Семья
Осень – зима 1940

– Конечно, я тебя подвезу, о чем речь! – пообещал Эдвард. – Нам пора, а то опоздаем.

Она храбро улыбнулась: пока он одевался, она подкрасилась в ванной. Ужасно будет, если тушь потечет.

– Пойду уплачу по счету, – сказал он. – Дай мне твой чемодан.

Он стоял перед ней с чемоданом в каждой руке, фуражка под мышкой.

– Жаль, что я не видела тебя без формы, – вырвалось у нее.

– Милая, а как же вчера ночью? Жду в машине – не задерживайся.

Ее так смутила стойка регистрации, когда они заселялись – майор и миссис Джонсон-Смайт, – что он решил не повторять опыт.

Она обвела взглядом комнату. Прошлой ночью все казалось таким романтичным: огромная кровать, розовый шелк, тяжелые занавеси, туалетный столик с трельяжем и банкеткой, покрытой парчой. Теперь же комната выглядела пустынной, неопрятной, даже запущенной. Смятые простыни, остатки завтрака на подносе – крошки, жирные тарелки, следы от кофейных чашек, пудра, просыпанная на туалетном столике, мокрые полотенца – его на полу, ее – на стуле. Занавески отдернуты, из окна открывался унылый вид на парковку, а толстый ковер, по которому она вчера с таким удовольствием ходила босыми ногами, оказался не слишком чистым. Она знала, что он женат – насчет этого он был предельно честен, в жизни не встречала человека честнее. Голубые глаза смотрели прямо и серьезно, даже когда приходилось говорить о неловких вещах. При одной мысли о его взгляде она затрепетала. «Ты уверена?» – спросил он после ужина, по дороге в отель. Разумеется, уверена! Она умолчала о своей невинности – ей всегда казалось, что первый раз будет в брачную ночь, после свадьбы, как полагается: она дождется своего Капитана, как говорили девочки в ее команде. Теперь же она понимала, что все это время ждала любви, а остальное неважно…

Когда он узнал, то был потрясен. «Милая, я не хочу причинять тебе боль», – сказал он, однако пришлось. Ей понравились поцелуи и ласки, но все остальное оказалось совсем не так, как она себе представляла. В третий раз было уже терпимо; наверное, мало-помалу привыкаешь. Да и неважно: самое волнующее – быть желанной, по крайней мере, таким привлекательным мужчиной, как Эдвард.

Она стояла у окна с карманным зеркальцем в руках, пытаясь провести четкую линию помадой, однако губы припухли от его жестких усов, и помада смотрелась размазанной. Она припудрила верхнюю губу и подбородок – больше ничего нельзя было сделать. Так, теперь: выйти из номера, спуститься вниз на лифте, спокойно пройти через холл – не надо ни на кого смотреть – и выйти к машине. Она поправила галстук, надела фуражку, закинула сумку через плечо и твердой походкой вышла из комнаты.

Он укладывал чемоданы в багажник.

– Отлично, детка, – похвалил он. Видимо, понял, как ей было трудно покинуть гостиницу. Какой чуткий и внимательный!

– Так, мэм, куда прикажете?

– Паддингтон.

– Слушаюсь.

В машине она поймала себя на мысли о том, как было бы здорово провести с ним все выходные. Вместо этого придется ехать к родителям в Бат: друзья разъехались кто куда, заняться совершенно нечем. Мама будет критиковать ее макияж, а отец – покровительственно смешивать слабенький джин с тоником.

По дороге в Лондон они застряли позади невероятно длинной колонны грузовиков. Он попросил сигарету, и она прикурила две.

– Счастлива?

Она поняла, что он хочет услышать «да», однако в действительности ее охватила паника при мысли о расставании и долгих часах ожидания понедельника, когда они снова встретятся на аэродроме.

– Тебя тоже отпустили только на выходные?

– Ага, и я намерен использовать их на всю катушку!

Она хотела спросить, поедет ли он домой, но передумала – конечно, поедет, куда же еще? У него четверо детей, он говорил. Правда, когда она поинтересовалась про возраст (надеясь получить хоть какое-то представление о его жене), он улыбнулся и сказал, что все ужасно взрослые, кроме младшего.

– Я тебе в отцы гожусь, знаешь ли.

Многие на его месте притворились бы моложе, чем на самом деле – только не Эдвард. Более того, когда он посадил ее на поезд, то сказал пожилому проводнику:

– Присмотрите за моей любимой доченькой, Джордж!

И проводник одобрительно улыбнулся и закивал.

Он усадил ее в углу.

– У тебя есть что почитать?

У нее не было. Он вышел и купил ей «Лилипута», «Таймс» (никогда не читала) и «Сельскую жизнь».

– Этого тебе хватит.

Он наклонился и прошептал ей в ухо:

– Здорово было, правда, милая? Лучше этого ничего на свете нет!

Слезы обожгли ей глаза, и прежде, чем она успела сморгнуть, он протянул ей роскошный шелковый платок с изумительным запахом. Какой он щедрый, заботливый, чуткий!

– Я верну его тебе в понедельник, – пообещала она, стараясь не плакать.

– Оставь себе, милая, у меня их полно.

Он снял с нее фуражку и поцеловал в губы – мимолетно, одним касанием.

– Пока, милая! Хорошо тебе отдохнуть! – И ушел.

Она промокнула глаза платком и попыталась открыть окно, чтобы посмотреть ему вслед, но его уже не было видно. Она снова уселась в угол: как мило с его стороны, что он так быстро ушел!

Она тихонько высморкалась и вскоре заснула.

– Бедная мамочка!

– Да уж…

– Знаешь, я начинаю понимать смысл добровольной эвтаназии.

– Да, только в нашем случае она не в здравом рассудке, чтобы принять такое решение.

Вилли промолчала: холодная логика сестры не переставала ее раздражать.

Они сидели в чайной и пили серый кофе; между ними стояла нетронутая тарелка с печеньем. Им позвонили из больницы: управляющей показалось, что леди Райдал готовится их покинуть (по ее выражению). Однако по прибытии на следующее утро – Джессика из Френшэма, Вилли из Суссекса – их встретили новостью о том, что ей лучше.

– Она держится, – сообщила экономка, шурша накрахмаленными юбками по коридору. – У нее очень крепкое сердце, но я бы не стала возлагать слишком большие надежды.

Затем они провели ужасный час возле матери. Раскрасневшаяся и слегка усохшая, она лежала на подушках. Беспокойство выдавали слабые движения пальцев, к которым клейкой лентой были примотаны крупные бриллиантовые кольца.

– Она отказалась их снимать, – пояснила экономка. – Они все время соскальзывают и теряются в постели. Леди Райдал, к вам дочери!

Однако веселый тон, объявляющий приятный сюрприз, прошел незамеченным. То ли она их не узнала, то ли ей было все равно. Лишь однажды, пока они тихо переговаривались между собой, она вдруг произнесла громко и отчетливо:

– После падения, когда лошадь взбрыкнула, они пришли и перерезали шнурки – боже, какое облегчение! Однако без поддержки не обойтись, и вскоре у меня заболела спина.

– Когда это было, мамочка? – Но та проигнорировала вопрос.

Джессика глотнула кофе и поморщилась.

– Пожалуй, скоро совсем никакого кофе не будет. Не представляю, как ты без него обойдешься, ты ведь так его любишь!

Фраза предназначалась в качестве оливковой ветви – точнее, веточки. Незначительное раздражение прошло, и Вилли с радостью ее приняла.

– Поехали к нам, – предложила она. – Похоже, в любой момент может случиться обострение, а тебе ехать в такую даль…

– Спасибо, моя хорошая, разве что на выходные – потом мне нужно возвращаться и закрывать дом во Френшэме, искать жильцов.

– Правда? А Реймонд что говорит?

– Как ни странно, он не против. Вообще-то, он получил работу в Бленхейме и так рад, что ни о чем другом и думать не может.

– Джесс! Вот здорово! И чем он занимается?

– Говорит, там все строго засекречено, и он не может сказать. За него замолвил словечко старый друг матери – лорд Кэрредайн. И потом, с его ранением кабинетная работа как раз то, что нужно. Он велел никому не рассказывать, пока не пройдет собеседование – вроде уже прошло благополучно. Наконец-то он нашел свою нишу!

– А ты что будешь делать?

– Ну, я тут подумала… Может, Джуди поживет у вас? Я не хочу отправлять ее в пансионат, и ей так нравится общаться с Лидией.

Вспомнив реакцию Лидии, Вилли осторожно ответила:

– Да, конечно, отличная идея. Правда, сперва нужно поговорить с Дюши – и с мисс Миллимент, наверное.

– Та не будет против. Она еще летом переживала, что недостаточно полезна.

– Разве? Когда это было?

– Когда мы приезжали в начале каникул. Она сказала, что хотела бы уехать на несколько недель, но не знает, куда. Я бы предложила к нам, но Реймонд ее не любит.

– А ты сама-то что собираешься делать? Присоединишься к нашему клану?

– Очень мило с твоей стороны, но я, пожалуй, займу мамин дом в Лондоне – нельзя же оставлять его без присмотра со всеми вещами!

– Брайант все еще там?

– Да, но с этим надо что-то решать. Вряд ли мама может позволить себе платить жалованье слугам, если они ей больше никогда не понадобятся. Знаю-знаю, это ужасно, – добавила она, заметив выражение лица сестры, – но нам надо подумать, как все устроить, особенно с Брайант – ведь она служила маме верой и правдой, а теперь слишком стара, чтобы искать другое место.

– Да, пожалуй. Но почему вдруг именно Лондон?

Джессика ответила уклончиво: мол, подумывает найти какую-нибудь полезную работу, «хоть бы даже и в столовой», однако после этого между ними возникло напряжение. Джессика знала, а Вилли подозревала, что работа на благо родины была не единственной причиной.

– А что слышно об Эдварде? – спросила Джессика, меняя тему.

– Он приезжает завтра. Собирался сегодня, но не отпустили.

– Что ж, мы должны быть благодарны и за малые радости.

– Да уж… Иначе вообще нечему будет радоваться.

Это прозвучало с такой неподдельной горечью, что Джессика решила не углубляться в тему.

Уже в машине Вилли снова ступила на скользкий лед.

– Мне кажется, обустраиваться в Лондоне именно сейчас не совсем разумно. Разве Реймонд не хочет, чтобы ты была поближе к нему, в относительной безопасности? В Оксфорде, например?

– Ой, ну что ты! Он только рад свободе. Вдобавок ему полезно общаться со свежими людьми, которые ничего не понимают в разведении цыплят или собак – словом, всего, что у нас не вышло. И вообще, честно говоря, чем дальше от Френшэма, тем ему лучше: дом просто в ужасном состоянии – тетя Лина им совершенно не занималась, и Реймонд готов был вкладывать в ремонт каждый пенни. А когда я обустроюсь в Лондоне, ему будет проще заглядывать в свободное время…

Повисла очередная пауза: обе думали об одном и том же, далеком от предмета обсуждения.

– А как Сибил себя чувствует? – спросила Джессика, демонстрируя искреннюю озабоченность.

– Вернется домой через неделю.

– Ей все-таки пришлось?..

– Да, прооперировали. Теперь ей предстоит долго восстанавливаться, бедняжке. Врачи сказали – это единственный выход. Мы-то все думали – у нее рак, включая ее саму. Она держалась очень храбро, только переживала, чтобы Хью, не дай бог, не узнал.

– А он так и не знает?

Вилли покачала головой.

– Ему, похоже, и в голову не приходило. У него и так забот хватает: Эдвард на аэродроме, сам живет в клубе, целыми днями работает, а по ночам дежурит на лесопилке – вряд ли у него хватит сил еще и на переживания. Мне кажется, он просто рад, что нашли проблему и приняли меры.

Всю оставшуюся дорогу они делились мнением о своих дочерях, сравнивая их недостатки.

