Клэри
Зима – весна 1941
28 марта
Вчера у Полли был день рождения, довольно скучный. С другой стороны, шестнадцать – это все же лучше, чем пятнадцать, – так я ей и сказала. По крайней мере, прошел еще один год на «ничейной земле». Полли говорит, что война все портит. Я начала было возражать, но потом вспомнила о… ну, об отце и вообще – пришлось согласиться. Дядя Эдвард говорит, что боевой дух на высоте, но это совсем не обязательно повлияет на исход дела. Мисс Миллимент со мной не согласилась. Я ей говорю: возьмите хоть «Атаку легкой кавалерии», а она мне: мол, пусть это было безрассудно, зато им все-таки удалось подавить русские пушки. Мой дух совсем не на высоте, но об этом говорить не принято. Ну так вот, день рождения Полли: миссис Криппс испекла кофейный торт – мой любимый, хотя ей больше нравится лимонный, но лимонов сейчас не достать. Зоуи подарила ей миленький голубой джемпер, Лидия сшила лавандовый мешочек, правда, лаванду взяла прошлогоднюю – колется и не очень-то пахнет. От Брига она получила фунт, от бабушки – серебряную цепочку. Мисс Миллимент вручила ей «Большие надежды», а я – стеклянную шкатулочку с огромными бабочками – наверняка ужасно редкие и ценные – для ее домика, я их купила в Гастингсе. Тетя Сиб и дядя Хью подарили серебряные часы с ее инициалами. Невилл хотел отдать ей ту несчастную белую мышь, с которой он сбежал, хотя утверждает, что это не та самая, а одна из ее деток. У него в школе мыши вышли из моды, так что не придется за нее платить. Совершенно бездумный подарок – я ему так и заявила. Тогда он выпустил ее в сад и отдал Полли лупу, которую ему подарил отец. Я сказала, что она будет ценить и беречь подарок, потому что он – папин, а он возразил – не папин, а евонный (тут я цитирую Невилла – я-то знаю, что правильно говорить «его»). Впрочем, неважно – все равно молодец. Тетя Вилли подарила ей красивую сумочку из настоящей кожи, а Луиза прислала книгу «Новый стих» – только мне кажется, Полли не станет ее читать, потому что она разрешила взять насколько захочу. Я думаю, мой подарок – самый лучший. Злюка и Бяка – хотя, наверное, в дневнике нужно писать «двоюродные бабушки» – подарили ей вечернюю сумочку из бисера, коричневую с золотым. Правда, куда она с ней пойдет посреди войны? И еще мешочек для ночной сорочки, расшитый розами, – жуть! Полли надеется, что он износится до того, как она обзаведется своим домом – он ведь ни к чему не подойдет. Уиллс вручил ей охапку ромашек и два камешка. Мой подарок стоит пять шиллингов, хотя ей я, конечно, не сказала; наверное, самый дорогой из всех, что я дарила. После ужина мы играли в «Последствия», и я вспомнила папу: он всегда рисовал ужасно смешные фигурки. Наверное, и другие вспомнили, но промолчали. О нем вообще перестали упоминать – и я тоже, потому что едва я затрагиваю эту тему, все сразу смущаются и начинают говорить добрыми голосами, и я понимаю, что они считают его погибшим. Однако у меня на этот счет свои соображения: на самом деле он вовсе не погиб, а работает шпионом во Франции. Я рассказала Полли – она тоже думает, что это вполне возможно. Потом я поделилась с бабулей, после того, как мы сыграли девятую симфонию – ту самую, с вокалом, – и она ответила – не исключено. Правда, мне показалось, что она все равно не поверила. Когда я убрала ноты, она сказала: «Иди сюда, сокровище мое» и крепко обняла. Тогда я спросила: «Ты мне не веришь?» – а она ответила: «Я верю, что ты в это веришь, и я бесконечно тобой восхищаюсь». Приятно, честно говоря…
Тедди ужасно взволнован: в Средиземном море состоялось крупное сражение, мы потопили семь итальянских кораблей, и почти все итальянцы погибли. Он у нас прямо какой-то кровожадный, ждет не дождется, когда ему исполнится восемнадцать и можно будет идти воевать.
