Глава восьмая

Открыв глаза и сделав первый вдох наутро после беседы с Декланом под луной, Найрн не думал об Оделет. Не думал о ней, натягивая сапоги. На кухне принял из ее рук миску овсянки так рассеянно, что удивил даже ее. Вид ее поднятых бровей, ее щек, вспыхнувших деликатным легким румянцем, проник в его мысли, блуждавшие где-то вдали, и он взглянул на нее в ответ – недоуменно, словно человек, освобожденный от власти чар и теперь вспоминающий их, как милый, странный, меркнущий в памяти сон.

Нет, Найрн не освободился от чар – просто одни чары сменились другими.

Теперь неотвязно преследовавшие его слова складывались из палочек и означали тайны. Он выдыхал их с каждым вздохом, чертил на земле, выводил кончиком пальца на камне, когда бы ни коснулся его поверхности: «яйцо», «трава», «холм», «нож», «хлеб»… Они, как когда-то имя Оделет, горели перед мысленным взором неугасимым ярким огнем, питаемым неистощимым запасом топлива – сокрытыми в них силами. То, что крылось за прозаическими образами языка, могло таиться, дремать до поры внутри самого мироздания, будто жизнь в скорлупе яйца, будто семя под слоем земли. И передать слову огромную скрытую силу его истинного значения каким-то образом могла музыка. Но каким? Этого Деклан пока что не объяснял.

«Круг Дней» – так называл он свои столбцы древних слов. В самом деле, с виду они были скучны и банальны, как список хозяйственных дел на заре времен. Деклан показал ему «солнце» и «луну», «стирку», «стрелу», «короля», «сову», «рубаху», «крючок» и «рыбу», «иглу» и «глаз». Найрн даже не подозревал, кто еще из учеников принадлежит к потаенному кругу тех, кому посчастливилось учиться таким чудесам. Деклан сказал, что они узнают друг друга, когда будут готовы.

Как ни странно, отвлеченный от унизительной страсти этой новой, изумительной стороной учебы, так прочно занявшей все мысли, Найрн наконец-то научился разговаривать с Оделет. Все волшебство оставило ее, вселившись в иные вещи. Да, она все еще каждый миг привлекала его взгляд, а ее голос и музыка пленяли сердце – но, более неподвластный ее чарам, он смог как следует разглядеть ее, высокородную леди, ради музыки выучившуюся варить яйца и поддерживать огонь под котлом с чечевицей.

Теперь Найрн не спешил прокрасться сквозь кухню. Наоборот, он задерживался здесь дольше остальных: чтобы послушать ее, он резал морковь и лук, а после еды оставался чистить котлы. Благоговея перед ее храбростью – подумать только, отправиться одной в уединенную школу среди безлюдной равнины! – он задался вопросом, не привлекло ли сюда и ее нечто большее, чем музыка.

Однажды утром, когда она замешивала тесто, он начертал в рассыпанной по столу муке древнее слово – три палочки, которые она смахнула, даже не взглянув на них. Очевидно, она не принадлежала к тайному кругу избранных Декланом. Но нечто общее между ними имелось: оба они бежали из дому.

– У меня был конь, и я знала, куда направляюсь, – с легкой иронией заметила она. – А у тебя не было ничего, кроме собственных ног.

После ужина они вышли наружу, посидеть на склоне холма и поиграть друг другу песни Эстмера и Приграничий, она – на арфе, он – на свирели. Долгое лето шло к концу, листья дубов желтели. Где-то во тьме – быть может, внизу, у реки, – играл Деклан, подобно им, любуясь золотистой, как его глаза, полной луной, оторвавшейся от земли и устремившейся вверх. Казалось, огромное темное небо в полосах облаков засасывает, поглощает мешанину голосов и мелодий, доносящихся из-за стен позади.

– Когда ты так мал и сам не знаешь, на что решился, все куда проще, – ответил Найрн. – И погляди: чтобы прийти сюда, готовить для всех еду и спать на соломенном тюфяке, брошенном на пол, ты отказалась от богатства, от слуг, от любящей семьи, от мягкой постели. А я оставил позади всего лишь сварливого отца с кулаком тяжелее железной лопаты, да братьев, что швыряли меня в свинарник, стоит только попасться им на глаза.

– Я ушла из дому за музыкой. Как и ты.

– За музыкой Деклана, – негромко, с ноткой затаенной горечи сказал он.

– Да. За всей ее красотой. Мы оба пришли, чтобы учиться у него.