Забавно, до чего Вилли похожа на их мать, думала Джессика: та тоже вечно вела себя так, словно неурядицы других ниспосланы ей лично в виде сурового испытания.

Если Джессике что-то нужно, она всегда сделает вид, будто заботится исключительно об удобстве других, отмечала Вилли, усмехаясь про себя – совсем как мамочка в их детстве: когда наступали летние каникулы, она объявляла, что папе будет полезно отдохнуть от сочинительства и развеяться, хотя на самом деле тот мечтал остаться в Лондоне и спокойно продолжать работу. Как правило, эти взаимные проникновения в истинный характер друг друга в целом не снижали сестринской привязанности, однако сегодня обе старательно умалчивали о том, что занимало их мысли больше всего, и потому в разговорах ощущалось некоторое напряжение, хотя внешне обе сочувствовали друг другу: «Зато у нее хорошая, полезная работа на Би-би-си» (об Анджеле) и «Я уверена, она очень талантливая девочка – наверняка унаследовала что-то от тебя» (о Луизе).

Джессика выглядела, как всегда, изможденной, однако в последнее время более элегантной: бледно-бирюзовый шифоновый шарф обвивал ее длинную шею, создавая смелый контраст с зеленовато-желтым платьем. Даже ее руки, когда-то огрубевшие от домашней работы, снова стали гладкими и белыми. Крупное серебряное кольцо с бирюзой и вены на тыльной стороне по цвету сочетались с шарфом. Конечно, думала Вилли, теперь, когда у нее стало больше денег, она может себе позволить. От этой мысли на душе стало как-то теплее, проснулась былая нежность к сестре.

– Тебе очень идет шарф, – заметила она.

– Я прячу свою кошмарную шею, которая уже «поплыла», как сказала бы мамочка.

– Милая, ты всегда будешь привлекательной.

– Ну, одеваться, как ты, все равно не смогу.

Позже Вилли вспомнила, что оставила машину в Баттле, на станции.

– Боюсь, придется ехать за ней.

Так они и сделали, а потом две с половиной мили ехали до дома в тандеме.

Оставшись наедине со своими мыслями, Вилли думала о том, что Джессика теперь сможет видеться с Лоуренсом в любое время: они с женой жили неподалеку от маминого дома, в Майда Вейл. Именно поэтому она и хочет перебраться в Лондон, тогда как я напрочь застряла в деревне! Вот бы уговорить Эдварда открыть их дом на Лэнсдаун-роуд! Она не видела Лоуренса с того концерта в Национальной галерее. Они провели вместе чудесный день. Гуляли по набережной, и он изливал ей душу: рассказывал, как тяжело живется с безумно ревнивой женой, которая целыми днями хандрит, запершись в спальне с французскими романами и мигренью, а едва он появляется на пороге, закатывает ужасные скандалы. По работе ему приходилось часто разъезжать по всей стране, и она вечно воображает его в объятьях каждой скрипачки и певицы, которой он аккомпанирует, тогда как на самом деле он мечтает о тихой домашней жизни с женщиной, понимающей, что музыка прежде всего. Вспоминая о его горящих черных глазах, она вздрагивала от доселе не испытанного волнения. Они выпили чаю в отеле «Черинг-Кросс»; он держал ее за руку и снова и снова повторял, как он счастлив был ее встретить. Когда она заторопилась на поезд, он предложил составить ей компанию. Очарованная этим жестом, она объяснила, что с ней будут золовка и племянница… «Мы поедем первым классом, как подобает первоклассным людям», – заявил он величественно. В конце концов она заставила его сократить путешествие до Танбридж Уэллс, и все же этот час был одним из самых восхитительных в ее жизни. Она рассказала ему о том, как в молодости танцевала в русском балете, и сам Чекетти восторженно отзывался о ее необычайном таланте – Лоуренс сперва даже не поверил, что она начала лишь в шестнадцать, – и как брак положил всему этому конец. У него было врожденное чувство эмпатии, которое ей в мужчинах прежде не встречалось. Она не осознавала, что ее жизнь за последние двадцать лет исключала получение какого-либо опыта в этой сфере (не считая тех, с кем она так или иначе состояла в родстве). Он прекрасно умел слушать, задавал нужные вопросы, словно бы заранее знал, что она хочет сказать. Выходя, он поцеловал ей руку, и она посмотрела на свою кисть, совсем как молодая девушка, на мгновение даже почувствовала себя Карсавиной в «Spectre de la Rose». С тех пор он прислал два письма – точнее, открытки в конвертах: одну из Манчестера, другую из Майда Вейл. «Я часто думаю о нашем чудесном разговоре в поезде – и не только», – написал он в первой. Во второй намекал на «оазис в пустыне наших жизней». На каждую из них она ответила четырех- и пятистраничными посланиями, в которых изливала отчаяние по поводу бессмысленности своего существования. Когда она впервые использовала это слово, он погладил ее по щеке одним пальцем и сказал: «У вас русская душа, вы постоянно стремитесь «в Москву». Это ваша мечта, ваше убежище». После они еще не раз шутили, упоминая Наполеона. Наконец-то кто-то проникся трагедией ее жизни, думала она. Письма были призваны расширить эту игру. Ей хотелось показать свою утонченность в выгодном свете, но с чувством такта. Разумеется, она их не отослала – это было бы небезопасно. В свою очередь, она восхищалась его стойкостью, бесконечным терпением под гнетом ревности. Она догадалась, что он не смог реализоваться в профессии так, как хотел. Периодически он намекал на это, роняя фразы вроде «когда я выиграл стипендию в колледж» или «и после концерта профессор Тови лично подошел и представился», «когда я получил золотую медаль за…». Поразительно, как много они успели обсудить за полдня! До этого они практически не общались наедине. А вот Джессика виделась с ним нередко – с тех пор как он дирижировал любительским оркестром и хором в Гилдфорде (она, разумеется, тут же вступила в хор).

Сворачивая на подъездную аллею, она покосилась на зеркало заднего обзора: Джессика ехала следом.

– Мне не нравится, что ты остаешься в городе.

– Милый, все будет хорошо. У них в подвале отличное бомбоубежище – при малейшей опасности нас туда быстренько переправят. – Она протянула руку. – Ты у меня такой паникер!

– Ну, если повезет, я заберу тебя домой раньше, чем ты думаешь. Сегодня я встречаюсь с Большим Белым Вождем, и если найти хорошую сиделку, он отпустит, я знаю.

– Как это тебе удалось устроить?

– На прошлой неделе договорился о встрече: он сказал, что сегодня будет свободен после операции. Если я его уговорю, то больница не имеет права тебя удерживать.

Он улыбнулся ей, и она вдруг почувствовала, как сильно он вымотался. Если ему будет легче оттого, что она в деревне, тогда, конечно, надо ехать… хотя при мысли о необходимости вылезать из постели ее чуть не затрясло от слабости. К тому же теперь все переехали в Большой дом. Где будет спать сиделка, даже если они ее найдут?..

Ему уже пора, сказал он, как бы не пропустить встречу с мистером Хизерингтон-Бьютом. С одной стороны, ей не хотелось, чтобы он уходил, с другой – общение с кем бы то ни было больше получаса страшно изматывало.

– До свидания, моя любимая девочка, – сказал он. – Не забудь съесть копченого лосося, это тебя взбодрит. Я передам привет Полли, Саймону и Уиллсу, – добавил он, опередив ее. – Завтра позвоню.

И он ушел, оставив ее с россыпью подарков: копченая рыба, два романа (хотя читать сил не было), розовые розы (надо позвонить сестре, чтобы принесла воды), большая гроздь черного винограда – он никогда не приходил с пустыми руками. Сейчас позову медсестру, устало подумала она, отвернулась и провалилась в сон.

Полчаса спустя он закрыл за собой огромную черную дверь и направился к машине. В голове было до странного пусто, как будто она временно отделилась от тела, которое автоматически переставляло ноги и открывало дверцу машины.

В памяти хаотично всплывали обрывки разговора:

«…ваша жена неплохо держится, насколько можно ожидать…»

«…К сожалению, из двух удаленных опухолей одна оказалась злокачественной…»

«…операция прошла успешно, так что все будет в порядке…»

«…считаю своим долгом проинформировать вас о том, как обстоят дела…»

Потом ему предложили сигарету.

«Но ведь она поправится? Вы же сами сказали – успешно…»

Ответа не последовало. Каждый раз, когда он набирался храбрости и задавал прямой вопрос, врач выражался так уклончиво и запутанно, что ничего толком не прояснялось.

«…есть все шансы на улучшение…»

«…нет поводов для чрезмерного волнения…»

Единственное, о чем он высказался недвусмысленно, был момент обсуждения диагноза с пациенткой.

«Ни в коем случае», – замотал он головой, и тяжелые щеки цвета сливы неловко колыхнулись из стороны в сторону.

Это слегка успокоило: ему совсем не хотелось, чтобы она переживала, и мистер Хизерингтон-Бьют с энтузиазмом его поддержал. Для пациентов – особенно женщин – нет ничего вреднее переживаний.

На этой ноте мистер Хизерингтон-Бьют встал и протянул белую, изящную кисть. Череда широких улыбок, расходящихся, словно круги на воде, «заходите в любое время, когда понадобится».

Только сейчас Хью осознал, что не спросил самого главного, зачем, собственно, и приходил: сможет ли он забрать ее домой. Возникла необходимость снова «зайти», но он подавил в себе это желание. Очевидно, сейчас она не в том состоянии. В понедельник он поговорит с экономкой. Еще там, в палате, он заметил, как ей плохо: полупрозрачная, молочно-белая кожа, крошечные прожилки на веках, обычно невидимые, сероватые тени под глазами, рот потрескался от жара. Думая о ее губах – о том, как она в задумчивости закусывала верхнюю губу, – он вдруг вспомнил, что не поцеловал ее перед уходом. Интересно, стала бы она возражать? Или даже не заметила бы? Неожиданно его потянуло к ней: остаться наедине, обнять, следить за ее дыханием, слушать тихий, нежный голос, вспоминать, болтать, сплетничать, делиться милыми пустяками…

Нет, сейчас к ней нельзя – только зря растревожит. Еще подумает, что у него плохие новости, тогда как на самом деле все хорошо: врач доволен, она поправляется, операция прошла успешно… Репетируя предстоящий разговор, он и сам почувствовал облегчение – вполне естественно, что эти профессионалы всегда стараются обезопасить себя по максимуму, если не уверены на сто процентов… Нет, надо ее поберечь. Неважно, чего он там хочет – разнообразия ради можно и о других подумать.

Он зажег сигарету и завел мотор. Так странно ехать в Суссекс от нее, хотя всегда было наоборот, и пятница – любимый день недели… Ничего, скоро он заберет ее домой. Надо поговорить с Рейчел: может, та посоветует, где найти хорошую сиделку.

– Х-Е-Р, – старательно записывала она. – Херес?

– Нет, просто «хер».

– Так бы сразу и сказал.

– А ты не копайся! Ладно, дальше проще. «Жопа». Ж-О-П-А.

Лидия лизнула карандаш и продолжила.

– Готова? – спросил Невилл. – Яйца.

– А что плохого в яйцах? По-моему, это скучно…

– Заткнись! Дерьмо! Блевотина! Soixante-neuf!

– А как пишется? Похоже на иностранное.

– Это такая иностранная поза – самое грубое слово в мире!

– А ты покажи!

Однако Невилла так просто не поймать.

– Ты остальные записала?

– Нет еще.

– Ну так записывай, а то забудешь!

– Не забуду. Что там было первое?

