14. ДЕЛ — КРАЙ НЕПОЧАТЫЙ
Пока государь разъезжал по новой столице, Екатерина занималась приготовлением к отъезду.
О себе она мало заботилась.
— Много ли мне надо в походе? — спорила она с фрейлиной Варварой Михайловной. — Мне как бы чего для Петра Алексеевича не забыть.
Она штопала, чинила, стирала чулки и платочки царя, с материнской заботливостью, никому не доверяя, укладывала сундуки и сама же подсмеивалась над собой:
— Всё равно половину оставит. Я знаю.
— Так зачем же хлопочете?
— А вдруг? Вдруг возьмёт.
Арсеньева без умолку щебетала, делясь с царицей своими аморами.
— Смотри, — тоном опытного человека увещевала Екатерина. — Год-другой ещё попрыгаешь, а там ни с чем и останешься. Будешь в старых девках сидеть. Выходи лучше, пока я не уехала, за Ягужинского. Хочешь?
Из-за полураскрывшихся пухленьких губок фрейлины сверкнули мелкие редкие зубы.
— Покудова я при дворе, царица, никогда старой не буду. Очи померкнут, зубы повыпадают, шея станет жёлтой, в морщинах, — всё равно будут льнуть ко мне все.
— Больно нужна ты им будешь такая!
— А то, может, не буду? Как бы не так. Покуда я в чести у вас с Петром Алексеевичем, всегда любить меня будут. Я их знаю. Они рады у бабы-яги ноженьки лобызать, лишь бы им чинов высоких добиться. А через нашу сестру, фрейлину, сами знаете, во многом преуспеть можно.
За шутками и смехом они не заметили, как у двери остановился Александр Данилович.
— Ба! — подбоченилась Варвара Михайловна. — Только про интриганов обмолвилась, а он тут как тут.
Меншиков привык к шуткам свояченицы и не сердился на неё.
— Всё балаболишь?
— Жениха всё ищу.
— Мало ли их тут бегает.
— А я тебя хочу! Хочу быть светлейшей княгиней! Почему Дарье можно, а мне нельзя? — расхохоталась фрейлина.
— Ладно, сорока, — поцеловал её светлейший. — Женюсь. А покудова что беги к Дарьюшке. Нужда в тебе есть.
Арсеньевой не надо было повторять по нескольку раз одно и то же. Она сразу догадывалась, чего от неё хотят. «Слово, должно, имеет какое к царице», — сообразила она и немедленно исчезла.
— Ты один? — ласково поглядела Екатерина на Меншикова.
Он галантно расшаркался и приложился к её руке.
— С протобестией.
— Зови же его.
Александр Данилович высунул голову в дверь:
— Евстигней! Евстигней же!
Никто не откликнулся.
— А, вон он чего! — ухмыльнулся светлейший. — Я и позабыл... С той поры как протодиаконом стал, он завсегда требует высокого почтения к своему сану. Ваше благословение! Отче протодиакон!
В то же мгновение Евстигней появился в дверях:
— Се гряду. Благословенье Господне на тебя, царица.
— Два дела к тебе, — строго остановил его светлейший. — За первое, ежели с честью исполнишь, пятьсот рублёв денег получишь.
Глазки протодиакона блаженно сощурились:
— Бог даст — ив окно подаст...
— Второе же дело, — продолжал Меншиков, — воистину принесёт тебе протопресвитерство.
— Чаю и тщусь предстать перед лицом Саваофа в сём образе дивном.
— В том порукой тебе мой пароль, — подтвердила Екатерина, сделав ударение на «мой».
Выслушав всё с должным вниманием, Евстигней пригорюнился. Первого дела он не страшился. «Велика ли беда случится, коли на свете одной басурманкой убавится? — просто и без всяких колебаний решил он. — По крайности раскольники болтать перестанут, будто государь до сего дни с басурманкой якшается».
