрытием которых разворачивается последняя фаллическая атака патриархальных элит.
Проясним этот тезис.
Капитализм, в том числе надзорно-корпоративный, основан на энергиях жадности и зависти. То же относится к его духовной культуре. Поэтому сутью любого происходящего при капитализме культурного процесса является адаптация наемного актора (т. н. «журналиста», «художника» и т. п.) к предложенной повестке дня с целью извлечения из нее максимальной материальной и символической прибыли (вспомним, что одно из значений слова «adaptation» – это «инсценировка»).
С этой целью в ход идут такие культурные жетоны как «ненависть ко злу», «благородное негодование», «сострадание к жертвам», «поддержка меньшинств», «борьба за женское равноправие» и так далее. Духовная культура надзорного капитализма точно так же основана на имитации добра, как порнография основана на имитации оргазма.
Но сегодня недостаточно просто колебаться вместе с линией партии – надо бежать на полкорпуса впереди. Лицемерие должно быть не пассивным, а активным и высокоинициативным. Это одинаково относится и к «частным» твитам, и к публичным дебатам.
Завистливая жадность культурного актора заставляет его повышать конкурентоспособность. Высокая конкурентоспособность принимает форму агрессивной адаптивности. Адаптивность проявляется как virtue signalling – и, как мог бы выразиться Торстейн Веблен, conspicuous heart-bleeding.
Подобный модус поведения мгновенно становится обязательным для всех конкурирующих за символическую прибыль игроков в пространстве современной культуры. Таким образом возникает положительная обратная связь, превращающая любую культурную инициативу элиты в омерзительную пародию, над которой запрещено смеяться.
Публичные дебаты, таким образом, лишаются всякого смысла. В них больше нет элемента собственно «дебатов», то есть выяснения истины – они становятся просто способом предложить себя информационному рынку.
Современные медийные дебаты – это перманентный кастинг в пространстве обязательной повестки, где каждый из выступающих пытается продлить себя в будущее, демонстрируя возможным нанимателям свой служебный потенциал. Иного содержания в них нет.
И как же одиноко среди этих умных, тонких, красиво говорящих, безукоризненно одетых продавцов души!
Увы, душу в нашем веке уже не купят. Ее в лучшем случае возьмут в почасовую аренду. И здесь раскрывается наш исходный тезис о патриархально-фаллическом гнете: сосать придется всю жизнь.
Духовная культура позднего капитализма – это и есть та рана на голове апокалиптического зверя, которая не может исцелеть на самом деле, потому что язвой является весь зверь целиком. Пока власть остается в руках банков и патриархии, выхода нет и не будет.
Power to the Pussy!
Жизель Бунд-Хен
Ну да, вспомнила Таня, Жизель же философка. Непонятно было, чем недовольна Кларисса – вроде бы в отрывке все правильно и по делу: мужики сволочи, постоянно лицемерят и врут. Но Таня могла не понимать каких-то нюансов.
– Клэр, а что здесь не так? – прошептала она.
Из темноты перед ней выплыло хмурое лицо Клариссы.
– Чего ты такая злая, Клэр? – испугалась Таня. – Жизель что-то не то написала?
– Жизель, может быть, лучшая из нас, – вздохнула Кларисса. – Она самоотверженная, благородная и прямая. Но в голове у нее полная каша. И у нее беда. Большая беда. Она никогда не научится метать крюк…
Кларисса исчезла, и Таня поняла, что лучше сейчас ее не тревожить.
Сил оставалось максимум на один бросок. Таня подумала, что можно, наверное, увидеть и саму Аманду – и даже заробела от этой мысли. Но потом все же решилась.
Саму Аманду крюк не нашел. Но Таня увидела высокую и длинную каменную лестницу – вроде тех, что строили на древних американских пирамидах. На вершине этой лестницы была развернута черная ширма, и вот за ней, поняла Таня, отдыхала Аманда. Нарушать ее покой не стоило, это было ясно.
Силы Тани иссякли. Матка была выжата, как железнодорожный лимон. Теперь следовало долго отдыхать. Очень долго.
И тщательно выбирать следующую цель.
***
Силы восстановились только через неделю.
Таня поняла, что снова может метать крюк, рано утром – когда продиралась навстречу новому дню сквозь последние сны.
Уже понимая, что просыпается, она вспомнила про свою мангу и попыталась ею стать. Это удалось легко, почти без усилий: она ощутила запах утреннего моря, жар солнца, золотые блики на голубом. Она сидела в лодке. Под ногами лежал ее собственный крюк. Никаких усатых придурков в лодке теперь не было.
Таня открыла глаза и увидела свою темную спальню. За окном лютовала зима. Все было плохо. И все было хорошо. Крюк был готов к бою.
Что дальше?
Перед ее глазами возник Федя – бездушные глаза в модных очках, распахнутый синий халат, полоса белой кожи на скудных чреслах. А потом вспомнилась долгая и страшная дорога по лесу.
