С Яглиным сделалось что-то страшное: он как будто окаменел. Ему ничего не хотелось, ничего не было жалко. Образ Элеоноры порой мелькал в его воображении точно виденный много лет тому назад во сне. На душе ощущалась какая-то пустота. Им овладела апатия.

— Романушка, что с тобою, дорогой? — спросил Прокофьич, видя, что Яглин не отвечает на дважды заданный ему вопрос. — Болен ты, что ли, опять?

— Нет, ничего, — неохотно ответил Яглин, очнувшись как бы от сна.

— Так что же ты?

— Ничего, — опять так же апатично ответил Яглин.

— Али по Москве соскучился?

— Да… соскучился… — не сознавая сам, что он говорит, ответил Яглин.

— Это ты, братец, верно, — согласился подьячий. — Коли бы не служба царская, так, кажись, никогда не поехал бы в эти басурманские страны. И я страсть как соскучился по Москве! И когда только отделаемся мы от этих нехристей, чтобы им пусто было!..

— Разве тебе, Прокофьич, скучно здесь? — спросил Яглин. — Ведь, кажись, Париз — город весёлый, хороший, получше нашей Москвы будет.

— Ну, уж сказал! — недовольно ответил Прокофьич. — Разве можно сменять Москву на какой-нибудь другой город? Там у нас одни храмы Божии — загляденье, от звона колокольного воздух стоном стонет. А здесь что? Ничего такого нет. А что жрут здесь? Ни поросёночка тебе в сметане, ни гуся с кашей, ни бараньего бока с печёнкой, ни пирогов с белугой, ни квасу никакого — ничего!.. Хоть с голоду подыхай. Как тут не пожалеть о матушке-Москве, — чуть не со слезами в голосе закончил он. — А всё же будет тебе никнуть-то головой! Пойдём-ка лучше с посланниками город смотреть. Авось свою тоску избудешь…

— И в самом деле, пойдём!

Весь этот день посольство посвятило осмотру Парижа.

Через день они отправились в экипажах осматривать Венский замок, а на обратном пути — Тюильри. Потёмкин очень мало говорил о виденном, не желая попасть впросак своим мнением о вещах, которые он мало знал.

После того посетили фабрику гобеленов, где Лебрен показывал и свою мастерскую, в которой он набрасывал сюжеты, особенно нравившиеся в ту эпоху, то есть похождения богов, пасторали, любовные сцены и тому подобное. Потёмкин смотрел на рисунки сдержанно; Румянцев целомудренно отворачивался, и лишь один Прокофьич чуть не облизывался, глядя на рискованные сюжеты, причём то и дело подталкивал Яглина.

— Гляди-кось, Романушка, как этот лебедь на жёнку-то наскочил!.. А этот пастух как девку-то облапил, а мальчонка с крылышками стрелу в них пущает. Ах, греховодники!.. Как хорошо всё это они изображают!..

Оттуда посольство направилось в Лувр и между прочим осмотрело королевские кладовые, где хранилась мебель короля, которой французы хотели похвастаться.

Потёмкин холодно выслушал эту похвальбу и произнёс: «У его величества нашего государя есть много таких же хороших вещей», — и пошёл дальше.

Пятнадцатого августа отправились в Версаль, где любовались колоссальным дворцом, выстроенным Людовиком XIV. Русских приводили в восхищение тянувшиеся на громадное расстояние фронтоны дворца с бесчисленными окнами между громадными колоннами и бюстами под высокими мансардными крышами. Всех поразила великолепная лестница, ведшая в залы верхнего этажа. Но более всего привели в восхищение Зеркальная галерея, где Лебрен увековечил деяния Людовика XIV, и сады, где группы деревьев, прямолинейных аллей и дорожек были не чем иным, как продолжением дворца, зелёной архитектурой, подражавшей каменной и дополнявшей её. Этот сад был созданием гениального Ленотра и послужил образцом для устройства резиденций всех владетельных лиц той эпохи.

«А на конюшнях у короля стоят до тыщ лошадей хороших, и арабских, и перских, и турецких, — записал в своих заметках Румянцев. — А в сараях двести карет золочёных. И тысяча двести слуг, и восемьдесят красивых юношей, все в бархате и шёлке, ходят за королём. Роскошь зело изрядная».

На обратном пути из Версаля посольство возвращалось через Сен-Клу, где остановилось в замке герцога Орлеанского и любовалось на фонтаны.

На следующий день посетили французскую Комедию, где труппа квартала Маре дала для них два представления.

Между тем за всеми этими удовольствиями не позабылось и дело. В скором времени Берлиз привёз посланнику проект коммерческого регламента, составленного Кольбером и состоявшего из пятнадцати статей. В этом регламенте, после обещаний «союза и соглашения, совершенного единомыслия, братской любви и согласия», могущих в будущем соединить обоих государей и их наследников, говорилось далее об обеспечении купцам обеих стран свободы въезжать и находиться в данном государстве, покупать и продавать, подчиняться общему праву, строить, нанимать, быть судимым консулами своей нации, а также исполнять религиозные обряды по своей вере. При этом Кольбер настаивал, чтобы французские купцы платили половинную, против англичан, пошлину.

— Нам не дано права заключать какие-либо договоры, а о сём надлежит вам послать к нашему государю вашего посланника, — ответил на это Потёмкин.

На следующий день к Потёмкину, по приглашению Кольбера, явилось много купцов; они стали спрашивать посланников: какой товар можно посылать в Москву и в какой порт. Говорили об Архангельске, что там лёд стоит целые полгода.

Потёмкин не согласился на провоз водки и табака и указал на белое и красное вино, различные материи и подобное. Относительно же вывоза из Москвы он указал на меха, кожу, сало и пеньку. Купцы ушли, обещав в следующем году прислать в Архангельск корабль.