Куда неприятнее было второе поручение. Евстигней не представлял себе даже, как за него приняться. Ну как уличить венчанную жену государя, царицу Евдокию Фёдоровну, во-первых, в непотребной связи с майором Глебовым и, во-вторых, в тайных сношениях с сыном, якобы недоброе замышляющим против царя?
— Что ж приутих? — спросил светлейший.
— Боюсь, благодетели, как бы царь со стыда за блуд Евдокии Фёдоровны заодно с Глебовым и меня, грешного, тайну открывшего, на виску не вздёрнул... Да и царевича жалко. Тихой он больно.
— Протодиакон ты или дурак? — обозлился Александр Данилович и вдруг отступил, словно поражённый чудовищной догадкой. — Да уж верен ли ты сам государю? Уж не в одном ли гнезде сидишь с Яшкой Игнатьевым, коли смеешь чёрные дела царевича покрывать?
Протодиакон подумал было, что Меншиков шутит, но взглянул на его перекосившееся лицо и почувствовал такой жестокий ужас, что добрую минуту не мог шевельнуть онемевшим языком.
— Единому Христу поклоняюся! — завопил он наконец. — И единого помазанника его, Петра Алексеевича, хвалю и славлю.
— То-то...
Протодиакон больше не спорил. Его отпустили с гостинцами и щедрыми посулами.
— Ничего не сделает, — раздумчиво сказала Екатерина, когда он вышел. — Страха ради поддакивал нам. А сам и не слушал.
Меншиков снисходительно усмехнулся:
— Всё сделает. Кому охота с фельдмаршалом, светлейшим князь Меншиковым в свары встревать? Не я ли губернатор Ингерманландии? Не я ли поставлен заместо государя парадиз стеречь?.. Как червя раздавлю.
Екатерина обняла светлейшего и поцеловала его в обе выбритые щеки.
— Стоять тебе превыше всех у престола, Александр Данилович.
Со двора донёсся грохот колёс.
— Тпрр, ханская жёнка! — прозвучал знакомый хриповатый голос. — Приехали!
Меншиков торопливо опустился на колени перед большим сундуком и принялся перекладывать вещи. Широко шагая и отчаянно размахивая руками, по двору шагал государь. На него с заливчатым лаем кидалась Лизет Даниловна. Он пригнулся, собака легла на спинку, потом вдруг закружилась волчком, перекувырнулась в воздухе и помчалась к крыльцу.
— В добром духе государь, — шепнула Екатерина. — Видишь, как Лизет беснуется.
Через минуту царь топал уже по сеням, о чём-то разговаривая с мажордомом Полубояровым. Екатерина бросилась навстречу мужу.
— Что сие? Угадай-ка, матка! — ткнул государь к самому лицу жены новенькую подкову.
— Соломинка, — пошутила царица и чмокнула Петра в руку.
— Люблю за догадку, — расхохотался царь. — Истинно, соломинка. А кузнец, дурак, Христом Богом клянётся, будто сия солома не солома, а подкова.
И с этими словами он понатужился и разогнул подкову.
В тереме было душно. Пахло табачным дымом, душистой водкой, пудрой, свежевыстиранным бельём. Государь снял с себя поношенный, русского сукна, кафтан и поставил на стул ногу, чтобы разуться. Екатерина и Меншиков, отпихивая друг друга, бросились ему помогать.
Чтобы никого не обидеть, Пётр лёг на диван и, к великому удовольствию Лизет Даниловны, прыгнувшей к нему на грудь, задрал кверху обе ноги.
— Действуйте. Всем сёстрам по серьгам.
Взгляд его упал на сундук. Он тотчас же поднялся и молча выхватил из него охапку белья.
Царица капризно надула губы:
— А я-то старалась...
— На брань, матка, едем, не женихаться.
Стоявший у порога мажордом подобрал бельё и аккуратненько уложил его на стул. Царь только теперь заметил, что Полубояров расстроен и как будто собирается ему на что-то пожаловаться.
— Иль жёнка снова мутит?
