Два дня тому назад исчез Баптист. Куда он девался — никто этого не знал. Яглин расспрашивал всех в посольстве, но никто не мог ему ничего сообщить.

— Сбежал, должно быть, — сказал Прокофьич. — Чего ему около нас-то околачиваться? Вольный казак он, ну, не понравилось — и ушёл.

Это было очень неприятно Яглину. Он привык к солдату, который тоже, как казалось, привязался и к нему. К тому же Баптист своим видом постоянно напоминал Яглину об исчезнувшей прекрасной «гишпанке».

Роман стал ходить с Прокофьичем по парижским кабачкам, надеясь там встретить солдата. Но последнего там не находил. Тогда Яглин махнул на всё рукой и с рвением принялся за посольские дела, стараясь усиленной работой заглушить свою тоску.

Двадцатого сентября Берлиз известил Потёмкина, что двадцать третьего король даст русскому посольству прощальную аудиенцию и вручит ответное письмо царю, так как на следующий день он уедет в Шамбор.

Потёмкин заволновался.

— Как же это так? — воскликнул он. — Да я же ведь просил королевских советников, чтобы они прежде дали мне на просмотр спись с письма. Бог вас знает, что вы там напишете! Быть может, такое, что мне нельзя будет в Москву и глаза показать.

— У нас этого никогда не делается, — ответил Берлиз. — Мы письма отдаём всем посланникам запечатанными и заранее на просмотр не даём.

Потёмкин заволновался ещё более. В его уме уже вставало представление о «порухе» на великое царёво имя, за что его в Москве по головке не погладят.

— Тогда я лучше дам отрубить себе голову, умру с голоду, дам себя разрубить на куски, а к королю вашему на отпуст не поеду! — в гневе закричал он.

Берлиз встал в тупик перед этой вспышкой гнева.

— Хорошо, я скажу об этом министру, — сказал он и, откланявшись, ушёл.

На другой день он принёс по поручению Льона латинскую копию письма короля к царю.

Получив в руки этот документ, Потёмкин крайне обрадовался. Он поцеловал бумагу и приложил её к глазам и к голове.

— Подать сюда вина! — распорядился он затем. — Хорошее дело всегда надо весело кончать. — Вино было подано, и Потёмкин, разлив его по стаканам, предложил один Берлизу. — За здоровье короля, — возгласил он затем и, выпив вино, ударил о пол стаканом, который разбился вдребезги. — Пусть так разобьются и все враги короля! — воскликнул посланник. — Ну а теперь посмотрим, что там написано. Прочитай-кось, Роман! — обратился он к Яглину.

Молодой человек стал читать и уже с первых слов остановился.

— Ты что же? — спросил посланник.

— Да неладно титло царское поставлено, государь: «царь казанский и астраханский» поставлено после «князя смоленского».

— Как так? Это так нельзя. За это с меня в Посольском приказе спросят.

— Да титла «князя обдорского» нет.

— Воротить!.. Воротить назад письмо! Я это письмо взять не могу, — обратился он к Берлизу.

— Да не всё ли это равно? — сказал тот. — Ведь от того, что пропущено немного в титуле, величие вашего государя не умалится.

— Не могу!.. Не могу!.. Титло государево должно писать полностью.

Берлиз начал было спорить с ним, но Потёмкин продолжал настаивать на исправлении текста, и Берлиз взял обратно письмо, чтобы возвратить его министрам для исправления.

Вечером того же дня Потёмкин получил извещение из Сен-Жермена, что латинская копия будет вручена ему вместе с письмом.

— Слава богу! Слава богу! — произнёс после этого довольный Потёмкин, расхаживая по комнате. — Посольство сошло хорошо. Теперь можно и к дому собираться, Семён, — обратился он к Румянцеву.

— Благодарение Богородице и всем святым угодникам, — отозвался последний. — В Посольском приказе могут остаться вельми довольны нами. И дело сделали, и порухи на имя царёво не положили…

Невесело было одному Яглину, один он не радовался возвращению на родину. Здесь, во Франции, он оставлял самое дорогое для себя. Здесь он познал то, чего никогда не знал у себя на родине, а именно любовь прекрасной женщины. Здесь и в нём самом зародилось это прекрасное и могучее чувство, чувство свободной любви. И здесь же, благодаря нелепой и слепой судьбе, он всё это потерял навек! Что же дальше ждёт его? Возвращение на родину, которая его, привыкшего уже к другим порядкам в чужеземных странах, не манила к себе. Нелюбимая невеста-теремница, грубая, так не похожая на женщин Европы.

— Нет, лучше смерть! — воскликнул Яглин, в отчаянии ломая себе руки.

Утренний рассвет застал его ещё не ложившимся в постель.