Луиза
Осень – зима 1940

Это была ее первая взрослая вечеринка – совсем не то, что семейное сборище, где тебя автоматически низводят до сомнительного статуса «условно-взрослой». Настоящая вечеринка, полная незнакомцев – и все старше ее! – кроме маминой подруги Гермионы Небворт. Гермиона – с ума сойти, какая она добрая! – пригласила ее совершенно неожиданно, более того – убедила маму разрешить ей переночевать в Лондоне. «Дорогая, – сказала она Вилли, – мне позарез нужна молодая девушка! Там соберутся одни мамонты! К тому же Луизе давно пора общаться с приличными людьми вместо театральной шпаны!»

Всего этого Луиза, конечно, не знала: мать лишь сообщила, что с ней хочет поговорить Гермиона.

– Гермиона? Не знаю такой – кроме жены Леонтса.

– Ну конечно, знаешь! Гермиона Небворт! – Вилли пришлось кричать из кабинета – девочка застряла на верхней площадке. – Луиза! Давай быстрее, это междугородний звонок!

Луиза взяла за правило делать (почти) все, что велит мать, но крайне медленно. Спускаясь по ступенькам, она напустила на себя вид оскорбленного достоинства.

– Поскольку сказанное мной противоречит обвинению, – бормотала она себе под нос, – и свидетельствовать в мою пользу, кроме меня, некому…

– Луиза!

Впрочем, дело обернулось восхитительным приглашением. В любом случае все лучше, чем киснуть дома. Театральную школу закрыли из-за налетов. Она пыталась найти работу в репертуарных театрах, но ее нигде не брали.

Они с мамой слегка поцапались из-за наряда: у нее ведь совсем нет приличных платьев, и она собиралась одолжить мамино. Конечно же, та не разрешила! Видите ли, они все для нее слишком старые! Пришлось довольствоваться ненавистным розовым атласом, к тому же чересчур коротким.

Однако первое, что она услышала, переступив порог шикарной квартиры в Мэйфере, было:

– Тебе наверняка понадобится новое платье!

Гермиона повела ее в свой магазин – всего в пяти минутах ходьбы, и нашла ей восхитительный голубой шифон с бретельками, из тех, что носят без лифчика – с ума сойти! А еще она подарила ей пару французского белья – нежно-голубой сатин с кремовым кружевом, и настоящие шелковые чулки.

И теперь в синей столовой – ужасно темной днем, но хозяйка все равно никогда не обедала дома – при свечах собрались восемь человек. Гермиона заказала роскошные блюда из соседнего отеля: икра, жареная куропатка, шоколадный мусс, розовое шампанское и восхитительная закуска из грибов и кусочков бекона. Луиза ела все подряд, но в беседе особого участия не принимала. Все вокруг было в новинку, гости вели взрослые разговоры, и она ужасно боялась ляпнуть что-нибудь невпопад. Семейные пары: мужья в форме, жены в вечерних платьях. Еще один, не такой старый, но тихий и, кажется, всецело преданный Гермионе, хотя та его едва замечала. Напротив Луизы сидел еще один офицер во флотском мундире – не такой старый, как семейные пары, но все же не меньше тридцати. Сама она сидела между офицерами. Те были очень любезны с ней, задавали всякие скучные вопросы: где живет, чем занимается. Тут их прервала Гермиона:

– Малкольм, это дочь Эдварда Казалета. Ты ведь помнишь Эдварда?

– Ах да, конечно, помню!

И от Луизы не укрылось, что его жена посмотрела на нее с удвоенным интересом.

Тут все стали дразнить Гермиону: как это ей удалось достать столь изысканный обед?

– Она что угодно раздобудет, даже на необитаемом острове!

– Слава богу, мы не на острове!

– Ну, не знаю. По ночам там, наверное, было бы тише.

– А я сплю в министерстве, под землей – ни черта не слышу.

– Жаль, что бедняжка Мэрион не может с вами.

– Бедняжка Мэрион ночи напролет играет в карты на посту ПВО!

– Неправда! Теперь, когда они переключились на Уэст-Энд, у нас ни минуты спокойной!

– А Гермиона вообще сидит и шьет платья!

Тут ожил молчун.

– Вовсе нет! – воскликнул он. – Гермиона встает в пять утра и работает на военном заводе.

Тот, что помоложе, поднял голову от куропатки.

– Правда? Гермиона, мы столько времени провели вместе, и ты ни словом не обмолвилась!

– Да я все равно скоро брошу, – небрежно отозвалась Гермиона, давая понять, что не хочет об этом говорить.

Однако молчуна было не угомонить.

– А знаете почему? Потому что она придумала, как выполнять свою часть работы гораздо быстрее остальных. В результате чуть ли не весь завод встал!

– Джон, дорогой мой, перестаньте, прошу вас! Более скучной темы и придумать нельзя!

Она ласково улыбнулась ему, попросила зажечь ей сигарету, и он снова погрузился в дружелюбное молчание.

О войне практически не упоминали. Скорее, сплетничали о выдающихся фигурах. Генерал де Голль: «Такой упрямый, ни следа знаменитой французской галантности!» – заявил офицер, ночевавший в Военном министерстве. А генерал Исмей, как выяснилось, бывший префект в чьей-то школе: «Обаятельный, со всеми ладит». Перевыборы президента Рузвельта вызвали единогласное одобрение.

– От него куда больше шансов дождаться помощи, пусть даже молчаливой, чем от республиканца.

Разговор начал приобретать сугубо техническое направление: мужчины обсуждали сделку Черчилля на пятьдесят американских эсминцев. Женщины щебетали о детях.

– Представляете, Джонатан расплакался из-за того, что мы не стали устраивать фейерверки на день Гая Фокса!

Тяжелой волной накатывало разочарование, но тут офицер, сидящий напротив, наклонился и сказал едва слышно:

– Вы прелестны! – и посмотрел на нее с таким восхищением, что она покраснела и не нашлась с ответом.

Он улыбнулся.

– Я смотрю, эсминцы – не ваша тема.

– Совсем нет! Кого они вообще могут интересовать?

– Должен признаться, мне приходится – я на нем служу.

– А… – Как неудобно получается, когда ничего не знаешь о человеке! – Извините…

– А что вас интересует?

– Я учусь на актрису. То есть училась – школу закрыли из-за налетов.

Дальше стало проще: она рассказала ему, как ходила на прослушивания репертуарных театров безо всякого успеха, что ее школу, возможно, эвакуируют куда-нибудь за город, что она всегда мечтала играть мужские роли в пьесах Шекспира, что ее семья против – нужно заниматься серьезной работой и приносить пользу. К тому времени добрались до десерта.

– А что вы не едите пудинг? Безумно вкусный!

– Я их вообще не ем, – соврала она, стараясь казаться взрослой.

– Правда? А я так обожаю, и чем гуще, тем лучше. В школе я больше всего любил пудинг на сале с патокой.

Луиза слегка опешила.

– Ну, мне тоже нравится… Просто я уже наелась…

– Очень мудро с вашей стороны.

Тут его кто-то позвал, и она съела несколько ложек шоколадного мусса, чтобы не показаться грубой. Подняв голову, Луиза поймала ободряющий взгляд Гермионы. В начале вечера та представила ее гостям, сказав: «Это моя новая доченька». Ах, если бы она и вправду была моей матерью, подумала Луиза. Невероятно шикарная в алом шелковом платье, изящно облегающем фигуру, с разрезом на боку, и атласных туфлях в тон. От нее пахло гардениями (Луиза знала это лишь потому, что спросила); по всей квартире витал тонкий аромат, как будто хозяйка прошла и оставила после себя душистый след.

– Это «Беллоджия», – пояснила Гермиона еще до приезда гостей, деловито прохаживаясь вдоль стола: выравнивала ножи и вилки, скручивала салфетки, ощипывала розы, велела официанту сменить бокалы для кларета. Все выглядело безупречно. Луиза отметила, что официантов вовсе не раздражают ее придирчивые замечания, произносимые тягучим, властным тоном.

– Совершенно не выношу стеклянные масленки – поменяйте! – распорядилась она. – Я же сказала – нужен белый фарфор! И чтобы никакой петрушки, будьте любезны.

– Да, миледи, – и кидались выполнять ее распоряжения.

После ужина все перебрались в гостиную и разместились в пухлых креслах с позолоченными ножками – немного напомнило дом Стеллы. Подали кофе с подходящим по цвету сахаром. Тот, что восхищался ею, сел рядом. Кажется, его звали Майкл, но она постеснялась спрашивать фамилию, ведь их представили вначале.

Однако тут Мэрион спросила:

– Ну, как поживает знаменитая картина? Уже готова? Когда же мы ее увидим?

– Я оставил ее в холле.

– Я непременно тебе покажу! Майкл, будь добр, принеси!

Это был портрет Гермионы в полный рост: в темно-сером атласном платье у белого мраморного камина, рука покоится на каминной полке. За ее спиной, по другую сторону очага, темный, грязновато-желтый бархатный занавес. Волосы, черты лица – все вроде бы передано верно, и в то же время нет ощущения самой Гермионы, ее подлинного характера. Ткань платья, тяжелые складки бархатного занавеса, белый мрамор с прожилками – мельчайшие детали выписаны безупречно. Словом, блестящая картина – однако не сказать, чтобы хороший портрет. К счастью, Луизе не пришлось высказываться – и без нее все хором восклицали:

– Фантастически! Так похоже на тебя! А я боялась, что это будет одна из тех современных работ, где ничего толком не разберешь!

– Он мне льстит, – заметила Гермиона. – С другой стороны, я бы, наверное, рассердилась, если б вышло иначе.

Гости довольно быстро исчерпали возможные реплики, однако Луиза отметила, что Майкл долго и серьезно смотрел на портрет, словно впервые видел.

Вскоре поступило предложение отправиться в ночной клуб.

– Так ведь тревогу объявили! – возразил кто-то.

– Ну и что? Ее каждый день объявляют! Я не собираюсь позволить херру Герингу испортить мне ночную жизнь.

– Я, пожалуй, пас, – заявила Мэрион. – У меня завтра ночное дежурство. Я и так страшно не высыпаюсь. А ты иди, Фрэнк, если хочешь.

– Нет, я отвезу тебя домой и вернусь в бункер. Хоть я и штабист, но работы у нас тоже хватает.

В итоге собрались лишь четверо: Гермиона, Джон-молчун, Луиза и Майкл. Решили отправиться в «Астор» на Беркли-сквер.

На входе было ужасно темно, однако вскоре глаза привыкли. Гермиону здесь знали, и, несмотря на полный зал, им быстро нашли столик. Заказали шампанское. Майкл попросил содовую.

Гермиона пригласила Майкла на танец. Слегка разочарованная, Луиза осталась в компании Джона, который тоже, судя по всему, был раздосадован.

– Потанцуем? – только и сказал он.

Впрочем, он оказался хорошим танцором и искусно уворачивался от других пар на переполненном пятачке.

– Вам понравился портрет? – спросила она ради приличия.

– Я в этом ничего не смыслю, – признался Джон, – но мне кажется, кто угодно может нарисовать хороший портрет Гермионы.

– Она самая шикарная женщина из тех, что я знаю.

Тут он оживился.

– Правда же? И притом чертовски умна! Восхитительная женщина! Вы давно с ней знакомы?

– Они с мамой старые подруги. Хотя вряд ли можно сказать, что знаешь друзей родителей.

– Наверное.

Помолчав, он спросил:

– А с Майклом вы знакомы?

– Нет, раньше не встречала. А как его фамилия?

– Разве вы не знаете? – Почему-то это обрадовало Джона. – Он ведь у нас знаменитость, известный портретист. Его картины стоят целое состояние. Гермиона ни за что не смогла бы себе позволить такую роскошь: кто-то подарил ей портрет, только она не говорит, кто… – Он снова помрачнел.

– Когда же он его написал, если служит на флоте – на эсминце, кажется?

– А он был в отпуске по болезни – аппендицит. Оперировал судовой врач; видимо, не совсем удачно, так что его отпустили на полтора месяца.

Оркестр умолк, и они вернулись к столу.

Когда пришла ее очередь танцевать с Майклом, выяснилось, что он – великолепный танцор. Играли квикстеп, и он закручивал ее в немыслимые фигуры. Луиза изо всех сил старалась не отставать.

– Просто расслабьтесь и повторяйте за мной, – посоветовал он, однако ей это совсем не показалось «простым».

– Извините… Я не слишком хорошо танцую.

– Ерунда! У меня было больше практики, только и всего: мы каждую неделю ходили в Хэммерсмит-Пэлис. Вот, смотрите: когда я вас поворачиваю, двигайтесь в единственно возможном направлении.

Тем не менее на деле все казалось гораздо сложнее, чем на словах.

– Остальные танцуют, – заметил он. – Давайте вернемся за столик и поговорим. Эсминцы – не самый мой главный интерес. До этого меня куда больше занимали лица – а у вас невероятно красивое лицо. Я бы очень хотел вас порисовать. Многие считают мои картины вульгарными; пожалуй, они и правы. Зато я неплохо рисую карандашом. Так когда я смогу вами заняться?

– Не знаю… – Ее так ошеломил комплимент, что хотелось поскорее заглянуть в зеркало и проверить, насколько она изменилась. – Я в городе всего на одну ночь. Родителям не нравится, когда я остаюсь в Лондоне.