Вот это, поняла она. Такая большая боль, такая сильная обида, что они даже не чувствуются, потому что все остальное происходит как бы на их фоне.
Интересно, подумала Таня, а можно узнать, что он сейчас делает? Я ведь могу метать крюк в непонятное, а с Федей непонятно все. Только серая мгла…
Вдохнув так, чтобы воздух надавил на матку, она вызвала к жизни свой якорь – и что было силы метнула его в грязный гипсокартон неведения. Она так и подумала: «гипсокартон», и в этом, наверно, было дело: якорь с хрустом пробил его. Таня потянула веревку на себя, и в завесе незнания появилась прореха. Таня метнула крюк еще несколько раз, разрушая остатки преграды.
После каждого броска поле ее зрения становилось шире. Скоро она увидела свет – и три расплывчатые фигуры, сидящие перед ним. Все трое, не отрываясь, глядели на золотистое сияние, источник которого был неясен.
Одной из фигур был Федя. Других она не узнала, только поняла, что это мужчины.
Неясно было, на чем они сидят – и где они вообще. Под ними мерещились то ли какие-то фонтаны, то ли механизмы, поднимающие их к свету… Нет, скорее это были все-таки механизмы. Потратив некоторое время на их изучение, но так ничего и не поняв, Таня назвала их про себя «домкратами».
Фигуры на домкратах сохраняли неподвижность. Только изредка они делали мелкие движения, устраиваясь поудобнее, и все глядели в свет.
Этот свет походил на размытый ореол вокруг электрической лампы в тумане – вот только самой лампы не было. Еще его можно было сравнить с радужной оболочкой огромного глаза без зрачка. Цвет глаза медленно менялся от желтого с красноватыми прожилками до ослепительно-белого.
В свете были покой, сила и нега – когда Таня начинала всматриваться в него, он быстро занимал все поле зрения, и на душе становилось хорошо и тихо. Можно было понять, почему Федя и двое других так пристально в него глядят.
Таня решила испортить им праздник. Она нацелилась и метнула крюк в источник света – вернее, в то место, где этому источнику полагалось быть.
И сразу же застонала от боли.
Матка содрогнулась от неприятного спазма. Очень неприятного, словно перед месячными. Крюк улетел в никуда, и веревка смерти приняла на себя всю его тяжесть.
Метать крюк в этот свет больше не следовало.
Целый день Таня чувствовала себя так плохо, что больше ни разу не посмотрела в сторону Феди. И еще два дня после этого про него не хотелось даже думать.
На третий, проснувшись с утра, она поняла, что теперь ее сил достаточно.
Когда она пробилась сквозь завесу неведения, Федя и двое его спутников все так же глядели в непостижимый и опасный свет. Теперь он был красноватым, пульсирующим и неспокойным – и Таня сообразила, что они только начали свою странную процедуру.
Вот что надо было сделать: натащить мангу на Федю. Таня легко и безусильно стала мангой, зацепила свой образ крюком и швырнула себя – юную, чистую, со смеющимися солнцем глазами – в смутно мерцающую вдали Федину лысину.
Манга соскочила. Она сорвалась с Фединой головы и рассеялась в радужном тумане. Опять повторился неприятный спазм в матке, но в этот раз Таня была к нему готова, и эффект оказался не таким сильным.
Таня поняла, что все дело в свете – пока Федя в него глядит, манга его не зацепит. От света Федина голова делалась пустой и прозрачной, и мангу некуда было внедрить.
Таня отдыхала еще два дня.
Что это за свет, она не знала и не особо хотела знать. Ясно было главное – крюку с ним не сладить. Федина голова как бы становилась частью света сама, и метать в нее крюк в это время было не просто бесполезно, но и опасно.
Но были еще эти странные домкраты, на которых поднимались к свету все трое. Чем пристальнее Таня всматривалась в них, тем меньше она понимала, что это такое.
Высота этих домкратов постоянно менялась. Когда свет делался бело-голубым, сидящие перед ним фигуры оказывались примерно на одном уровне. А когда свет становился багровым или красно-желтыми, они сильно разъезжались по высоте.
Таня изучала происходящее долго.
Иногда созерцающие свет фигуры исчезали на несколько дней. Иногда они появлялись по отдельности. Но эти движущиеся подставки под ними участвовали в процедуре всегда.
Таня начала догадываться, что дело именно в них. И хоть природа их была непонятна, как работать с непониманием, Таня уже знала. Собравшись, она метнула в него свой крюк.
Боль в матке после этого не отпускала полдня, но дело того стоило. Происходящее сделалось намного яснее.
То, что Таня окрестила домкратом, и правда было чем-то похожим – в метафорическом смысле. Это был сложный причинно-следственный механизм, поднимавший Федю к свету. У каждого из трех созерцателей этот механизм был свой собственный, но одновременно они были связаны между собой. Как работают эти причинно-следственные лифты, отследить было трудно.
