Глава шестнадцатая

Они играли и играли. Казалось, их музыке не будет конца. К рассвету в трактире остался лишь Оспри да пара придворных бардов. Голова Оспри покоилась на столе, в кольце пустых пивных кружек. Придворные барды подыгрывали знакомым мелодиям на арфе, флейте и маленьком барабане, и молча, с застывшими от изумления и усталости лицами, слушали песни всех пяти королевств, от веку не проникавшие за толстые стены, окружавшие куртуазную музыку.

Трактирщик, давным-давно отправившийся спать, пробудился и подал им завтрак. Опьяненные музыкой, Найрн и Уэлькин продолжали испытывать друг друга, урывками жуя хлеб с беконом. Найрн извлекал музыку из глубин души, вспоминая песни, что выучил, должно быть, в те дни, когда был Свинопевцем, слушая, как растет трава, как щебечет пролетающий мимо дрозд – ведь иных учителей у него тогда не было. Но Уэлькин, похоже, учился у тех же наставников, вот только во всей его музыке чувствовалось что-то зловещее, жутковатое. Наконец они встали со скамей под аккомпанемент звона золота, брошенного придворными бардами на столы, и поднялись на холм.

Оба были так поглощены собственным состязанием, что почти не замечали музыкантов, сошедшихся на холме в тот последний день. Придворные барды ушли играть, затем вернулись, да не одни. К исходу дня сделалось ясно: настоящее состязание – здесь, между юным, очаровательным учеником из Приграничий и оборванцем с разноцветными глазами, явившимся неведомо откуда. Борьба их была равной – равной во всем. Песню за песней пели они во всех мыслимых вариантах, порой уходивших в давнее-давнее прошлое, где слово сливалось с ветром, а ноты журчали в ручьях, звенели в щебете птиц.

Так подошли они к языку «Круга Дней». Найрн чувствовал его, точно приливную волну, прекрасный и смертоносный водоворот восторга, тянувший, манивший к себе, в темную глубину. Шажок за шажком, пядь за пядью, его мастерство подступало к бурной пучине. Уэлькин услышал это, и в глубине его улыбчивых глаз мелькнула тревога. Услышали это и остальные: все больше и больше слушателей, оставляя толпу, окружившую последних состязающихся, стягивалось к месту их личной битвы. Они стояли, безмолвные, неподвижные, точно камни, венчавшие вершину холма, пока где-то там, в ином мире, придворный бард тягался с придворным бардом, но вскоре и эти уступили, поддавшись неодолимой, поразительной тяге, что пересилила даже их великое искусство.

К тому времени солнце пересекло равнину, чтобы скрыться за западным лесом. На траву легли длинные тени камней, деревьев и бардов. Увлекаемый в водоворот силы, открытый им и Уэлькином, Найрн в последний раз увидел лицо Деклана – его пронзительные серые глаза, яростную победную улыбку…

Солнце исчезло.

Толпа вокруг точно растворилась в сумраке. Казалось, они с Уэлькином остались наедине среди самых простых, самых древних слов в мире: «ветер», «земля», «камень», «дерево». В этом туманном царстве не было ни ночи, ни дня; равнину окружало небо, серое, как сланец. Тут Найрн впервые почувствовал усталость. Нет, не в пальцах, не в голосе, не в идущей кругом голове. Утомляло само состязание, тянувшееся без конца, вынуждавшее все глубже и глубже забираться в память и опыт, тянуться в такие дали, каких не прошел он за всю свою бродяжью жизнь. Сила древних песен влилась в его руки и арфу, завладела им без остатка – он будто сам стал инструментом, порождающим музыку кровью и костным мозгом. Но состязание все не кончалось, и он был полон решимости играть, пока ноги не пустят корни и птицы не совьют гнезда в его волосах, но не уступить Уэлькину.

Над равниной пронеслось первое дыхание вечернего бриза. От принесенных им запахов Найрн едва не рухнул на колени – нежный лосось, лук, сельдерей, горох, розмарин, лаванда, перец… Аппетитные ароматы затмевали разум, как летучий туман, одолевая даже овладевшие Найрном силы. Наконец он сдался и бросил взгляд туда, откуда доносились запахи. Там, над травой, в отсветах пламени, обращавших медь в золото, возвышался огромный котел.

Почуял запах еды и Уэлькин.

– Не прерваться ли нам на минуту? – сказал он сквозь вьюгу их нот.

– Нет.