Подняв взгляд, Найрн увидел ее глаза, полные яркого лунного света.

– Я не стремился к Деклану, – негромко сказал он. – Но в конце концов нашел его.

Оделет поплотнее закуталась в нарядный плащ, прячась от поднявшегося к ночи холодного ветра, рвущего желтые листья с ветвистых дубов.

– Я не питаю иллюзий насчет своего таланта, – просто сказала она. – Когда буду готова – вернусь домой, выйду замуж и научу детей тому, чему научилась здесь. Знаю, отец из-за меня рвет на себе волосы – мой брат Бервин дважды приезжал, чтобы сказать об этом. Все они за многое злы на меня, и не в последнюю очередь – за то, что предпочла их обществу общество придворного барда короля-самозванца. Но я тоже зла на отца. Да, я знаю, он любит меня. А еще знаю, что сейчас сто́ю для него много дороже, чем когда-либо в будущем. Я будто сижу на чаше весов, а он каждый день глядит на них, взвешивая золото и подсчитывая имения, которые я принесу ему. Мать говорила, что он ничего не может с этим поделать – так уж устроены все отцы. Неважно, каковы они вначале, в один прекрасный день они помимо собственной воли будут смотреть на тебя и видеть только то, что за тебя можно выручить.

– Думаю, ты будешь очень дорога тому, кто искренне любит тебя, – рассудительно сказал Найрн.

Глаза Оделет сверкнули в темноте, обращенные к нему. В них чувствовался вопрос, но Найрн, всю жизнь потворствовавший собственным прихотям, в кои-то веки промолчал. Он понимал: путь к единственной надежде на счастье с ней долог и труден. Вдобавок, он знал, что Деклан не солгал ему по крайней мере в одном: он и понятия не имел, что значит слово «любовь».

Однажды, поздней ночью, когда почти все ученики разошлись спать, он взял арфу и забрался с ней на вершину башни. Прислонившись спиной к зубчатой стене, он заиграл порывистому ветру, сверкающим ледяным звездам, уханью сов, шороху высохших листьев, поднятых ветром с земли и брошенных вверх, будто щедрый прощальный дар умиравшего лета. Играя, Найрн называл их по именам и вспоминал, представляя в уме, те палочки, что означали «сову», «лист», «ветер». Ярко пылая перед мысленным взором, они не звучали – ведь больше никто на свете не знал, как их произнести. И сами они не желали откликнуться даже на звуки арфы, хотя Найрн умолял их об этом так страстно, так нежно, как только мог. Слова упорно оставались безгласными инструментами. Наконец он позволил арфе умолкнуть, напоследок тронув большим пальцем струну. Под ее затихающий звук – мягкий, рассеянный, точно удар медленно бьющегося сердца – он думал о том, как же услышать язык, на котором уж многие сотни лет говорят одни камни.

Вдруг по ту сторону крыши на фоне звезд возникла темная фигура. Найрн удивленно поднял брови и прижал струны пальцем, гадая, кого его музыка вызвала из ночной темноты, но тут же узнал высокого человека, закутанного в трепещущий на ветру плащ.

– Я услышал твою игру, – сказал Деклан, – и поднялся послушать. Ты не заметил.

– Я думал об этих словах, – немного помолчав, сказал Найрн. – О том, как разбудить их. Как услышать.

– Знаю. Я слышал тебя.

Найрн удивленно воззрился на него сквозь темноту.

– Что ты еще умеешь, кроме того, – хриплым от неуверенности голосом заговорил он, – как подслушивать мысли и ослепить королевское войско туманом, чтобы воины короля сами перебили друг друга? Что еще нужно уметь, чтоб стать придворным бардом в твоих землях?

– Намного больше, чем простенький вызов тумана, – неторопливо ответил Деклан. – Не настолько слепым и неопытным было войско Анстана. Я сделал все, что потребовалось: смутил умы, поднял призраков, воплотил воспоминания в реальность… Умело и храбро дрались они, эти воины. Не только ваша сторона понесла потери. Но ныне в Бельдене мир. Вряд ли от барда короля Оро вскоре попросят чего-то подобного. Бард, сменивший меня при его дворе, – превосходный музыкант, но в остальном не слишком-то сведущ. Мы надеемся, что теперь, когда Бельден объединен и все помыслы короля Оро устремлены к миру, ему это и не потребуется. В мирное время придворный бард открывает ворота королевского двора перед прекраснейшей музыкой и лучшими музыкантами, а к прочим искусствам прибегает лишь ради поддержания мира.