В домкратах не было ни зубчатых колес, ни моторов – только мерцающие индикаторами коробки, провода, мониторы с разрезами человеческой головы, обслуга в веселых ярких рубахах и еще почему-то буддийские монахи в коричневых рясах и черных мотоциклетных шлемах.
Таня видела все нечетко и гадательно, как бы сквозь мутное стекло – и больше всего это напоминало бредовый сон или чудную фантастику. Но одно было ясно: пока эти механизмы работают, Федя недостижим.
Таня копила силу пять дней. Потом Федя и другие фигуры куда-то исчезли, и пришлось ждать еще двое суток. А когда они – все трое сразу – наконец появились в ее поле зрения, она безжалостно метнула якорь, целясь в Федин домкрат.
Это получилось. Крюк зацепился за что-то важное в этом механизме – и Таня, как осторожный рыбак, стала медленно тянуть веревку в себя… Кажется, ее заметили жившие внутри домкратов монахи, но Таня их не боялась. Она крюком чувствовала, что сила на ее стороне, и монахи это знают.
Несколько дней Таня каждое утро накидывала крюк и тянула веревку, пока не уставала от напряжения. А потом в домкрате что-то словно бы хрустнуло, и монахи в шлемах пропали. Все вместе и сразу.
Дело, как оказалось, было все-таки в них. Федин домкрат тут же схлопнулся, сложился, и свет над ним погас. Когда крюк вернулся к Тане, она попробовала накинуть его на цель еще раз, но даже не смогла ее найти. Домкрат просто исчез – а вместе с ним и два соседних.
Таня испугалась и затаилась на целую неделю. Когда она опять решилась кинуть крюк в туман неведения, Федя нашелся сразу.
Теперь он был один, и над ним – в точности как над молодым Полом Маккартни в песне «Yesterday» – колыхалась густая темная тень.
Федя страдал.
Так тебе и надо, подумала Таня. Так тебе и надо.
Под Федей тем временем уже начинали строить новый домкрат – этим занимался ее старый знакомый Дамиан. Когда Таня увидела это, ее даже передернуло от гнева.
Она метнула крюк с такой силой, что новые монахи, которых уже совсем было собрал вокруг себя этот неприятный тип, бросились во все стороны. Дамиан побежал за ними, исчез, и скоро зародыш нового домкрата под Федей потемнел, свернулся и зачах.
В следующие две недели Тане еще несколько раз приходилось тормозить это домкрато-строительство, и каждый раз попадавший в ее поле зрения Дамиан становился чуть грустнее.
То же касалось и Феди – он увядал на глазах. Темная тень больше не колыхалась вокруг его головы, а покрывала его целиком. Ему было очень нехорошо.
Но самое интересное заключалось в том, что Таня снова увидела рядом с ним мерцающий свет: вокруг его головы словно бы летал рой разноцветных светляков. Федя не делал никаких усилий, чтобы пробиться к ним из своего тумана, но такая встреча могла произойти случайно, и тогда его голова опять стала бы прозрачной и пустой. Таня поняла, что крюк может потерять силу – она уже знала, как это бывает.
Такого нельзя было допустить ни за что. Пока Федя был достижим, следовало срочно натащить на него мангу.
Таня представила себе южный пляж, моторную лодку, себя в этой лодке – и, как индеец смазывает грани обсидиана ядом кураре, напитала мангу всем солнечным светом, всем беспричинным счастьем, всей юной надеждой, когда-то жившими в ее сердце.
Это не было обманом. Она и правда была такой, когда, волнуясь и робея, готовилась выйти на помост женских продаж, на свое безнадежное, гнусное и неизбежное торжище с патриархией.
Крюк лежал в лодке рядом с мангой. Таня осторожно надела на него наживку и нежно послала к Феде. А когда крюк поравнялся с его утонувшей в черном тумане головой, легонько подсекла – и наволокла мангу на Федин затылок.
Манга налипла, и Федя сразу стал виден отчетливо. Таня высвободила крюк и перевела дух. Манга еще некоторое время мерцала во мгле солнечной надеждой, а потом слилась с Фединой загорелой лысиной в одно целое – словно кусок сахара растворился в стакане чая.
«Теперь, – поняла Таня, – я буду для него вот такая. И во сне, и когда он про меня вспоминает. И вообще…»
Метать в Федю крюк после этого стало совсем просто.
Продираться к нему через завесу неведения больше не было нужды. Не обязательно было даже видеть его внутренним зрением – в Фединой голове работал маячок, и крюк находил путь сам. К Феде вела надежная канатная дорога.
Вот только надолго ли?
Таня не знала, сколько времени манга сохраняется в голове у хуемрази – таких тонкостей они с Клариссой не обсуждали. Верь интуиции, сказала Кларисса.
Интуиция подсказывала, что мангу надо иногда обновлять… Но как? Надо было, наверно, заставить Федю видеть ее вновь и вновь… Ага…
Таню осенило.