– Глоток свежей воды? Или эля? Или ложку-другую вот этого?

– Угощайся, – коротко отвечал Найрн.

– Внутри все пересохло, как камень в пустыне. Может, ты и не лучший бард, но ты моложе. Сжалься над старым, измученным арфистом. Объявим перемирие? А после продолжим играть.

– Нет. Может, ты и не лучший бард, но ты хитроумнее. Ты в зимней метели – как дома. Я не остановлюсь. Что, если я остановлюсь, а ты – нет, и тогда ты заявишь, что победил?

Уэлькин рассмеялся все тем же смехом, подобным шороху щебня, и ненадолго умолк. Мелодия подошла к концу, и он извлек из своей бездонной памяти следующую, лишь чудом подхваченную Найрном на слух. Оба углубились в музыку.

– О, глянь-ка, – негромко сказал Уэлькин.

Какая-то девушка – может, Мэр? – спустилась с вершины холма, чтобы вывалить в котел полный передник еще какого-то ингредиента. Опорожнив передник, она помешала варево. Пар заклубился вокруг нее, скрывая ее фигуру. Когда же клубы пара рассеялись, она словно бы сделалась выше, стройнее, изящнее. При виде ее длинных, пышных, бледно-золотистых кудрей Найрн вытаращил глаза и едва не пропустил ноту. Оделет? Здесь? Делает то, чем всегда занималась в школе – режет, мешает, варит, кормит голодных?

– Ради такой я бы уж точно устроил перерыв, – проворчал Уэлькин, насмешливо глянув на Найрна сумрачным глазом.

Вполне понятная ярость разом вскипела в груди. Выходит, этот трухлявый старый пень копается заскорузлыми лапами в его мыслях? Он взял новую ноту так резко, что едва не порвал струну. Уэлькин тихо ахнул, а палец его еле заметно дрогнул, передав дрожь струне. Миг – и он вновь превратился в твердую каменную плиту с парой рук. Найрн потрясенно уставился на собственные пальцы. Ярость прошла, сменившись недоумением. Он причинил боль непрошибаемому Уэлькину одной-единственной случайной нотой?

На что же еще он способен?

Он был так поглощен новыми возможностями, что и не заметил девичьей фигуры, появившейся перед ним какое-то время спустя.

– Найрн! – с улыбкой окликнула его она, помешивая ложкой в миске, источавшей ароматный пар. – Не хочешь ли перекусить?

Стало еще темнее. Луна и огонь под огромным котлом ярко сияли в бескрайних водах нахлынувшей ночи, но кроме них на равнине не видно было ни искорки. В сумраке черт лица девушки невозможно было различить, а чистый и нежный голос казался далеким, как давние воспоминания. Должно быть, то была лишь мечта, морок, порожденный измученным, изголодавшимся мозгом. Или это Уэлькин нащупал ее в голове Найрна и придал ей облик звоном струны? Так или иначе – настоящей она быть не могла.

– Нет, – кратко ответил он.

Она тут же, в мгновение ока, исчезла, и Найрн убедился, что это всего лишь чары, но тут Уэлькин укоризненно сказал:

– Мог бы быть и пообходительнее. Не прогнал бы ты ее, ей бы пришлось предложить перекусить и мне.

– О ком это ты?

– «О ком…»

Фыркнув, как лошадь, Уэлькин тронул струны и запел длинную разухабистую балладу. Найрн поспешил вернуться из таинственных владений волшебства на землю и через такт-другой подхватил мелодию. Взошедшая луна залила равнину серебром. Странное дело: она была полной, как будто с начала их битвы прошло куда больше времени, чем он думал. Казалось, баллада будет продолжаться вечно. Найрн извлекал из памяти куплет за куплетом – должно быть, эти древние стихи он знал от рождения, ибо совершенно не представлял себе, где и когда мог выучить их.

– Можем спуститься вниз вместе, – предложил Уэлькин, когда баллада кончилась, и Найрн бросил ему вызов, заиграв танец, который до сего дня слышал лишь в исполнении волынки. Уэлькин только хмыкнул, подхватив мелодию. – Пусти в ход толику обаяния, и она накормит нас обоих.

– Конечно. Ты подождешь, пока я не набью рот и не смогу пропеть ни ноты, и заявишь, что победил, прежде чем я успею прожевать.

Уэлькин пожал плечами.

– Да кто ж заметит? На нас никто и не смотрит, кроме него.