– Конечно же, они правы. Тогда, может…

И тут случилось нечто из ряда вон выходящее: раздался оглушительно громкий взрыв, стены покачнулись, словно пытаясь устоять на месте. С жалобным звяканьем затряслись подвески на люстрах, дрогнули на столах маленькие лампы с красным абажуром, и даже шампанское заплескалось в фужерах. Кто-то испуганно выдохнул. Одна женщина ойкнула неестественно высоким голосом. Все происходило одновременно: казалось, время остановилось. С потолка отвалился небольшой кусочек штукатурки и очень медленно приземлился прямо на их столик. Луиза так и застыла, не шевелясь.

Майкл взял ее за руку.

– Какая вы храбрая девушка! – воскликнул он. – Я собирался сказать: «Приезжайте к нам в Уилтшир на выходные, мама будет рада с вами познакомиться». Теперь же я просто уверен в этом.

– Бомба? – спросила она.

– Да, и довольно близко.

К столу вернулись Джон с Гермионой.

– Это уж слишком! – капризно протянула Гермиона. – Даже повеселиться нельзя – обязательно испортят настроение! Давайте закажем еще одну бутылку шампанского, чтобы взбодриться.

Подошедший официант рассказал, что, по слухам, бомба ударила в церковь на Пикадилли. Некоторые спешно покидали ресторан, однако Гермиона решила остаться.

– В конце концов, они пока еще не сыплются нам на голову. – Она поглядела на Луизу. – Как ты, лапочка? Нормально?

Луиза молча кивнула. Хоть ее и назвали храброй, на деле ее слегка потряхивало.

Было уже далеко за полночь, когда они с Гермионой наконец вернулись домой. Снимая накидку в холле, Гермиона заметила:

– Ты имела большой успех у Майкла Хадли. Вы хорошо провели время?

– Да, вечер был просто чудесный! Я вам так благодарна за приглашение!

Луиза поцеловала душистое, изящной лепки лицо. Гермиона легонько похлопала ее по щеке.

– Учти – он тот еще сердцеед. Не увлекайся им чересчур, ладно, милая?

– Не буду.

Луиза ответила так лишь потому, что это от нее ожидалось, но в глубине души задумалась: смог бы он и вправду разбить ей сердце – и главное, стал бы?

Гермиона бросила на нее испытующий взгляд и хотела что-то сказать, но передумала.

Луиза уже разделась и чистила зубы, когда она тихо постучала в дверь.

– Совсем забыла сказать: утром я уйду рано, так что мы не увидимся.

– Вы пойдете на фабрику?

– Да, на свою собственную фабрику. А ты спи. Как проснешься и захочешь позавтракать – позвони, Ивонн принесет. Будь умницей, не опоздай на поезд, а то твоя мать больше тебя не отпустит. Compris? – И она вышла.

Луиза легла в постель. Прозвучал сигнал отбоя. На часах было уже двадцать минут пятого. Бедной Гермионе не стоит и ложиться, подумала она. Едва голова коснулась подушки, как ее сморил сон.

На следующее утро Луизу разбудила горничная: некий джентльмен просит ее к телефону.

– Это Майкл, – раздался в трубке мужской голос. – Майкл Хадли.

– Здравствуйте.

– Я вас разбудил?

Она посмотрела на часы: десять утра.

– Да нет, не очень.

– Я позвонил матери. Она сказала: было бы замечательно, если бы вы приехали к нам на следующих выходных.

– Ну… Боюсь… – Она планировала повидаться со Стеллой.

– Дело в том, что это мои последние выходные в отпуске, мне скоро возвращаться на корабль. Бог знает, когда еще увидимся. Приезжайте, прошу вас, иначе я ужасно расстроюсь.

Она пообещала, что постарается изменить планы.

– Майкл Хадли? Тот, что пишет портреты в стиле Академии? Зачем он тебе вообще? – раздраженно поинтересовалась Стелла. – А, знаю, – добавила она. – Держу пари, он тебе сказал, что ты прекрасна, а ты и уши развесила! – Иногда она просто невыносима! – А его мать – дочь настоящего графа, так что все будет помпезно.

– Откуда ты знаешь?

– Мутти читает светские газеты и журналы, надеется подобрать мне приличного жениха – по крайней мере, так она отговаривается, когда мы ее дразним. На самом деле она просто обыкновенный сноб – обожает читать о высшем обществе.

– Тогда приезжай к нам на следующие выходные – я тебе все расскажу.

– Ладно, приеду, но не за этим. И – Луиза, бога ради, не влюбляйся в него – испортишь себе жизнь! Ты еще слишком молода, чтобы связываться с кем попало.

Упоминание о возрасте неприятно задело. Иногда Стелла напускала на себя покровительственный вид. Самой-то всего девятнадцать, и разница не такая уж большая! Раздражает, когда лучшая подруга считает тебя ребенком.

– Я и не собираюсь ни с кем связываться, – как можно более высокомерным тоном ответила Луиза.

– Провести выходные с Майклом Хадли, портретистом? И речи быть не может!

– Мамочка, но не с ним же одним – там будут его родители! У них дом в Уилтшире. Он в отпуске, но вскоре возвращается на корабль.

Уже лучше, но все равно не прокатило. Мать позвонила Гермионе, та дала ей номер леди Циннии, и мама позвонила прямо к ним домой – так унизительно! И в то же время еще больше захотелось поехать. Наконец мама дала согласие и принялась суетиться насчет одежды, донимая всякими нудными требованиями вроде «не носить брюки». В конце концов Луиза надулась и вообще потеряла интерес к поездке.

И лишь сидя в вагоне – в твидовом костюме, чулках и приличных туфлях (боже, видели бы ее друзья из актерской школы – она бы со стыда сгорела!), с сумочкой (в их кругу принято было носить плетеные сумки, в которых удобно прятать противогаз) и маминым дорогим чемоданом, на вымытых волосах элегантный шарфик, – она почувствовала одновременно радостное предвкушение и легкую нервозность. Она и так, и сяк пыталась успокоиться: внушала себе, что актрисе необходимо набираться впечатлений о разных типажах, что он наверняка не придавал своим словам особого значения – да и что, собственно, он такого сказал? Тут она вспомнила: «Вы прелестны!» – это действует как двойной бренди на голодный желудок. В ее семье не принято упоминать – тем более обсуждать! – внешность, за исключением матери, которая вечно ее критиковала. Луиза хорошо знала, что неуклюжа: уроки танцев в школе подтвердили уничижительные замечания. Никто еще ни разу не сказал ей, что она симпатичная, не говоря уж о большем. Неужели он – единственный человек в мире, который считает ее прелестной? У художников странные вкусы: иногда им нравятся толстые, неряшливо одетые люди или те, чьи лица никак нельзя назвать красивыми в общепринятом смысле. Может, он – один из таких? И вообще, почему ее это так волнует? В глубине души таилось наивное, смутное предположение: влюбляются во внешность, а если не за что зацепиться, то и остальное не заметят. Помимо амбициозных карьерных планов, Луиза, как и любая юная девушка, втайне мечтала стать для кого-то единственной, незабываемой. Не то чтобы она вышла на охоту – скорее, мечтала примерить на себя роль желанной добычи.

Майкл встретил ее на платформе. На нем был свитер с воротником «поло» и поношенные серые брюки. Глядя на его коренастую фигуру, Луиза невольно сравнила себя с Лидией и Китти Беннет, которые были помешаны на мундирах – к счастью, она совсем не такая! Как полезно читать Джейн Остин – а то, пожалуй, она поймала бы себя на мысли, что в мундире он смотрится куда интереснее.

– Ваш поезд задержался совсем немного, – сказал он, забирая у нее чемодан. – С другой стороны, это «немного» показалось мне вечностью. Здорово, что вы смогли приехать. Мама ужасно хочет с вами познакомиться.

Огненно-рыжее солнце клонилось к закату, оставляя за собой холодное полупрозрачное небо. Дорога вилась меж обширных полей золотистого жнивья, похожего на объемную вышивку меж покатых плеч меловых холмиков, пестроватых в надвигающихся сумерках. Здесь было гораздо просторнее, чем дома: куда меньше деревьев, да и те грациозно склонились под напором ветра. На большой скорости машина выбиралась из долины наверх, мимо притихших деревушек, почти безжизненных, если бы не редкие клубы дыма, вьющиеся из труб. Вскоре они въехали в небольшую рощу, и дорога плавно перешла в подъездную аллею.

– Вот мы и дома, – сказал он.

Лес постепенно редел, стало видно изгородь по обеим сторонам дороги; вскоре перед ними выросла темная громада здания. Говорили мало: Луиза поинтересовалась, кто у них гостит; Майкл ответил, что никого – только он и родители. Машина остановилась, и она вышла, слегка подрагивая на сквозняке, пока он доставал из багажника чемодан.

Пройдя сквозь две двери – вторая большей частью из стекла, – они вошли в просторный холл; лестницы по обеим сторонам вели на галерею. Откуда-то возник престарелый слуга и объявил, что чай подадут в библиотеке.

– Хорошо, – кивнул Майкл. – Это чемодан мисс Казалет; попросите Маргарет отнести его наверх, ладно? – Он повернулся к ней, развязал шарф и ободряюще улыбнулся: – Ну вот, моя красавица!

Взяв ее за руку, Майкл провел ее через массивную дубовую дверь по коридору к еще одной двери: за ней открывалась квадратная комната, полностью уставленная книгами, за исключением огромного каменного очага, напротив которого располагались три софы. На одной из них полулежала хрупкая седая женщина и что-то вышивала на круглых пяльцах.

– Мама, познакомься, это Луиза.

Подойдя ближе и пожав протянутую руку, она поняла, что та совсем не так стара, как ей показалось из-за седых волос. На ней был голубой стеганый жакет из японского шелка, расшитый цветами и птицами, и толстая белая шерстяная юбка; в крупных, но весьма изящных ушах – серебряные серьги, по форме напоминающие рыбу.

– Луиза, – повторила она. Бледно-голубые глаза смотрели на девушку с мудрой проницательностью; та почувствовала себя насквозь прозрачной. – Добро пожаловать!

Повернувшись к сыну, леди Цинния добавила:

– Ты был прав, Майки: она и вправду хорошенькая.

Это прозвучало с некоторой долей покровительственного снисхождения, и Луизе стало неловко.

– Где же чай?

– Я позвонила, как только услышала твою машину.

– А Судья?

– Как всегда, работает. Присаживайтесь, Луиза, расскажите о себе.

Однако приглашение еще более усилило ее зажатость, и потому на все вопросы Луиза отвечала скучно и односложно, поедая горячие булочки с ежевичным джемом и вишневый пирог.

– Мой любимый! – воскликнул Майкл, и Луиза успела заметить мимолетную самодовольную улыбку, скользнувшую по лицу матери.

– Правда, милый? Как тебе повезло!

Деликатно слизывая джем с пальца и протирая его белоснежным платком, она добавила:

– Вы должны непременно что-нибудь для нас изобразить вечером.

О боже, подумала Луиза, только не это!

После чая Майкл достал пачку «Синиор Сервис», предложил ей одну и галантно помог прикурить.

– Вы курите? – удивилась леди Цинния. – Это было модно во времена моей молодости. Правда, мать всегда говорила, что курящие девушки вульгарны.

– Ой, мама, послушать бабушку в твоем исполнении, так все вульгарно, за что ни возьмись! Времена давно изменились. Конечно, если тебе не нравится, что мы курим здесь…

– Милый, я вовсе не собираюсь тебе указывать, что делать, а чего не делать. Я просто подумала: если Луиза планирует стать актрисой, ей следует поберечь голос…

После чая Майкл пригласил ее посмотреть студию и повел бесконечной чередой мрачных коридоров наверх, в другой конец дома, в просторную комнату с рядом слуховых окон.

– Подождите минутку, я только сделаю затемнение, – сказал он, опуская ставни, затем включил ужасно яркий свет. Полы в комнате оказались деревянные, приятно пахло краской. Майкл открыл маленькую железную печь, усадил Луизу в кресло и предложил еще одну сигарету.

– Не бойтесь маму. Ей неприятно, когда люди ее боятся. В то же время она имеет склонность немножко дразнить новых знакомых, слегка припугивать. Дайте ей отпор, держите оборону – ей это понравится. У нее проблемы с сердцем, а ведь она всегда была такой активной, поэтому ей сейчас нелегко. И, конечно же, она слишком переживает из-за меня, хотя ни за что не признается.

Он сам себе противоречит, подумала девушка. Как это возможно: давать отпор человеку с больным сердцем и в постоянной тревоге? Вслух же она сказала:

– Только пусть она не заставляет меня играть – я потеряю голос от страха. Честное слово, страшнее нету ничего!

– Милая моя Луиза, мы все будем играть вечером: к обеду ожидаются гости, а мама обожает шарады, так что не вы одна. Хотя я уверен, что вы нас всех за пояс заткнете – вы же профи и все такое.

– И много будет народу?

– Приедут наши соседи, Элмхерсты. А теперь расскажите о себе – я хочу знать все до мельчайших деталей.

Ему действительно было интересно, а не просто любопытно, как его матери, и потому Луиза отважилась пуститься в весьма занимательное (по его мнению) описание своего семейства. К примеру, она блестяще спародировала своих двоюродных бабушек, чем вызвала его неподдельный смех. Еще она рассказала про дядю Рупа, на что он искренне посочувствовал, и об уроках с Полли и Клэри – «разумеется, до того, как я выросла». О кулинарной школе, о своей близкой подруге Стелле и снова о горячем желании присоединиться к репертуарному театру в Девоне, «если бы только родители отпустили!».

– Они хотят, чтобы я научилась печатать и выполняла какую-нибудь скучную работу для пользы дела, – заключила она. – Хотя кто знает, может, и позволят – все-таки последний год…

– Пока вам не исполнится восемнадцать?