У него ведь есть школьные фотографии? Наверняка остались. Может быть, есть похожая на мангу? С близкой датой?
Таня достала из шкафа пластиковый пакет, где лежали старые снимки, и погрузилась в поиски. Удача прыгнула ей в руки уже через несколько секунд.
Групповое фото перед десятым классом. Возле школы. Она – с той же прической, с той же улыбкой, с тем же солнцем в глазах. Практически манга. И Федя. Откровенный задрот, видно сразу по виноватому лицу. Вдвоем на одном снимке. И снимок этот почти наверняка сохранился у Феди – если он только не забрызгал ее лицо своей гадостью. Вот пусть он его и повесит на стену.
Таня сформулировала команду и послала крюк в Федину голову. Якорь уехал в черный туман гладко, как трамвайная штанга по проводу. По легкому спазму в матке Таня поняла, что приказ услышан.
Она чувствовала, что выбрала почти всю свою силу – энергии осталось на одну команду, а затем придется восстанавливаться неделю. Что ему приказать? Что?
Ее опять осенило.
«Сиди под этой фоткой, хуемразь, смотри на нее и пиши мне письма. Подробные… О чем? А вот о чем – что это был за домкрат под твоей жопой. И что это был за свет, в который вы глядели. А я потом почитаю… Интересно».
Якорь покачнулся – и снова уехал по проводу в черный туман. Таня поморщилась от боли.
«Теперь неделю на фруктах и йогуртах… Ни на что другое все равно денег нет. Медленно работаю. Слишком медленно…»
***
Через несколько дней Тане приснилась Кларисса.
Все происходило на той же поляне, откуда Таня ходила в гости к игуане – только дело было летом. Кларисса танцевала у костра в чем-то вроде накидки из шкуры огромной ящерицы – большая голова рептилии над ее светлыми волосами походила на космический шлем, а на груди качалось ожерелье из золотых бусин, перемежающихся мелкими, желтыми и не особо красивыми клыками.
Таня сначала удивилась, что Клэр выбрала для украшения такие невзрачные зубы, а потом поняла. Хуемразь никого больше не укусит. И не одна – целый взвод.
Кларисса опустилась в траву у костра, сделала Тане знак сесть рядом и сказала:
– Я объясню тебе, как восстанавливать энергию. Ты слышала про священный индийский слог «Ом»?
– Слышала, – ответила Таня. – Вот только какой у него смысл, точно не знаю.
– Это звук, из которого рождается Вселенная. В нем прошлое, настоящее и будущее – и все прочие звуки мира. Игуаны используют этот звук. Но не целиком. Они используют его женский аспект.
– Женский аспект?
– Конечно, – сказала Кларисса. – Подумай сама – раз из этого звука рождается все сущее, он должен быть соединением двух космических начал. Как инь-ян. Это, собственно, и есть звуковой инь-ян, где вибрация звука проделывает весь путь от одного полюса бытия до другого. «Ом» произносится так – «о-о-м-м». Повтори.
– О-о-м-м, – повторила Таня.
– Хорошо. Скажи, тебе понятно, что «о-о» – это женская часть звука, а «м-м» – мужская? Чисто интуитивно?
Таня кивнула.
– «О» похоже на вход в вагину даже по начертанию, – продолжала Кларисса. – «М», с другой стороны, напоминает мужские гениталии, проще говоря муди… Кстати сказать, христианское «аминь» – просто вариант звука «Ом», к которому ликующая патриархия пришила гипертрофированный гульфик.
Таня опять кивнула. Во сне все было очень даже понятно.
– Игуаны совершают со звуком «Ом» серьезную магическую процедуру. Они символически оскопляют его, превращая в простое «О». «О» – это «ом» игуан.
– О-о-о, – протянула Таня.
– Именно. Игуаны восстанавливаются через звук «О». А еще они используют его при метании крюка. Когда ты произносишь «О-о», нижняя часть твоего живота немного втягивается и напрягается, и отдача от броска не так ощущается маткой.
– Ты мне, кстати, ничего не говорила про отдачу, – пожаловалась Таня.
– Я подумала, что ты и сама ее быстро заметишь, – улыбнулась Кларисса. – Ведь правда?
– Трудно не заметить, – ответила Таня.
– Ничего, отдача даже полезна.
– Почему?
– Потому что она делает тебя разборчивой. Ты не мечешь крюк перед свиньями. Помнишь, ты спрашивала, почему нельзя делать так, как я в ресторане? Делать-то можно. Но готова ли ты терпеть такую боль, чтобы одна хуемразь облила другую пивом?
Таня даже засмеялась.
– Когда ты произносишь «О-о», метая крюк, боль уменьшается, – продолжала Кларисса. – Это как бы смазка. Но твой бросок не становится от этого сильнее. Если ты хочешь сделать мощнее сам бросок, ты должна найти свой собственный уникальный звук силы.