Найрн хранил молчание, стараясь услышать то, о чем Деклан умалчивает, то, что кроется под поверхностью его слов, но, наконец, сдался. Старый бард был слишком хитер, а сам Найрн слишком невежественен, чтобы разглядеть хоть что-то, кроме ростков амбиций, проклюнувшихся в сердце.

Наконец он сбивчиво заговорил:

– И, выучив эти простые слова, можно…

– Да, – со страстной убежденностью в голосе ответил старый бард. – Да. Их сила откроет тебе путь ко двору короля Оро. Корни языка, что ты постигаешь, уходят в его родную землю, а сила рождена здесь. Здесь ей и место. И ты будешь использовать ее при дворе так, как почтешь за лучшее.

– Но отчего ты думаешь…

– Я не думаю. Я знаю. Ты сам не ведаешь собственной силы, но даже король Оро, кое-что смыслящий в этой области, смог оценить твои задатки. В тот день, после битвы, мы позволили тебе бежать, потому что я знал: ты сам найдешь ко мне путь. Сила себя показывает – даже в тех, кто о ней и не подозревает. Вот ты и почувствовал, что я могу дать тебе многое другое, кроме музыки.

Найрн снова утратил дар речи. Не находя ни единого довода, он лишь молча дивился тому, куда завел его путь, начавшийся в загоне для свиней. Вместо него подала голос арфа: палец снова задумчиво тронул струну. Когда же он наконец поднял взгляд, Деклан исчез.

Зимние ветры завыли над равниной, раздели ее догола. Казалось, каменные домики у темной ленивой реки жмутся друг к другу в снегу среди обнаженных деревьев. Деклан сказал, что его старые кости чувствуют близость суровой поры, опустошил школьную казну, превратив дары короля в запасы провизии и дров, и приготовился к осаде. Мир с каждым днем уменьшался, съеживался, теснее и теснее сжимал кольцо горизонтов. Дни начинались и заканчивались в темноте. Носы текли, нервы натягивались, терпение истощалось. Влюбленные ссорились с утра до вечера, а ночью вновь жались друг к другу, чтобы согреться. Казалось, на свете не осталось ничего, кроме безмолвных снежных просторов огромной равнины, окружившей крохотный островок на вершине холма подобно навеки застывшему морю.

Зорким глазом влюбленного примечая причуды изменчивых, удивительных настроений зимы, Найрн учился писать ее древние слова: «огонь» и «лед», «дыхание» и «смерть», «тьма», «ночь», «конец». Полная луна сияла среди студеных звезд так ясно, что и сама по себе казалась Найрну огромным далеким словом, безмолвно хранящим тайну, каким-то образом связанную со столбцами значков, что день ото дня росли на бумаге под скрип его пера. В его голове скольжение лунных лучей над мертвенно-белой равниной становилось музыкой, и он играл ее луне в ответ, облекая в звуки слепящее сияние снегов.

Однажды утром, явившись на кухню, он обнаружил там вместо рослой спокойной красавицы, помешивающей овсянку, смуглую, хрупкую с виду незнакомку с копной нечесаных волос на голове и неожиданно светлыми серыми глазами, сверкнувшими ему навстречу из-под ровных черных бровей. Ни слова не говоря, она быстро наполнила его миску.

– А где Оделет? – спросил он, тут же, не садясь (привычка, обретенная с тех пор, как они с Оделет стали друзьями), принявшись за еду.

– Наверху, – таков был лаконичный ответ, означавший: «в комнате с огромным очагом и столами, где завтракают все благовоспитанные ученики».

– А ты кто?

– Я – Мэр, – ответила она, принявшись весьма энергично шуровать кочергой под котлом. Вялое пламя взбодрилось, охватив все поленья, до которых смогло дотянуться. – Внучка Саликс. Она прислала меня на подмогу.

Найрн кивнул. Оделет, выросшая в мягком климате восточного Бельдена, сильно страдала от холода, не первую неделю ходила с покрасневшими ноздрями и веками, а ее кашель по ночам стал похож на кваканье жабы.

– Хорошо. А готовить ты умеешь?

Мэр едва заметно улыбнулась, будто ее спросили, умеет ли она чистить рыбу, доить коров, ощипывать кур или делать еще что-нибудь из сотни дел, известных любому идиоту.

– Умею, – ответила она.