– Откуда вы знаете, сколько мне лет?

– Спросил у Гермионы, она сказала, что вам всего семнадцать.

– Семнадцать с половиной, – уточнила она, чувствуя всю ничтожность своего возраста.

– И какие замечательные семнадцать с половиной! – отозвался он.

Она захотела посмотреть картины, повернутые к стене.

– Вам они не понравятся: ничего современного, новаторского. Просто я пишу легко – на многих это производит впечатление, и люди платят за них приличные деньги.

Портреты женщин чем-то напоминали тот, что она видела у Гермионы: в вечерних платьях, большей частью в драгоценностях, они сидели в огромных позолоченных креслах или грациозно опирались на софу, на лицах играла легкая тень улыбки. Луиза не знала, что и сказать. Впрочем, две из них выделялись из общего ряда, хотя Майкл не стал заострять на них внимание. На одной была изображена очень привлекательная девушка в костюме для верховой езды, на второй – юноша в голубой рубашке в клетку, поразительно красивый, в манере сказочного фавна. Трудно сказать, чем эти картины отличались от остальных; разве что помимо идеализированной, немного неестественной красоты, девушка выглядела глуповатой, а юноша – дерзким. Воспитанная мисс Миллимент, Луиза привыкла считать, что качественная живопись написана давно ушедшими мастерами. До этого ей ни разу не приходилось видеть современную работу, не говоря уже о личном знакомстве с художником – за исключением дяди Рупа, конечно же. С другой стороны, она только сейчас поняла, что принимала дядины работы как должное, вне критики.

– Вижу, вам не нравится, – прервал ее размышления Майкл. – Дешевые и вульгарные – как я сам.

– Вы серьезно?

– Абсолютно! Я второсортен, что, впрочем, не так уж плохо; большинство было бы и этому радо.

– А вы – не большинство?

– Нет, конечно! Я так же необычен, как и вы.

Она нерешительно взглянула на него, пытаясь понять, не смеется ли он над ней.

– Милая Луиза, я нисколько не смеюсь над вами. Вы не устаете меня удивлять: знаете Шекспира наизусть, не боитесь бомб и… не знаю, все, что угодно! С первого взгляда я понял, что вы – особенная, и не ошибся!

Она не успела ответить – прозвучал гонг, и Майкл поднялся.

– Пора одеваться, – пояснил он. – Я покажу вам комнату.

Они прошли по коридору мимо главной лестницы и свернули в следующий.

– Ванная в конце коридора, если хотите – еще есть время. Я приду за вами через полчаса.

За эти выходные Майкл сделал два ее карандашных рисунка, вывез покататься верхом (он оказался блестящим наездником: у него даже имелись кубки различных соревнований, включая «Олимпию» и «Ричмонд»); играл с ней в шарады – без особого таланта, зато весьма раскованно и с явным удовольствием; играл на пианино со слуха и пел всякие милые песенки вроде «Не отдавайте дочь на сцену, миссис Уортингтон». При этом он никогда не переставал восхищаться ею, что бы она ни говорила и ни делала. В понедельник утром он посадил ее на поезд, поцеловал в щеку и велел писать.

– А сам-то он какой? – допытывалась Стелла на следующих выходных, выслушав восторги Луизы.

– Ну я же все рассказала!

– Ничего ты не рассказала – просто перечислила, чем вы занимались. Видимо, тебя так поразило величие и пышность, гонг к ужину и все такое, что ты ничего интересного и не заметила. Как он выглядит?

Луиза призадумалась.

– Забавно… Если бы я описала его внешность, ты бы решила, что он скучный, но это совсем не так – он страшно обаятельный!

– Продолжай.

– Ну… Волосы русые, не особенно густые. Думаю, рано облысеет. Конечно, он уже и так немолод – тридцать два года как-никак. Глаза бледно-голубые, скорее даже сероватые, но взгляд очень прямой и жесткий. Довольно крупный лоб…

Тут Луиза примолкла: у Майкла намечался второй подбородок, и ей почему-то не хотелось об этом упоминать.

– Нос маленький, – добавила она.

– Прямо вижу как живого, – фыркнула Стелла.

– Очень приятный голос; пожалуй, это в нем самая выдающаяся черта.

Воцарилось молчание.

– Думаешь, я слишком зацикливаюсь на внешности? – спросила Луиза, заняв оборонительную позицию.

– Нет. Каждый человек должен обращать внимание на то, что перед ним; главное – как он это воспринимает. Расскажи мне о его родителях.

Тут Луиза оживилась и в красках живописала первое впечатление о хрупкой леди на софе, которое впоследствии развенчивалось с каждым днем.

– Очень властная особа. Придумывает и сама делает украшения и много всего другого. Раньше лепила горшки, тарелки, но из-за больного сердца пришлось бросить. На Майкла она надышаться не может. Мне кажется, для нее он – свет в окошке.

– А муж?

– С ним она мила и приветлива, он ее явно боготворит. Впрочем, он почти все время работал у себя в кабинете, я видела его лишь за столом. Ко мне ужасно добр. Знаешь, бывают такие люди: выяснят, чем ты интересуешься, и стараются поддерживать разговор на эту тему. И еще он знает все на свете. И так не только со мной: когда к ужину приехали гости, он взял на себя заботу о двух девушках, которые ужасно заробели в обществе Ци.

– Кого?

– Так все зовут леди Циннию. А вот молодые люди ее просто обожали, вечно толпились вокруг.

– Похоже, она не любит женщин, – заметила Стелла.

– Да, пожалуй.

– В таком случае берегись.

– Она пригласила меня снова.

– Ради Майкла, наверное. Это вовсе не значит, что ей нравишься ты сама.

– Может, ты и права…

Это прозвучало столь безутешно, что Стелла засмеялась и обняла Луизу за плечи.

– Не грусти! Все это ерунда, ведь самое главное – стать знаменитой актрисой, не правда ли?

– Ох, перестань! Мне даже этого не позволят! Заставят выполнять какую-нибудь скучную работу, а там уже поздно будет! Мне кажется, всю свою жизнь я топчусь на месте – и вот, когда на горизонте забрезжил шанс, проклятая война все испортила!

– Многим не дано заниматься любимым делом во время войны.

– Неправда! Вот мой отец, к примеру, с большим удовольствием налаживает оборону аэродрома. Ему совсем неохота возвращаться домой и разбираться с лесопилкой. И потом, я уверена, многим нравится воевать. Я знаю, ты считаешь меня эгоисткой… Я только хочу сказать, что большинство ничем не лучше – просто у них совпали интересы, вот и все.

Чем дальше она рассуждала, тем хуже ей становилось. Вот сейчас Стелла скажет, что тысячи людей, оставшиеся без крова, вряд ли с ней согласятся, поэтому Луиза быстро добавила:

– Конечно, я понимаю, как мне повезло по сравнению с остальными, и все же от этого не легче, только чувство вины мучает.

– Ладно, – спокойно отозвалась Стелла. – Давай вернемся к Моцарту.

– Только медленные. Ты же знаешь, другие я не умею.

Целое утро они провели, играя на двух пианино. Ни одна не была особенно талантлива, но музыка доставляла им большое удовольствие. Стелла лучше читала с листа и готова была браться за работу без подготовки, а Луиза не практиковалась месяцами, однако обе прощали друг другу промахи, останавливались и начинали заново, пока совсем не замерзли – огонь в камине еле тлел, все тепло уходило в трубу (не зря бабушка всегда играла в митенках).

Стелла обожала гостить chez Казалет, утверждала, что в деревне жить лучше, чем «в коробке» – довольно несправедливое описание родительской квартиры. Что ей на самом деле нравилось, так это отсутствие у членов семьи интереса к делам и мыслям друг друга. Никаких перекрестных допросов, никаких дотошных «вскрытий» каждого их с Питером движения – настоящего или воображаемого. Как бы ей хотелось иметь собственное жилье! Если бы Луиза присоединилась к ней у Питмана, они могли бы снимать квартиру на двоих и работать где-нибудь вместе: в Министерстве информации, на Би-би-си или еще где. Однако Луиза упорно цеплялась за идею стать актрисой за год – точно так же, как Стелла отказалась поступать в университет, – она снова и снова повторяла, что не желает быть отрезанной от происходящего. «Я хочу участвовать в войне», – говорила она. В конце концов отец сдался – не потому, что она была права, уточнил он, а потому, что ей пора начинать учиться на собственных ошибках. Обо всем этом Стелла рассказала Луизе, и та заметила, что все родители одинаковы – вечно усложняют жизнь, как только у тебя появляется собственное мнение.

– Жаль, что мы не можем поменяться родителями, тогда бы желания у всех совпали.

К ее удивлению, глаза Стеллы наполнились слезами, и она вдруг порывисто обняла подругу. Как хорошо, когда она у меня гостит, подумала Луиза. Хотя она ждала, что будет скучать по Майклу, время, проведенное с ним, очень быстро подернулось дымкой нереальности, так что она сама уже едва верила собственным воспоминаниям.

– Если честно, я поехала туда из чистого тщеславия, – призналась она в ту ночь, когда они уже лежали каждая в своей постели.

– Я так и знала. Иногда меня беспокоит твоя неуверенность в себе.

– В смысле?

– Мне кажется, ты зависишь от людей: ждешь, чтобы тебе объяснили, кто ты такая.

– А ты сама знаешь, кто ты, без объяснений?

– На этот вопрос я ответить не могу, потому что в нашей семье всегда говорят о других: восхищаются, обсуждают, критикуют…

– А в моей критикуют меня – и больше ничего.

– Ты про мать? На твоего отца это не похоже. – Стелла видела его лишь однажды, в Лондоне, когда он пригласил их на обед в свой клуб. – Он тебя явно обожает.

Ответа не последовало.

– Вернемся к твоему тщеславию, – сменила тему Стелла.

– Вот сама и возвращайся, если тебе охота, – надулась Луиза. – Я поехала туда потому, что он был первым, кто мной по-настоящему восхищался.

– А как же я?

– Ладно… Первым мужчиной, который мной восхищался.

– Ну, по крайней мере, ты честна сама с собой, – заметила Стелла. – Только не увлекайся чересчур.

– Что ты имеешь в виду?

– История знает множество примеров, когда молодые девушки выходили замуж рано, а потом начинали скучать и киснуть, и последствия были просто ужасны. Вспомни Анну Каренину или мадам Бовари.

– Стелла, ради бога! Во-первых, я не собираюсь в ближайшее время выходить замуж, а во-вторых, Майкл ничуть не похож на Каренина или мсье Бовари.

– Ну знаешь, на Ромео или Хитклиффа тоже не сильно смахивает, судя по описанию, – возразила Стелла. – Даже, я бы сказала, вполне тянет на зануду.

Назревала ссора.

– Все, я ложусь спать, – заявила Луиза с холодным достоинством, – и больше не желаю обсуждать эту тему.

На следующий день Стелла извинилась.

– Не потому, что я отказываюсь от своих слов, а потому, что я неправильно выразилась.

Не очень-то похоже на извинение!

И все равно после отъезда Стеллы дома стало еще тоскливее, чем прежде.

Наконец прибыло письмо на имя матери от мистера Маллони (одного из учителей в театральной школе): ему удалось найти подходящий театр в Девоншире и просторный дом в трех милях, а также некую миссис Ноэль Кастэрс на роль экономки. Луизе предложили стипендию: это означало, что ей придется платить всего два фунта десять пенсов за содержание. После долгих уговоров мать разрешила ехать.

Разумеется, во время сборов не обошлось без ссор: Луиза собиралась взять весь свой гардероб, мотивируя тем, что ей наверняка придется играть современные пьесы и самостоятельно подбирать костюмы. Полли и Клэри, естественно, завидовали.

– Надеюсь, нам позволят приехать и посмотреть, как ты играешь, – сказала Полли. – Везет тебе – ты знаешь, чем хочешь заниматься!

– И так рано закончила обучение, – добавила Клэри.

Тетя Рейч повезла ее в Танбридж Уэллс и купила теплый халат. Бриг дал ей пять шиллингов. Мать вручила двухмесячное содержание – семь фунтов плюс деньги на билет – и сказала, чтобы та позвонила, как приедет. Тетя Сиб связала теплый свитер: «Я хотела приберечь на Рождество, но думаю, тебе понадобится раньше», а тетя Зоуи подарила баночку крема «Элизабет Арден»: «Мажь губы перед сном – очень помогает при обветривании». Лидия отдала ей дневник – оказалось, прошлогодний, но какая разница? «Выбери, что важнее – правильная дата или день недели. Это я сама придумала». На первых двух страницах красными чернилами было выведено: «Моей сестре Луизе от любящей сестры Лидии». «Эти дни уже прошли, так что ничего страшного», – добавила она.

Луиза поблагодарила, растроганная. Теперь, когда она уезжала, все были к ней гораздо добрее обычного. В последний вечер у нее даже возникло мимолетное опасение, что ничего хорошего не выйдет и ей захочется вернуться домой, но она быстро отогнала эту мысль.

Стелла сюрпризом встретила ее на Черинг-Кросс и проводила до Паддингтона; там они купили отвратительные сэндвичи с паштетом и свеклой.

– Где же мы их съедим?

Вокзал был переполнен, ни одного свободного места.

– На платформе, – решила Стелла. – Я куплю билет.

Они присели на чемоданы, которые сами тащили от такси, чтобы сэкономить на носильщике и купить сигарет.

– Я буду по тебе ужасно скучать!

– И я!