А что я думаю о войне теперь, полтора года спустя? С одной стороны, мне хочется быть против, а с другой, раз уж началась война, женщины должны воевать наравне с мужчинами – я имею в виду сражаться по-настоящему, а не в штабе сидеть. В конце концов, женщины ведь тоже погибают при бомбежке, а отомстить за это не могут, поэтому несправедливо говорить, что война – дело мужское. С третьей стороны (если бывает третья сторона), есть вещи, которые я ни за что не смогла бы сделать: например, плавать на подводной лодке или колоть людей штыком – хотя Полли говорит, что сейчас так уже не принято. И еще мне совсем не хотелось бы залезать в танк. Полли говорит, что он похож на подводную лодку и вызывает клаустрофобию, хотя у меня ее вроде нет. Тут она спросила, не хочу ли я стать шахтером – нет, спасибо, не хочу, – и напомнила про случай в Гастингсе (я тогда была маленькая): мы гуляли в пещерах, мне стало плохо, я чуть не упала в обморок, и меня пришлось выносить. Значит, наверное, у меня есть клаустрофобия. Притом, когда нет войны, там просто скучно. Еда невкусная, горячую воду трудно достать, бензина не хватает – мелочи, конечно; тем не менее от этого они никуда не деваются. Зимой в нашей комнате было так холодно, что я изобрела способ натягивать одежду прямо в постели.
Я не буду писать каждый день, а то получится как у Лидии: «Встала, позавтракала, пошла заниматься. Сегодня у нас была география и математика…» Фу! Я прямо даже зевать начала!
17 апреля
Прошлой ночью в Лондоне был ужасный налет. Собор Святого Павла выстоял, хотя вокруг одни развалины. Утром позвонил дядя Хью, чтобы тетя Сиб не волновалась; правда, она все равно волнуется – постоянно, даже выглядит больной от волнения. Он сказал, что налетело не меньше пятисот самолетов, они сбрасывали тысячи и тысячи бомб. Дядя Эдвард вернулся на аэродром, так что дядя Хью ведет семейные дела в одиночку. Бриг теперь редко выбирается в Лондон – почти ничего не видит, зато тетя Рейч ездит три раза в неделю, чтобы помочь в конторе, и остается ночевать у подруги, а раз в неделю ужинает с дядей Хью, потому что ему одиноко.
Тетя Джессика иногда приезжает на выходные, но у нее в Лондоне остался мамин дом – бедной леди Райдал он больше не понадобится. Это так ужасно – быть старой, и самое ужасное – понимать, что ты многое делаешь в последний раз. Наверное, ей очень грустно, ведь она больше не вернется домой. Правда, тетя Вилли говорит, что она уже не осознает таких вещей. Не знаю, почему она так уверена. Я думаю, у бабули наверняка бывают моменты просветления, когда она все понимает, просто остальные предпочитают делать вид, будто она не в себе. Это все равно что умалчивать о чем-нибудь трудном или неприятном. Обычное лицемерие, скажу я вам.
4 мая
С Анджелой явно что-то не так. Приехала тетя Джессика, и у них с тетей Вилли состоялся долгий разговор наедине; после они вышли с такими лицами, какие бывают у людей, когда что-то не в порядке. Я проходила мимо (честное слово, проходила – как в книжках пишут) и услышала «совершенно недопустимая ситуация». Видимо, Анджела связалась с кем-то, кого не одобряет ее мать. Вот как, скажите на милость, она будет жить, если ей позволено общаться только с теми, с кем родители разрешат?
В общем, завтра тетя Вилли едет в Лондон с тетей Дж., и знаете что? Они привезут с собой знаменитого Лоренцо с женой на выходные! Наверняка будет интересно! У нас здесь человеческой натуры раз-два и обчелся. Я хочу сказать – людей, чье поведение невозможно предугадать. Мисс Миллимент все больше и больше ворчит по поводу моего неумения «грамотно излагать»; зато, по крайней мере, она не игнорирует мое мнение – как все остальные.