Он повторил. Долгосрочный план по зачистке своей спальни оказался не так-то прост в реализации. С одной стороны, она все время забывала слова, с другой – вечно задавала дурацкие вопросы об их значении. Самая сложная задача – заставить ее продемонстрировать приобретенные познания за обедом, но как это сделать, если она не понимает, о чем говорит? Если честно, иногда он и сам не понимал: в школе было модно притворяться, будто все знаешь, что напрочь убивало шансы на получение информации. Взять хоть soixante-neuf: он даже не догадывался, что бывают «непристойные позы», тем более иностранные. Его основной целью было изобразить так называемое «дурное влияние» – тогда Лидию заберут из их спальни. Конечно, он получит нагоняй, но оно того стоит. Возможно, даже переселят к Тедди и Саймону! Если приедет эта кривляка Джуди (взрослые упоминали в разговоре), бедной Лид придется жить с ней. А если Тедди с Саймоном наотрез откажутся его взять, тогда он останется совсем один. Хотя ему частенько казалось, что это самое лучшее, почему-то стало грустно. В школе никогда не удается побыть одному – даже в туалетах стены не до потолка, и все слышно. А еще бывает страшно, когда случается приступ астмы: никого рядом нет, и ингалятор куда-то подевался – вот тогда тяжело… Насчет этого Лидия молодец: в таких случаях она всегда сидела с ним и читала до тех пор, пока ему не становилось легче, а на следующий день даже не заикалась о приступе.

А еще, когда он оставался один, в голову лезли разные мысли, и все почему-то грустные. Война оказалась совсем не такой, как он ожидал, и то, что раньше было увлекательно, стало либо скучным, либо невозможным, а скучное – еще скучнее. Потом отец… О нем вообще думать не хотелось. Как он мог уехать и оставить их с Клэри ни с чем? (Зоуи со своим дурацким ребенком, которого она сделала нарочно, не считаются.) Что-то в семье стало много смертей, подумал он. Сперва мама, потом отец исчезает без предупреждения. Следующая будет Эллен, не иначе.

На него нахлынуло желание побыть одному. Глядя на голову Лидии, склоненную над тетрадкой, он уже пожалел, что затеял все это – ничего хорошего не выйдет.

– …блевотина звучит ужасно противно, – говорила меж тем Лидия. – Я, конечно, могу и ее написать, но не буду. Мне интересно только, если это страшное ругательство.

– Да я-то знаю и похуже, но ты еще слишком маленькая. – Ему стало совсем скучно.

– Я тебя уже почти догнала – в ноябре мне будет девять.

– Но сейчас тебе всего восемь, да к тому же ты еще и девчонка!

Для того чтобы от нее сбежать, пришлось выбираться из старой машины и прыгать прямо в крапиву, но ему было так скучно, что оно того стоило. Он побежал от нее, мелькая в траве обожженными ногами, пока ее вопли не сделались смешными. В саду он нашел листья щавеля и натер ими ноги до зеленых полос, затем улегся в высокую траву и стал думать, чем бы заняться. Можно, к примеру, совершить плохой поступок. В школе они с Хокинсом заключили пари: кто больше натворит за каникулы. Победителю доставалась половина карманных денег проигравшего за семестр. Чтобы избежать споров, они разработали целую систему баллов: за незначительный проступок (взрослые сердились и велели больше так не делать) один балл. За более серьезный (наказание) – два. Дальше сложнее: придумать что-то новенькое, чего никто никогда не делал, и получить суровое наказание – три балла. И наконец, самое лучшее и самое сложное: натворить то, чего никогда не делал, и не попасться – за это начисляются пять баллов. «А как мы проверим, что другой не соврал?» – спросил он, и Хокинс напомнил ему про понятия чести и благородства: если настоящие друзья предают друг друга, они попадают в ад – верное дело. Он был на шесть месяцев старше, с ярко-рыжими волосами. Летом на носу скапливались веснушки, так что он становился желтым. Его кусала змея, и он выжил, а еще он заходил в камеру ужасов Музея мадам Тюссо и видел там жуткие вещи. Из скучного у него были только фокусы: всегда видно, как он это делает; однако он продолжал тренироваться на всех, кто под руку подвернется; Невиллу, как его лучшему другу, приходилось брать на себя львиную долю. В остальном с ним было ужасно весело.

Тут ему в голову пришла блестящая идея, и он отправился ее выполнять.

– Он меня так напугал! – Айлин приложила руку к груди, словно в подтверждение. – Я пошла туда поискать свою метелку, думала – там оставила. Вхожу, глядь – а он на столе танцует в чем мать родила, с клюшкой мистера Хью. Ну не знаю… – Она сделала глоток чая, подкрепляясь после нервного стресса. – Занавески все задернуты, лампочки на столе зажжены – я так перепугалась! Побежала искать Эллен, да не нашла – пришлось идти за мисс Рейчел. Не следовало ему снимать одежду – большой ведь уже мальчик!

– И что будет дальше… – Миссис Криппс покачала головой и вернулась к просеиванию хлебных крошек. – Скучает по отцу, бедный малыш.

В кухне воцарилось молчание. Эди из уважения к рассказчице перестала мыть посуду, задумалась и уронила на пол большое блюдо, за что получила нагоняй от миссис Криппс.

– Это было ужасно смешно, я еле сдержалась, – рассказывала Рейчел матери. – Слава богу, он не повредил ткань. И как ему только в голову пришло?!

– Пытается привлечь к себе внимание, – спокойно отозвалась та. – Ему не хватает отца. От Зоуи в этом плане никогда не было толку, а Клэри, с одной стороны, слишком мала, а с другой – слишком выросла, чтобы его утешить.

Они поглядели друг на друга, думая об одном и том же.

– Может, вывезти его погулять? – предложила Рейчел.

– Разумеется, только не сегодня – пусть не думает, что танцы на бильярдных столах заслуживают награды. Пожалуй, надо попросить Хью поговорить с ним как следует.

Подходя к дому, Зоуи издали услышала крики Джульетты и перешла на бег, изрядно запыхавшись. Она еще в Милл-Фарм чувствовала, что запаздывает: грудь наполнилась и отяжелела, но уйти было невозможно: пришлось читать бедняге до тех пор, пока сиделка ее не освободила. А что, если Эллен оставила Джульетту одну? А вдруг малышка выпала из кроватки и ушиблась? В спешке Зоуи зацепилась кофтой за калитку и порвала карман. В холле она чуть не столкнулась с Айлин, несущей поднос с приборами в столовую. К тому времени, как она добралась до верхнего этажа, в боку закололо.

Эллен ходила по комнате с Джульеттой на руках: вся красная, малышка издавала яростные вопли.

– Всего лишь голодна, – успокоила ее Эллен. – Наша маленькая мисс любит кушать регулярно, по часам.

Зоуи устроилась в кресле с высокой спинкой, расстегнула блузку и бюстгальтер, вытащив влажную подкладку. Приняв у Эллен дочку, напряженную и потную от ярости, она устроила ее поудобнее в изгибе локтя. Малышка вслепую задвигала головой, нашла грудь и тут же расслабилась, на маленьком личике появилось умиротворенное выражение.

– Не давайте ей торопиться, – посоветовала Эллен с подобающей долей восхищения в голосе, и Зоуи на минутку оторвала взгляд от ребенка и улыбнулась.

– Ладно.

Эллен протянула ей сухую подкладку под вторую грудь и, хромая, вышла из комнаты – ревматизм все больше давал о себе знать.

Зоуи погладила влажные волосики, и глазки ребенка, доверчиво смотрящие на нее, легонько моргнули. Ее кожа приобрела восхитительно розовый оттенок, крошечные голые ножки скрючились от удовольствия – ей захотелось схватить одну и поцеловать, но она понимала, что это вызовет возмущение.

– У тебя вдовий хохолок, – сказала она, в очередной раз перебирая список многочисленных совершенств малышки. Шелковые бровки, изумительные, широко расставленные глазки – все еще цвета мокрого грифеля, но, говорят, скоро изменятся. Крошечный носик, очаровательный ротик цвета вишни, рыжевато-золотистые волосики… Настало время вызвать отрыжку. Она подняла ребенка и прислонила к плечу, поглаживая спинку. Та немножко покряхтела и срыгнула лишний воздух – идеальный младенец.

Это Дюши посоветовала ей ходить в Милл-Фарм ухаживать за ранеными; напуганная своей безмерной поглощенностью ребенком, она согласилась. Дюши всегда была к ней добра, и Зоуи очень ее уважала. Это она рассказала ей о Руперте – через два дня после рождения Джульетты, когда пришло молоко. Зоуи поплакала слегка, без надрыва: новости казались нереальными, слишком далекими и туманными, чтобы прочувствовать то, чего от нее явно ожидали – смятение, робкую надежду, постепенно угасающую с течением времени. Она не смогла принять идею его гибели – не могла или не хотела думать об этом. Неизвестно, поняла ее Дюши или нет, однако не стала выжимать из нее ответную реакцию и оставила в покое. Был один момент, в присутствии Клэри, когда ее вдруг охватило ужасное чувство реальности, но она поспешно его отогнала, укрылась в настоящем, в счастье материнства.

– Я не могу думать о нем сейчас, – сказала она Клэри. – Не могу…

И Клэри ответила:

– Ничего, все нормально. Только не думай, что он погиб, – это неправда.

И она больше не поднимала эту тему. Вот уже почти три месяца Джульетта всецело завладела ее временем и вниманием: кормить, купать, менять подгузник, играть, возить на прогулку в старой коляске семьи Казалет. По ночам она спала безо всяких снов, однако каким-то волшебным образом всегда просыпалась за минуту-другую до Джульетты на утреннее кормление, ее любимое время дня – никого в целом свете, лишь они вдвоем. Война отошла куда-то на задворки сознания: она не слушала новости по радио, не читала газет. Часами она шила хорошенькие платьица на вырост: батистовые, в складочку, с мережкой, с узким кружевом домашней работы, что дала ей Дюши. Они подружились с Сибил: та искренне восхищалась Джульеттой и всегда была рада поговорить о детях в знающей, успокаивающей манере. Она связала крючком три кофточки и показала Зоуи, как обрезать малышке ногти, чтобы та не царапала себе лицо.

И вот две недели назад Дюши предложила ей посещать Милл-Фарм, где содержались молодые летчики с тяжелыми ранениями – большей частью ожогами – между операциями.

– Их нужно навещать, – сказала она. – Я разговаривала с экономкой: они далеко от родных, те не могут к ним приезжать, да и тебе надо почаще выбираться из дома.

Не то чтобы это был приказ, однако Зоуи сочла за лучшее согласиться. Итак, договорились, что она будет ходить туда три раза в неделю. «Из-за ожогов люди могут выглядеть… странно», – предупредила ее Вилли, но она все равно оказалась не готова к увиденному в Милл-Фарм.

– Как хорошо, что вы пришли нам помочь, миссис Казалет, – приветствовала ее экономка. – Народу у нас немного, но все нуждаются в уходе, а работников не хватает – всего четыре сестры, и одна из них дежурит по ночам.

– Но я ничего не знаю об уходе за ранеными, – встревожилась Зоуи.

– Нет-нет, что вы, этого мы от вас не потребуем! Нет, их просто желательно навещать, составить компанию, почитать – новое лицо, знаете ли, – все развлечение… Начните, пожалуй, с Родди – ему как раз нужно написать письмо, а потом напоите его чаем.

Она провела Зоуи в маленькую комнату, которую при Вилли занимал какой-то ребенок. Сейчас здесь стояла высокая больничная койка, шкафчик с тумбочкой и стул для посетителей.

– Лейтенант Бейтсон, к вам миссис Казалет, – весело объявила экономка, – и до чая у нее хватит времени написать для вас письмо. Боже мой, опять подушки сползли. Я сейчас принесу что-нибудь. – И она вышла.

Лейтенант Бейтсон медленно повернул голову, и Зоуи вздрогнула: правая сторона его лица покрыта блестящей кожей багрового цвета, до того натянутой, что уголок рта слегка приподнялся. На этой стороне глаза не было, оставшийся глаз смотрел хмуро. Руки, по локоть прибинтованные к шинам, лежали на двух подушках.

– Здравствуйте, – сказала Зоуи и умолкла, окончательно растерявшись.

– Тут есть стул, – напомнил он.