– Ну, у тебя хоть приключения впереди.

– Знаю… Я правда буду скучать. Пиши, ладно?

С крыши свалились куски подтаявшего льда, и их обрызгало ледяной водой.

– Чуть не забыла! Тетя Анна испекла специально для тебя. – Стелла пошарила в сумке и достала коробочку. – Ее фирменные кексы с корицей. Все стряпает и стряпает, бедняжка.

– Ой, спасибо! Поблагодари ее от меня.

– Сама напиши и поблагодари. Ей совсем никто не пишет.

– Ладно. Как бы я хотела, чтобы ты поехала со мной!

На этом темы для разговоров исчерпались, и обе вздохнули с облегчением, когда на станцию медленно вполз длинный, мрачный поезд.

– Так, давай найдем тебе местечко получше. Ты не хочешь доесть мой сэндвич?

– Нет, спасибо.

Они отдали чемоданы в багажное отделение и нашли место в уголке.

– Я пойду, – сказала Стелла. – Не люблю прощаться.

– Ладно.

Девушки обнялись, и Стелла ушла. Луиза долго смотрела ей вслед, но та не обернулась.

От скуки Луиза представила, будто попрощалась со своим суженым, любимым и единственным, с которым ее разлучила жестокая судьба: ей пришлось возвращаться в Девон выхаживать брата, медленно умирающего от неизлечимой болезни. Преисполнившись невыносимой печали и героической жертвенности, она даже заплакала, однако спохватилась, когда в купе зашла пожилая пара. Луиза тут же принялась чихать и сморкаться что есть сил. Те переглянулись, достали чемоданы и вышли из купе. Луиза уже воображала, как будет всем рассказывать про удачный способ избавиться от соседей, но тут вошли две дамы средних лет. Она снова чихнула несколько раз подряд, однако не сработало: они лишь неприязненно покосились на нее и устроились подальше. Неужели придется теперь всю дорогу чихать? Поразмыслив, Луиза решила, что не стоит. А если спросят, скажет, мол, на вокзале у нее случился приступ сенной лихорадки.

Поезд тронулся. Он шел медленно и часто останавливался на станциях и между ними. К четырем часам стемнело, и старый проводник опустил жалюзи. Луиза начала волноваться, как бы не пропустить станцию: все названия были затемнены, но проводник успокоил ее, пояснив, что названия объявляют на остановках, и ей выходить без десяти шесть. Дамы-соседки съели неимоверное количество еды, завершив трапезу чаем из термоса, при виде которого Луизе ужасно захотелось пить. Она достала кексы тети Анны и принялась очень медленно есть, читая Станиславского «Работа актера над собой» и надеясь, что кто-нибудь спросит ее о театре. На одной из станций поезд оккупировали моряки. Они заполнили вагон, многие курили в проходах. Их форма выглядела до того новенькой, что походила на маскарадный костюм, огромные ботинки и вещмешки сильно затрудняли путь в уборную. Пробираясь мимо, Луиза слышала за спиной волну шуточек.

Вернувшись на место, она убрала Станиславского и достала «Дом стрелы» – увлекательный детектив с заносчивым инспектором Гано в главной роли. Моряки вышли в Эксетере. К тому времени, как она добралась до своей станции, в купе уже никого не осталось, и ей пришлось с усилием опустить окно, чтобы открыть дверь. Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и ужасно холодно. Луиза стояла на платформе с двумя тяжелыми чемоданами по бокам – оба за раз не унести.

Тут к ней подошел человек с фонарем.

– Вы в Стоу-хаус?

– Да.

– Это ваш багаж? Идите за мной.

Она благодарно уселась в побитое старое авто, пахнущее сырыми молитвенниками.

– Мне нужно забрать еще двоих, – сообщил шофер, укладывая ее чемоданы.

Вскоре подошли остальные: юноша по имени Рубен, второкурсник, и новенькая, Матильда. Втиснувшись на заднее сиденье, все ехали молча, не зная, что сказать друг другу.

В темном холле с мозаичным полом их ждал Крис Маллони, полный театрального гостеприимства. На нем были все те же бесформенные твидовые брюки, грязно-белые теннисные туфли и серый свитер с воротником «поло», налезающим прямо на уши из-за короткой шеи. Надо всем этим возвышалась куполообразная лысина, которую венчала шерстяная кепка. Под тундрой нависших бровей весело блестели карие глаза. Поговаривали, что нос ему сломали еще в юности.

– Милые мои! – воскликнул он. – Добро пожаловать в Эксфорд!

Луиза, мимолетно прижатая к его объемистому, но неожиданно твердому животу, натянуто улыбнулась. В последнюю встречу он довел ее до слез, заставляя повторять одну и ту же фразу снова и снова и каждый раз объясняя, что у нее получается все хуже и хуже. В Лондоне к нему относились с благоговением, поскольку он, несомненно, добивался результатов. У Маллони было два главных оружия: напускной гнев и искренняя сентиментальность, и он пользовался ими на всю катушку.

– Экономка проводит вас в комнаты, – пообещал он несколько ироничным тоном, словно заключая этот титул в кавычки. – Экономка!

На зов тут же явилась какая-то женщина.

– Это Луиза, Рубен и…

– Матильда.

– …Матильда. А это миссис Ноэль Кастэрс.

Он произнес фамилию с некоторым пафосом, словно объявлял выход знаменитости. Миссис Кастэрс оказалась маленькой женщиной, похожей на птичку, с неряшливыми, выжженными перекисью волосами, в халате из голубого атласа, украшенного довольно грязным кружевом. В руке она держала листок бумаги.

– Милые, – произнесла она с явным акцентом, беспомощно вглядываясь в список. – Ах, да! Луиза! Вы будете жить с Гризельдой. Пойдемте!

Комната была маленькой, с двумя кроватями, двумя комодами и сервантом.

– Днем из окна открывается вид на море. Ничего?

Ее выцветшие задумчивые глаза блестели из-под огромных фальшивых ресниц синего цвета, казавшихся слишком тяжелыми, ненакрашенное лицо блестело.

– Сегодня моя кожа отдыхает, – пояснила она и удалилась, стуча домашними туфлями на высоких каблуках по темному полу, заляпанному пятнами цвета черной патоки.

Гризельда, судя по всему, уже приехала: на одном из комодов стояли баночки и бутылочки, а также фотография двух людей средних лет в одежде для тенниса. Дальняя от окна кровать явно занята – об этом свидетельствовали противогаз и шерстяной халат, лежащие на покрывале. В комнате было зверски холодно. С потолка свисала единственная лампа в потертом пергаментном абажуре – в постели не почитаешь. Настроение испортилось окончательно. Луиза достала из чемодана теплый свитер и отправилась на поиски ванной.

Дом казался бесконечным, как лабиринт, темные коридоры расходились минимум в трех направлениях. Наконец она увидела приоткрытую дверь и заглянула: в просторной спальне сидели три девушки.

– Я ищу какую-нибудь ванную.

– Единственную, – поправили ее. – И практически единственную уборную. Есть еще одна позади кухни, довольно мрачная, но там ужасно трудная затычка. Я покажу, – вызвалась самая бойкая из троицы, с веснушками на вздернутом носике.

– Меня зовут Бетти Фаррел, – представилась она по дороге. – В кухне немного теплее из-за плиты. Скоро будем ужинать. Я спущусь с тобой вниз и со всеми познакомлю.

В маленькой ванной имелись: ванна, зачем-то выкрашенная изнутри в кремовый цвет, ржавая колонка, кухонная раковина и туалет с деревянным сиденьем. Окно не закрывалось как следует; кто-то напихал в щель куски газеты, но без особого успеха.

В огромной кухне сидело полно народу, и там действительно было гораздо теплее. Крис представил Луизу всем, завершив худенькой неряшливой девочкой моложе остальных с длинной неопрятной косой.

– А это моя бесценная дочь Поппи, на которой держится все хозяйство.

Поппи робко улыбнулась, но промолчала. Сняв с плиты здоровенную кастрюлю, она подтащила ее к раковине и вывалила содержимое в два дуршлага. В воздухе витал запах вареных овощей. Длинный стол был сервирован ножами и вилками.

– Садитесь, милые мои, ужин скоро подадут. Энни, пойди помоги сестре. Давай!

Еще одна девочка, совсем дитя, с длинными светлыми волосами, вынула пальцы изо рта, сняла с плиты очередную кастрюлю и, пошатываясь от тяжести, поставила ее на стол. Избавившись от ноши, она тут же сунула пальцы обратно в рот.

В это время в дальнем конце комнаты худой светловолосый юноша, окруженный стайкой девушек, рассказывал какую-то историю, его то и дело прерывали взрывы хохота. Когда он двинулся к столу, одна из девушек попросила:

– Джей, расскажи про попугая! Ну пожалуйста!

– Давай, пока Крис разрезает!

Юноша оглядел стол: все уже сидели в ожидании. Поппи выгрузила с тележки здоровый кусок мяса сероватого цвета и поставила блюдо перед отцом, Энни левой рукой собирала ложки.

– Про попугая? Ладно.

У Джея был протяжный, слегка педантичный голос хорошего рассказчика. Он пустился в описание умного попугая, принадлежавшего старой леди: согласно анекдоту гордая владелица заставляла его ходить по бельевой веревке. Тут он преобразился в самого попугая: осторожно высовывал лапку, цеплялся за веревку, почти теряя равновесие, затем медленно подтягивал другую лапку. Перейдя на роль рассказчика, он изобразил старую леди, хихикающую от восторга, и снова превратился в попугая – покачиваясь на веревке, поднял голову и произнес сварливым тоном:

– Вам-то смешно, а мне охренеть как сложно!

Все засмеялись. Луиза для вида присоединилась к остальным, но в душе была озадачена. Она ни разу не слышала это слово и не понимала его значения, но интуитивно догадывалась, что мама пришла бы в ужас. Луиза покосилась на Криса, но тот сосредоточенно нарезал мясо. Энни сидела рядом, Поппи у плиты мешала соус. Тут она поймала на себе взгляд Джея: он ничего не сказал, лишь улыбнулся понимающе, словно догадывался о ее мыслях. Луиза покраснела и склонилась над дымящейся тарелкой, чтобы списать разгоряченное лицо на пар от еды.

За обедом говорили о театре. Судя по всему, собирались играть какие-то сцены из Шекспира для местных школ, однако Крис отказался обсуждать состав актеров. После еды двое принялись мыть посуду, остальные разбрелись кто куда. Гризельда оказалась девушкой броской внешности: иссиня-черные волосы, высокие скулы и узкие раскосые глаза. Луиза нашла ее очень привлекательной.

– А что у нас по утрам? – спросила она по пути наверх, в комнату.

– Ну… завтрак. Тостов не будет, потому что тостер сломался. Подают чай с хлебом, маргарином и джемом. Затем мы едем в Эксфорд – три мили в одну сторону, многие голосуют, чтобы сэкономить.

– А на что похож театр?

– Довольно грязный, воняет газом. В гримерных чертовски холодно, в зале половина кресел сломана. Зато он наш, собственный.

– А что делают те, кто не занят на репетициях?

– Лили дает нам уроки вокала.

– Кто такая Лили?

– Миссис Ноэль Кастэрс. На самом деле она – румынка, звезда мюзиклов. Приехала сюда, вышла замуж за Кастэрса, импресарио, а потом он ее бросил – нашел себе молодую, и теперь бедняжка очень несчастлива.

– И поэтому она не спустилась к ужину?

– Да нет, просто у нее сегодня разгрузочный день. Трет морковку или капусту и ест у себя в комнате. Вообще всегда старается следить за здоровьем. Представляешь, часами ходит задом наперед по песку – говорит, это полезно для фигуры. У нее на стене висит портрет королевы Румынии с автографом – какая-то паучья роспись, ничего не разберешь. Она, конечно, с прибабахом, но ужасно милая.

Утром оказалось, что дом выходит окнами на широкое устье: отлив обнажил полосу блестящего песка. На противоположном берегу виднелся ряд маленьких домиков. День был солнечный, морозный. Луиза проснулась в радостном предвкушении. Гризельда, ее соседка, уже оделась.

– Ванная пока еще свободна, если надо, – сказала она. – Сама-то я встаю рано, а то там ужасная очередь.

Умывшись и надев красный свитер от тети Сиб и темно-синие вельветовые брюки, она присоединилась к Гризельде внизу.

Поппи собирала поднос с завтраком для отца. В кухне было нежарко.

– Плита барахлит, – извиняющимся тоном сказала она. – Можно вашу продовольственную книжку?

Посреди стола сидела большая черная кошка и внимательно следила за Энни, которая соскребала остатки мяса со вчерашней кости на блюдечко. Дожидаясь, пока закипит чайник, Гризельда с Луизой ели хлеб с джемом и маргарином.

– Сегодня поедем вместе на автобусе, – предложила Гризельда, – чтоб ты запомнила маршрут.

– Давно ты здесь?

– Меньше недели. Я приехала рано: наш дом разбомбили, и мать не хотела, чтобы я оставалась в Бристоле.

Луиза пришла в замешательство: она только сейчас поняла, что совсем забыла о войне. Вчера за ужином о ней никто не упоминал, а противогазы и продовольственные книжки давно стали обыденностью, так что она уже и позабыла, откуда все пошло.

– Извини, – пробормотала она. – Наверное, это было ужасно.

Гризельда пожала плечами:

– Я не люблю говорить о войне, а ты разве нет?