– Как?
– Ты должна дать тайное имя своему колодцу жизни. Оно может быть любым – но желательно, чтобы это было достаточно редкое сочетание звуков. Совсем особая вибрация, по которой космос сможет тебя опознать…
Сразу после этих слов Кларисса исчезла.
Таня проснулась.
– О-о, – произнесла она нараспев, – о-о…
Этот звук и правда наполнял силой.
Она вылезла из кровати, приняла душ и навела во всей квартире идеальный порядок, иногда останавливаясь, чтобы повторить «О-о-о…» Звук проникал глубоко в матку – и приятно щекотал ее натруженные стенки.
Таню весь день тревожила мысль, что она о чем-то забыла. Только к вечеру она вспомнила ту часть сна, где Кларисса говорила про колодец жизни.
– Имя, – прошептала она. – Надо придумать имя.
Это оказалось непросто.
Она думала несколько дней, исчеркала карандашом множество салфеток – но имя не рождалось. Вернее, ей пришло в голову много вариантов. Часть подошла бы для яхты, часть для кошки, но для колодца жизни не годился ни один.
Таня уже в достаточной степени была игуаной, чтобы избегать мягких сюсюкающих звуков, которые веками навязывает женщине патриархия. С другой стороны, их эстетической противоположностью были грубые, лающие и рычащие созвучия, которыми патриархия подчеркивает мужскую мощь. Воспользоваться любым из подобных слов означало бы расписаться в поражении.
«А что делают лучшие из нас? – подумала она. – У нас же есть свой культурный авангард… Свои героини, свои звезды на небе… Какие слова у них в ходу?»
Таня села за компьютер. Она знала, конечно, что никакого сайта у игуан нет, хотя Кларисса, кажется, говорила что-то про глубокий интернет. Но ей захотелось для начала сделать поиск по слову «pussy» – может быть, подумала она, какая-нибудь картинка, какой-нибудь линк подскажут, приведут…
Таня набрала это слово в окошке гугла и коснулась клавиши ввода. Странно. Результаты пришли на русском языке.
Она поглядела на строку поиска – и прочла:
ЗГЫЫН
Игуана в ней узнала Имя сразу – пока медленный человеческий ум еще только соображал, что она случайно нажала на «Caps Lock» вместо того, чтобы переключить клавиатуру.
– Згыын, – прошептала Таня. – Згыын.
В этом звуке звенела тетива монгольского лука, выл мотор карающей бензопилы, звонкие женские голоса вызывали патриархию на поединок – и было еще много тайного, что она чувствовала, но не смогла бы высказать в словах… В Имени не было кискиного сюсюканья. Но не было и пустой мужской бравады. Это был реальный женский звук – грозный боевой зов трефового гендера, вышедшего на правый бой с оборзевшими пиками.
Теперь Таня не сомневалась, что у нее достаточно сил для главного действия.
Она сосредоточилась и послала крюк в сторону Феди. Крюк уехал в туман по канатной дороге – к манге в его голове.
Таня проверила зацепление. Оно было надежным и прочным. Тогда она представила немного ржавую колодезную ручку из детства – эдакую стилизованную «s» из трех сваренных труб – и воткнула ее в правый бок прямо над бедром. Ручка дошла до матки и соединилась с веревкой. Больно почти не было.
Она положила правую ладонь на рукоять и повернула ее. Веревка напряглась. Таня повернула рукоятку еще раз и почувствовала, как что-то вдалеке сдвигается с места.
Это не был какой-то материальный объект. Это была вся Федина судьба – Таня знала это точно. Словно бы она управляла руслом далекой реки, и от каждого поворота ручки менялось что-то во всей природе… Это было ответственное и рискованное дело, но она знала, что пойдет до конца. Главное, чтобы выдержал крюк.
Новая техника оказалась утомительной и вовсе не такой простой, как представлялось сначала. В первый день она смогла крутить всего час – и вымоталась полностью. Даже под глазами появились синяки. Пришлось долго отдыхать. Она решилась повторить опыт только через два дня.
Сразу же выяснилось, что у мира для нее плохие новости. За время ее отдыха Федя отдрейфовал прочь. Теперь их судьбы были так же далеки друг от друга, как до броска.
В этот раз Таня крутила ручку уже четыре часа. Очень помогло Имя и звук «О». И еще, конечно, то, что она работала ночью. Ночью было больше энергии.
Прошло три дня. Она крутила каждый день, но стоило сделать небольшую паузу – и Федя опять дрейфовал. Терялась примерно половина работы. Федина судьба разворачивалась в ее сторону слишком медленно.
Таню мучили технические сомнения по поводу ее колодезной ручки, но их не с кем было обсудить – Кларисса куда-то пропала. Тогда она полезла в интернет. Сначала было непонятно, что искать: школьную физику она давно забыла. Потом она набрела на выражение «передаточное число» и увидела суть проблемы.