Зоуи села. Молчание нарушило возвращение экономки с валиком. Подняв край одеяла, она обнажила ногу, также закованную в шину.

– О да, – протянула экономка, заметив ее взгляд. – Лейтенант Бейтсон у нас побывал в боях…

– Одного вполне хватило.

Он глянул на Зоуи, и ей показалось, что он пытается подмигнуть.

– Ну вот, – приговаривала экономка, словно не слыша, – теперь можете опереться здоровой ногой и удержитесь на месте.

– Вряд ли у меня есть шансы сбежать.

Она расправила одеяло и выпрямилась.

– За вами глаз да глаз! – шутливо покачала головой она. – Его планшет в ящике, миссис Казалет. – И она снова вышла.

Зоуи охватила паника, она не знала, куда девать глаза.

– Видок у меня еще тот, да? – пришел он ей на помощь.

– Похоже, вам здорово досталось, – ответила она, глядя ему в лицо, и он слегка расслабился.

Зоуи встала и вытащила из ящика планшет с бумагой и ручку.

– Ну что, давайте напишем?

– Ладно. Это маме. Боюсь, я не мастак писать письма. «Дорогая мама…»

Повисла долгая пауза. Зоуи терпеливо ждала, занеся ручку над бумагой.

– «Ну, как ты поживаешь? Здесь очень хорошо. Меня тут подержат еще пару недель, а потом перевезут обратно в Годалминг на операцию. Говорят, что я иду на поправку. Кормят хорошо и ухаживают за нами тоже».

Снова молчание.

– «Надеюсь, папе нравится в отряде обороны, а у тебя не слишком устает спина от работы в столовой. Пожалуйста, поблагодари Милли за открытку».

– Погодите! – прервала его Зоуи. – Слишком быстро.

– Извините.

– Все нормально, я дошла до тети Милли.

– Это не тетя, это моя собака. Как думаете, хватит? Мне больше ничего не придумать.

– Еще на страницу не набралось.

– А… Ну ладно… «Пожалуйста, позвоните Руфи и попросите ее не приезжать – скажите, что к нам не пускают посетителей, а на самом деле я просто не хочу. Надеюсь…» – Он умолк. – Нет, не годится.

Она догадалась, что он пытается улыбнуться, и на глаза навернулись слезы.

– Просто напишите: «Твой любящий сын Родди».

К тому времени, как Зоуи нашла конверт, надписала его и прочла письмо вслух, пришла медсестра с подносом: тарелка сэндвичей и две чашки чая.

– Экономка сказала, что вы будете его кормить. Вот соломинка. Вам удобно? – обратилась она к раненому.

– Отлично. А вы как поживаете?

– Жаловаться не на что. – Она поставила поднос на тумбочку и занялась подушками.

– Будете перевязывать? – спросил он, и в его голосе послышалось едва скрываемое опасение.

– Не сегодня, – успокоила та. – Отдыхайте. Я потом вернусь за подносом. Позовите, если что понадобится.

Ей придется его кормить, заволновалась Зоуи, но как это правильно делать? Она сунула соломинку в чашку.

– Слишком горячий, я обожгусь.

Сэндвичи были довольно тонкие, с обрезанной коркой. Зоуи придвинула стул поближе к кровати, взяла сэндвич и поднесла ему ко рту. Он попытался откусить, но едва смог открыть рот: пришлось крошить на мелкие кусочки и просовывать.

– Совсем я дохляк, правда? – пошутил он.

– Ужасный дохляк!

– Когда вы улыбаетесь, то напоминаете мне киноактрису. – Сперва ей показалось, что он просто держал еду во рту, но теперь проглотил – по гладкому, костлявому горлу прокатилась маленькая волна. – Вы тут рядом живете?

– Да, в усадьбе.

– Вижу, вы замужем.

– Да. – Через паузу она уточнила: – Он служил во флоте.

Забинтованная кисть неуклюже опустилась на ее руку.

– Сочувствую, – произнес он тихо, и левая сторона лица покраснела. – Боюсь, я сам не подниму.

Зоуи положила сэндвич на тарелку и аккуратно переложила его руку обратно на подушку. Накормив его, она рассказала немного о Джульетте. Он вежливо слушал, но не особенно интересовался. Тогда она спросила, есть ли у него братья и сестры – нет, никого. Был младший брат, но умер от дифтерии.

Он попросил ее съесть сэндвич, потому что в него больше не влезет, а они заставляют доедать. Она подала ему чашку, и он отпил немного через соломинку.

– Люблю пить чай, – констатировал он.

Когда он напился, Зоуи сказала:

– Наверное, с забинтованными руками читать не получится.

– Да и глаз не годится…

– Я могла бы принести книгу и почитать, если хотите.

– Хочу. Что-нибудь легкое.

Когда ей пора было уходить, он пробурчал сухо, словно она ему не понравилась:

– Вы очень добры.

У самых дверей Зоуи улыбнулась на прощанье, и он вдруг воскликнул:

– Вспомнил! Вивьен Ли – вот кого вы мне напомнили! «Мост Ватерлоо» – я смотрел три раза! Попросите сестру заглянуть ко мне, ладно?

Позднее Зоуи осторожно расспросила о нем экономку. Выяснилось, что Родди подбили в бою. Он смог посадить самолет на одном двигателе, однако в кабине случился пожар, и он сломал ногу, выбираясь оттуда. После ранения его мучили жуткие кошмары.

– В тот день он сбил три вражеских самолета и получил за это крест, – пояснила экономка с гордостью.

Ему было двадцать лет, и после обучения он успел отлетать всего месяц. Зоуи спросила, смогут ли врачи выправить его лицо. Вполне возможно, предположила экономка, однако руки – и в особенности кисти – так сильно обожжены, что прогнозировать трудно.

– Знаете, он ведь у нас не самый тяжелый – нам таких не дают, держат в Годалминге.

Она похлопала Зоуи по плечу и ободряюще кивнула.

– У вас с ним хорошо получается. Только помните – он все еще в состоянии шока – это самое худшее, с чем ему приходится бороться, кроме переломов. А как малышка?

Она всегда спрашивала о Джульетте. Однажды, когда у Эллен был выходной, Зоуи взяла ее с собой на Милл-Фарм показать экономке и медсестрам. Разумеется, те принялись над ней сюсюкать и выстроились в очередь, чтобы подержать на руках. Ей предложили взять Джульетту к лейтенанту Бейтсону, но Зоуи решила, что лучше не надо, и ей не стали возражать, однако вышло только хуже. Оставив Джульетту с экономкой (та писала отчеты и пообещала за ней присмотреть), Зоуи зашла к Родди поздороваться. До этого они читали рассказы о Шерлоке Холмсе (пробовали Вудхауза, но ему было больно смеяться). Она предупредила, что сможет остаться всего на десять минут. Это его явно расстроило, а когда она объяснила про малышку, он совсем умолк и замкнулся в себе. Зоуи предложила начать рассказ, на что Родди выказал явное нежелание.

– Что там можно прочитать за десять минут, – проворчал он.

Воцарилось неловкое молчание.

Зоуи извинилась и объяснила, что у няни сегодня выходной, но Родди совсем отвернулся от нее, демонстрируя обожженную сторону.

– Я устал… Мне все надоело!

Зоуи поднялась и направилась к двери, пообещав прийти завтра.

– Как вам будет угодно, – откликнулся он. – Шикарно иметь няню, правда?

– Это не моя личная – она мне просто помогает, чтобы я могла прийти к вам повидаться. – Зоуи порядком рассердилась, и впоследствии ей даже стало неловко за то, что она не смогла этого скрыть.

Тем не менее пару дней спустя на стуле для посетителей лежал маленький сверток.

– Откройте! – Родди выглядел куда более оживленным, чем обычно. – Ну, давайте!

Это оказалась игрушка: маленькая белая обезьянка с розовыми ушками и хвостиком.

– Для вашей малышки, – пояснил он. – Я попросил одну из сестер выбрать. Она сказала – это лучшее, что было.

– Просто замечательная! Ей непременно понравится. Спасибо, Родди, это очень мило с вашей стороны. – Повинуясь импульсу, Зоуи наклонилась и легонько поцеловала его пунцовую блестящую кожу. Он порывисто втянул в себя воздух, и она испугалась, что причинила ему боль. Помолчав немного, он хрипло пробормотал:

– Вы первая, кто поцеловал меня после…

Из единственного глаза потекли слезы – сперва медленно, потом все больше и больше. Зоуи достала платок и осторожно промокнула щеку, затем поднесла к носу, чтобы он высморкался. Тогда он и рассказал ей о своей девушке, Руфи. Они познакомились недавно, на танцах – она прекрасно танцевала, и волосы у нее были как у Джинджер Роджерс. Они встречались дважды в неделю, ходили в кино и танцевать.

– В прошлой жизни… – понуро уточнил он.

Еще когда он был в Годалминге, девушка написала ему, что хочет повидаться, но он не ответил.

– Не хочу, чтобы она меня видела.

И Зоуи, многому научившаяся за эти недели, не стала спорить, просто выслушала.

Вертя в руках обезьянку, она как бы невзначай упомянула, что, по словам экономки, ему еще предстоят операции на лице.

– И потом – любят не за внешность, – добавила она. – А если и случается, то это ужасно.

– Почему вы так думаете?

– Я сама такой была. Под конец на душе паршиво – примерно как если бы тебя любили за то, что у тебя много денег.

Родди задумался.

– Но начинается-то все равно с этого! Тебе нравится, как человек выглядит.

– А потом ты присматриваешься и находишь в нем другие приятные черты характера – если они есть.

– За Руфью много парней увивается, – задумчиво произнес Родди. – Она любит хорошо проводить время – танцевать и все такое. Ей всего восемнадцать – намного моложе меня.

После этого Зоуи старалась не только читать, но и разговаривать с ним как можно больше: для нее это был скорее способ справиться с взаимной робостью и смущением…

На второй груди Джульетта заснула. Жаль будить, но нужно вызвать отрыжку, а потом подержать над горшком, однако Эллен поблизости не было, и Зоуи решила пропустить последний этап.

Снаружи хлопнули дверцы, и она подошла к окну посмотреть, кто приехал. У подъезда стояли две машины: из одной вышла Вилли, из другой – ее сестра. С тех пор как она стала посещать Милл-Фарм, отношения у них с Вилли улучшились. И все же Сибил ей нравилась куда больше. Когда она вернется домой, буду помогать за ней ухаживать, решила Зоуи.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Клэри одолжить юбку.

– Я капнула чернилами на платье, которое ты мне сшила – дурацкая ручка протекает.

– Погоди, сейчас уложу Джульетту.

– Почему бы тебе не звать ее Джули, как кормилица Джульетты? «Вырастешь – будешь норовить упасть на спину», хотя чем это лучше – убей, не понимаю. Мне кажется, Джули – очень красивое имя. Джули! – проворковала она, склонившись над кроваткой. Малышка открыла глаза и слабо улыбнулась. – Видишь! Ей нравится! А где ты взяла обезьянку?

– Один из пациентов в Милл-Фарм попросил медсестру купить и подарил мне.

– Ух ты! Наверное, он в тебя влюблен. Джули, гляди, какая обезьянка!

– Она почти заснула, оставь ее. Так, сейчас посмотрим…

За последний год Клэри сильно выросла, а одежды у нее было совсем мало. Я должна позаботиться о ней, как Сибил о Полли, думала Зоуи, перебирая свой гардероб. После родов ее талия расползлась на пару дюймов, и кое-какие вещи уже не налезали. Она вытащила темно-серую юбку-шестиклинку, которая когда-то плотно облегала ее бедра.

– Примерь.

Клэри сняла шорты – рваные, заколотые булавкой на талии – и осталась в желтой рубашке и темно-синих панталонах.

– Сандалии тоже надо снять, – сказала она. – К одному прилипла смола и цепляется за одежду.

Юбка сидела превосходно, хоть и была немного длинновата.