Рассеянно жуя, Найрн наблюдал, как ком теста, вынутый из квашни и брошенный на стол, присыпанный мукой, становится в ее пальцах круглым и пухлым, будто подушка. Затем она коснулась теста ножом, слегка надрезала каравай поперек, от края к краю, а по бокам от длинной черты провела еще две, покороче. Три линии… три палочки древнего знака, означавшего «хлеб»!

– Ты знаешь, что это значит? – резко спросил Найрн. – Вот эти линии?

Чуть поразмыслив, Мэр подняла на него удивленный взгляд.

– Бабушка всегда так делает, – объяснила она. – Для меня они означают «хлеб».

«Какие же еще волшебные слова могли дойти до нее, или до Саликс, из глубины веков?» – подумал Найрн. С тех пор он начал заглядывать на кухню, когда выдавалась свободная минутка, и помогать Мэр – таскать дрова, чистить котел, доставать воду из замерзшего колодца. И оставлять для нее послания – слова из палочек на запорошенном мукой столе, в лужицах подливы… Кое-какие она замечала и понимала, другие молча смахивала тряпкой. Найрн знал: проведав, как он разбрасывается секретами направо и налево, Деклан пришел бы в ужас. Но чего не знаешь, о том и не тревожишься, а узнать об этом старому барду было неоткуда.

– Откуда ты знаешь эти вещи? – спросила Мэр после того, как он начертил несколько палочек, означающих «ива», на поверхности масла в горшке. – Такими значками Саликс помечает свои горшочки и ящички. Я думала, это она только для себя, потому что писать не умеет.

– Они очень древние, – рассеянно ответил Найрн. Его мысли уже устремились вниз по склону холма, опережая тело. – Интересно откуда твоя бабушка знает их? Хотел бы я взглянуть на ее значки…

Прекратив резать груду морковки и пастернака, принесенную им из погреба, Мэр смахнула волосы со лба и просто ответила:

– Коли так, проводи меня домой, когда захочешь. Она не будет возражать.

Нож в руке Мэр вновь энергично застучал, с поразительной быстротой рубя морковку на ломтики. Найрн помолчал, не сводя с нее любопытного взгляда. Она не подняла глаз, когда отвечала, да и сейчас не смотрела на него, хотя, безусловно, чувствовала его неожиданное внимание. Что это? Еще одно послание на сложном языке тела? Или нет?

– Хорошо, – сказал он, выхватив ломтик морковки из-под ее ножа.

Так он и сделал несколько дней спустя, после ужина. Вечер выдался ясным. Звезды и месяц, нависшие над деревней, сверкали в черных водах Стирла, будто проплывающий мимо косяк серебристых рыб.

Саликс оказалась крепкой, дородной женщиной с пышными седыми кудрями и темными, будто черничины, глазами. В ее домике у реки непривычно пахло дымом, тухлыми яйцами и лавандой. Едва Найрн с Мэр ступили на порог, она рассмеялась и помешала варево в котле. Оба тут же отшатнулись назад, на мороз, утирая градом хлынувшие из глаз слезы, но свежий холодный воздух обжег горло огнем, не принося облегчения.

– Хорошая мазь для ран, – сказала Саликс. – Нынче утром Грэф Дикс промахнулся топором мимо колоды и едва ногу себе не отрубил. Готовлю ему большой горшок. А ты – Найрн, верно? Отпугивал волков от внучки по пути домой?

– Да, вроде того, – согласился Найрн.

– Он хотел поглядеть на твои горшки, ба, – сказала Мэр, развязывая плащ. – Он твои значки изучает.

Половник, помешивавший вязкое мерзкое варево в котле, ненадолго остановился.

– Вот оно как?

– Он говорит, все это – очень древние слова. Ты никогда об этом не рассказывала.

– А ты и не спрашивала. Это просто такие значки. Мне показала их моя бабка, – половник задвигался вновь. Глаза Саликс, устремленные на Найрна, выражали не больше, чем мрачный лик луны. – А вот кто это мог бы учить тебя? Уж конечно, не бард, явившийся сюда с этим варварским царьком? С чего бы ему вообще обращать внимание на этакое давнее прошлое?

– Стоячие камни, – пояснил Найрн. – Он видел эти письмена на стоячих камнях по всем пяти королевствам, – глядя на Саликс, он вдруг почувствовал нечто, тянущееся от нее к нему сквозь сумрак и отсветы пламени. – Ты знаешь, – выдохнул он, почти не слыша собственного голоса. – Ты знаешь, что они означают.

Лицо – казалось, окостеневшее так, что над ним не властно само время – смягчилось, озарившись отблеском воспоминаний.