Ручка была слишком маленького диаметра. Веревка наворачивалась на нее мелкими петлями, и поэтому работа шла медленно. И, хоть интернет уверял, что развиваемое ею усилие очень велико, за то время, пока она отдыхала, Федя возвращался туда, где был. Ручка подходила для мелких комнатных дел, но не для глобальных проектов.
Таня вспомнила Клариссу, грациозно крутящуюся вокруг своей оси.
Конечно. Это и было решением вопроса. Тело намного шире ручки. Она к тому же раза в полтора толще Клариссы. Если не в два. Значит…
В следующую ночь она впервые попробовала крутиться на месте, наматывая веревку на себя. Это вполне получалось – только, наверно, не так изящно, как у подруги. Таня много раз спотыкалась и падала на пол. Но в целом голова почти не кружилась. Мало того, она уставала значительно меньше, и долгий отдых больше не требовался.
Федя стал приближаться к ней быстро. Даже слишком – и это немного пугало.
Через неделю в дверь позвонил участковый.
– Жалуются соседи снизу, – сказал он. – По ночам топот, прыжки, стоны. Крики «Сгинь». У вас что, радения какие-то? Сектанты?
– Я одна живу, – ответила Таня с достоинством.
– Может, телевизор смотрите?
– Я сплю. Тут знаете какая слышимость – когда на десятом кашляют, первый просыпается. Я порядка не нарушаю. Пусть спят с затычками…
Участковый оценил готовность Тани к склоке, козырнул и отбыл. Но Таня поняла намек мироздания и решила взять в работе паузу.
Ей было страшно. На такой скорости сближения Федя должен был проявиться в реальной жизни уже совсем скоро, а ее мучили сомнения. Проблема была в том, что…
Надо было наконец признаться в этом самой себе.
Ей было стыдно за свой вид. Она ведь на самом деле не особо походила на свою мангу – и была уверена, что разницу заметит и Федя.
Она понимала, что это тот самый body-shame, про который говорила Кларисса: телесный позор, костлявая рука патриархии, до сих пор держащая ее за горло. Вирусная программа, внедренная в каждую женскую голову на планете. Но понимание не спасало от боли.
Язву этого позора расчесывали в ее голове столько лет, что наивно было ожидать быстрого исцеления. Можно было сколько угодно плевать в мурло патриархии, но в следующую секунду голову заполняли суетливые и полные боли мысли: если бы похудеть килограммов на десять и сделать наконец что-то с бровями… Нет, я не могу. Он же меня увидит голую. Вот эти бамперы над жопой – ну что с ними делать? Что?
Конечно, с таким настроем нельзя было идти в бой. Подобных сомнений у игуаны быть не могло.
Но Таня помнила, что игуане не следует быть излишне строгой к себе. Она такая, как есть, и принимать себя надо именно в этом виде, со всеми душевными шрамами и язвами. Вот инвалиды войны – они же не стыдятся своей колченогости. В некотором смысле она тоже такой инвалид. Она не виновата в том, что ее мозг все еще досматривает гендерный фильм ужасов, снятый по заказу патриархии.
Таня решилась еще раз заглянуть в Федину жизнь.
Теперь Федя уже не плыл по морю на белой яхте. Он обитал где-то в Индии, в довольно скромном и даже несколько совковом санатории с цветочными прудами, вокруг которых гулял в больничном белом халате.
Федя был в депрессии.
И еще… Еще он принимал по вечерам много наркотиков.
Он жил на какой-то совершенно не олигархической вилле – в таком месте вполне могла бы недельку отдохнуть и она сама. Во всяком случае, в лучшие времена.
«А может, – подумала Таня с ужасом, – оттого, что я его тащу к себе, он нищает? И, когда я его совсем дотащу, у него одни долги останутся?»
Это было неприятно. И, главное, вполне возможно по законам кармической геометрии.
Таня поняла, в чем ее ошибка. Надо было не тащить Федю к себе, а, наоборот, двигаться к якорю самой, накручиваясь на веревку. Все зависело от этой неуловимой детали, нюанса – и, после первого же опыта, когда Таня сделала поправку в своем вращательном усилии, совковый санаторий проявил серьезные черты высокобюджетной эксклюзивности.
Во-первых, Таня заметила, что там мощная охрана. Во-вторых, изысканная кухня. В третьих, на территории находилось большое количество готовых на многое женщин, часть которых к тому же была мужчинами. И все это крутилось вокруг трех – всего лишь трех – клиентов, бродивших по утрам возле гидропонического триколора.
«Наверно, – подумала Таня, успокаиваясь, – особый аюрведический санаторий для богатых. Чтобы пожили немного как бедные и подлечили душу. Индия все-таки. Махатма Ганди…»
Федину комнату убирала полная и не особо юная филиппинка. Таня с удовлетворением отметила, что уж на эту Федя точно не позарится – а потом вдруг поняла, что уборщица такой же точно толщины, как она сама.
Ну то есть практически копия.