Бабушка переживает, потому что Кристофер уехал домой, и Макалпайн не справляется с садом в одиночку, а ведь теперь все внимание нужно уделять овощам. На прошлой неделе она разговаривала с девушкой-садовницей, которая ходит в брюках, а поверх надевает толстенные носки; ее зовут Хизер. Если она к нам поступит, то будет спать в коттедже с мисс Миллимент, хотя дома считают, что она не останется – не выдержит ужасного обращения Макалпайна. Джули уже почти выросла из пеленок и учится ходить. Эллен говорит, что она развита не по годам, и совсем скоро мы перестанем сушить пеленки возле камина, загораживая тепло. Надо сказать, она ужасно миленькая, с темными кудряшками, а вот Роли все еще похож на мистера Черчилля – длинное лицо с крошечными чертами.
Я спросила Невилла, почему он убежал. Говорит, ему надоело делать каждый день одно и то же, особенно учиться – что, по сути, означает слушать кучу всяких вещей, которые в жизни не пригодятся. А еще ему надоел Мервин-слюнтяй – с ним неинтересно водиться, к тому же он не захотел убегать. В Ирландии он собирался жить у моря с осликом и рыбкой. Я спросила: а что же будет, когда папа вернется? Это было ошибкой: он попытался меня пнуть и завопил: «Ненавижу тебя! Вечно ты его вспоминаешь тогда, когда я уже забыл! Дура! Ненавижу! Вот поэтому я и хотел уехать в Ирландию – подальше от всех!» Тут я поняла, как ему плохо, и сказала, что мне очень жаль и что я буду по нему ужасно скучать – и вдруг осознала, что так и есть. Однако все это прозвучало как-то неубедительно, и по его лицу видно было, что он тоже так думает. «Не уезжай пока, – попросила я, – дождись меня, может, и я с тобой поеду». В общем, разговор не удался. Я боюсь, что он опять убежит. Надо поговорить с тетей Рейч – она самая здравомыслящая из всех теток.
18 мая
Уик-энд с Лоренцо откладывается: сегодня вечером умерла леди Райдал. Нам позвонили посреди ужина: трубку взяла тетя Рейч, потом вернулась и сказала, что экономка хочет поговорить с миссис Казалет или миссис Касл; в итоге ушли обе. Когда они вернулись, тетя Дж. сказала, что это милосердное избавление. Не вижу тут ничего милосердного. Вот если бы ей не пришлось с самого начала пережить это ужасное время в больнице, тогда другое дело. В общем, они сказали, что предстоит куча дел: организовать похороны, дать объявление в «Таймс». Потом обе захотели позвонить Лоренцо и отменить приезд; в конце концов тетя Джессика победила (за этим явно что-то кроется – жаль, я так и не узнаю, в чем дело). Ее довольно долго не было. Вернувшись, она сказала, что Лоренцо передает привет и соболезнования. Завтра они едут в Танбридж Уэллс. Тетя Дж. позвонила дяде Реймонду, но не смогла его найти, а тетя Вилли попыталась дозвониться до дяди Эдварда, но тоже не нашла, а бабушка ужасно беспокоилась о дорогих междугородних звонках – по лицу видно, я сразу заметила. Ей было всего шестьдесят девять, но я бы дала все восемьдесят. Интересно, каково это – умирать? Ты сам понимаешь, что происходит, или все случается быстро, как лампочка перегорает? И насколько это волнительный процесс? Я думаю, зависит от того, во что ты веришь. У нас с Полли состоялся на эту тему долгий разговор: она считает, что мы можем родиться в следующей жизни – так верят индусы. А мисс Миллимент говорит, что все великие религии рассматривают вопрос жизни после смерти очень серьезно, хотя при этом расходятся во мнении. Только я ни во что не верю, и Полли тоже. Мы долго размышляли, кем бы мы хотели стать, и я подумала – было бы неплохо превратиться в любопытное привидение. По мнению Полли, с тобой обязательно случится то, во что ты веришь. Поскольку леди Райдал была убежденная христианка, в ее раю будут носить белые одежды и играть на арфе – мы обе так считаем. Ну и, конечно, она воссоединится с мужем. При жизни она была вечно несчастлива, значит, после смерти ей должно стать легче. Жаль, что меня там не было – я ни разу не видела мертвого человека, а мне нужен жизненный опыт. Может, мне разрешат поехать на похороны…
Когда Лидии рассказали о бабушке, она разразилась рыданиями. Мы с Полли решили, что это лицемерие, ведь она никогда особенно не любила бабулю. Когда мы приперли ее к стенке, она заявила: «Полагается плакать, если люди умирают – им так нравится!» Я спросила, откуда она это взяла, а она сказала, что когда умрет, то пусть все плачут навзрыд: «Чтобы показать, как им плохо без меня». Это было в начале уроков, и мисс Миллимент сказала: в этом что-то есть. Она всегда заступается за Лидию и выгораживает ее, потому что та младше нас. Вот за меня никто не заступался в ее возрасте! Кроме папы, разумеется.