Казалось, так оно и есть. Все отошли – возможно, послушать последних придворных бардов, и только этот высокий старик стоял рядом, повернувшись спиною к луне. Он с головы до ног был закутан в плащ. Из-под капюшона виднелась прядь белых, как лунный свет, волос, трепещущая на ветру, но лица было не разглядеть.

Вдруг в глазах прояснилось, и Найрн понял: все это – лишь игра неверного света.

– Это не человек, – сказал он. – Это всего лишь стоячий камень.

– Похоже, ты совсем выбился из сил, раз не можешь отличить человека от камня. Мы играем уже целую ночь, и целый день, и вот-вот начнется вторая ночь. Сколько еще сумеешь ты продержаться вровень со мной? У меня за спиной долгий-долгий путь, я истоптал эту землю вдоль и поперек. А ты отошел от своего свинарника на какую-то жалкую милю.

– Немного дальше, – парировал Найрн. – И еще держусь на ногах. А эти слова – «еда», «эль» – их произнес ты. Это тебе нужно и то и другое, – он кивнул в сторону стоячего камня. – Может, он принесет тебе все это, если попросишь, как следует?

Уэлькин вновь разразился смехом, сухим и резким, как скрежет щебня.

– Я могу заставить его сплясать. Могу и заставить спеть.

– Это камень.

– А могу заставить предсказать нам будущее. Поведать, кто из нас останется на ногах и встретит песней рассвет. Предлагаю спор: кто из нас сумеет его разговорить, пойдет вниз и уломает ее вернуться сюда с миской похлебки.

– Он – камень. А ты все равно сплутуешь.

– Ты просто боишься встретиться с ней.

– С кем? Она – всего лишь призрак, рожденный звуками струн твоей арфы. Не стану я зря утруждать пальцы и голос, пытаясь заставить камень заговорить. Придет рассвет, и я буду стоять на этом самом месте, а ты – гадать, куда девалось волшебство твоей арфы.

– Неужто?

– Да, старик, – ответил Найрн сквозь стиснутые зубы. – Я найду способ этого добиться.

Уэлькин захохотал.

Небо потемнело, покрылось россыпью звезд, густой, как толпа на равнине. Звезды вспыхивали одна за другой, будто собираясь послушать музыку, и Найрн играл и пел им, не видя вокруг иной публики. Оставленные без внимания, на всей равнине погасли даже ночные огни, кроме костра, что все еще горел под огромным котлом. Однако и за угощением к котлу не подходил никто. Должно быть, все собрались где-то там, в темноте, за гранью времени, и молча, застыв без движения, ждут, кто из двух бардов первым дойдет до конца песен и опустит арфу… При этой мысли Найрн наконец почувствовал усталость, и стертые в кровь пальцы, и воспаленное горло, распухшее так, что больше ему вовек не издать ни звука, кроме хриплого жабьего кваканья.

И все же, глядя на хоровод звезд над головой, Найрн слышал, как музыка Уэлькина крепнет, черпая силу из ночи, звучит с такой чистотой и таким неуклонным буйством, что всеми его помыслами вновь овладел вопрос, на который никто не знал ответа.

«Кто ты такой?»

Глаза старого арфиста блеснули в свете звезд, и Найрн вновь услышал голос Деклана – его единственный ответ.

«Волшебство не в нем. Волшебство – в его арфе».

Может быть, струны играют сами собой, а Уэлькину остается лишь держаться на ногах да вспоминать стихи? Здравого смысла в этом не было ни на грош, но ведь и во всем остальном тоже – ни в котле, полном еды, которой никто не ест, ни в толпе, которая не танцует, не подпевает бардам и вовсе не издает ни звука, ни в единственном различимом в темноте то ли камне, то ли старике в плаще с капюшоном – в любом случае безмолвном, как и все остальные.

Спина Найрна покрылась гусиной кожей, точно от леденящего дыхания летней луны. Пальцы похолодели, опухшие глаза пересохли так, что он не мог ни моргнуть, ни отвести взгляда от того, что только что узнал и понял, а скорее знал и понимал с самого начала, каким-то дальним уголком сознания, не занятым попытками сокрушить стоящего напротив барда своими великими талантами.

«Я же знаю эту песню», – подумал он. Нет, не ту песню, что извлекали из струн пальцы. Ту, что возникла на равнине прямо перед ним. Котел. Камень. Башня ночи вокруг и бесконечное вращение звезд над головой. И сама древняя равнина, где все немы и эфемерны, как призраки.