Остаток дня прошел в волнительной суете. Состояние театра нисколько не волновало Луизу: все равно это был настоящий театр с красным занавесом, подшитым грязной желтой тесьмой. Впервые ступив на пыльную сцену, она испытала восторг – как-никак начало карьеры! Запах газа, старых задников и потертых кресел будоражил кровь, гримерки с бетонными полами, слабым душком старого грима и рядами голых лампочек вокруг заляпанных зеркал – лучшего и желать нельзя! Когда их рассадили на жестких деревянных стульях, объявили пьесы для репетиции и состав, у нее даже голова закружилась от радости. Ей выпало играть Катерину в первом акте из «Укрощения строптивой» и Анну в двух сценах из «Ричарда Бордо». Единственное, что омрачило ее настроение, – неравномерное распределение в труппе: десять девушек и всего четверо юношей. Это означало, что девушкам придется играть через раз, а везучие мальчики будут заняты чуть ли не в каждой сцене. Гризельду выбрали на роль леди Макбет, она играла с Роем – лучшим актером труппы (по мнению Луизы). Кроме того, он репетировал с ней в роли Петруччо, а Джей – в роли Ричарда.

В обед пошли в кафе у реки. Луиза с Гризельдой разделили на двоих жареное яйцо и картошку, разрезая пополам с маниакальной тщательностью и подсчитывая каждый кусочек – обе страшно проголодались.

За следующие недели Луиза многому научилась – и не только в плане актерского мастерства. Письма домой проходили жесткую самоцензуру: она ужасно боялась, что ее немедленно отзовут, если узнают правду. К примеру, прося денег на проезд и на обеды, она не упоминала, что ежевечернее мясо, картошка и тушеные овощи (больше Поппи ничего не умела) составляли весь ее рацион: они частенько уходили без завтрака, поскольку плита вечно барахлила, а джем с маргарином заканчивались быстрее, чем Поппи успевала пополнить запасы. Кроме того, Луиза умолчала и о ежедневных пеших походах в Эксфорд ради экономии на проезде (для покупки сигарет) и особенно о методе, который многие из них с успехом применяли: лечь посреди дороги и притвориться больной или в обмороке – подвоз гарантирован. Вместо этого Луиза писала о занимательных разговорах по вечерам, о том, как они декламируют поэзию, какие выдающиеся мастера слова Дилан Томас и Т. С. Эллиот. Не вошло в домашние письма и описание вечеринки по случаю чьего-то дня рождения: устроили соревнование, на ком будет меньше всего одежды, и она выиграла с помощью двух почтовых марок и пуховки для пудры. Разумеется, ни словом она не обмолвилась и о сквернословии, вошедшем тогда в моду, и о том, как однажды ночью они напились какой-то желто-зеленой гадости под названием «Стрега» – их угостили голландцы, живущие на лодке в устье реки. А те ужасные недели, когда у Энни обнаружили полную голову вшей, которых успела подцепить вся компания! В Эксфорде кончились расчески с частыми зубьями, им пришлось мыть головы над раковинами ужасной вонючей дрянью. И почтенная «экономка» оказалась в реальности бывшей актрисой без малейших навыков управления хозяйством, которое Крис Маллони держал на плечах своих малолетних дочерей: Полли всего шестнадцать, а Энни – двенадцать. Последняя даже в школе не училась, зато целыми днями читала, ухаживала за котом по кличке Царь Александр и казалась весьма довольной жизнью. К некоторым приезжали родители, останавливаясь в местном пабе, и тогда по молчаливому уговору все вели себя прилично. Не писала она и про то, что все вечно ходили голодные, и что ей удавалось толком вымыться лишь раз в неделю, и что постельное белье до сих пор не меняли… И, наконец, что Крис Маллони был членом «Союза Мира» – коммунистической организации. В письмах к Стелле она была куда более откровенна:

Луиза остановилась. Стелле писать гораздо проще, чем матери, однако свежие новости исчерпаны…

Ах да!

«Кстати, можешь не беспокоиться за меня и Майкла Хадли: он так ни разу и не написал – значит, попросту забыл о моем существовании».

И буквально на следующий день Луиза получила от него письмо, пересланное из дома. Она сразу поняла, от кого: на конверте стоял штамп «Принято из Королевского Флота» на месте марки. Луиза ушла в старую разбитую оранжерею позади дома, чтобы прочесть спокойно, без посторонних.

Луиза прочитала письмо залпом, а потом еще раз, очень медленно. Первое любовное письмо… Впрочем, можно ли так его характеризовать? Она снова перечитала, стараясь сохранять хладнокровие. Он написал «Милая Луиза», но здесь все зовут друг друга «милыми», даже когда говорят всякие гадости – это вовсе ничего не значит. Слова «не принимайте меня всерьез» могут означать, что он и вправду этого не хочет. А вот упоминание лица, бровей, губ, изящества… С другой стороны, человек может просто нравиться внешне, без романтической привязанности. К тому же он такой взрослый, опытный – наверняка встречал сотни девушек. Конечно, он ей льстил, но ведь он был первым! Надо признаться, это распаляло воображение. Луиза попыталась успокоиться, однако рука с письмом заметно дрожала. Это было так… по-взрослому (популярное в их среде выражение) – получать подобные письма. Луиза внимательно прочла еще раз, затем сложила в конверт и убрала в сумку, чтобы перечитывать на досуге.

В четверг прошла генеральная репетиция; она длилась с десяти утра до полдвенадцатого ночи – каждую сцену приходилось повторять дважды, чтобы все девушки поучаствовали. Вечером Крис послал пару человек за рыбой и картошкой для всех, а Лили кипятила чай литрами в одной из гримерных.

Луиза ощущала полное фиаско. Не то чтобы она забывала текст, скорее, играла безэмоционально – в отличие от Роя, который неизменно держал планку профессионала. Крис сидел в зале и делал замечания; рядом с ним устроилась какая-то женщина, таинственным образом возникшая несколькими днями ранее, и записывала за ним.

Замечания совершенно выбили ее из колеи.

– Ты должна его хотеть – с самого начала! – бушевал он. – А ты словно распекаешь почтальона, который запоздал с доставкой. Ну, давай, ты же понимаешь, о чем я!

Беда в том, что на самом деле Луиза ничегошеньки не понимала, но скорее умерла бы, чем призналась в этом. Как нужно себя вести с незнакомцем, которого считаешь сексуально привлекательным? Она слабо улыбалась и деревянно повторяла текст снова и снова. После Крис отметил детали: где она запаздывала с движениями по тексту, где потеряла темп и не подала ответную реплику вовремя, где заставила Роя повернуться спиной к залу, отойдя в глубь сцены.

– Внимание аудитории не должно сосредотачиваться лишь на тебе! – и так далее. В гримерке, выбираясь из бархатного платья, она не выдержала и заплакала. К ней были добры: Лили посоветовала не портить грим, а другая Катерина, Джейн Мэйхью, принесла чашку чаю, прежде чем переодеться в костюм. После Луиза на несколько минут осталась одна. Тщательно промокнув глаза, она уставилась в ярко освещенное зеркало. Может, она попросту бездарна? Кроме всего прочего, Крис сказал, что она двигается неуклюже. Вот и мама то же самое говорила. Конечно, это правда! Где там «изящное достоинство!», подумала она, глядя на размазанные глаза и дорожки слез на выбеленном лице. Перед ней стояла черная коробочка с гримом – ее самая драгоценная вещь, почти как новенькая. Некоторые специально их состаривали, но Луиза считала такие трюки нечестными: ведь это на всю жизнь, самое дорогое – пусть ветшает естественным образом.

Послышался стук в дверь: вошел Джей с пачкой сигарет.

– Знатно он тебя погонял, – резюмировал он, усаживаясь на столик. – Значит, считает, что толк будет.

– С чего ты взял?!

– А я подметил: некоторых он просто поправляет, где они переврали текст, а потом говорит, что все очень хорошо.

– Может, так и есть.

– Неа.

– Ну, наверное, он так считает.

Джей покачал головой.

– Он, конечно, во многом полный дурак, но здесь никогда не ошибается. А как тебе его подружка?

– Думаешь, они…

– А то! Она живет в Эксфорде, но держу пари – скоро переедет к нам под каким-нибудь благовидным предлогом вроде помощи бедняжке Поппи. – Джей пригляделся к Луизе: – Тебе холодно? Ты вся дрожишь.

Внезапно он наклонился, запустил руку под старое шелковое кимоно, которое отдала ей мать, и нащупал ее грудь.

– Почти умещается в ладонь, – пробормотал он с неожиданной мягкостью и поцеловал Луизу в губы. Прядь его светлых волос упала, щекоча ей шею.

– Ну вот… – Он выпрямился и улыбнулся немного настороженно. – Ты мне нравишься. А теперь пойду – пора натягивать чертово трико.

Уходя, он оставил сигареты. На пачке было написано: «Анне Богемской» и внизу в скобках (Миссис Плантагенет).

Неожиданно Луизе стало легче. Вернулась Лили и научила ее, как наносить черную тушь на ресницы.

Выйдя в зал, она украдкой покосилась на подругу Криса: довольно старая, с длинными волосами (спереди челка), в шарфе. В темноте больше ничего не было видно, так что Луиза переключилась на сцену.

Джейн, маленькая рыжеволосая девушка, обладала удивительно мощным голосом и держалась весьма уверенно. Луизе казалось, что строптивость Катерины вызвана ощущением глубокого несчастья, однако Джейн трактовала роль иначе. Напротив, она словно притворялась строптивой и подлизывалась к Рою, а тот играл ровно так же: его манера исполнения не сдвинулась ни на миллиметр с момента первой вычитки. Нутром Луиза чувствовала, что это неправильно, однако не могла сформулировать почему. Под конец Крис сделал Джейн поверхностные замечания, а Рою и вовсе никаких. Интересно, прав ли Джей? Он кажется гораздо старше остальных. Луиза решила, что ей нравятся мужчины в возрасте, ведь теперь она знает уже двоих. Его поцелуй, рука на груди – весь эпизод случился так быстро, что казался нереальным: ни завязки, ни заключения. И все же оставалось смутное послевкусие, нечто легкое, дерзкое, мимолетное, была в этом особая прелесть новизны.

Луиза очнулась от воспоминаний: Крис объявил десятиминутный перерыв, а затем они перейдут к «Макбету».

– Гризельду тошнит, – сказал кто-то, когда она вернулась в гримерку. Бедная девушка и впрямь скрючилась над ведром, ее кожа под бледным гримом леди Макбет походила цветом на утиное яйцо.

– Я ничего не помню! – простонала она. – Начинаю говорить и забываю! О боже! Я не могу! Пусть Хелен идет!

В конце концов послали за Крисом. Тот ворвался в гримерку подобно буре.

– Тошнит, да? Это хорошо! Ты вытошнила свой страх и теперь готова к выходу. Просто скажи начальную реплику, и мы продолжим. – Он присел перед ней на корточки и взял за руки. – Давай, соберись! Все будет хорошо.

Гризельда уставилась на него и робко начала дрожащим голосом:

– «Они повстречались мне в день торжества…»

– Вот видишь! – прервал он ее. – Ты знаешь роль! Я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что знаешь. Можно читать письмо медленно – вряд ли у Макбета был разборчивый почерк…

Гризельда улыбнулась. Крис поднялся на ноги и вывел ее из гримерки.

– Ты была просто великолепна! – воскликнула Луиза, когда они снимали грим с помощью кулинарного жира, аккуратно нанося его на лицо (этот хитрый прием кто-то подсмотрел в гримерке у известной лондонской актрисы, и теперь они свысока глядели на бедных новичков, прилежно покупающих кольдкрем).

– Ты тоже, особенно в роли Анны. Ты играешь гораздо лучше, чем Джей с Хелен.

– А как тебе вообще Джей? – небрежно спросила Луиза.

– Ну… Очень умный и все такое, только вот рот у него довольно жестокий, не находишь?

Звучит глупо, подумала про себя Луиза: ну что такое жестокий рот, скажите на милость? А бывает добрый рот?

– Ну, ты поняла, – продолжала между тем Гризельда. – Крупный, но жесткий. И глаза такие… холодные в придачу. Я ему не доверяю.

Ну вот опять… «Холодные глаза»! Глаза могут меняться как угодно, в зависимости от того, что человек ощущает. В театре взгляд – самая важная черта актера. Правда, ее собственные глаза уже опухли от попыток стереть тушь, комками налипшую на ресницы. Надо будет спросить у Лили.

– Он хорошо играет Ричарда, – заметила Гризельда, – а еще рассказывает уморительные истории… Боже, умираю от голода! Я готова съесть что угодно!

– Думаешь, нам что-нибудь оставят?

– Не знаю.

Пришлось брать такси – было уже слишком поздно. Поппи оставила им две тарелки сэндвичей с сыром и селедочным паштетом на выбор, однако ими, к несчастью, заинтересовался Царь Александр; после него уже никто не хотел есть растерзанные остатки.

– Почему Энни не взяла его с собой спать? – бушевал Крис: он страшно проголодался.

– Она взяла, а он снова спустился вниз. Это я виновата – надо было запереть сэндвичи в кладовой, но я боялась, что вы придете совсем поздно, а я уже лягу, и вы их без меня не найдете.

– Могла бы оставить записку! Ладно, неважно. Только не плачь – хватит с меня на сегодня эмоций. Будь умницей, принеси мне что-нибудь в постель.

В конце концов большинство решило, что они слишком устали, и разбрелись по своим комнатам, оставив Поппи курсировать по кухне с банкой солонины и галетами.

– Хлеб нужно приберечь, иначе не хватит на завтрак.

Поппи выглядела не менее измотанной, чем остальные.