– Я подошью подол, – прикинула Зоуи.

Клэри воскликнула:

– Нет-нет, не надо, мне так нравится.

– К этой юбке нужна хорошая блузка.

– И моя старая сойдет.

– Я хочу, чтобы ты выглядела красавицей.

Клэри улыбнулась:

– Боюсь, ничего не выйдет.

Однако стоило Зоуи отыскать красную блузку и зачесать волосы Клэри наверх с помощью двух гребенок (она все еще отращивала челку), и девочка преобразилась.

– Похоже на взрослую фотографию, – прокомментировала она, непривычно довольная своим внешним видом.

– Мои туфли тебе не подойдут по размеру. Что у тебя есть?

– Только парусиновые и ботинки, и еще эти сандалии. Ну и сапоги, конечно. Может, просто ходить босоногой, как на романтических старых полотнах?

– Ты же знаешь, что бабушка не позволит. Остаются сандалии. Я обещаю: скоро мы поедем в город и купим тебе приличные туфли. Вот, возьми еще эти юбки – они того же покроя, и я в них не влезаю.

– Но ты же скоро закончишь кормить Джули и тогда снова влезешь в них. Тебе и правда надо похудеть – ты должна быть стройной! Тетя Вилли говорит, есть какая-то специальная диета.

– Не знаю… Наверное, мне все равно. Ты-то что так беспокоишься?

– Я беспокоюсь не для себя, – начала было Клэри, но тут же спохватилась и умолкла: они достигли той черты, за которой находился мертвый – или живой – Руперт, и обе, не сговариваясь, отпрянули от нее.

– Полли выщипала мне брови, – сказала она вместо этого. – Ужасно больно!

Когда Клэри ушла, забрав старые и новые одежки и рассыпаясь в благодарностях больше, чем это было в ее характере, Зоуи критически оглядела себя в зеркале – пожалуй, впервые после рождения Джульетты. Как сказала бы ее мама, она явно «распустилась»: раздалась в талии и в бедрах, живот на ощупь походил на старую замшу. Зоуи подошла ближе, вглядываясь в собственное лицо: кожа все еще сливочная, однако нижняя часть поплыла, отяжелела, даже появился намек на второй подбородок. Ей всего двадцать пять – пора заняться гимнастикой и прекращать перекусывать в промежутках между основной едой. Родди сказал, что она похожа на Вивьен Ли, однако в тот раз Зоуи была в одежде, скрывающей очертания фигуры; и потом, он наверняка имел в виду ее лицо. Когда он рассказывал о своей девушке и о том, как они ходили на танцы, Зоуи вспомнила, как сама стремилась хорошо проводить время, обожала внимание мужчин, наслаждалась восхитительной игрой, где она в роли королевы делала выбор, одаривала милостями, принимала поклонение… До тех пор пока в ее жизни не появился Филип, и игра закончилась. А потом ребенок умер… но даже смерть не уменьшила чувства вины, которое бесконечно подпитывалось обманом – главным образом Руперта, но и остальной семьи тоже: приходилось делать вид, будто она глубоко переживает потерю, и лишь она одна знала, что это неправда…

Поздней осенью, когда война уже началась, они поехали в Лондон упаковывать вещи в квартире ее матери на Эрлс-Корт (давняя подруга пригласила ее к себе на остров Уайт на время войны). Зоуи не хотела, чтобы Руперт помогал, но тот настоял («Слишком много хлопот для тебя одной»). Он заказал деревянные коробки для чая, в которые они упаковывали мелкие предметы, мебель отправляли на склад, а остальное, приготовленное на продажу или на выброс, сваливалось кучей на полу гостиной. Квартира, как часто бывает с покинутым жилищем, приобрела атмосферу запущенности: тюлевые занавески так загрязнились, что, казалось, снаружи стоит густой туман. Руперт подвязал некоторые из них, чтобы пропустить хоть немного света, но это лишь подчеркнуло убогость обстановки: поцарапанную мебель из мореного дуба, вытертый диван, расплывшиеся пятна на коврах, отбитые ручки газового камина, выгоревшие, покорежившиеся абажуры, ровный слой пыли на всех поверхностях – на каждой рамке, на каждой безделушке.

Зоуи упаковала одежду матери в чемоданы, пока Руперт разбирался с кухней, то и дело спрашивая, нужно ли оставить помятую алюминиевую кастрюлю, тоненькие чашки, рыбные ножи с пожелтевшими ручками, чайник в форме соломенного домика и вышитый льняной мешочек, полный вязаных прихваток и бумажных салфеток.

– Какая причудливая смесь! – заметил он нарочито веселым тоном. Зоуи огрызнулась, защищая и оправдывая мать.

– Милая, я вовсе не нападаю на твою маму. Я имел в виду – наверное, у каждого из нас скапливается много разных вещей…

Она не ответила. С той ночи, проведенной с Филипом, ей не приходилось бывать в маминой квартире. Все осталось ровно в том виде, в каком было в то утро, когда она уходила: даже запыленный кусочек лавандового мыла в ванной и пакетик с кофе, который она пила в то утро. Она не собиралась сюда возвращаться, и вынужденное появление здесь снова, да еще с Рупертом, добавляло новые грани мучений.

– Бедная малышка, тебе придется здесь спать, – посетовал он, садясь на продавленный диван, чтобы прочесть список нужных вещей.

На долю секунды она представила, как произносит спокойным тоном: «Вообще-то меня на нем изнасиловали». Оставаться с ним в этой комнате было невыносимо… Она сказала, что пойдет упаковывать одежду, а ему лучше заняться кухней.

– Мы не будем торчать здесь весь день! – Она почти выхватила у него листок со списком и добавила, что в нем особого смысла нет.

В спальне Зоуи упала на скользкое розовое покрывало, охваченная чувством вины и раздражением на себя за то, что была с ним груба, и за то, что позволила ему приехать сюда. В одиночку она могла бы все еще раз обдумать, изгнать из памяти, вычеркнуть весь этот эпизод, логически обосновать необходимость обмана (пока она не признается, молчание считается ложью) доказательством любви к нему, попыткой уберечь от боли. Если бы только она не забеременела и не родила, в остальном можно было бы и признаться: он бы обиделся и рассердился, но в конце концов простил. Но ребенок! После стольких лет отказа родить ему… Как он воспринял бы то, что выглядело сознательной небрежностью? Как будто она хотела ребенка от другого!

– В муке завелись крошечные мушки! Милая, тебе нехорошо?

– Все нормально. Просто пытаюсь сообразить, с чего начать. Выбрасывай всю еду.

Укладывание одежды не заняло много времени. Из серого беличьего пальто, которое мать носила, сколько Зоуи помнила, вылетела моль. К тому же оно было порядком изношено – значит, на выброс.

Неплохо бы купить ей новое, только денег нет – кроме тех, что дал Руперт. Плата за учебу Невилла съедает и без того скромную разницу в зарплате, которую он выгадал, работая на отца (Бриг не считал нужным платить сыновьям больше, чем они того заслуживали; а теперь, на флоте, Руперт станет получать еще меньше).

Закончив в спальне, Зоуи спустилась вниз. Руперт сидел в гостиной и разглядывал старый альбом с фотографиями.

– Давай оставим себе? – предложил он. – Тут все твои детские фото с самого рождения. Я напишу твоей маме и спрошу, можно ли мне его забрать.

– У тебя же есть мои фотографии – мама давала.

– Этих нет. Не хочу, чтобы они потерялись.

– Я думала, ты уже догадался, что мама никогда ничего не выбрасывает.

Целый день она продолжала огрызаться: ее раздражало все, что он говорил и делал, и каждая найденная вещь лишь усугубляла чувство вины, которое к тому времени перенеслось и на мать. Ее дневник – дорогой, в обманчиво веселой красной обложке – оказался почти пустым. «Парикмахерская» – значилось там примерно раз в неделю, или «отнести зимнее пальто в чистку». Раз в месяц «бридж с Бленкинсопами (здесь)» или «у них». Больше почти ничего. С чистых страниц на нее буквально кричало одиночество. А пожитки! Гостиная была уставлена ненужными безделушками – такие обычно дарят ради галочки: изделия из керамики, сургуча, куклы в национальных костюмах, веера, восковые цветы и бесконечные рамки из серебра, кожи, меди, ракушек, паспарту. Почти в каждой – она сама (кроме двух, с отцом). В нижнем ящике расшатанного комодика нашлась коробка, полная ее детских вещей. Как это нелепо – хранить их столько лет, фыркнула Зоуи вслух и тут же пожалела – она прекрасно знала, зачем…

– Потому что она тебя любит, – откликнулся Руперт. Он сидел на коленях и заворачивал рамки в газету, голос у него звучал устало.

Когда они закончили, он предложил зайти куда-нибудь промочить горло.

Паб еще только открылся, и народу почти не было.

– Джин с вермутом?

Она кивнула.

Это был типичный полутемный паб со стенными панелями красного дерева, матовым стеклом, настоящим камином и стульями, обитыми искусственной кожей. Она присела за столик в углу, чувствуя себя насквозь пропыленной. Настроение было подавленное.

– Я взял нам по двойному, и сигареты удалось купить.

Руперт поставил бокалы на стол.

– Я тут подумал, – сказал он, закуривая. – Может, твоей маме ненадолго пожить у нас? Я уверен, что свободная комната найдется…

Он взглянул на ее лицо и добавил:

– Или ты могла бы поехать на остров Уайт на недельку-другую.

– Она не захочет сюда, а я не смогу остановиться там – ее подруга меня не любит.

– Ты не хочешь ее видеть?

– Дело не в этом.

– И все же ты чувствуешь себя виноватой. Может, пора что-то предпринять?

– Неправда! Мне ее просто жаль.

– От этого ей мало пользы.

– Что ты имеешь в виду?

– До сегодняшнего дня я не понимал, насколько ее жизнь завязана на тебя. Впрочем, это логично, ведь ты – ее единственный ребенок. А ты весь день ворчишь и ощетиниваешься, так что я прекрасно все понял.

Ответом ему было сердитое молчание. Тогда он протянул руку и коснулся ее неотзывчивых пальцев.

– Милая, испытывать чувство вины совершенно естественно, только бесполезно. Я понял это, когда умерла Изобел. Спасает только одно: принять вещи, над которыми ты не властен, и делать то, что можешь.

Зоуи в испуге уставилась на него: он почти никогда не упоминал Изобел.

– Но что ты мог сделать после ее смерти?

– Заботиться о наших детях – для нее и для себя, ты же понимаешь. Вот ты уже начала с Клэри…

– Это все она… – Ее голос дрогнул.

Он легонько пожал ей руку и отпустил.

– А ты подыграла. Пойду-ка принесу нам еще выпить.

Глядя ему вслед, она внезапно испытала прилив любви во всем многообразии оттенков, привычных и новых: нежность, счастье, ощущение, что она его не заслужила, желание сделать для него все, что угодно…

Они вернулись на квартиру Хью, где собирались переночевать, и отправились ужинать втроем («Она ведь не возражает, правда? Бедняге Хью так одиноко!»). Разумеется, сперва ей это не понравилось – что за пренебрежение! – однако вечер прошел очень мило.

– Если вы хотите сходить потанцевать, не обращайте на меня внимания, я поеду спать, – сказал Хью, когда они допили кофе с ликером. Руперт вопросительно взглянул на нее, и Зоуи вдруг осознала, как часто он позволял ей решать. Она покраснела и сказала, что ей все равно. В итоге поехали домой, и… в ту ночь они зачали Джульетту. Она сделала это ради Руперта, даже не подозревая, сколько счастья малышка принесет ей самой. И вот она родилась без отца, а он не знает и, возможно, не узнает никогда…

Сидя у кроватки и перебирая в памяти воспоминания, она впервые трезво осознала его отсутствие, впервые горевала о нем, впервые позволила лихорадке смутной надежды охватить ее слабое сердце, плакала и молча молилась за его жизнь.