— Сладу с ней нету, — обиженно заморгал мажордом. — Ныне, говорит, царь полную праву дал бабам верхом на мужьях сидеть. Каждую ночь измывается да ещё сулит полюбовника привести. Всё на тебя, ваше величество, валит. Ты-де волю дал.
— И ночью гонит? — фыркнула Екатерина. — Ну и Марьюшка! Не иначе, с кем-нибудь амор завела.
— Я её и пряником потчевал, и платочек фряжского дела поднёс. Всё, как ты, ваше царское величество, поучал, в точности выполнил. К ручке, — тьфу, пропади она пропадом! — ножкой пошаркав, прикладыйался! Со всей то ись деликатностью нашей. И хучь реви. Ништо ей. «Не могу, — говорит, — любить тебя, дурака, коли у меня зуб с утра ноет!»
И он с такой горечью и так выразительно представил ночное ухаживание, что все покатились со смеху.
Пётр сорвал с головы Меншикова парик и напялил его на себя.
— Готовальню!
Екатерина ощупала висевший на спинке кресла кафтан, достала из бокового кармана две готовальни с медицинскими инструментами, которые государь всегда носил при себе. Пётр взял одну из них — плоскую — и, опираясь на плечо кривоглазого мажордома, вышел из терема.
— Ужотко, братец, я её научу, как верхом на муже сидеть. Будет она помнить про зубную боль.
Войдя к Марьюшке, царь, ни слова не говоря, сунул ей два пальца в рот.
— Болит?
— Мму-у, — отрицательно покачала женщина головой.
— Ан врёшь! Знаю, что всю ночь у тебя зуб болел. Вам бы всё по-азиатски, заместо того чтобы лечиться по-учёному, ведуний кликать да хворь с уголька сводить. Какой зуб болит? Говори! Не то в глотку перстами полезу.
Встретившись с похолодевшим взглядом царя, женщина побледнела и пальцем показала на свои зубы.
— Так бы давно!
Ловким толчком Пётр повалил Марьюшку на кровать, засучил рукава холщовой рубахи, поплевал «для чистоты» на щипцы, вытер их о замасленную штанину и, сжав крепкий, совсем здоровый зуб, одним махом вырвал его.
Марьюшка тихо всхлипнула.
— Ловко я его? А? То-то же, бабонька... Отселе помни апостола Павла: «А жена да боится своего мужа». Инако, верно говорю, быть тебе без зубов.
За сараем ждал Полубояров.
— Поздравляю. Смелёхонько амор иди начинай. Шёлковой стала...
Вернувшись к Екатерине, царь застал у неё Ягужинского, о чём-то взволнованно беседовавшего с Александром Даниловичем.
— Вы чего тут?
Павел Иванович подал челобитную ярославских, суздальских, ивановских и шуйских торговых гостей.
— Дело не шуточное, ваше царское величество. Я Сенату показывал, а господа Сенат изволили сие дело под спуд.
Государь трижды перечитал челобитную и забегал по терему.
— Как же быть? — остановился он на полном ходу. — Исстари места сии выделкой полотна промышляют. А и купчинам не солодко. Боле всех помехой фабрикам ихним рукомесло крестьянишек суздальских, ярославских да шуйских с ивановскими...
Царь присел к столу и взъерошил волосы. «Эка ведь незадача!» То, что он сотворит по челобитной, было для него ясно. «Крестьянишки разорятся, — думал он, — ну что ж! Пускай землеробствуют, а либо к кумпанейщикам идут на работу». Думка сосредоточилась на другом: как бы так составить указ, чтоб никто не осудил его за жестокость к ремесленникам, из рода в род промышлявшим ткацким делом.
— Эх ты! — стукнул Пётр кулаком себя по колену. — Думай, Пётр Алексеевич!
Он заставил Ягужинского точно рассчитать, сколько аршин полотна выделывают крестьяне.
— Однако, — скривились его губы, — не зря, выходит, купчины печалуются.
Он вскочил и снова забегал.
— Какие наши полотна боле всего иноземцам потребны? Я про ширину спрашиваю. Чего вылупился на меня?