Похороны пройдут в Танбридж Уэллс. Приедут дядя Реймонд и Нора из больницы, а Кристофер не может, и насчет Анджелы я не уверена. Джуди привезут из школы – слава богу, она уже закончила семестр. Нам тоже разрешили поехать, хоть это и не наша бабушка. Будет кремация, правда, вряд ли мы что-нибудь увидим.
22 мая
Вчера мы ездили на похороны – было ужасно! Жуткая маленькая часовня, в дальнем конце, на столе – бабуля. Кто-то играл на органе, а священник перепутал имена: ее звали Агата Мэри, а он назвал ее Агота Мари; и вдруг открылись какие-то занавески под столом, и бедная бабуля уехала вниз, чтобы сгореть дотла. Потом мы все немного постояли снаружи и поехали домой. Кроме семьи был только некий мистер Танниклифф – юрист бабули. Видимо, надо будет вернуться, собрать пепел и развеять в каком-нибудь хорошем месте, где понравилось бы покойнице, хотя вряд ли кто-то спрашивал бабулю, где она хочет быть развеянной – это неприятный вопрос. Наверное, никто не хотел его задавать, чтобы не показалось, будто все ждут ее смерти. И все-таки грустно: вот жил человек, разговаривал с тобой, и вдруг раз! – и превратился в пепел. Я помню ее в лечебнице – несчастную, безумную, но все еще живую, и мне ее ужасно жаль.
3 июня
Прошел ровно год с тех пор, как командир Пирсон позвонил и рассказал мне об отце. Триста шестьдесят пять дней, восемь тысяч семьсот шестьдесят часов, пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут с тех пор, как я перестала знать, где он. Но где-то же он есть! Я знаю, я бы почувствовала… Если он работает шпионом, кто-то должен быть в курсе. Англичане – вряд ли, но я тут вдруг подумала о генерале де Голле – это глава французов: даже если он сам не знает, то может разузнать. В общем, я решила написать ему с просьбой, но никому не скажу, кроме Полл, а то они попытаются меня остановить. Как здорово, что мне пришла в голову такая мысль! Правда, письмо очень важное, поэтому я сперва потренируюсь, а потом выложу в дневник последний вариант. Жаль, что я не смогу написать по-французски – боюсь наделать кучу ошибок. С другой стороны, генерал де Голль наверняка уже выучил английский; к тому же у него куча секретарей – переведут, если что. Я напишу вежливое деловое письмо, не слишком длинное – наверняка генералы не очень любят читать.
Вчера прислали талоны на одежду. Полли везет: в прошлом году тетя Сиб купила ей кучу вещей и вдобавок запаслась тканями. К счастью, я не особенно интересуюсь тряпками. Проблема лишь в том, что я расту и скоро не влезу в старую одежду, хотя она еще в полном порядке, кроме размера. Впрочем, вряд ли семья позволит мне ходить голой, так что и волноваться не стоит.