Костяная равнина…

Внезапная бурная волна восторга и ужаса накрыла его с головой. Найрн понял: вот он, желанный конец нескончаемого состязания! Вначале образ башни возник в памяти. Она стояла совсем недалеко от них с Уэлькином, и камни в ее стенах вились, тянулись вверх, к звездам, бесконечной спиралью. Однажды он, наивный и невежественный, уже видел ее появление, еще не зная, что у нее есть имя. Теперь он знал его – и назвал, глядя на башню глазами сердца, призывая ее появиться, воздвигнуться нота за нотой, камень за камнем, спиралью подняться ввысь под его музыку, по камню на каждую ноту, и дотянуться вершиной до хоровода звезд в ночном небе. Именно она, единственное место, где смогут рассудить их спор, и нужна была обоим – и ему, и Уэлькину.

Вьющаяся башня…

Играя, он погрузился в грезы. Где-то вдали, в ином мире, арфист – пот со лба каплет на струны, разбитые пальцы в крови, все мускулы жжет, как огнем – собрал все силы и с болью, с кровью вырвал из сердца еще одну песню. Огромная башня в грезах начала расти, поглощая равнину, огни костров внутри ее камней казались крохотными, не больше мерцающих звезд. Башня наполнилась голосами – угрожающими и добродушными, остановившими нескончаемый спор. В сравнении с последней песней, что извлекал он из костей лодыжек и слуховых косточек, Испытания и Кары казались проще пареной репы. Голоса отдали приказ, он сделал, как велено. Он согласился на суд, предложенный строками древних стихов, и наконец-то мог отдохнуть.

Нужно было только открыть дверь башни…

Он видел ее – светлую, цвета стоячих камней, продолговатую каменную плиту на фоне темной стены. Вдоль притолоки тянулись строки слов-палочек, и лишь одно слово мерцало посреди двери – круг, заключавший в себе бесконечную спираль, начинавшуюся от центра, раскручивавшуюся, чтобы слиться с внешним кольцом и устремиться обратно к центру. Слово дразнило, смеялось над Найрном. Он знал его, и он его не знал. Деклан не учил Найрна этому слову, однако пальцы знали его и раз за разом пытались сыграть, как песню, извлечь его из струн, придать ему форму, высказать теми способами, к каким не мог прибегнуть измученный разум. Тут Найрн почувствовал на себе взгляд Уэлькина – тот будто услышал в музыке соперника перемены: странные фразы, неожиданные ритмы, что вели молодого барда вперед. Оно, это слово, было дверным запором – и замком, и задвижкой, и ключом. Пот ел глаза, ослеплял. Встряхнув головой, Найрн почувствовал на щеке тяжелые, мокрые пряди волос. Они играли всю ночь, и весь день, и начали новую ночь, и за все это время в рот Найрна не попало почти ничего, кроме собственного пота. Но что за важность? Теперь ему было плевать даже на Уэлькина. Он забыл обо всем, кроме этого слова, казалось, выведенного огнем посреди двери.

Закрыв глаза, Найрн позволил этому слову, чем бы оно ни было, заполнить свой разум, дал волю пальцам и почувствовал его еще до того, как услышал – дикое, резкое, точно звук лопнувшей струны или визг раненого зверька.

От изумления он открыл глаза и услышал собственный голос – хриплый, прерывистый крик ужаса.

«Смерть» – вот что значило слово на двери, и теперь смерть окружала его со всех сторон. Призрак за призраком восставали над скелетами, покоившимися на плитах желтого, точно сливки, камня и давным-давно дочиста обглоданными временем. Духи были облачены в память о своем богатстве и знатности – в роскошные разноцветные плащи и мантии, украшенные пышным мехом, затейливой вышивкой, резными костяными пуговицами. Их браслеты, ожерелья и украшения в волосах были искусно выкованы из золота и серебра. На инструментах в их руках сверкали драгоценные камни, другие инструменты в изящных кожаных чехлах стояли, прислоненные к их смертному ложу. Найрн понял: все это – призраки древнейших бардов равнины. Каждый выглядел в точности так же, как накануне смерти, если не считать глаз. В глазах их – пустых, черных, точно глазницы черепа – плескались отблески пламени одинокого факела, горевшего рядом с открытой дверью.

– Добро пожаловать в нашу обитель, – приветствовали Найрна на том же самом языке, что слышал он от Уэлькина.