В голове у Тани мгновенно созрел хитрый план – и, хоть за него было немного стыдно перед собой, Клариссой и другими игуанами, отказать себе она не сумела.
Можно было раз и навсегда выяснить, имеет ее body-shame реальные основания или нет. Если Федя способен будет отпатриаршить эту бедняжку, то…
Таня из конспирации даже не додумала эту мысль до конца. Но все сомнения насчет себя можно было развеять за один опыт.
Она несколько дней ждала в засаде – и поволокла Федю прямо на филиппинку, как только та оказалась с ним рядом.
Сперва Таня промахнулась. Потом, прикинув, что расстояние между объектами совсем маленькое, перестала крутиться и перешла на колодезную ручку. И как эта ручка помогла!
Уже через пять минут все срослось.
Федя отработал по филиппинке два раза – первый раз по-миссионерски, второй по-собачьи. Это было важно: у девушки над попой выпирали такие же бамперы, как у нее самой. Значит, это не такая серьезная проблема, как кажется.
Таня поняла, что думает уже не как игуана, но решила простить себе и это. Потом она вспомнила Клариссу, и ей все-таки стало стыдно.
Из темноты перед ней появилось лицо Клэр.
– Игуана, все нормально. Ты оцениваешь свои шансы на победу – так и должно быть. Плохо лишь то, что ты по-прежнему причиняешь себе боль, стыдясь своего тела. Вернее, не ты сама, а этот филиал патриархии в твоей голове. Его очень трудно выжечь с корнем, я знаю…
– Ну да, – застонала Таня, – да. Я столько раз это понимала, столько раз…
Но Кларисса уже исчезла.
Стыд за свое тело прошел, и в душу вернулся покой. Таня дала себе слово, что никогда больше не будет так унижаться перед лицом космоса.
«Да разве важно, сколько баллов поставит мне какая-то хуемразь? – холодно думала она. – Важно совсем другое. Важно наклонить эту хуемразь так, чтобы она ставила баллы не мне, а себе… И для этого у меня есть крюк. Вот так думает и чувствует игуана. Но как непривычно быть свободной и сильной, как это странно… Даже страшно».
Теперь она крутилась каждую ночь, раскинув руки в стороны и шелестя по полу мягкими войлочными тапками. Федя становился все ближе – и у нее все же мелькали иногда испуганные мысли, что надо бы сходить в парикмахерскую или хотя бы побрить ноги. Ну подмышки-то точно… И згыын, наверно, тоже.
Но холодная гордость игуаны побеждала.
«Не дождешься, хуемразь. Не дождешься…»
Накручивать на себя веревку с каждым днем становилось все легче, и Таня уже не кричала «О!!! О!!!», как раньше, а пела «О-о-о-о! О-о-о! О-о-о-о? О-о-о-о?? О-о-о-о???», словно сама до конца не верила в приближающуюся победу.
На самом деле она верила. Был уже май, самый победоносный месяц, и московские деревья зеленели серьезной взрослой листвой. Но все равно – когда Федя позвонил, это оказалось полной неожиданностью.
Телефон заиграл румбу ровно в одиннадцать утра.
– Таня, – сказал в трубке его голос. – Это Федор. Привет.
Таня вдохнула воздух так, чтобы он сильно нажал на матку. Потом она закрыла глаза – и визуализировала себя в виде манги с крюком в руках. Понимание пришло сразу.
– Привет, – сказала она сухо.
– Я хочу встретиться. Встретиться и все объяснить.
– Ну хорошо, – ответила она. – Только, пожалуйста, в этот раз без хамства. Я тебя жестко предупреждаю. А то ты больше никогда меня не увидишь, понял?
– Понял, – сказал Федя. – Ты не представляешь, как… Я столько… То есть… Где? Давай в каком-нибудь хорошем ресторане. Действительно хорошем.
Таня отмерила несколько секунд тишины.
– Нет, – сказала она. – Завтра. На том же месте, где в прошлый раз. И опять приходи в синем халатике, хорошо?
Федя делано засмеялся.
– Ну если ты так хочешь… Хорошо. Хочешь, чтобы все точно как в прошлый раз?
– Угу.
– Тебе прислать Дамиана? Чтобы он тебя подвез?
– Можно, – ответила Таня.
– Тогда давай не завтра, а послезавтра, – сказал Федя. – Чтобы я успел организовать.
– Хорошо.
– Дамиан позвонит. Целую…
Таня не ответила на «целую», только хмыкнула. Так, чтобы слышны были боль оскорбленного сердца, обида, но еще – намеком, на самом донышке – надежда и готовность простить. Это получилось само, без крюка.
Федя издал какой-то влажный хлюп и повесил трубку.
На следующий день Тане захотелось проверить Федю крюком, но она знала, что силу надо беречь: неизвестно, как все сложится на стрелке… Наши главные враги, вспоминала она, не снаружи, а внутри. Несколько раз она порывалась пойти в ванную чуть подправить брови – и один раз остановила себя уже над самой раковиной.
