Было около пяти часов утра, когда Пётр на излюбленной своей одноколке ехал в Адмиралтейство.

Парадиз уже бодрствовал. Неустанно стучали топоры, бухали «бабы», звякали пилы. К станции гнали вновь прибывших, закованных в цепи, рекрутов. Царь остановил лошадь и деловито, как покупатель осматривает скотину, оглядел новобранцев.

По тому, как он дёрнул носом и сердито хлестнул коня, было видно, что будущие воины ему не очень понравились. Шествие и в самом деле было непривлекательное. Изнурённые долгими переходами, заросшие грязью, оборванные и худые, люди казались скорее выходцами из застенка, чем вольными крестьянами. Жутко побрякивавшие кандалы пригибали их к земле, делали жалкими и беспомощными.

На станции ударили барабаны. Рекруты испуганно прижались друг к другу и замедлили шаг.

   — Должно, тревогу учинили на станции, — вслух подумал государь и повернул к казармам.

На одном конце плаца шло обучение тревоге, на другом офицеры объясняли название различных частей фузей.

Ещё далеко от казармы слух Петра поразил шум, очень напоминавший рукоплесканья. Он вылез из одноколки. Через открытую дверь обдало едким запахом пота недублёной овчины, кислой капусты. Вдоль стен, на нарах, лежала слабая команда. Те, которые были ещё в состоянии передвигаться самостоятельно, проходили урок гимнастики.

Когда показался Пётр, офицер прекратил мордобой.

   — Молитф! Нашинайт!

Новобранцы выстроились в затылок по пять человек.

   — Спаси, Господи, люди Твоя, — вразнобой затянули они и, сложив пальцы в щепотку, впились глазами в сержанта, чтобы поспеть перекреститься именно в то самое мгновение, когда он подаст знак.

Петру стало не по себе. Он что-то шепнул поручику.

Новобранцы насторожились.

   — Хворые они, — уже громче произнёс государь. — Куда таких обучать! Их в гошпиталь надо.

Уловив эти слова, один из рекрутов набрался храбрости и повалился на колени:

   — Покажи милость, ваше величество... Пожалей... Умучили нас охвицеры.

   — Что-о? — задрожал Пётр. — Из строя выходить самовольно? Жалиться? А не тебя ли обучали, болвана, что ежели стоишь в строю, то и стой гвоздём, хоть в рыло твоё стрелять тебе будут!

Новобранец не поднимался с колен. На теле его выступила испарина, бледные щёки побагровели. Зрачки голубых глаз расширились от ужаса.

   — Невмоготу, ваше царское величество... С ног валимся...

   — Мольчи! — не стесняясь присутствия царя, ударил поручик жалобщика. — Я тебе на плях отдохну!

«На плаху... плаху сулит, — дошло до мутящегося от слабости сознания новобранца. — Эка ведь, на плаху!» — уже улыбчато шевельнул он губами и почувствовал какое-то странное облегчение. Вспомнилось, как недавно такой же, как он, рекрут будто без всякой причины ударил офицера. Вся станция осуждала тогда неразумного: молодой, впереди ещё много дней, а сам себе накликал смерть. И какую смерть: сквозь град батогов! Так думал тогда и сам попавший теперь в беду челобитчик. Но почему же он не ощущал сейчас ни раскаяния, ни страха? Почему ему казалось, что не казнённый был неразумным бунтарём, а он сам не понимал, где искать таившееся от него счастье? «Осподи, токмо двинуть кулаком в лик офицера! И всё. Мгнуть не успеешь, как тяпнет тебя кат секирою по затылку... Ангелы белыми крылами, как ризами, оденут тебя и унесут... к самому престолу Христову...»

Голубые глаза мечтательно закрылись. И словно кто-то чужой, но милый помог взмахнуть рукой и опустить её на лицо офицера.

Суд был назначен царём в тот же час.

Пока допрашивали обвиняемого, на плац вывели всю станцию и по одной роте от всех воинских частей парадиза. Комендант прочитал приговор. На середину плаца с палками в руках вышли семёновцы.

Из комендантской вывели узника. Он был без рубахи и бос.

   — Раз! — махнул рукой офицер.

Первая палка легла на тощую обнажённую спину...

   — Сто двадцать пять, — отсчитывал офицер, — сто двадцать шесть, сто двадцать семь...

Лекарь неуверенно взглянул на царя.

   — Да, да, — строго кивнул Пётр. — Обязательно! — И, подойдя вместе с лекарем к истязуемому, приложился ухом к его груди: — Не одюжит больше. Довольно.

Солдаты с облегчением вздохнули: «Авось паренёк ещё отлежится... Может быть, даст Бог здоровья». Но комендант, расставив широко ноги, ткнулся близорукими глазами в бумагу.

   — А по учинении сего наказания, — завыл он, — отрубить ему правую руку.

Узник ничего не слышал и уже не чувствовал боли.

Он был в беспамятстве. Поэтому третий пункт приговора выполнили после длительного перерыва.

Полковой священник ни за что не хотел оставить казнимого без напутствия. Лекарь долго возился с рекрутом, обливал его водой, тыкал в нос нюхательный табак и толчёный перец. Но никакие снадобья, даже святая вода с кропила иерея, не помогли. Секира ката опустилась на затылок так и не покаявшегося крамольника.

Всё было кончено. Солдаты расходились по казармам. Небольшой отряд, странно не похожий на других, в чистеньких мундирах и новеньких сапогах, зашагал к комендантской.

Пётр залюбовался образцовой ротой.

   — Каково, птенчики, артеи даются? — положил он руку на плечо одного курносого недоросля.

   — Приятный авантаж от сей артеи имеем, — заученно, в один голос, выпалила рота.