– Похоже, у нее не самая легкая жизнь, – заметила Луиза, когда они поспешно раздевались, дрожа от холода.

– Ага. И вообще это несправедливо, ведь она тоже хочет стать актрисой.

– Правда? А так и не скажешь…

– Как-никак актерская семья. Говорят, ее мать была очень талантлива.

– А что с ней случилось?

– Погибла в автомобильной аварии, точно не знаю когда. Мне Лили рассказала, пока делала маникюр. – Гризельда старалась не кусать ногти: Лили, шокированная этой привычкой, настоятельно советовала ей заботиться о руках.

– Пожалуй, надо ей помочь – все-таки меня учили готовить.

– Я бы не стала на твоем месте. Только узнают, сразу сядут на шею – из кухни не выйдешь.

Представив себе столь ужасные перспективы, Луиза эгоистично решила сохранять статус-кво.

В день премьеры все спали допоздна, а потом их накормили внеплановым обедом. После еды Луиза устроилась в постели – самое теплое место в доме – и решила ответить Майклу.

«Дорогой Майкл…» – начала она и остановилась.

«Дорогой» – как-то холодно, формально. С другой стороны, «милый» выглядит как обезьянничанье – она ни за что не назвала бы его так, если бы он первый не написал. В итоге Луиза взяла чистый листок и оставила пустое место в начале: напишет, а там видно будет, что получится.

«Благодарю вас за письмо. Его переслали из дома, поскольку мне все-таки удалось попасть в репертуарную компанию. Более того, сегодня у нас премьера, и мы все ужасно переживаем. Мы играем Шекспира и еще две сцены из пьесы Гордона Дэвиота, который на самом деле женщина».

Она продолжила в том же духе, рассказав о генеральной репетиции и о своем фиаско.

Неплохо получилось, подумала она, хотя кусок про театр может показаться ему скучным.

«Да, в тот раз было здорово. Мне очень понравился наш выезд верхом, и шарады тоже. И еще никто никогда меня не рисовал. А ваша матушка была очень добра», – осторожно сформулировала она, не зная, что еще хорошего о ней сказать. «Я написала ей «коллинз» – так мы между собой называем письма в благодарность за визит – по имени мистера Коллинза…»

Тут она спохватилась – а вдруг он не читал «Гордость и предубеждение»? – и на всякий случай подписала в скобках «Остин».

Подумав немного, Луиза добавила: «…но вы, конечно, и сами знаете», а то еще решит, что его считают невеждой, и обидится.

Перечитав написанное, Луиза поморщилась: скучища!

Еще раз пробежав глазами текст, она добавила постскриптум:

В начале она дописала «Дорогой Майкл». Ничего, сойдет: «Майкл» вполне уравновешивает формальность. Затем надписала на конверте его фамилию и название корабля: «ГПЧ». Странный адрес, но раз так было на конверте – значит, правильно.

Наступил вечер премьеры. Стелла прислала телеграмму – очень мило с ее стороны. Все получили телеграммы из дома, от семьи, кроме нее. Народу в зале было немного, чуть больше половины – ну и пусть! Главное, это живая, настоящая публика, – люди даже заплатили за просмотр!

Джей снова поцеловал ее за кулисами.

– Вот тебе, малыш, последний бокал нежности – или похоти, на твой выбор.

Рой был, как всегда, надежен. Временами Луиза воображала, что играет с Джеем, – это придавало роли огонька. Вспомнив трактовку Джейн и свои мысли по этому поводу, она решила добавить немного грусти. Выходя на поклон, она изящно приседала в своем широком бархатном платье, замирая от восторга. После к ней подошел Крис, прижал к круглому животу и смачно расцеловал в обе щеки.

– Молодчина, девочка! Неплохо справилась. Сможешь и лучше, но пока неплохо.

Все вернулись домой на последнем автобусе, уселись вокруг кухонного стола и принялись живо делиться впечатлениями, а потом разбрелись по своим постелям. На следующее утро Луиза нашла на подушке следы грима и усомнилась, так ли хорош кулинарный жир, как о нем говорят.

Они играли четыре вечера и два утренних спектакля школьникам – последние оказались довольно шумной публикой. Зато, по крайней мере, заполнили зал, тогда как вечерние спектакли для взрослой аудитории посещались не слишком активно. В местной газете напечатали небольшой обзор, где упомянули каждого актера. Статья оказалась без подписи, и хотя Крис явно знал, кто автор, наотрез отказался его выдать – утверждал только, что это не он сам. В любом случае приятно было прочитать упоминание о себе: «Луиза Казалет представила на суд публики яркие, контрастные роли Катерины и Анны». Она купила две штуки: одну послала домой, вторую вырезала и наклеила в свой альбом вместе с программкой.

Как только закончилась неделя Шекспира, Крис объявил две следующие пьесы: «Сенная лихорадка» и «Грядёт ночь». Ролей на всех девушек по-прежнему не хватало, даже с дублерами. Луизе, к ее разочарованию, досталась роль инженю Сорель – по ее мнению, самая скучная, и совсем ничего в «Ночи». «Сенную лихорадку» планировалось играть на Рождество; Крис сказал, что после она может отправляться домой на пару недель, если хочет. Луиза вовсе не хотела ехать – боялась, что ее не примут обратно, однако вскоре получила письмо от Майкла (уже третье): ему дали неделю отпуска, пока корабль на ремонте; нет ли хоть малейшего шанса провести это время вместе? Если нет, тогда он попытается приехать в Девон на одну ночь.

«Учитывая сложности со связью, – писал он, – я нахально предлагаю вам встретиться на Маркэм-сквер десятого января, в пятницу. Я посмотрел расписание поездов из Эксфорда: если повезет, вы приедете около трех. Если не сможете, напишите, тогда я позвоню вам из Лондона, и мы придумаем что-нибудь еще. Попытайтесь, милая Луизочка, – я так соскучился! Вы станете лучшим антидотом к моей теперешней жизни! В открытом море ужасно мокро: я просто счастлив, когда приходит время рухнуть в койку, и тогда лишь конденсат мирно капает на нос… Впрочем, довольно об этом. В мои обязанности входит просмотр почты, так что я уже практически эксперт в семейных и брачных делах. Иногда я думаю: а вдруг вы успели влюбиться в молодого смазливого актера? Надеюсь, что нет…»

Луиза написала, что приедет в пятницу. Вопрос про влюбленность она решила проигнорировать, поскольку сама толком не понимала, что чувствует – ни к нему, ни к Джею. У последнего вошло в привычку заявляться к ней в комнату в отсутствие Гризельды. Лежа рядом, он читал ей поэзию. Это Луизе нравилось, и когда чтение перешло в поцелуи и ласки, ей тоже понравилось, хотя не так, как она ожидала. Ей казалось, что поцелуй непременно означает влюбленность, однако то самое ощущение небесного блаженства, о котором она столько читала, так и не пришло. Ей нравился Джей; правда, она немного боялась его ироничного тона, утонченного словарного запаса, бледных, оценивающих глаз. Впрочем, порой он был с ней очень нежен, и когда страх отступал, где-то внизу словно распускались маленькие, невидимые лепестки. И все же при этом Луизу не оставляло странное ощущение, что тело существует отдельно, само по себе. Если закрыть глаза, то на месте Джея можно представить кого угодно – чьи угодно руки, пальцы, губы…

– Значит, ты меня любишь? – спросила она как-то вечером.

Повисла пауза. Джей приподнялся на локте и заглянул ей в лицо.

– Что за нелепый вопрос, детка? А если бы я тебе такой задал?

– Я бы не возражала.

– Да, ты бы не возражала. По крайней мере, ты не притворяешься, голова у тебя не набита всякой сентиментальной чушью. Ты мне нравишься – что, полагаю, ты уже заметила. Если бы ты не была закоренелой девственницей, я бы тебя поимел.

– Как это?

– Ну, трахнул. Хотя, боюсь, – добавил он, не дождавшись ответа, – ты либо придешь в ужас, либо выдашь такую реакцию, которая меня не устроит, так что и пытаться не стану.

Джей подобрал «Новый стих» Джеффри Григсона и прочитал:

И так далее, до последней строки:

Не сказав ни слова, он пролистал страницы журнала и продолжил:

Захлопнув журнал, Джей взглянул на Луизу.

– Вот видишь? Если хочешь иметь представление о том, что в мире делается, читай современных поэтов – уж они-то знают.

– Это все сочинил один и тот же человек?

– Нет. Первое стихотворение написал Луис Макнис, второе – У. Х. Оден. Ты должна была о них слышать, хотя что-то сомневаюсь…

Луиза покачала головой. Вид у нее был до того расстроенный, что Джей ласково погладил ее по плечу.

– Ну, не грусти! Вот послушай!

И он прочел тем же тоном, каким рассказывал историю о попугае:

– А ты тоже моешь свои прелестные груди в ванной? Прелестные яблочки, как выражался Генрих Восьмой?

– Неважно, все равно у нас в ванной нет места для шкафа. – Порой его эрудиция просто поражала. – Жаль, что я так мало знаю о мире…

– Я составлю для тебя список поэтов, если хочешь – будет с чего начать.

Джей выполнил свое обещание, однако порой не появлялся целыми днями – отчасти из-за того, что проводил много времени с Эрнестиной, самой старшей девушкой в труппе, которую не любили, но побаивались. Ей одной отвели целую комнату на первом этаже, с камином – единственную теплую. А еще у нее имелся шикарный гардероб, и она красила свои длинные ногти белым лаком. Роста она была невысокого, со стройными ногами и хорошей фигурой, при этом выглядела гораздо старше тех двадцати пяти лет, которые себе приписывала. Длинные темные волосы она носила распущенными, а на лбу закручивала «колбаской». На узких, тонких губах – вечная помада цвета цикламена. У Эрнестины был громкий скрипучий голос, который она пускала в ход, главным образом чтобы высмеивать окружающее: общество, классовую систему, все английское – она утверждала, что наполовину француженка, – богатых, чья деятельность не была связана с искусством, невинность, которую она считала трусостью и ханжеством. Прежде она жила в Челси и теперь заявляла, что это единственный оазис цивилизации в огромном заторможенном пространстве, составляющем весь остальной Лондон. Талантливой она не была, однако почему-то не сомневалась в своем потенциальном величии. Крис предоставлял ей большую свободу действий; некоторые даже считали, что он к ней подлизывается. Она вечно болтала о своих любовниках, особенно о некоем Торстене, норвежце, который был лучше всех. Ее вежливо слушали, когда приходилось – как правило, за ужином, но в остальное время старались избегать. Поговаривали, что она платит больше, чем другие, а Крис нуждается в деньгах.

Судя по всему, Эрнестина назначила Джея единственным мужчиной, достойным ее внимания, и явно давала Луизе понять, что та ей не нравится. Каким-то образом она прознала о письмах с флота – живя на первом этаже, она добиралась до почты раньше остальных – и теперь всячески высмеивала Луизу и ее «морячка».

– Говорят, все хорошие девочки любят моряков. Слава богу, уж я-то к ним не отношусь. А вот Луиза у нас, должно быть, очень хорошая девочка, правда? – Вопрос Джею.

– Очаровательная, – ответил тот с абсолютно бесстрастным лицом, и Луиза почувствовала, что он на ее стороне.

Вечером накануне отъезда Эрнестина неожиданно пригласила ее к себе.

– У меня для тебя кое-что есть.

Не придумав вежливого способа отказаться, после ужина Луиза пошла с ней.

Эрнестина предложила ей сигареты и бокал вина. Пока она искала штопор, Луиза уселась на краешек оранжевого дивана.

– Домой едешь, к семье? – поинтересовалась хозяйка, откупоривая бутылку.

– Нет. – Врать не хотелось, к тому же у нее появился шанс хоть немного самоутвердиться перед Эрнестиной, которая считала остальных несмышленышами. – Вообще-то я еду повидаться со своим «морячком», как ты его называешь. Он получил неделю отпуска, так что все удачно сошлось.

– Вот и отлично! – Эрнестина как будто искренне обрадовалась. – Я примерно так и думала.

Она подняла бокал.

– За вас обоих! – Когда она не насмехалась, низкий хрипловатый голос звучал довольно приятно. – Он ведь не всю жизнь плавает?

– Да нет, он – живописец.

– Учится живописи? О-о!

– Нет, он настоящий художник, рисует портреты.

– А как его зовут?

– Майкл Хадли.

– Хадли? Тот самый?! Да у тебя знаменитый любовник!

– Он вовсе не мой любовник. – Луиза почувствовала, что краснеет, и отпила большой глоток. – Мы просто знакомы, вот и все.

Эрнестина склонилась к ней, доливая вино в бокал.

– Что ж, похоже, он не прочь узнать тебя получше. Ты же не собираешься всю неделю держаться с ним за ручки?

– Н-нет… – Предположение прозвучало ужасно глупо. – Нет, конечно!

– Тогда, милочка, тебе понадобится мой совет. – Эрнестина встала, подошла к комоду и вынула оттуда какой-то тюбик, похожий на зубную пасту. – Предосторожность не помешает!

– «Вольпар-гель», – прочла Луиза. – А для чего это?

Эрнестина закатила глаза.

– Ушам своим не верю! Чтобы не забеременеть, невинное ты дитя! Разумеется, потом тебе понадобится «колпачок».

Луиза представила себя в ярком шутовском колпаке, поедающую гель прямо из тюбика. Глупость какая! И чем это должно помочь? Луиза задумчиво допила второй бокал.