– Мисс Миллимент, спорим, вы этого не знали!

– И правда не знала. Мне всегда казалось, что платаны появились в этой стране гораздо позже эпохи Чосера.

Она читала свежую главу книги о деревьях Британии, которую написал Бриг, – Рейчел уехала в Лондон на выходные.

– Большинство считает, что их завезли сюда во время Ост-Индской компании – как видите, это неверно.

– У Джона Ивлина было неплохое описание Ксеркса и платана.

– Правда? Какой молодец! Найдите и прочитайте мне этот кусок, ладно?

Мисс Миллимент послушно поднялась на ноги и прошлепала к книжному шкафу. Поиск оказался большим испытанием, поскольку шкаф стоял в темном углу, да и книги были расставлены не по алфавиту. Рейчел, конечно же, знает, где нужная книга. Приходилось вынимать их по одной, чтобы рассмотреть название.

– Боюсь, мне понадобится время, – пробормотала она извиняющимся тоном, однако Бриг даже не заметил: он самозабвенно разглагольствовал об огромных платанах, которые видел в Моттисфонте и в Кодри-парке, одновременно пытаясь нащупать графин багровыми скрюченными пальцами.

– Мисс Миллимент, найдите мне стакан, будьте добры.

Оставив книжный шкаф, она отправилась на поиски тяжелого граненого стакана. Комната была так забита мебелью, книгами и документами, что пробираться по ней нелегко даже стройному человеку.

– Где-то у Плиния есть отрывок про восемнадцать человек, которые пировали внутри дуплистого дерева. Прочтите мне, пожалуйста – может пригодиться.

Плиния оказалось несложно найти – он лежал на столе, а вот нужный отрывок – другое дело. К счастью, в это время снаружи подъехала машина. Бриг тут же догадался, что приехал Хью, попросил ее найти второй стакан и засуетился, поджидая сына и надеясь заманить его к себе.

– Хью, это ты? Хью! А! Ты-то мне и нужен! Присядь, выпей. Спасибо, мисс Миллимент. Она читала мне вслух: Рейчел поехала в Лондон привести в порядок книги на Честер-террас. Хорошо бы и с погребом разобраться! Помнишь, когда ты приехал в отпуск, а у меня осталось всего три бутылки кларета? Купил двенадцать ящиков на аукционе: он был такой отвратительный, что я постарался от него избавиться – раздавал направо и налево в качестве свадебных подарков. Ну вот, мы подняли наверх оставшиеся три бутылки, и кларет оказался превосходным! Помнишь?

Это был отпуск Эдварда, поправил Хью. Мисс Миллимент поставила второй стакан на стол и удалилась. Вдогонку ей неслось: «А, ну тогда ты не знаешь: я-то думал, что это Мутон-Ротшильд тысяча девятьсот четвертого или тысяча девятьсот пятого – в общем, как ни пробовал, все не мог прийти к единому мнению…»

Мисс Миллимент побрела к себе в квартиру над гаражом, которую все еще называли «Тонбриджевой», хотя его семья жила там два года назад, да и то пару недель. Ее комната, одна из двух верхних, была маленькой, зато выходила окнами на сосновый лес – в дождливую погоду пахло чудесно. Какое-то время она жила в Грушевом коттедже, но теперь все перебрались в Большой дом, и она снова вернулась сюда; и хотя комната была маленькая и пустынная, она ей нравилось. Дорогая Виола – как мило с ее стороны! – приходила на проверку, пощупала одеяла на кровати и сказала, что понадобится еще пара (что правда, то правда – те были тонкие и совсем свалялись). Кроме того, она предложила неслыханную роскошь – прикроватную лампу – и даже раздобыла для нее маленький столик, на котором можно писать письма. Очень трогательная забота, только вот писать ей некому. Правда, пришлось однажды написать своей квартирной хозяйке в Лондон о том, что она отказывается от комнаты, а потом ехать и забирать свои пожитки. Это было ужасно неприятно и утомительно, ей пришлось сжечь все мосты. Возвращаясь в дорогостоящем такси на Черинг-Кросс, она вдруг отчетливо ощутила себя бездомной, и ее охватила паника, так что пришлось сделать себе суровый выговор: «Так, Эленор, жребий брошен, надо перейти Рубикон». Однако вслед за этим тут же возникла другая мысль: не слишком ли она стара для подобных переходов? В поезде она пыталась читать (на прошлое Рождество повезло найти на церковном базаре букинистическое издание второстепенных поэтов восемнадцатого века всего за пенни), однако паника, хоть и утихшая до состояния тревоги, никуда не делась и периодически накрывала ее удушливой волной. Все это из-за хозяйки, уговаривала она себя: та держалась крайне неприязненно, повторяя «хорошо некоторым!». Понятное дело, расстроилась из-за потери долгосрочного жильца. И все же печально: прожить здесь столько лет и заслужить такое отношение! А может, так было всегда, просто она по глупости не замечала? Она так старалась не быть обузой – не факт, что это ей удалось, – никогда не обременяла хозяйку дополнительными просьбами, вроде кофе к завтраку, как миссис Фаст, или стиркой белья, как мистер Маркус…

Ладно, все это позади, твердо повторила она про себя, но что ждет ее в будущем? Настанет день, когда Полли, Клэри и Лидии она больше не понадобится, а Роланд с Уиллсом будут еще слишком малы. С другой стороны, рано или поздно она сама поймет, что преподавание ей уже не по силам. В последнее время ухудшилось зрение: нужны были новые очки, но она боялась, что толку от них уже не будет, и никак не могла заставить себя съездить в Гастингс или Танбридж Уэллс. Болели колени – по утрам, если она долго оставалась в одной позе или проводила на ногах более пяти минут, словом, почти всегда. «Право, Эленор, меня утомляют твои невзгоды. Как там пелось в той песенке? «Упакуй свои несчастья в старенький рюкзак, и шагай по миру смело и с улыбкой на устах!»» Она попыталась улыбнуться, но вместо этого на глаза навернулись слезы. Она аккуратно вытерла их платком, который явно нуждался в стирке, и сосредоточилась на поэзии восемнадцатого века.

Однако прибыв в Баттл и увидев на перроне дорогую Виолу (не придется брать такси или ехать с Тонбриджем), она снова разнервничалась. Усевшись на переднее сиденье, пока Виола с носильщиком утрамбовывали ее чемоданы, она изо всех сил боролась с собой.

– Ну вот, все уложили. – Виола устроилась на водительском сиденье. – Скоро будем дома… Мисс Миллимент!..

И все-таки она не смогла удержать себя в руках – стресс выплеснулся наружу: страх будущего, боязнь стать бесполезной обузой – она вовсе не хочет быть обузой, повторяла она, и слезы скапливались в складках подбородка. От доброты Виолы (как она добра!) становилось только хуже. Полились путаные объяснения, пространные извинения (которые в спокойном состоянии духа она бы ни в коем случае не одобрила)… Она хочет приносить пользу, она всегда была полезной дорогому папе, а когда он умер, единственным, что могло заполнить эту нишу, оказалось учительство. Она боялась, что вскоре состарится и перестанет приносить пользу, ей не нужна благотворительность!..

…Она просто немножко устала: водитель такси отказался подниматься в квартиру за чемоданами, а хозяйка не захотела помочь. Один из них выскользнул на лестнице, скатился по ступенькам, и все вещи рассыпались по полу, так что пришлось упаковывать заново. Это всего лишь усталость, не нужно принимать ее всерьез. Она скопила немного денег, но не представляет толком, куда податься, чтобы растянуть их подольше. Последнее признание заставило ее покраснеть, ей тут же стало стыдно за то, что она вообще упомянула о таких вещах.

Виола терпеливо выслушала, обняв ее за плечи, подала платок и сказала:

– Дорогая мисс Миллимент, мы вас никогда не бросим, обещаю. Мы вам стольким обязаны!

Святые слова! Ей стало легче от этого признания. В глубине души зашевелилось угасшее было чувство собственного достоинства.

Виола предложила выпить чаю в ближайшем кафе. На это предложение она откликнулась с благодарностью: последний раз она перекусывала пирожком, купленным на Черинг-Кросс – судя по вкусу, в нем запекли дохлую мышь. Они выпили чаю с булочками. Виола задумчиво сказала, что будущее пока весьма неопределенно – разумеется, они не останутся в Суссексе после окончания войны. Тем не менее что бы ни случилось, мисс Миллимент поселится с ними. Это заявление чуть было не нарушило хрупкое равновесие. Виола спохватилась и поспешно завела разговор о том чудесном времени, когда сэр Хьюберт был еще жив, и мисс Миллимент обучала Виолу с Джессикой на Альберт-Плейс. Они всегда знали, что приближается время обеда: в классную комнату приходила горничная менять кружевные занавески – свежие с утра, к полудню они становились серыми от сажи, особенно зимой.

– Ох уж эти туманы! Вы помните, мисс Миллимент? Здесь у нас таких почти не бывает!

И так далее. Все это было очень мило и действовало умиротворяюще. Потом на мисс Миллимент напала икота – ужасно неловко в общественном месте, но Виола лишь засмеялась и заставила ее повторить старую поговорку: «Икота-икота, перейди на енота», которому она сама научила Виолу и ее сестру.

– А меня этому научила тетя Мей, – вспомнила мисс Миллимент. – О боже! Придется все заново!

– Очень приятно поговорить о старых добрых временах, – призналась она, пока они шли к машине.

Внезапно оборвалась ручка ее потрепанной старой сумки, и все содержимое вывалилось на тротуар: карандаши, кожаный кошелек на скрепке, очечник, шпильки и чудовищная расческа. Наклонившись, Вилли подобрала все это, про себя решив купить ей новую сумку, но благоразумно промолчала.

В машине обсуждали ее теперешних учеников, начиная с Лидии: надо признать, девочке не хватает сосредоточенности. Тем не менее за летний семестр она показала весьма заметные улучшения.

– Я стараюсь не нависать над ними на каникулах, чтобы не утомлять лишний раз. Я тут подумала, – добавила она позже. – Вы не против, если я стану учить Лидию после обеда? По утрам она может присоединяться к старшим девочкам на наши чтения вслух, но в остальном, боюсь, ей трудно делать с ними уроки, ведь они далеко впереди по другим предметам.

Вилли сказала, что это хорошая идея.

Наконец добрались до усадьбы. Затащив устрашающе тяжелые чемоданы наверх, Вилли поцеловала мягкую морщинистую щеку – непривычный, но приятный жест.

Поскольку сегодня была пятница, предполагалось, что она ужинает с семьей: в остальные вечера она ужинала рано, с Лидией и Невиллом. Она сама предложила такой распорядок: это освобождало Эллен от необходимости присматривать за ними тогда, когда ей надо было купать Уиллса и Роли.

Втискиваясь в коричневый костюм, самый приличный из всех, она размышляла о том, что уже два года не покупала себе новую одежду: считала нужным накопить как можно больше на черный день. Однако теперь, после утешающего разговора с Виолой, у нее больше не было оправданий. А если введут талоны на одежду, это все еще больше усложнит, думала она, роясь в куче старых чулок в попытке выудить два одинаковых. Придется ехать на автобусе в Гастингс, а потом искать магазин, где продаются вещи больших размеров. И взять-то с собой некого – нельзя же покупать нижнее белье при посторонних! С иголкой у нее никогда не ладилось. Впрочем, бо́льшая часть вещей уже не годилась в починку: на панталонах спущены петли, оба кардигана в дырках… Частенько ей приходилось прикреплять к себе одежду булавками, которые то и дело расстегивались, доставляя самые неприятные ощущения, не говоря уж о риске публичного позора…

– Эленор, ты должна собраться с силами и обновить гардероб, – строго приказала она самой себе.