— Аршин с четвертью, Пётр Алексеевич. А то и аршин с половиною.
— А крестьянишки каковские вырабатывают?
— Не боле аршина, Пётр Алексеевич.
Морщины на царёвом лбу постепенно разгладились, взор прояснился.
— Так, так... Аршин, значит... Угу...
Окончательно что-то решив, он взял со стола перо и бумагу и сунул их Ягужинскому:
— Пиши, Павел Иванович. Дескать, понеже забота наша елико возможно увеличивать вывоз русских полотняных изделий за рубеж, почли мы за благо воспретить выделку узких полотен. Ты на благо, Павел Иваныч, покрепче нажми. Чтобы видно было людишкам, что мы не для чего иного их огорчаем указом, а по великой нужде. Так оно в самом деле и есть... Чего же мы купчинам станем мешать в ихних фабричных делах? А? Или вороги мы государству?
— Нынче изготовлю указ, Пётр Алексеевич. Только как быть, ежели крестьянишки новыми станами обзаведутся?
— Где они их добудут, новые? А ежели и добудут, как в избу втиснут? Станы-то шире избы. А Сенату, — резко перескочил государь на другое, — хоть и учинил я его, да не верю. И ежели не остерегался бы гусей дразнить, нынче поставил бы тебя, Павел Иванович, генерал-ревизором, дабы был ты в Сенате и во все очи следил за всяким делом. Как нынче вот, с челобитной.
В терем вошёл Полубояров.
— Ну, как?
— Спаси тебя Бог, ваше царское величество! Как дитё ластится.
— То-то же! Ну, ступай... Постой, чего-нибудь закусить похлопочи.
— Мигом, ваше величество. И на енерал-кригс-цалмейстера приборчик прикажете?
— Разве Самарин тут?
— Давно дожидаются.
— Зови.
Самарин вошёл и сразу же заговорил:
— Коменданты, ваше царское величество, жмутся. Приказ-де выполнить рады, а где людишек набрать для пополнения войска, в ум не возьмут.
— Где уж им взять, коли Бог умишком обидел!
Неожиданно отвесив нижнюю губу так, что она плотно прилегла к подбородку, царь сунул под неё ложку.
Накрывавший на стол Полубояров покачал головой:
«Не то помазанник, не то дите».
Екатерина глядела на Петра с трогательной материнской любовью.
— Так же вот матушка моя на меня глядела, когда я в младости ранней озорничал, — улыбаясь, сказал Пётр. — Ну как есть, Катеринушка, очи у тебя матушкины, упокой, Господи, светлую душеньку рабы твоей Натальи.
Он привлёк жену к себе и поцеловал в глаза, в лоб, потом в шею, в уютные тёплые ямочки на щеках.
— А рекруты будут, — сказал Меншиков Самарину. — Помнишь, как мы в пятом годе сотворили?
— Как не помнить!
— Впрямь, государь! — убеждённо повернулся Александр Данилович к Петру. — Какая нынче может быть грань между крестьянишками и холопами?
— Ни к чему в государстве нашем сия вредная грань, — подхватил Ягужинский.
— Эка ведь «птенцы» у меня! — усмехнулся Пётр. — Ну как мне не хаживать гоголем, когда Бог меня эдакими окружил споручниками?.. Не инако, Александр Данилович с Павлом Ивановичем присоветовать хотят, чтобы брать даточных людей наряду с крестьянишками из холопов, сидящих отдельными дворами и живущих во дворе господ своих.
— От сего указа казне будет убыток, — заметил Самарин.
Его перебил светлейший:
— А чтоб убытку не было, вместно с дворовых людишек, кои на пашне не сидят и посему податей не платят, брать вдвое, втрое, а то и всемеро больше некрутое, нежели с крестьянишек и задворных.
Гости разошлись, когда заблаговестили к вечерне.
Пётр развалился на диване и попытался заснуть. Но беспокойные мысли не давали забыться. «Утром еду, а дел ещё край непочатый...»
Хотелось встать, бежать снова в Адмиралтейство, в Сенат.
