У Якова Игнатьева, духовника царевича Алексея, позднею ночью собрались князья Фёдор Щербаков, Василий Долгорукий, Львов, дьяк Фёдор Воронов и Авраам Лопухин.

   — И в Казани, и в Нижнем, и всюду... Эх, всюду восстал против царя народ, — вдохновенно рассказывал Воронов.

Его слушали затаив дыхание, а когда он клятвенно подтвердил, что «повсеместно токмо и молятся, как бы скорее узреть на царском столе Алексея», Лопухин и Игнатьев даже всхлипнули. Только Долгорукий был всё время сдержан и как будто не разделял общей радости.

   — Выходит, — спросил он, — одна голытьба идёт воевать Москву?

   — Почитай что так, — подтвердил Воронов. — Споначалу и посадские и иная мелкота увязалась за бунтарями, а погодя кое-кто из бояр к ватаге гонцов снарядил. Общее, мол, дело, мы не мене вашего знать Петра не хотим. Всё, дескать, дадим: и воинов, и казну.

   — А ватаги что ответствовали?

   — Прогнали гонцов. Припомнили им и царевну Софью, и Милославских, и Хованского князя. Дескать, учены, не раз обманы терпели боярские.

   — Вот так утешил! — сердито буркнул Игнатьев.

   — Пусти токмо без узды смердов, — добавил Щербатов, — всех нас изрубят.

Гости ушли точно прибитые. А следующим утром князь Долгорукий отправился к начальнику дворянских полков князю Михайле Ромодановскому и выложил немалую сумму на борьбу с бунтарями.

Подступы к Москве были заняты сильными отрядами дружинников. Все — и вельможи, и бояре, и купчины, и духовенство, — позабыв о распрях, восстали, как один человек, против надвигавшихся вольниц. Раскольничьи «пророки», так недавно ещё вещавшие гибель всякому, кто станет на защиту обасурманившегося царя, узнав, что ватаги отказались якшаться с боярами, вдруг резко переменились и, бия себя в грудь, клятвенно утверждали, что к Москве «шествуют не станичники, а ряженные под голытьбу турки и шведы».

Каждый день приносил с собой новые слухи. На улицах появились крестьяне, «бежавшие из свейско-турского полона». Израненные, в отрепьях, ходили они по городу и рассказывали всякие небылицы. Им верили и не верили. Иные москвичи пытались даже доказывать, что бежавшие из полона не кто иные, как колодники. Но языки бесцеремонно хватали их и волокли в застенки.

Не прошло и десяти дней, как слухи о «нехристях» расползлись далеко по округам, в самые глухие деревни. Лазутчики от станичников недоумевали: на их пути всё чаще встречались пустые селенья.

   — Ушли, — кланялись ватажникам в ноги ветхие старики. — Овии — басурманов страшась, а иных в солдаты куда-то поугоняли.

Всё же ватаги неуклонно продвигались вперёд.

Дня за три пути от Москвы атаман приказал остановиться и собрал круг.

   — Чего-то больно уж напужались нас люди царёвы, — глухо произнёс Фома. — Не в силок ли идём?

Кисет подхватил:

   — Не к добру и крестьянишек из деревень поугоняли! Не инако чтоб нас подспорья решить.

   — Уж не на попятный ли пошли? — раздались вокруг злобные голоса.

   — Не на попятный, — крикнул гневно Купель, — а лазутчиков поглубже угнать! Пускай они поразведают, а мы покудова здесь посидим.

Поднялся рёв. Замелькали сабли, ножи, топоры. Памфильеву стоило многих трудов урезонить горячие головы, уговорить, чтоб не лезли на рожон.

Взявший начало над лазутчиками Купель через два дня вернулся в стан.

   — Был на Москве, — рассказывал он. — Пуста Москва, как кошель у схимника. Ни единого убогого человека не встренул. Бают, Ромодановский облаву учинил и всех их в Кремль да в остроги упрятал. А в городу войска — что тараканов в избе.

Не успел Купель досказать, как в стан прискакал Кисет:

   — Измена! В тылу отложилась немалая сила донцов!

   — Так я и чуял! — хватил Памфильев шапкою оземь. — Так и Яценко нас упреждал...