Государь прочитал на лицах солдат совсем другой ответ, но нисколько не огорчился проскользнувшей в их взорах горечью. «Ничего, — улыбнулся он благодушно про себя, — срок придёт, сами свой авантаж поймёте». Он поговорил с каждым из недорослей в отдельности, а некоторых попотчевал табаком.

   — Ну какой же ты воин! — отечески выговорил он курносому. — Армата всегда курить должна. Доставай трубку, Лобанов, и пыхти. Вот как я.

Весь отряд сплошь состоял из дворянских детей, призванных в казармы для того, чтобы положить начало новому в стране, не похожему на стрелецкое, военному сословию. Недоросли, в отличие от остальных солдат, обучались военным артеям трижды в неделю, но жили в одних бараках с рекрутами, наравне с ними несли все службы и даже кашеварили и убирали станцию.

Уравнение с подлым народом оскорбляло молодых людей и вызывало ропот. Более кичливые кончали тем, что уходили в нети, таились в дальних отчих поместьях, а при случае убегали и за рубеж. Но так как их было мало, это не очень тревожило государя.

К роте подошёл комендант.

   — Пора в школу, — напомнил он.

Царь засуетился.

   — Эка разболтался я! И мне ведь пора. — Он прыгнул в одноколку, поманил к себе Лобанова:— Садись уж, довезу как-нибудь. — И, подметив, что другие завистливо переглянулись, хлопнул в ладоши: — Нуте, кто первый? Отойди... Слушай команду... Ну, птенчики, начинаю: раз... два... три!

Недоросли бросились к одноколке. Первыми прибежали Голицын, Черкасский, Хованский и Лобанов-Ростовский.

Они облепили царя, как оводы лошадь. Пётр еле высвободил из-под груды тел руки и щёлкнул кнутом:

   — Эй ты, ханская жёнка, ворочайся! Знай, кого везёшь!

У школы недоросли попросили государя вступиться за них перед учителем.

   — А строг?

   — Лют — прямо беда!

   — Ну, быть по сему. По моей вине опоздали, я и наказание перед паном Дмовским приму.

Шёл урок деликатных манир. Дмовский держал в руке книжку «Юности честное зерцало». Поздоровавшись, Пётр скромненько уселся на подоконнике и притих. Учитель спокойно, нисколько не смущаясь присутствием высокого гостя, продолжал на собственном примере пояснять, что нужно знать молодым шляхтичам, желающим прямыми придворными стать. Задрав голову насколько можно было, он, виляя задом, скользил по классу.

   — Вот так, добрые паны, — остановился он перед Голицыным и ткнул пальцем под его остренький подбородок. — Выше... Ещё чуточку... Барзо добре! Мерси! А очи... Эх, нет, так шляхтич перед челобитчиком не открывает очей. Веки надо немножечко... Ещё чуть-чуть... Угу! Мерси... Чтобы как будто по горло сыт жизнью. Дзякую.

Голицын, как заводная кукла, проделывал всё, что велел Дмовский. Остальные ученики повторяли за ним каждое движение.

Учитель внимательно прищурился.

   — Повеся главу, — жеманно подобрал он чуть подкрашенные губы, — и потупя очи, по улице не ходить и на людей косо не заглядывать, глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством, при встрече с знакомыми за три шага шляпу снять... Ну, попробуйте. Вот так... Чуточку ниже... ещё... Чуточку выше... ещё... Ниже... Не надо как лошади. И не сопите так...

   — Шляпой бы сей, — заворчал в задних рядах какой-то верзила, — да по харе твоей ляцкой, идол не нашего Бога! — И, забывшись, с остервенением плюнул: — Тьфу, харя!

Дмовский так и присел:

   — В обществе плеваться? Подобным быть деревенщине?

Чуть шаркая левой ногой (признак высшего аристократизма), он порхнул к провинившемуся и, ухватив его за ухо, вывел на середину класса.

   — Прошу, любезный пан. Только не войте, пожалуйста. Я не оторву ухо. Повторяйте за мной. Медленно. Не очень громко, не очень тихо. Повторяйте по такту каждое слово. Начинаем: «В обществе...»

   — В... Ой, больно дёргаете!.. В обществе...

   — В круг не плевать...

   — В круг не плевать...

   — А на сторо-ну...

   — А на сторону...

   — В комнате или в церкви в платок громко...

   — Ой, ухо оторвали... ей-Богу, отваливается!.. В комнате или в церкви... в платок громко...

   — Не сморкаться и не чихать...

   — Не сморкаться и не чихать...

   — Выньте платок и покажите, как делают.

Недоросль смутился. Глаза его с мольбой покосились в сторону государя.

   — Жалко тебе, что ли, учителю угодить? — поощрительно улыбнулся царь. — Ежели грязный, так и у меня тоже не лучше.

Ученик заробел ещё больше. Дмовский, потеряв терпение, сам полез за его платком. Что-то придушенно пискнуло, и учитель выронил из рук какой-то шевелящийся свёрток.

Под грохочущий смех свёрток вдруг приподнялся и затрепетал. Пётр отвернул конец тряпочки. Из дырочки выглянула перевязанная верёвочкой мордочка полузадохшегося мышонка.

   — Вот тебе на! — едва сдерживая смех, ахнул Пётр. — На кой чёрт он сдался тебе?

Отчаявшийся недоросль тряхнул головой.

   — Как вы, ваше царское величество, единыжды нам про анатомию докладывали, то и удумали мы с Хованским мыша потрошить для лекарского обучения.

— Добро! — ударил его царь по спине. — Завтра же переведу тебя в гошпиталь артеям сим обучаться!

Урок окончился. Пётр поблагодарил Дмовского за усердие к наукам и уехал в Адмиралтейство.