– Может быть. Может, когда-то и знала. Однажды, в твои примерно годы, я мельком увидела в них то… То, что они значат на самом деле, кроме известных всем слов. Но бабка умерла, а больше научить меня было некому.

– Но что же они такое, если не то, что они означают? – недоуменно спросила Мэр. – Я и не знала, что они могут означать хоть что-то, кроме того, как называла их ты – «живокость», «мандрагора» и прочее…

– Да, сейчас эти древние слова не значат для меня больше ничего, – сказала Саликс, раз-другой помешав половником в котле и вновь подняв взгляд на Найрна. – Я чувствую их в тебе, – негромко, с легкой улыбкой добавила она. – Они хотят говорить, просятся наружу. Ну, не чудно ли?

– Так и есть, – почти беззвучно выдохнул Найрн. – Но как мне…

– Не знаю. Но этот бард – он знает, иначе бы не учил тебя им, – подняв половник, она постучала им о край котла. – Хорошо это или плохо? Тоже не знаю. Узнаешь – загляни в гости, расскажи.

Найрн молча кивнул в ответ.

– А теперь ступай-ка лучше обратно наверх. Сегодня многие звери вышли охотиться под луной. Хотя, – усмехнулась она, – учуяв дух моего зелья, они обойдут тебя десятой дорогой. Мэр, дай ему в дорогу огонька, чтоб освещать путь.

Мэр выскользнула вместе с Найрном наружу – глотнуть свежего воздуха, как сказала она, подав ему факел. Но хрусткий морозный воздух меж ними заговорил, а следом сказала свое слово ее улыбка в отсветах пламени. Склоняясь к ней для поцелуя, Найрн размышлял о том, какой знак из палочек мог бы выйти из этого чудесного слова.

Взобравшись на холм, он увидел, что снег перед школой взрыхлен колесами кареты и копытами коней. Просторная комната, используемая учениками для занятий и трапез, оказалась полна богатых путников с охраной, отогревавшихся и сушившихся у очага. Один из них, юноша, грацией и цветом лица удивительно похожий на Оделет, о чем-то заговорил, обращаясь к Деклану. Ученики, собравшиеся вокруг, заиграли тише, чтоб тоже послушать новости. Снимая плащ, Найрн увидел выходящую из спальни Оделет, с головы до пят закутанную в огромный килт, и тут же понял, зачем явились сюда эти люди.

– Я посылал за братом Оделет, – объяснил ученикам Деклан. – Она очень ослабла здоровьем и нуждается в домашней заботе.

В усталой улыбке на лице Оделет, бледном, как яичная скорлупа, если не считать покрасневшего носа, чувствовалась искренняя благодарность. Скрепя сердце, Найрн распрощался с ней на следующий же день: отряд придворных, стражи и охотников хотел пересечь равнину до возвращения вьюг.

– Быть может, однажды ты приедешь поиграть в Эстмер, – сказала ему Оделет. – Я очень надеюсь на это.

Найрн молча глядел в ее прелестное лицо и чувствовал внезапную тяжесть на сердце, обремененном непосильным грузом стремлений, намерений и надежд. В этот миг он видел себя на прекрасном белом коне, рядом с королем Оро, под звуки труб подъезжающим к распахнутым воротам замка ее отца.

– Я приеду, – хрипло ответил он, не сводя глаз с бесформенной груды мехов, поднимающейся в роскошную, снабженную всеми удобствами карету при помощи двух придворных дам.

Между тем кортеж обступили ученики. Под прощальные трели пары свирелей брат Оделет осадил коня рядом с Декланом.

– Благодарю вас, – сказал он. – Пожалуй, в любом другом случае она ни за что не согласилась бы вернуться домой.

Он сделал паузу, встряхнул головой, точно норовистый конь, и добавил:

– Совсем забыл. Мне поручено передать вам весть от короля Оро – сейчас он гостит у отца. К несчастью, барда, сменившего вас при дворе, постигла безвременная смерть, и король пожелал, чтобы вы подыскали ему нового барда, – он вновь умолк, щурясь на скудное зимнее солнце и медленно извлекая из памяти слова. – Король велел передать: вы знаете, что ему требуется, и он готов проявить терпение. Этому барду предстоит прославить новое королевство Бельден, и король целиком полагается на вас – на то, что вы сможете выбрать достойного.

С этим он поднял руку в прощальном жесте, крикнул кучеру на козлах кареты: «Трогай!» – и поскакал прочь, оставив старого барда в снегу неподвижным, будто стоячий камень, и еще более безмолвным.