Одевание заняло много времени, отчасти потому, что она то и дело выглядывала из окна посмотреть, как уходящий свет окрашивает верхушки деревьев в лесу. Сосны окутались призрачной дымкой, а медные дубы подернулись сизым – трудно описать оттенок… «Иссохший» – подходящее слово для поэтов: романтическое и уклончиво-неопределенное, но для живописи не годится. А за лесом, чуть поодаль – крутой склон холма, весной щедро усыпанный примулой, позднее – земляникой и темно-фиолетовым горошком, звездчаткой, лютиками – все цветы, знакомые с юности. Теперь осталась лишь трава да папоротники – естественная кромка леса; над ней грациозно возвышаются деревья. На переднем плане – двор, полный теплых, «домашних» тонов: булыжник, которым так часто мостят площадку перед конюшней (легко мыть, и так красиво блестит – теперь уже, увы, лишь после дождя), и кирпичная дорожка, причудливо вьющаяся через двор и заканчивающаяся у стены огорода, где когда-то была дверь, теперь загороженная. Узкие розовые кирпичики давно поросли мхом и сорняками, но это лишь добавляло очарования. Иногда она часами разглядывала милые сердцу виды: сначала в надежде запомнить хорошенько, чтобы закрывать глаза и воскрешать в памяти, потом – удовольствия ради. Однажды – всего один раз – она достала древнюю коробку акварелей тети Мей и попыталась нарисовать то, что видела, но краски давно высохли, потрескались и не хотели отдавать свой цвет, а единственная кисточка утратила бо́льшую часть щетины и твердо намеревалась избавиться от остатков. Глупо было и пытаться. И все же, несмотря на провал, попытка так ее поглотила, что Полли пришлось звать ее к ужину.

– Если не поторопишься, то опоздаешь! – напомнила она себе.

Осталось надеть чулки – не самая простая задача: надо сесть на кровати, положив ногу на стул, натянуть чулок, а потом приспособить подвязку на нужной высоте. Слишком низко – и на щиколотках тут же появляются складочки, слишком высоко – и будет неприятно давить (к тому же вредно для здоровья). Иногда она спала прямо в чулках, чтобы не мучиться на следующий день. Однако сегодня на ней были серые чулки, не подходящие к коричневому наряду, поэтому пришлось менять. Ванная находилась на первом этаже, так что умылась она уже перед выходом.

Лавируя по двору в предвкушении теплой столовой, полной знакомых людей, и бокала хереса, который ей обычно предлагали перед ужином, она думала о том, как ей повезло: в эпоху леди Райдал ничего подобного ожидать не приходилось. А после ужина ее ждет замечательный вечер с грелкой (в ее комнате было прохладно): надо покопаться в книге Ивлина, подыскать интересные отрывки о деревьях, могущие пригодиться мистеру Казалету. Единственное, чего ей не хватало для полного счастья, – это картинных галерей. С другой стороны, как подумаешь, какой ужас творится в мире – она каждый день читала «Таймс» после всей семьи, – это такая мелочь, что стыдно даже упоминать.

Рейчел сидела на неубранной кровати на Честер-террас и разглядывала фотографию: она с братьями вскоре после начала Первой мировой. Эдвард все еще в военной форме, такой галантный, улыбающийся, обнимает ее за плечи. Хьюго чуть в стороне, рука на перевязи, куртка висит мешком, щурится, как будто солнце бьет в глаза. Руперт в рубашке с открытым воротом, невероятно юный, только что смеялся над чем-то. Снимок сделан на крокетной площадке в Тоттеридже, до того, как все переехали в Лондон. Снимал Бриг: в то время он был неутомимым фотографом и наверняка сделал пять-шесть снимков. Этот, самый удачный, годами украшал ее туалетный столик. Теперь же, как и все остальные вещи, фотография хранится в ящике комода, завернутая в папиросную бумагу, – она достала ее специально для Клэри. В шкафу до сих пор висят вечерние платья и горностаевая накидка, которую Бриг подарил ей на двадцатилетие; пожалуй, нет смысла перевозить их в Суссекс. В комоде пахло камфорой, туалетный столик покрыт пылью.

Она спустилась по ступенькам (ее спальня находилась на шестом этаже), заглянув по дороге в гостиную: мебель по-прежнему в чехлах, маленькие ковры скатаны к стенам, большой застелен дерюгой, ставни надежно закрыты. С потолка свисала люстра, укутанная в полотняный мешок, словно гигантская груша, ждущая созревания. Комната – да и весь дом – была пропитана духом необитаемого жилища. Интересно, вернутся ли они сюда когда-нибудь?

В холле на первом этаже стояли ящики, полные книг, которые отец велел привезти из Лондона: на следующей неделе ими займется Тонбридж. Рейчел устала, хотелось выпить чаю, однако газ и вода отключены, да и молока все равно нет.

Она решила выйти через парк на Бейкер-стрит и сесть на автобус до Майда Вейл, а дальше пройти пешком. Такси – слишком расточительно, хотя она знала, что Сид ее выбранит…

– Ты шла пешком?!

– Часть пути проехала на автобусе.

– Моя дорогая, ты неисправима. Я включила кипятильник. Налить тебе горячую ванну?

– Больше всего на свете мне хочется горячего чаю.

– Сейчас приготовлю.

Она проследовала за Сид вниз по темному лестничному пролету, ведущему в полуподвальное помещение: кухня, кладовая, буфетная, винный погреб и уборная. Чистенько, но, если приглядеться, заметны трещины на стенах, облупившаяся зеленая краска, линолеум, местами вытертый до плит. Сид включила свет, так необходимый в этой комнате с зарешеченными окнами, которые вдобавок загораживалa снаружи темная кирпичная стена. Это была викторианская кухня, кое-как адаптированная к современной жизни.

– Мне нужно заглянуть в уборную.

– Единственная рабочая тут, внизу, – я ее ремонтировала на прошлой неделе. Будешь тост или еще чего-нибудь?

– Нет, просто чай.

А потом ванную, решила Сид, наливая воду в чайник. Она представила себе Рейчел в ванне, и ее охватила сладкая тоска, уже привычная и в то же время не перестающая ее удивлять. А если бы она взяла такси, они провели бы вместе лишний час, думала Сид, ставя чайник на огонь. Впрочем, они и так проведут вместе целые выходные – на дежурство ей только в воскресенье вечером. И то хорошо, что Рейчел согласилась остаться у нее – могла бы вернуться в Суссекс…

– Ты выяснила, что идет в «Академии»?

– La Femme du Boulanger.

– Давай пойдем!

– А ты не слишком устала?

– Нет, ну что ты! Можем заодно и поужинать где-нибудь.

– Разумно – ты же знаешь мою стряпню. Давай поднимемся наверх – там уютнее.

– Я понесу поднос.

– Ни в коем случае! Выключи за мной свет.

Они поднялись наверх, в маленькую гостиную, бо́льшую часть которой занимал рояль «Бехштейн», и уселись в кресла с цветастыми чехлами на подлокотниках, скрывающими протертую обивку. Сид разлила чай и достала любимые египетские сигареты Рейчел.

– Вот умница! Где ты их раздобыла?

– В одной лавочке в Сохо.

Она умолчала о том, сколько времени и усилий заняли поиски.

– Чудесно! Честно говоря, мне их не хватает…

Они курили, поглядывая друг на друга, чуть улыбаясь, лениво перебрасывались новостями, не нарушая общей атмосферы счастья – наконец-то они вдвоем! Сид отыскала полбутылки джина и остатки аперитива «Дюбонне», что годами пылились в шкафчике, и они немного выпили. Рейчел рассказала ей о фотографии; разумеется, Сид тут же захотела взглянуть. Она долго рассматривала прелестную молодую девушку с высокой прической, в белой блузке со стоячим воротником и опрятной темной юбке, с ясным, невинным лицом. Ей пришлось прибегнуть к легкомысленному тону, чтобы скрыть, насколько она тронута.

– Господи, да ты была красоткой!

– Чепуха!

– Впрочем, ты и сейчас хороша.

Но и это не прошло: Рейчел была настолько лишена тщеславия относительно своей внешности, что любые комплименты выбивали ее из колеи. Совсем как мать, подумала Сид. Вот она уже порозовела и нахмурилась от смущения.

– Милая, я люблю тебя не за внешность, – оправдывалась Сид, – хотя кто меня осудит, если б даже и так?

Рейчел молча заворачивала фото в бумагу.

– У тебя нет лишней копии?

– Негативы наверняка затерялись. Бриг очень много фотографировал, и когда мы перебрались в Лондон, мама выкинула кучу негативов. Этот снимок я достала для бедной Клэри – она так несчастлива!

– Совсем никаких новостей?

– Нет. Если честно, я потеряла всякую надежду, и мама тоже.

– А Клэри?

– Похоже, нет. Она нечасто упоминает об отце, но никогда не говорит о нем, как… как о… – Рейчел умолкла, затем продолжила дрожащим голосом: – Наверное, многие через это проходят! Сколько горя и страданий, сколько угасающих надежд! Иногда мне кажется, что мы сходим с ума! Зачем все это?

– Чтобы предотвратить гораздо большее зло?

– Ох, Сид, в это трудно поверить! Неужели все станет еще хуже?

– Да, я понимаю, мне проще…

– Почему?

– Мне нечего терять, – веско произнесла Сид, – ведь ты не уйдешь на войну.

Но Рейчел то ли не поняла, то ли не захотела понять, и Сид оставила эту тему.

Они поехали на Оксфорд-стрит в грязном старом «моррисе», принадлежавшем Сид, и посмотрели фильм, а затем поужинали томатным супом и отварной треской в маленьком ресторанчике на Эбби-роуд. Сид рассказывала о станции скорой помощи (теперь она работала там водителем). Рейчел, превосходная слушательница, обожала ее рассказы о тамошних кадрах: «…бывшая педикюрша – хотя сейчас все «бывшие», кроме нашего таксиста с плоскостопием. Жаль, что ему не удается воспользоваться знанием города, поскольку мы работаем в пределах одного района. Потом учительница гимнастики: вечно пугает сестер – обожает ездить на красный, да еще по встречной…»

– Откуда ты знаешь, что у него плоскостопие?

– А он сам всем рассказывает. Хотел вступить в армию, да не взяли, вот он и жалуется теперь. Еще у нас есть пацифист, любит напиваться (бог знает, с чего) и рассказывать нам, что он сделает с «разжигателями войны», включая, видимо, нас. Все это происходит во время нескончаемых вечеров, когда мы пьем чай – кроме него, разумеется.

– Звучит забавно. – В голосе Рейчел послышались задумчивые нотки: водить она не умела, да и настоящей работы у нее никогда не было…

– Бо́льшую часть времени ужасно скучно – ничего не происходит. Конечно, бывают иногда инфаркты, инсульты или приступ аппендицита, но с этим справляются штатные сотрудники. Мы что-то вроде дополнительных, на всякий случай – и пока таких случаев не было.

– И слава богу!

– Не говори. Поедем домой? Уж кофе-то я сварю получше, чем здесь подают.

Вставляя ключ в замок, она представила себе, что все так и должно быть: они с Рейчел вместе возвращаются домой. Закрыв дверь, она пошарила в поисках выключателя, затем передумала и обняла Рейчел в темноте. Они поцеловались.

– Чудесный вечер!

– И кино замечательное! Интересно, почему смешные и одновременно трогательные фильмы всегда французские?

– А мне с тобой все нравится.

Сид бережно отложила в памяти эту фразу, как драгоценный бриллиант в шкатулку.

Она сварила кофе, и женщины устроились на потрепанных стульях возле древнего газового камина. Сид вспомнила, что у нее где-то осталось немного черри-бренди – его подарили Иви, но ей он как-то не пошел.

– Так что мы можем преспокойно выпить без угрызений совести.

Об Иви успели поговорить до того: она работала на пианиста с мировой известностью и была вполне довольна своим положением. Слава богу, что не приходится волноваться за нее. Прикончив бутылку (там оказалось больше, чем предполагала Сид), они завели любимый разговор о том, что станут делать после войны. Хорошо бы поехать в путешествие, но куда? Сид высказывалась в пользу Италии, Рейчел склонялась к Шотландии, в которой никогда не была.