На сей раз он понял этот язык и сделал шаг назад. Добро пожаловать в обитель мертвых? Этого ему вовсе не хотелось слышать ни на каком языке. Пришлось вспомнить о том, что он – там, куда и стремился попасть, внутри строк древнейших стихов в мире.

Ответ Уэлькина заставил Найрна вздрогнуть от неожиданности. Он совсем забыл о том, что не один, что у этого барда есть собственные (и весьма веские) причины прийти сюда, и что спор их еще не закончен.

– Что же мы должны делать?

От голоса Найрна остался лишь жалкий бесплотный призрак былого великолепия, разбитого вдребезги, разорванного в клочья страхом и изумлением и бессчетными песнями, которые пришлось спеть, чтобы попасть сюда.

– Играть, – зловеще ответил Уэлькин. – Играть всей душой и всем сердцем. Это единственный истинный выход отсюда.

– Играйте, – подхватил дух женщины в оранжевых и пурпурных одеждах, с золотистыми с проседью косами, перевитыми золотой нитью. – «Балладу об Энеке и Критале». Ты, Свинопевец. Играй так, как ее пела я.

Все мысли разом вылетели из головы. Эти духи были придворными бардами – неважно, сколь давно забытых правителей, и Найрн сильно сомневался, что даже познания самого Деклана уходят в прошлое так же далеко, как память этих призраков. Но его пальцы внезапно ожили, пробежались по струнам, следуя за короткой задорной мелодией, выскочившей неведомо откуда и пустившейся в пляс в голове. К концу ее на губах призрачной женщины заиграла улыбка, и отблески пламени зазмеились спиралями вдоль толстых золотых нитей в ее косах в такт ее кивку. Она не сказала ни слова. Недолгую тишину, воцарившуюся после того, как Найрн закончил мелодию, нарушил другой бард – длинноволосый, долгобородый старик в белом.

– Ты, Уэлькин. Играй «Куда вороны сбирались».

Песня, которой Найрн в жизни не слышал, баллада об умирающем юном воине, тронула его до глубины души. Казалось, старый бард поет о суровом начале времен – песню, обнаженную до самой сути. Песня звучала жутко, зловеще, как будто камень с равнины пел ее сам себе. От леденящего ужаса по спине Найрна вновь пробежали мурашки. Он проигрывал. Этот грязный бродяга с разноцветными глазами и голосом, похожим на стук древней кости о камень, знал песни, сошедшие в могилу вместе с этими духами. Где Уэлькин мог слышать их, на каких могилах сидел, слушая пение ежевичных кустов, растущих из пустых черепов, Найрн и представить себе не мог. И все же где-то в странствиях Уэлькин выучил песни этих мертвецов…

Значит, не Найрн, а он выйдет из этой гробницы с победой, живым, и займет место барда при дворе короля Оро. Богатство, почести, вся музыка мира – все это достанется ему. А Найрн, как всегда, останется снаружи – за стенами, под окнами, украдкой глядеть на то, чего ему никогда не получить.

И в этот ничего хорошего не суливший миг, стоя в самом сердце древнейшей тайны равнины, он снова услышал голос Деклана.

«Волшебство – в его арфе».

Юный любовник в песне умер, вороны спустились к нему. Ни слова, ни звука, ни даже отблеска пламени на серебре и золотом шитье – слушатели замерли без движения.

– Ты, Свинопевец, – сказал третий дух. – «Путь колеса».

Найрн поднял арфу, вопреки здравому смыслу надеясь, что его пальцы знают и эту песню, которой он, вне всяких сомнений, никогда не встречал во всех своих странствиях. Пальцы безмолвно повисли в воздухе. Духи столь же безмолвно ждали.

И тогда пальцы потянулись к самой низкой струне арфы и разом ударили по ней, вторя глубокому неукротимому вожделению и отчаянию, дрожи натянутых жил, отдавшейся гулом в костях, бессловесному крику о том, что Уэлькин плутует, что в нем нет никаких великих талантов, что вся сила древнего волшебства заключена в его арфе, и он, Найрн, может одним лишь желанием порвать ее струны и доказать свою правоту.

И верно: одна из струн арфы Уэлькина лопнула, и сам старый бард пронзительно, жалобно вскрикнул. Арфа со звоном упала, за ней рухнул наземь арфист…

…и с неба, вдруг вспыхнувшего мириадами звезд, градом посыпались камни.