А вот мое письмо (наверное).
«Уважаемый генерал де Голль!
Мой отец, лейтенант Руперт Казалет, год назад пропал в Сент-Валери, где он организовывал эвакуацию войск на свой эсминец. В плену у мерзких немцев он не значится, так что, вполне возможно, работает во французских «Силах Освобождения» в качестве шпиона на нашей стороне. Он – художник и в молодости жил во Франции, так что отлично владеет языком, и немцы легко примут его за француза. Возможно, его укрывают местные, но он – патриот своей страны и вряд ли станет прятаться вместо работы. Поскольку вы наверняка обладаете непревзойденным знанием «Французских Сил Освобождения» и т. д., не могли бы вы разузнать, чем он занят? Конечно, он притворяется французом, но люди, с которыми он работает, наверняка в курсе, что на самом деле он – англичанин, и знают его настоящее имя. Если вы сможете разузнать о нем, я буду вам бесконечно признательна, поскольку волнуюсь за его судьбу. Понимаете, хоть ему и нельзя писать письма, я всего лишь хочу знать, что он жив и здоров.
Искренне ваша,
Кларисса Казалет».
Разумеется, вышло не так, как я решила. Когда дошло до дела, я захотела поупражняться тут, в дневнике. Пожалуй, надо написать просто: «Уважаемый генерал» – как «Уважаемый управляющий», когда пишешь в банк, – это тетя Вилли так говорит. И еще надо в конце вставить «преданная вам»: наверное, генерал больше ценит преданность, чем искренность.
Потом надо было разузнать, куда посылать. Я как бы невзначай порасспрашивала мисс Миллимент и выяснила, что у «Сил Освобождения» есть штаб-квартира в Лондоне. Я надписала на конверте «частное» и прочла письмо Полли; та сказала, что не стоит упоминать «мерзких немцев», но это она просто не хочет никого обижать, а я оставила все как есть. Наверняка он ненавидит их так же, как маршала Петена, который творит всякие ужасные вещи – особенно с евреями во Франции. Он выдал более тысячи немцам и еще больше арестовал – так говорит тетя Рейч, а она разбирается в таких вещах. Это просто отвратительно – преследовать людей из-за их национальности.
Репертуарный театр Луизы распался: у них кончились деньги, и еще двоих ребят призвали, так что стало не хватать актеров. Тетя Вилли очень довольна: говорит, может, хоть теперь она займется серьезным делом. Мы с Полли сомневаемся. Мы согласны с тетей Вилли в том, что Луиза – ужасная эгоистка, но актеры такие и должны быть, считает Полли. А мисс Миллимент сказала, что настоящие артисты ставят работу выше всего в жизни, и зачастую им самим от этого тяжело, а посторонние замечают их эгоизм лишь тогда, когда им что-то мешает. Надо сказать, у мисс Миллимент гораздо более широкие взгляды, чем у остальных в нашей семье. Как выразилась Полли, у нее все широкое – и мы покатились со смеху, пока Полли не спохватилась, что это ужасно с ее стороны – шутить над физическими недостатками. Тут я вспомнила, как папа рассказывал про уборщицу, которую он нанимал в дом еще до женитьбы: когда он просил ее выполнить какую-нибудь серьезную работу – к примеру, вымыть пол, – она всегда утверждала, что хоть и тучная, но хрупкая, и у него не хватало духу ее просить.
Июль, вроде бы четвертое
Я так и не получила ответа на свое письмо. Полли говорит: ты вспомни, как долго мы собираемся отвечать на поздравительные открытки на Рождество, а ведь генерал наверняка получает тонну писем! Я не согласна. Семье и друзьям запрещено писать, а людей в моем положении не так уж много – вряд ли все они его осаждают.