«Стоп, – сказала она себе, – стоп. Ты игуана. Даже если эта хуемразь соскочит, даже если… Я все равно не буду больше щипать брови. Никогда. И ноги брить тоже не буду».
Вечером позвонил Дамиан.
– Здравствуйте, Татьяна Осиповна, – сказал он вкрадчиво.
– Здравствуй, любезный, – ответила Таня.
Ей удалось выдержать приветливую интонацию. Но Дамиан, конечно, все понял.
– Завтра буду у вашего дома в тринадцать ноль ноль, – сказал он. – Вам комплект одежды брать? В смысле полотенце, рейтузы, все вот это вот? Или у вас осталось?
– Возьми на всякий случай, – ответила Таня и повесила трубку.
После этого разговора у нее стало очень покойно на сердце. Тревожиться за будущее теперь надо было Дамиану – и Таня не сомневалась, что именно этим занята его суетливая душа. Не надо было даже кидать крюк, чтобы убедиться.
Она хорошо выспалась. В одиннадцать утра, позавтракав, отразила последнюю отчаянную психическую атаку патриархии на свои брови. И, конечно, не стала ничего нигде брить.
В двенадцать тридцать она приняла душ, завернулась в памятное полотенце и надела сверху просторное платье. Немного жарко, но доехать можно было вполне.
В час она спустилась вниз. Дамиан ждал в том же черном ленд крузере, что и в прошлый раз. Вежливо поздоровавшись с ним, она села в машину, закрыла окно и попросила включить кондиционер. Он работал всю дорогу – сидевший за рулем в летней рубашке Дамиан заметно продрог.
Таня не глядела в его сторону. Она думала про Федю и почему-то про Герасима Степановича из детства. Ей даже пришел в голову красивый образ мести: снегурочка с бензопилой. Да, именно так. Дамиан не зря трясется за рулем. Где снегурочка, там ведь холодно. Дрожишь, хуемразь? Дрожи, дрожи… Ща снегурочка расскажет, где была. Вернее, сразу покажет.
Машина затормозила там же, где осенью – впереди уже стоял знакомый микроавтобус с охраной. Но само место выглядело теперь иначе.
В прошлый раз листва была редкой и желтой, и во всем сквозила какая-то элегическая усталость, словно бы пушкинская преддуэльная тоска, из которой и сделана, если разобраться, русская осень. Осень патриархии…
А сейчас была весна. Ее весна.
Вокруг было столько смелой юной листвы, что Таня сперва не могла понять, куда делся заколоченный пустой дом, дохнувший на нее в прошлый раз таким безнадежным унынием. Потом она все-таки увидела его за изумрудной маскировкой – но теперь даже этот дом выглядел весело.
Таня усмехнулась и вышла из машины.
– Вам туда, – сказал один из охранников и махнул рукой вперед.
Таня хотела уже показать ему средний палец и ответить «а вам туда», но игуана внутри остановила ее. Игуаны не ругаются с персоналом. Игуаны иногда дают персоналу на чай.
– Он уже ждет, – сказал другой охранник.
И еще игуаны не стыдятся прислуги. Таня стянула через голову платье – и не глядя протянула его одному из охранников. Тот сразу же принялся бережно его складывать.
Она осталась в одном желтом полотенце с пальмами. Том самом. Это был ее флаг, под которым она всю зиму шла к победе. Как хорошо, что она не поддалась искушению изрезать его ножницами и выкинуть в мусоропровод. Дамиан, конечно, выдал бы такое же, но это было бы уже не то.
Таня пошла по дорожке навстречу своей судьбе.
Банька и фанерные будки никуда не делись – они прятались в молодой зелени и тоже казались свежее и ярче.
Федя стоял на прежнем месте, недалеко от рукомойников, снова спиной к ней. Даже со спины было видно, до чего он похудел и осунулся – как бы превратился из наглого восклицательного знака в смиренный вопросительный. И лысина его тоже казалась теперь бледнее. В ней даже появилось что-то восковое.
На нем был синий халат и красные шлепанцы – все как в тот раз. Он принял игру. Оставалось эту игру сделать.
Услышав ее шаги, он обернулся.
Другие очки. Проще, без оправы. И другое, совсем другое лицо. Растерянное. Бледное. Лицо человека, которому хорошо знакомы страдание и ужас.
Он робко улыбнулся – и тогда она, не сбавляя шага, расслабила полотенце и позволила ему развернуться и упасть в траву. Федя протянул к ней бледную худую руку, попытался обнять, но Таня завела ему ногу за икру и легонько толкнула в грудь.
И когда он, смеясь, упал в траву, она – то ли показывая ему крюк, то ли показывая его крюку, то ли просто зеркальным и суровым мидовским жестом – встала прямо над его обращенным к небу лицом и закричала на весь Космос:
– Згыын!