– Я не планирую заводить ребенка, – произнесла она веским тоном, как будто тщательно обдумала такую возможность заранее. Ей захотелось уйти, однако Эрнестина, словно прочитав ее мысли, прикурила две сигареты и протянула одну ей. Позолоченный кончик испачкался в помаде, и Луизе совсем не хотелось брать сигарету, но отказаться было бы грубостью.

– Ну конечно же, нет! Я лишь пытаюсь помочь. Вряд ли мамочка просвещала тебя на эту тему. Короче, просто зайди в любую аптеку и спроси – тебе спокойно продадут. Так, теперь еще один момент: тебе понадобится более приличное неглиже, не как у школьницы. Торстен подарил мне пару ночных сорочек, от которых он, по его словам, просто тащился. Сейчас покажу.

Одна оказалась из черного шифона, вторая – атласная, цвета фуксии, обшитая черными кружевами.

Она искренне желает мне добра, подумала Луиза. Отказаться неудобно – проще принять. Носить она, конечно, ничего не будет, но Эрнестине совсем необязательно об этом знать.

– Ужасно мило с твоей стороны… – начала она.

– А, ерунда! За советом о сексе всегда обращайся к тетушке Эрнестине! И гель тоже возьми – вряд ли у тебя хватит духу пойти за ним в аптеку.

Вскоре после этого Луизе удалось ускользнуть. Эрнестина ей не особенно нравилась, и все же у нее были добрые намерения. А еще она открыла перед ней такие перспективы ближайшей недели, которые едва не заставили Луизу пожалеть о том, что она вообще согласилась на эту встречу.

Неделя тянулась восхитительно долго – в противоположность ожиданиям. Луиза думала, что если по-настоящему наслаждаешься каждым мгновением, время летит быстро, однако уже через два дня ей казалось, что она живет так годами.

В поезде она ужасно нервничала. Майкл встретил ее в мундире, как и в первый вечер их знакомства, обнял и по-братски поцеловал в щеку. Оказалось, у него уже заготовлена культурная программа: они идут на ревю в «Комеди-театр».

– Я купил билеты на раннее представление, так что мы успеем поужинать. Я знаю, для тебя это недостаточно интеллектуально, хотя, говорят, ревю неплохое. Пойдем? – Они легко и естественно перешли на «ты».

– Звучит заманчиво.

– У нас полно времени – ты еще успеешь переодеться и принять ванну.

Майкл повел ее наверх. В доме было очень тихо.

– Все слуги в Уилтшире, – пояснил он. – Отчим собирается закрыть дом и переселиться в клуб, или снять номер в отеле. Он не хочет, чтобы мама жила в Лондоне.

– Отчим?

– А ты думала, это мой родной отец?

– Да… Мне же не называли его фамилию. Все слуги звали его «сэр Питер», а вы с мамой – просто Питер, так откуда же мне было знать?

– Ниоткуда, не переживай! Мой отец умер на прошлой войне, я его едва помню. – Майкл проводил ее в комнату и показал, где ванная. – Я тоже собираюсь искупаться. Моя берлога на самом верху. Не задерживайся, а то я начну скучать.

Ревю оказалось чудесным. Больше всего Луизе запомнилось, как Джуди Кэмпбэлл пела «Соловьи на Беркли-сквер».

После представления он отвез ее к «Прюнье», где она впервые попробовала устрицы, и рассказал немного о своем отце.

– Он был практически героем; мне придется еще немало постараться, чтобы оправдать его фамилию.

На обратном пути Луиза уснула в машине. Майкл разбудил ее, нежно взъерошив волосы. У двери спальни он снова поцеловал ее в той же сдержанной манере и сказал:

– Спокойной ночи. Увидимся за завтраком.

Совсем не так, как представляла Эрнестина…

Впрочем, за эту неделю произошло кое-что любопытное. Однажды леди Ци объявила, что на следующий день к обеду приедет Ровена. Кажется, Майкла это расстроило.

– Мама! Но зачем?

– Милый, она так хотела с тобой повидаться! У меня не хватило духу отказать.

Ровена оказалась той самой красивой девушкой с портрета. Одета она была безупречно, в загородном стиле: твидовая юбка, кашемировый свитер в тон, до блеска отполированные туфли. Венчал ансамбль вельветовый пиджак. Луиза в скучных брюках и блузке рядом с ней чувствовала себя неотесанной. Натуральные светлые волосы пострижены в аккуратное каре, ни капли макияжа: бледное, прозрачное лицо, на котором выделялись большие, широко посаженные глаза. Вид у нее был несчастный.

Атмосфера за обедом стояла довольно напряженная. Ци расспрашивала Майкла о жизни на корабле. Луиза отметила, что он не заставлял себя уговаривать и с удовольствием рассказывал. Судя по всему, его мать была в курсе всех подробностей: когда он упомянул пушки «Эрликон», она сразу же подхватила тему. Луиза с Ровеной большей частью помалкивали.

После обеда Ци предложила Майклу показать Ровене конюшни, а сама устроилась с Луизой в библиотеке.

– Бедняжка Ровена, – тихо сказала она, подбирая шерсть, – так влюблена в Майкла! Увы, ничего не выйдет. – Она подняла голову от шитья на молчаливую, неподвижную Луизу. – Хотя, думаю, она уже догадалась. Майкл – большой любитель разбивать сердца. Надеюсь, вы не позволите ему разбить ваше.

Где-то через час они вернулись. Луиза заметила, что Ровена плакала. Девушка поблагодарила Ци за обед и сказала, что ей пора.

– Майкл проводит тебя до машины.

Последовали вежливые прощания, и молодые люди вышли. Луиза поймала на себе взгляд Ци и не смогла ответить на ее улыбку.

Позже они поднялись в студию: Майкл собирался сделать очередной набросок.

– У тебя отлично получился портрет Ровены, – как бы между прочим заметила Луиза.

– Да, – ответил тот рассеянно, прикалывая лист бумаги, – один из лучших. Так, сядь на стул, вот сюда. – Он придвинул к мольберту низенькую табуретку. – Теперь поверни голову немного вправо и посмотри на меня. Еще… еще… стоп! Отлично. Ой, погоди! Расслабься пока, мне нужно заточить карандаш.

Однако Луиза не собиралась сдаваться.

– Твоя мама сказала, что она в тебя по уши влюблена.

– Увы, так и есть. Бедняжка Ровена. У нас был легкий флирт. Она, конечно, хорошенькая и вообще милая девушка, но, как говорит мама, не большого ума. Боюсь, мне стало бы невыносимо скучно.

– Если бы ты на ней женился?

– Если бы я на ней женился, да. – Майкл тщательно затачивал карандаш, заостряя кончик. – Когда она тебя увидела, то сразу все поняла, так что не ревнуй.

– Я вовсе не ревную! – воскликнула Луиза совершенно искренне: она действительно не ревновала – скорее была шокирована. Перед глазами возникла Ровена, сохраняющая остатки достоинства – пошлейшее, если вдуматься, унижение. Вот она садится в машину, выезжает за ворота, и тут ее прорывает…

– Милая Луиза, у тебя такой свирепый вид! И все же мама права – давно было пора объясниться. Она сказала, что сразу все поняла, как только вошла и увидела тебя. А теперь давай вернемся к нужной позе. Головку чуть вправо… нет, слишком далеко… вот, так лучше… Отлично!

Каким-то образом ему удалось ее заговорить и обаять, так что она и сама не заметила, как перестала думать о Ровене. Чем дальше, тем больше Луиза купалась в лучах одобрения, исходящих от его матери и отчима. К ней относились как к маленькому вундеркинду, как одной из них – привилегированной, одаренной, удачливой во всех возможных смыслах. Баловали, восхищались, поощряли демонстрировать свой талант. Сэр Питер разделял страсть Луизы к Шекспиру, и на этот раз ему легко удалось ее убедить сыграть лучшие роли: Виолу, Джульетту, королеву Екатерину из «Генриха Восьмого», Офелию. Он обсуждал с ней пьесы, выслушивал ее мнение со всей серьезностью и учтивым одобрением.

– Вам не кажется, что роли Екатерины и кардинала – единственные, которые написал он сам?

Почему она так считает? Потому что они были написаны ямбическим пентаметром, а все остальные, включая Генриха, нет. И так далее. Когда они по вечерам играли в шарады, всеобщее восхищение побуждало ее раскрываться и блистать. Она даже открыла в себе комедийный талант. Дома абсолютно никого не интересовало то, чем она занимается, и благодушные ожидания вскружили ей голову. К тому же складывалось впечатление, что семья общается исключительно со знаменитостями. Кажется, они знают буквально всех, притом близко – особенно Ци, как она теперь называла леди Циннию. Стоило лишь упомянуть политика, драматурга, дирижера, как тут же выяснялось, что та с ним знакома. Гостевая книга пестрела именами популярных актеров, музыкантов, писателей, художников и танцоров – в основном мужчин. Библиотечные книги содержали дарственные надписи их авторов, упражнявшихся в различной степени почтения к хозяйке, из чего Луиза заключила, что столь обожаемый всеми человек должен быть весьма незаурядной личностью.

Однажды во время чая принесли телеграмму, и Луиза отметила, что Питер тут же подошел к леди Циннии. Та прочла и с улыбкой передала ему.

– Это от Уинстона. Я писала ему, похвалила за отличную работу.

Как все это было далеко от Стоу-хауза – и даже от ее семьи!

Когда Луизу стали расспрашивать о семье, она постаралась преподнести своих как можно интереснее: мать танцевала в русском балете, отец – бравый военный; все живут под одной крышей у дедушки-патриарха.

В пятницу позвонила мать.

– Я и понятия не имела, что ты здесь! – начала она недовольным тоном.

– В театре я сейчас не нужна, и Майкл пригласил меня – у него недельный отпуск.

– Ты должна была позвонить и сообщить о своих планах, ты прекрасно это знаешь!

– Извини, мамочка, я бы обязательно позвонила, если б что-то новое. Да и потом, всего неделя…

– Дело не в этом. У папы освободилась пара дней, и он хотел съездить к тебе в Девон повидаться. Получается, мы бы проделали такой путь зря! И кстати, чуть было не поехали – отец хотел нагрянуть сюрпризом.

– Ой, ну прости! Я не занята в следующем спектакле, и вообще, я не думала, что вы захотите приехать.

– Ты в гостях у семьи, надеюсь?

– Да, конечно. Они ко мне ужасно добры. Мать Майкла рассказывала, что общалась с самим Дягилевым, и наверняка видела, как ты танцуешь.

– Правда? Что ж, надеюсь, ты там ведешь себя прилично. И хорошо проводишь время, – добавила она с ноткой сомнения в голосе, словно эти две вещи были несовместимы.

– Просто замечательно! В понедельник я возвращаюсь в Стоу. Вы сможете приехать на мой следующий спектакль?

– Вряд ли. Отцу редко дают выходные. Позвони мне, когда вернешься. Пожалуйста, не забудь!

Луиза пообещала. Затем она справилась о здоровье бабушки. Мать сказала, что та чувствует себя неважно.

Наконец Вилли решила закончить беседу – все-таки междугородний звонок, – и Луиза вздохнула с облегчением: разговор никак нельзя было назвать приятным.

В субботу вдруг оказалось, что время безмятежности истекло: к полудню понедельника Майкл должен прибыть на корабль. Мать собиралась поехать в Лондон и провести с ним последний вечер.

– Ты же понимаешь, правда? – спросил Майкл. – Она хочет побыть со мной, ведь одному Богу известно, когда еще меня отпустят…

– Да, конечно, – рефлекторно откликнулась Луиза, даже не особенно задумываясь над этим.

Он взял ее лицо в ладони и поцеловал – на этот раз в губы, нежным, успокаивающим поцелуем.

– Ах, Луиза, иногда мне эгоистично хочется, чтобы ты была хоть чуточку постарше… Что же ты собираешься делать? – спросил он ее позднее.

Об этом она не подумала. Стали проверять расписания поездов: выяснилось, что в воскресенье в Девон уехать не удастся – придется провести ночь в Лондоне. Она позвонила Стелле, но ее мать ответила, что та в Оксфорде у друзей до вечера понедельника. Луиза постеснялась напрашиваться к Роузам без Стеллы. Тут она вспомнила, что родители периодически останавливаются в квартире на Лэнсдаун-роуд. Она позвонила домой и попросила разрешения там переночевать. Мать ушла спрашивать отца. Вскоре тот подошел к телефону и сказал, что ей ни в коем случае нельзя оставаться одной в Лондоне: он встретит ее на вокзале и отвезет ужинать. В котором часу она приезжает? Разговор происходил прямо перед Майклом. Разумеется, тот слышал веселый, громкий голос отца и тут же подсказал ей время. Луиза механически повторила.

– Ладно, до встречи! – И отец повесил трубку.

– Ну вот и отлично! – воскликнул Майкл. – Теперь я не буду за тебя переживать.

Луиза промолчала: именно этого она и боялась, однако выхода не было.

Она так давно избегала оставаться наедине с отцом, что причины уже размылись и поблекли: страх постепенно перерос в неприязнь. Луиза старалась просто не думать об этом. Теперь же она почувствовала себя в мышеловке, забытый страх медленно поднимался со дна холодной мутью, и никак не получалось его задавить.

Прошел день. За чаем Цинния велела принести рисунки, «чтобы мы выбрали лучший и решили, как ты хочешь их обрамить, милая».

Всего Майкл нарисовал четыре портрета Луизы: два карандашом и два чернилами (сепия и черный). Лучший должен был принять участие в следующей выставке Майкла, которую организовывала леди Ци. Комплименты, удовольствие находиться в центре внимания – все было омрачено: Луизе хотелось уцепиться за них, растянуть день в вечность, просить, чтобы ее оставили здесь, с ними, в покое и безопасности…

– Мне кажется, чернила, – размышляла вслух леди Ци.