   — Та невжеж я так соби болтаю! — тотчас же отозвался Яценко. — Та я ж, как побачил Свиридова, враз смерекал, что к нам затесались богатые казаки.

Яценко оказался прав. Когда на Дону прослышали о походе, казацкая старшина, недовольная Москвой, решила присоединиться к бунтарям и выставила в помощь Фоме полк из богатых и средних казаков под началом Свиридова — сотника.

   — Ось так чудасия! — узнав Свиридова, поразился Яценко. — Вивк и овца в дружбу зашли.

Свиридов обратил слова его в шутку и сам, первый, разыскал Памфильева.

   — Воля твоя, атаман, я никогда противу казачества не поднимался. Куда весь мир, туда и я хочу.

Круг после долгих споров решил принять новый полк, но, чтобы не было греха, донцов по совету Купеля разбили на мелкие отряды и влили в надёжные части вольницы. Свиридов не перечил, безропотно подчинялся всем приказам. Вскоре, однако, он начал тревожиться. Чем больше прислушивался он к словам станичников, тем яснее становилось ему, что старшина зря вошла в дружбу с ватагами. «Да они, голодранцы, всех, кто мошну имеет, а либо чин носит, уничтожить хотят», — с ненавистью думалось ему. Убедившись, что это так, Свиридов поторопился, пока не поздно, отложиться от вольницы и тайком послал верного человека с цидулою к Ромодановскому.

Фёдор Юрьевич щедро наградил гонца и научил, как действовать дальше.

Выслушав Кисета, круг приговорил «уничтожить до единого весь иудин полк».

Ночью два сильных отряда, под командою Купеля и Кисета, с разных сторон неслышно двинулись на незаметно сомкнувшихся в один мощный кулак донцов. Из темноты донёсся унылый волчий вой. Откуда-то вынырнул всхрапывающий конь, заметался и кинулся в чащу. Раздался выстрел. Всадник, державшийся за гриву скакуна, нырнул в траву.

Подпустив станичников на фузейный выстрел, Свиридов пронзительно свистнул. Начался бой. Отряд Кисета дрогнул и отступил.

По казачьим рядам прокатился издевательский хохоток.

— Бегим! — крикнул Кисет. — К солнечному заходу держи! Не сворачивай!

Казаки, не подозревая западни, с победными выкриками гнались за отступающими. Они уже настигали ватагу, когда из-за кустарника выскочил неожиданно отряд Купеля. Свиридов заметался промеж двух огней. Он хотел броситься наутёк, но ему преградил путь подоспевший Яценко.

   — А-ах, бисова шельма! — ревел Яценко. — Бей их, хлопчики мои, удалое товариство казацькое! Бей в мою голову!

Где-то в стороне, приближаясь с неслыханной быстротой, загрохотали новые выстрелы. Вспыхнуло пламя, зазвенели литавры.

   — Никак, наши с царёвой ратью вернулись? — всполошился Кисет. — Так и есть! Войско царёво!..

Покинув недобитых, но уже никому не страшных свиридовцев, станичники бросились навстречу врагу.

Фома возглавлял ватагу. Он первый ринулся в бой, заражая людей своею отвагой. Тот, кто видел его, забывал о себе. Станичники дрались так, что невольно вызывали в царских войсках удивление. Не чувствуя ран, обливаясь кровью, вольница бесстрашно продвигалась вперёд и сдавалась, лишь когда падала из рук сабля.

В воздухе кружилось каркающее воронье. Коченеющие пальцы убитых судорожно сжимали траву. Пахло дымом, кровью и благодатным духом сосновой смолы.

Много пороху припас Ромодановский для бунтарей, велика была сила дружин, щедра была рука торговых гостей, благолепны были напутствия епископов, крестом благословлявших дворянство на убийство подъяремных людей! Силы вольницы таяли, как таяли в её обозе порох и хлеб.

На десятый день боя по Москве прокатился торжественный благовест. Духовенство, как в Пасху облачённое в светлые ризы, служило торжественные молебствования. В Преображенских застенках, не ведая отдыха, под началом самого князя-кесаря приказные и каты чинили пленным станичникам допросы с пристрастием.