Вернулась Луиза. Она перестала так сильно краситься и выглядит лучше, но как-то отдалилась от нас. Часами пишет всякие письма в разные театры – ищет работу, а еще переписывается с каким-то моряком. Кроме того, она сочиняет пьесу. Сюжет довольно интересный – о девушке, перед которой стоит выбор: выйти замуж или продолжать карьеру балерины. Это первый акт. Во втором акте мы узнаем, что будет, если она выберет карьеру, а в третьем – если выйдет замуж. Луиза назвала пьесу «Жестокая судьба»; я лично считаю – слишком пафосно, а сама идея хорошая. Она читает нам отрывки, но хочет слышать только похвалу. А еще она рассказала мне ужасно интересную вещь: Анджела влюбилась в женатого на двадцать лет старше! Они вместе работают на Би-би-си, его зовут Брайан Прентис, и она хочет выйти за него замуж, но не может, потому что он и так женат. Я сказала: печально, но что поделаешь. А Луиза говорит: это еще не конец – оказывается, Анджела ждет ребенка, и тети Дж. и В. ужасно беспокоятся по этому поводу. Луиза виделась с ней в Лондоне, дома у бедняжки леди Райдал: каждая из внучек должна была получить в наследство часть драгоценностей бабули. Выбирали по старшинству: Анджеле достался жемчуг, Нора взяла себе огромное хрустальное ожерелье, тетушки забрали бриллиантовые кольца, а Луизе остались лишь золотые сережки. Не знаю, что получили Джуди и Лидия – им даже не дали возможность выбрать. Так вот, Луиза говорит, Анджела была ужасно бледная и притихшая. Что же будет? Видимо, она с ним спала – это, конечно, плохо, но, судя по всему, очень приятно, раз такое случается. Наверное, она не знала, что он женат – тогда это целиком и полностью его вина. С другой стороны, как утверждает Полли, недостатки не облегчают жизнь и не меняют людей. Луиза говорит, что есть какой-то «Вольпар-гель», от которого детей не будет. И даже «колпачки» помогают, хотя когда я спросила, что это, она не ответила. «Ты еще слишком маленькая», говорит. Слава богу, с годами становится все меньше и меньше вещей, для которых я «слишком юная». С другой стороны, не успеешь оглянуться, как начнут накапливаться вещи, для которых я «слишком стара». Тупик! Скорей бы мне исполнилось тридцать: краткий промежуток отдыха от этой дурацкой дилеммы.
Почему же генерал де Голль не отвечает? Очень легкомысленно с его стороны, даже невежливо. Бабушка говорит, что на письмо нужно отвечать сразу же, с обратной почтой.
Бедная тетя Рейч провела ужасное утро: подстригала двоюродным бабушкам ногти на ногах. Говорит, они похожи на когти морских птиц – ужасно твердые и загибаются. Видимо, это первое, что ты уже не можешь сама, когда стареешь – просто не дотянуться. Я предупредила Полли, чтобы она ни в коем случае не жила одна, а та возразила: как же тогда отшельники? Они почти всегда старые и живут одни. Наверное, у них вырастают когти, как у попугая.
На обед сегодня тефтели от мясника по новому рецепту – то есть мяса в них почти нет. Невилл сказал, что они похожи на мышь, попавшую под машину, – ужасно скучно есть. Они стоят всего восемь пенсов за фунт, возразила бабушка, и нам следует быть благодарными. Вряд ли кто-то с ней согласился в душе.
Зато меня ждет кое-что интересное: в гости приезжает папин друг! Ему дали увольнительную из-за ранения; они с папой вместе учились в художественной школе и ездили во Францию. Его зовут Арчи Лестрендж, я его даже смутно помню, хотя до войны он жил во Франции, и папа с ним редко виделся. Будет здорово – с ним можно поговорить о папе. Надеюсь, он и правда приедет, не то что Клаттерворты, которые никак не доберутся. Теперь я пойду купать Джули – Зоуи сегодня в больнице, а у Эллен расстройство желудка – из-за тефтелей, не иначе. Я ее купаю, даю ей бутылочку и сажаю на горшок, а затем укладываю в постель и читаю «Кролика Питера». Она все время прерывает, но если я останавливаюсь, начинает капризничать.