– Ни один толком не вышел, – возразил Майкл. – В следующий раз постараюсь получше.

– А когда будет следующий раз? – неожиданно воскликнула Луиза. Все посмотрели на нее, и по выражению лица матери она догадалась, что ляпнула глупость.

– Скоро, я полагаю, – легко отозвался Майкл, и она поняла, что ответ предназначался не ей.

В последний вечер – за ужином никого посторонних, лишь они вчетвером – для Майкла приготовили все его любимые блюда.

– Как будто я возвращаюсь в школу! – воскликнул он при виде пирога с патокой.

– Ах, милый, если бы… – отозвалась его мать, и только тут Луиза поняла, что та страшно боялась за сына, что мысль о его внезапной гибели казалась ей одновременно ужасной и невозможной, ведь семья жила словно бы в меловом круге, где ни с кем ничего не случалось…

После ужина пили кофе в библиотеке. Подали шоколадные конфеты. Майкл раскусил одну и воскликнул:

– Ой, фу, марципан!

– Отдай мне, – велела мать.

Ее снова попросили исполнить партии из Джульетты и Офелии. От собственной Офелии она не выдержала – прослезилась, и зрители нашли, что так даже лучше.

Когда они поднялись наверх, Майкл очень тихо спросил:

– Можно я зайду и пожелаю тебе спокойной ночи?

Луиза кивнула.

У себя в комнате она разделась и некоторое время размышляла – стоит ли надеть сорочку Эрнестины, однако, взглянув на нее, решительно переоделась в свою старую хлопковую. Почистив зубы и расчесав волосы, она села на краешек постели и принялась ждать, все больше нервничая.

Он вошел, присел рядом, обнял ее и долго сидел так, не говоря ни слова, затем слегка отстранился.

– Ты так молода, что это меня останавливает.

Луиза выжидательно уставилась на него, внутренне не соглашаясь с этим утверждением.

– Я лишь хотел попрощаться. Завтра мы уже не сможем остаться наедине: сначала моя мама, потом твой отец. Я хочу поцеловать тебя на прощанье.

Она легонько кивнула. Он снова обнял ее и поцеловал, пытаясь раздвинуть губы языком. Ей это совсем не понравилось, но, желая ему угодить, она не стала сопротивляться.

По прошествии, как ей показалось, довольно долгого времени Майкл тихонько застонал и отпустил ее.

– Мне лучше уйти, а то я зайду слишком далеко. Спокойной ночи. Пиши. Спасибо, что скрасила мой отпуск.

Лежа в темноте, Луиза чувствовала себя абсолютно сбитой с толку. Видимо, сама идея влюбленности подразумевает некие ритуалы, которых она совершенно не понимала: в ее багаже имелись лишь смутные, обрывочные представления – большей частью полученные от матери и состоявшие в основном из того, чего не стоит говорить или делать. Единственное замечание, пришедшее сейчас на ум – «не провоцировать мужчин», – было сделано дома, на пляже, когда она сняла рубашку и несколько минут сидела на солнце в одном бюстгальтере. В тот момент Луиза ничего не поняла, лишь уловила в голосе матери враждебность – неясно даже, к ней в частности или к мужчинам в целом. Кажется, подразумевалось, что мужчины чувствуют иначе, чем женщины. Однако был во всем этом еще некий намек, куда более пугающий, хотя о чем именно речь, она толком не знала. Раз люди избегают упоминать о сексе – по крайней мере женщины, – значит, в этом наверняка есть что-то ужасное (вспомнились обрывки разговоров мамы с тетей Джессикой: основной посыл заключался в том, что человеческое тело отвратительно, и чем меньше об этом говорят, тем лучше). Наверное, когда ты влюблен, то позволяешь другому делать с собой все, что ему хочется. Сперва Луиза думала, что влюблена в Майкла, однако теперь ее обуяли сомнения, ведь ей совсем не понравился его язык во рту… Ей даже стало немного страшно, а так не должно быть, разве нет?.. Наверное, со мной что-то не так, решила она. Может, Стелла права – я просто тщеславна и люблю, когда мной восхищаются, что вовсе не имеет никакого отношения к любви? Это все я виновата… Ей стало ужасно грустно.

На следующие день, пока Маргарет упаковывала ее чемодан, Луиза расписалась в книге посетителей (на той же странице, что и Майра Хесс, и Энтони Иден). После ланча Питер усадил Ци на заднее сиденье, укрыв меховой полостью. Майкл устроился там же, а ее разместили на переднем сиденье рядом с шофером. Вагон первого класса до Паддингтона, и в конце платформы уже виднеется фигура отца. Взаимные приветствия, представление ее друзей, отец снимает шляпу перед Ци.

– Надеюсь, моя дочь вела себя прилично.

– Вполне! – И Ци берет его под руку и увлекает вперед, непринужденно беседуя, словно со старым другом, а им с Майклом остается лишь следовать за ними.

– Милая мама, – пробормотал Майкл, – воплощение такта.

Отец предложил подвезти всех, но Ци сказала, что они возьмут такси. Луиза смотрела, как они садятся в машину и уносятся прочь. Майкл едва успел помахать ей рукой из окна. Она почувствовала мимолетный укол тоски, тут же сменившейся отчаянием и подавленностью: сейчас она поедет к себе домой с отцом – вроде бы привычно, однако не успокаивает.

Отец просунул ее руку под свой локоть и повел к машине.

– Да-а, малыш, давненько я тебя не видел. Ты хорошо провела время?

– Отлично.

– Какая очаровательная женщина! – воскликнул он, запихивая чемоданы в багажник. – Надо сказать, не ожидал, что у нее такой взрослый сын.

– Майклу тридцать два.

– Вот именно! Так, сегодня воскресенье: особо развлечься нечем, поэтому я решил пригласить тебя на роскошный ужин. У нас забронирован столик в «Savoy-гриль» на восемь часов. Мама велела не задерживать тебя допоздна, ведь утром поезд, но ты еще успеешь переодеться.

Ужин прошел неплохо. Луиза забросала отца вопросами обо всех членах семьи, кого только смогла вспомнить. Мама очень устала, потому что ей приходится часто навещать бедную бабулю, да еще тетя Сиб не вполне оправилась, так что мама вынуждена присматривать за Уиллсом и за Роли. А как Эллен? У Эллен разыгрался ревматизм, а с ребенком Зоуи прибавилась куча стирки. А он сам? Сам в порядке, скорей бы вернуться на аэродром, да вот дядя Хью повез тетю Сиб в Шотландию – в такой-то холод, о чем он думал! – но она так хотела поехать, и теперь все дела легли на его плечи, и домой просто не вырваться. Тедди выиграл школьный турнир в сквош и учится боксировать; правда, оценки у него не слишком хорошие. Невилл сбежал из школы. К счастью, в поезде он наболтал одной пожилой даме, что сирота и едет в Ирландию, и та почуяла неладное. Его багаж состоял из двух пар носков, пакетика с леденцами и белой мышки, которую он стащил у другого мальчика. Короче, по приезде в Лондон леди пригласила его к себе на чай и сообразила посмотреть фамилию в телефонном справочнике.

– Позвонила мне на работу, я приехал и забрал паршивца, а Рейч увезла его домой.

– Почему он сбежал, как ты думаешь?

– Говорит, ему стало скучно в школе, и он решил, что всем наплевать. Клэри была в ярости. Как насчет мороженого на десерт?

По пути домой он спросил:

– Ты не всерьез увлеклась этим парнем?

– Он – просто друг, а что?

– Ну, не знаю… Ты еще слишком молода для таких отношений. – Он положил ей руку на колено и сжал. – Не хочу тебя терять.

Едва они переступили порог, как завыли сирены. Дома было холодно, тихо и не прибрано. Луиза сказала, что очень устала и сразу пойдет спать. Ладно, ответил он разочарованным тоном.

– Я только выпью рюмочку и присоединюсь к тебе.

Что он имел в виду?..

Луиза быстро разделась (в комнате было ужасно холодно) и натянула рубашку.

Но что же он имел в виду?!

Ну, не глупи, сказала она себе, он тоже собирается ложиться.

Послышался гул самолетов, загрохотали зенитки. Луиза рылась в комоде, пытаясь отыскать теплые носки. В ящиках было полно старых вещей: одежды, которую она переросла, игрушек – черная фарфоровая собачка, кубки за верховую езду, засаленные ленточки для волос.

Она не слышала, как он поднялся наверх – падали бомбы, заглушая все остальные звуки. Не постучавшись, он вошел с бокалом виски.

– Решил проверить на всякий случай, вдруг тебе страшно. Ложись в постель, ты совсем замерзла.

– Я нисколько не боюсь.

– Вот и молодец. Ложись, я подоткну одеяло.

Он сел на постель и поставил бокал с виски на тумбочку.

– Совсем большая выросла, даже не верится. Вроде только вчера ты была моей малышкой, а теперь! – Наклонившись, он принялся ее укрывать. Внезапно его рука скользнула под одеяло и нащупала ее грудь. От него пахло виски – отвратительный запах резины.

– Совсем взрослая… – пробормотал он и впился ртом в ее губы; язык, как противный, мерзкий червяк, пытался проскользнуть внутрь.

Ужас накрыл ее с головой, как внезапный прилив – вот-вот парализует страхом, и она захлебнется… Ну нет, она не даст себя утопить! Как только пришло осознание, что у нее есть выбор, нахлынула спасительная ярость: она подтянула колени к груди, уперлась руками в его шею и со всей силы оттолкнула. В следующую секунду где-то рядом упала бомба: дом содрогнулся, и в окне звякнуло разбитое стекло.

– Прости…

На его лице одновременно отражались боль и смущение.

Она села на постели, обхватив колени руками.

– Я бы ни за что тебя не обидел, – сказал он с лицемерным видом оскорбленного праведника. Ну уж нет!

– Я все видела в театре! У тебя просто мания – хвататься за грудь! Я видела вас с ней из ложи!

Он покраснел, взгляд его тут же стал жестким, настороженным.

– Не может быть! Ты меня с кем-то спутала.

– Я смотрела в бинокль – это был ты! А рядом – женщина с темными волосами, глаза такие, фиалковые. Я ее потом в антракте разглядела в дамской комнате. И, конечно же, у нее было очень глубокое декольте! – добавила она: выстрелы попадали в цель, и ей совсем не хотелось его щадить.

– Это старая знакомая, – ответил он наконец. Румянец постепенно спал, но глаза оставались холодными, как стекло.

– Ваша с мамой?

– Да, мама с ней знакома.

– Но она не знает, что вы ходили в театр – и про все остальное? Про ваши уик-энды?

И снова в цель – теперь он был просто поражен.

– Откуда ты… – начал он, но тут же спохватился: – Малыш, ты еще слишком молода, чтобы понять…

– Перестань относиться ко мне как к ребенку, когда тебе надо, и как… как к шлюхе, когда не надо! Ненавижу тебя! Ты – ужасный, ты…

Ее голос прервался, и она разозлилась на себя за то, что ей страшно хотелось расплакаться.

– …ты все врешь, – закончила она едва слышно.

– Послушай, Луиза… Да, бывает иногда, но лишь потому, что я не хочу обидеть маму. И ты не хочешь, правда же? Ведь если ты расскажешь, она будет только страдать. Я не могу объяснить, почему так происходит – просто поверь мне.

Заметив выражение ее лица, он поправился:

– То есть просто прими это.

Повисла пауза. Где-то вдалеке разорвались еще две бомбы.

– Я зашел только проверить, что тебе не страшно одной, – сказал он. – Я хотел предложить пойти в убежище, если хочешь. Прости, что я… увлекся. Это больше не повторится.

Он взял с тумбочки свой бокал и допил виски.

– Нет… – Господи, скорей бы ушел!

Он поднялся и встал напротив затемненного окна с пустым бокалом в руке.

– Что ж, твоя кровать достаточно далеко, – резюмировал он.

Оторвавшись от упорного созерцания одеяла, она подняла голову: он смотрел на нее нерешительно – малодушно.

– Ну, спокойной ночи, – неловко попрощался он и зашагал к двери на негнущихся ногах. – Я постучусь в полвосьмого, если сама не проснешься.

– Ладно, – отозвалась она, словно скрепляя этим некий молчаливый, нелегкий пакт.

Подождав, пока за ним захлопнется дверь, Луиза уронила лицо в ладони и заплакала. Казалось, она должна была торжествовать, праздновать победу, однако вместо этого ощущала лишь горькую потерю…

Утром на вокзале он дал денег носильщику, чтобы тот нашел местечко получше, купил ей «Таймс», «Лилипут» и «Кантри лайф», отыскал проводника и попросил присмотреть за ней, дал ей фунт на ланч и устроил в купе. Неловкость прочно осела между ними, словно липкая пленка. Он легонько похлопал ее по плечу, неуклюже поцеловал в макушку и вышел на платформу. Остановившись у приоткрытого окна, он сказал:

– Ладно, пойду, пожалуй.

Неожиданно он написал пальцем на грязном стекле: «Прости, малыш! Люблю тебя!» зеркальным способом. Когда она была маленькой, он часто использовал этот трюк: брал два карандаша и писал одно и то же слово в разных направлениях – в обычном и в зеркальном. Он попытался ей подмигнуть, но из глаза выкатилась слеза. Махнув рукой на прощанье, он отошел, не оглядываясь.