Тут меня прервали, и хорошо – перечитала написанное и чуть не умерла со скуки. И почему в жизни столько банальной рутины? Неужели так и должно быть? Или это из-за войны все кругом серое и скучное? И что же теперь делать? Полли считает, главное – вырасти, и тогда все изменится. Мне кажется, она ошибается: у взрослых жизнь совсем беспросветная. Если бы у меня был пытливый ум… Я обсудила это с мисс Миллимент – в конце концов, она отвечает за мое развитие; к тому же, в отличие от остальных, она хотя бы меня выслушивает. Ну вот, она помолчала немного и спросила: «Интересно, почему ты перестала писать?» – а я говорю: я пишу дневник, правда, это довольно скучно, а она говорит: «Нет, я имею в виду сочинительство, как год назад. Тогда ты сочиняла рассказы, теперь же только выполняешь домашнюю работу – это совсем разные вещи». Об этом я как-то не подумала. И правда – я ведь не написала ни одного рассказа с тех пор, как папа уехал. У меня нет настроения, отмахнулась я, на что она довольно резко ответила: «Значит, ты хочешь остаться любителем? Вот уж не думала! Профессионалы выполняют свою работу в любом состоянии. Неудивительно, что тебе скучно: ты не реализуешь свой талант, используешь минимум от возможного!» Однако ее серые глаза смотрели по-доброму. Я не знаю, о чем писать, призналась я, а она ответила, что я обязательно придумаю, если захочу. Под конец она сказала, что если за месяц ко мне не придет вдохновение, мы начнем учить греческий – по крайней мере, новое занятие для ума.
Забавно – едва я начала думать о сочинительстве, как мне сразу перестало быть скучно. Правда, время будет сложно найти. Я составила список своих ежедневных обязанностей. Например, мы не только должны убираться в комнатах – так было всегда, – но и заправлять кровати, ведь горничных не хватает. А еще нам приходится самим гладить свои вещи, потому что Эллен слишком устает. Полли отлично гладит, но она и так всегда заботится о своей одежде, а вот я ненавижу гладить, и вообще мне все равно, могу и в мятом походить. Потом надо помогать убирать со стола. После обеда – какая-нибудь работа в саду – что скажет Хизер, Макалпайн или бабушка, – и поверьте на слово, они всегда придумывают ужасно скучные дела. Надо носить воду в бутылках из родника в Уотлингтоне (мне нравится, если только дождь не поливает). Потом мы сами чиним одежду, а старшие присматривают. Одна из нас (по очереди) каждый вечер обходит весь дом и проверяет, чтобы окна были затемнены как следует. И все это не считая уроков по утрам и домашней работы после чая! Остается немного времени перед ужином, но я решила прибрать свою часть комнаты, а это займет несколько дней, потому что я не убиралась годами – я имею в виду полки, комод и всякое такое – с тех пор, как получила все вещи из Лондона. На это потребуются недели! Полли говорит, зато мне понравится результат, но то же самое говорят и о холодных ваннах. Снова начать писать – тоже немножко напоминает холодную ванну, а еще больше – купание в море: заходить страшно, зато потом как приятно! В общем, кроме всяких дел нужно еще придумать, о чем писать. Правда, если специально стараться, то совершенно ничего не придумывается! Только когда я вообще ни о чем не думаю, в голову лезут какие-то смутные обрывки – но даже тогда не получается как следует разложить их по полочкам. Какая-то смесь воспоминаний и чувств, иногда просто воспоминание о чувстве, и чаще всего никак не связано с тем, что я делаю. В любом случае даже не думать об этом помогает не думать о другом. Сейчас я думаю о папе – каждое утро, когда просыпаюсь. Я желаю ему хорошего, безопасного дня и посылаю свою любовь, а потом перестаю думать – так гораздо проще, огромное облегчение. Конечно, я волнуюсь из-за письма, но это совсем другое волнение, другого масштаба. Полли очень переживает, что генерал напишет: никаких следов отца, а значит, никакой надежды. Она не понимает: дело не в этом. Либо генерал что-то знает, либо нет. Если нет, это вовсе не значит, что папу убили. Просто не значит, и всё.