Спать легли уже за полночь.

Устроив Рейчел в комнате Иви (лучшая из двух спален) и оставив ее распаковывать вещи, Сид спустилась вниз, чтобы набрать ей грелку. В какой-то момент между ними возникло легкое напряжение. Она хорошо понимала его природу: ей не раз приходилось ночевать в Хоум-Плейс, иногда даже в комнате Рейчел (в раздельных кроватях), если в доме было полно гостей, и они завели привычку перед сном лежать рядом, в обнимку. В такие сладкие и вместе с тем мучительные минуты трудно было избавиться от видений интимной близости… Сегодня они впервые остались наедине друг с другом. Казалось бы, это облегчало ситуацию – исчезла необходимость беспокоиться о присутствии посторонних, – однако на деле лишь подчеркивало разницу в отношениях. По мнению Сид, Рейчел была неискренна: если в иных обстоятельствах она вечно беспокоилась, что скажут другие, какое оправдание она придумает на этот раз? Впрочем, Сид и сама прекрасно понимала, в чем дело: Рейчел ясно дала понять (непреднамеренно, разумеется), что любая интимная близость ей отвратительна. Это не она, а я веду себя лицемерно, думала Сид: сколько раз я говорила себе, что победила эти чувства, что они бесполезны – хуже того, могут оттолкнуть Рейчел, и тогда я потеряю ее навсегда! И вот сегодня, когда впервые представилась идеальная возможность, она поняла, что все осталось по-прежнему. В отсутствие Рейчел она тосковала по ее обществу, рядом с ней – по ее нежному телу.

Все еще сражаясь с этой безнадежной дилеммой, она поднялась наверх, в комнату Рейчел, и не удержавшись, съязвила:

– Поскольку любовь тебя не греет, держи вместо нее грелку.

– Сид! – Рейчел уже разделась и теперь стояла перед ней в сорочке, с несессером в руках. – Что с тобой?

– Ничего. Сейчас поищу тебе халат, а то замерзнешь.

– Было бы здорово – я свой не взяла, места в чемодане не хватило.

Она последовала за Сид в маленькую спальню, и та бережно набросила ей на плечи старый мужской халат. Тем временем ванна уже набиралась, и тонкие клубы пара выползли в коридор.

– Разве ты не придешь ко мне поговорить? – спросила Рейчел.

– Конечно, приду. Мойся давай.

Приняв ванну, Рейчел расслабилась и вскоре заснула у Сид на плече.

– …правда, милая?

Только сейчас, опустив голову, Сид поняла, что ответа не последует. Она лежала в темноте до тех пор, пока светящийся циферблат дорожных часов Рейчел не показал половину третьего. Осторожно высвободившись, Сид ушла к себе – если не выспаться как следует, то можно испортить завтрашний день, – но и там сон продолжал ее избегать.

В субботу состоялся турнир по теннису, в котором разрешили принять участие всем детям, включая Лидию и Невилла. Организаторами выступали Эдвард и Хью. Партнеров выбирали по жребию, результат каждого матча определялся по лучшему из трех геймов. Играли с двух часов пополудни. Начали с детского матча («малыши как раз наелись»), и Клэри с Полли обыграли Саймона в паре с Невиллом.

– Ненавижу теннис, – заявил последний, красный от переживаний. – И если б не пришлось играть с Саймоном, я бы, может, и победил – он вечно выбивает мячи за край площадки!

– А ты вообще по мячу не попадал! – отозвался Саймон, переживавший не меньше. – Не понимаю, зачем ты вышел играть.

– Учись проигрывать достойно, – сделала брату замечание Клэри.

– Вот еще! – огрызнулся тот. – Я не собираюсь всю жизнь проигрывать! Или я выиграю, или вообще не стану этим заниматься!

– Ну кому-то же надо проигрывать, – вставила Лидия.

– Вот пусть другие и проигрывают, а я не буду!

– Вы оба можете подавать мячи на корте.

– Ну спасибо!

– Все, Саймон, хватит, – резко оборвала его Вилли.

– В любом случае у каждой команды есть два шанса, – напомнил Эдвард. – Не повезло Саймону вытащить Невилла, – добавил он вполголоса, обращаясь к Вилли.

– Не будем портить чудесный день, – сказал кто-то, и начался следующий матч.

День и вправду выдался чудесный, солнечный. Бледно-голубое, чистое небо, неяркое солнце; достаточно тепло, чтобы зрители смотрели игру с комфортом, а игроки не перегрелись. Зоуи вывезла Джульетту в коляске, а Хью держал на коленях упирающегося Уиллса. Дюши сновала туда-сюда с корзинкой сорняков, и только Брига не было видно – он работал в кабинете с мисс Миллимент. Джессика, неважный игрок, проиграла первый матч в паре с Кристофером. К четырем часам всем ужасно захотелось пить, и Дюши распорядилась накрыть чай на террасе возле корта.

– Да, лимонад не помешал бы, – вздыхала она. – Жаль, что у нас нет лимонов.

– А Уиллс с Роли и Джульеттой даже не знают, что это такое, – заметила Лидия: наконец-то она выросла из категории «самые младшие»! – И не узнают теперь, да?

– Скоро такого слова вообще не будет, – предположил Невилл.

К чаю подали сэндвичи с огурцом и оладушки. Саймон потихоньку пересчитал оладьи и прикинул, что в лучшем случае ему достанутся два, не больше. Выбрав подходящий момент, он принялся аккуратно расспрашивать остальных, будут ли они есть. Это принесло плоды: Зоуи отказалась от своей порции. С другой стороны, тетя дала одну штучку Уиллсу: попробовав разок, тот старательно закопал ее в клумбу – только зря пропала. Просто немыслимо, до чего глупые эти малыши! Стыдно представить, что он и сам когда-то пускал слюни…

Полли прилегла на лужайку рядом с отцом.

– Что такое геморрой? – спросила она. – Эллен сказала, надо быть осторожным, но не объяснила почему.

– Потому что это плохое слово, – вмешался Невилл.

Никто не стал отрицать, и он принялся вдохновенно импровизировать:

– Это такая шишка на попе – ты на нее садишься, и она в тебя впивается. Наверное, там внутри муравьи. Да, такой маленький муравейник. – Он повернулся к Лидии. – Ты же все знаешь про задницы, скажи им.

– Не знаю. – Лидия смущенно поежилась.

– Знаешь, я же тебе говорил!

Повисла небольшая пауза. Не выдержав причастности к важной информации, Лидия торжественно выдала:

– Ж-О-П-А. Ты про это?

– Так, Лидия, помолчи, пожалуйста, – самым суровым тоном оборвала ее Вилли. Надо бы разобраться, что происходит в Голубой комнате по вечерам: возможно, Невилл уже слишком вырос, и ему не стоит делить спальню с девочкой.

Тем временем закончился еще один матч.

– Твой удар слева стал гораздо лучше, Тедди, – похвалил его отец.

Тот просиял.

– Правда? – небрежно отозвался он, делая вид, что ничего особенного в этом нет.

– Белые хризантемы – ранний сорт, – продемонстрировала Дюши. – Обожаю их.

– Пахнут костром, – определила Клэри, понюхав.

– А по-моему, они пахнут испуганной мышью, – в пику ей возразил Невилл.

– Он скучает по отцу, – тихо пояснила Вилли, обращаясь к Джессике.

Раздался сигнал воздушной тревоги, но никто не обратил особого внимания. С теннисного корта подошли игроки в надежде выпить чаю, однако в этом момент кончилась горячая вода.

– Пойдем принесем, – сказал Хью дочери, вставая.

Не успели они дойти до кухни, как издалека донеслось монотонное гудение самолетов.

– Это наши? – спросила Полли, но отец, похоже, не услышал.

Выйдя из дома с кувшинами горячей воды, они увидели их: поблескивая на солнце, самолеты целенаправленно куда-то летели на большой высоте, звено за звеном, словно стадо гигантских шмелей.

– Это немцы? – снова уточнила Полли.

– Бомбардировщики, – отозвался Хью, не отрывая от них взгляда.

– Они ведь не станут нас бомбить, правда же?

– Нет, они летят дальше.

Гул усилился; казалось, все небо вибрирует от края до края.

– Полл, отнеси воду, – распорядился Хью и зашел в дом.

По пути на террасу она встретила дядю Эдварда.

– А где папа?

– Вернулся в дом.

На террасе разглагольствовал Тедди.

– Если они направляются в Лондон, то запросто сровняют его с землей – их там целые тысячи!

– Не преувеличивай, Тедди.

– Ну мам, ты же поняла, что я имею в виду. Вон еще летят! А куда папа делся? У него список игроков на следующий матч.

– Наверное, пошел звонить на аэродром, спрашивать, не нужно ли ему вернуться, – предположила Вилли с оттенком усталости в голосе.

Эдвард действительно позвонил на аэродром, но там его успокоили: нет никакой необходимости возвращаться – не похоже, чтобы они направлялись туда. А вот Хью так и не смог дозвониться до госпиталя.

Этот день получился весьма сумбурным – такого у них еще никогда не было. Все началось с шутливой перебранки: Сид выложила к завтраку всю норму свиной грудинки – каждому по ломтику. Рейчел запротестовала, но Сид победила, добавив к мясу помидоры и тосты.

– Мне надо было привезти свою продовольственную книжку, – сокрушалась Рейчел, закуривая первую сигарету.

– Глупости! Я все равно ем в столовой, да и готовить самой лень.

Сид не выспалась, однако чувствовала, как усталость растворяется в лучах незамутненного счастья – целый день вдвоем!

– Итак, чем займемся?

– Сходим на концерт в Национальной галерее?

– Боюсь, по субботам концертов не дают.

– Ну, я собиралась походить по магазинам: мне нужен теплый костюм – из твида или что-нибудь в этом роде. Еще я хотела купить тебе блузку в подарок на день рождения. И, кстати, надо повидать Сибил – Хью не ездит к ней по выходным.

Именно в этот момент на горизонте возникла первая призрачная тучка.

– Но я же тебя так редко вижу! Сегодня ведь наш день, правда?

– Конечно. Давай пообедаем где-нибудь в шикарном месте – я плачу, раз я съела всю твою грудинку! А там видно будет, чего нам захочется.

Так и не поняв, отменяется визит к Сибил или нет, Сид решила больше не поднимать эту тему.

Как правило, она ненавидела ходить за покупками, но с Рейчел совсем другое дело. Сидя в небольшом позолоченном кресле, она с удовольствием наблюдала за тем, как Рейчел примеряет костюмы и выходит к ней для окончательного решения. Наконец остановили выбор на голубовато-сером твидовом пиджаке и юбке в складку. Затем поехали на Джермин-стрит, и Рейчел выбрала ей шелковую блузку в коричневую полоску, а к ней – превосходный галстук цвета табака.

– Милая, это очень дорогое место – давай обойдемся без галстука!

– Нет уж! Бриг и так выдает мне щедрое содержание на одежду, а я уже сто лет ничего не тратила.

Мысль о том, что за все косвенным образом платит Бриг, неприятно царапнула. За ней потянулись и другие, столь же неприятные: они ей платят, чтобы удерживать дома… Дочь полностью зависит от родителей… Она поспешно отбросила их, как недостойные. Разумеется, у Рейчел должны быть деньги – без них не прожить! В глубине души ей стало стыдно за такие предположения.

– Теперь давай купим что-нибудь тебе, – предложила она.

Однако заставить Рейчел потратиться на себя за пределами самого необходимого практически невозможно. От блузки она отказалась; согласилась разве что на джемпер к костюму, и они пошли в Берлингтонский пассаж. Кашемир тоже не подошел: «Ой, нет, я такие не покупаю – они ужасно дорогие!» Вместо этого Рейчел выбрала шерстяной комплект – джемпер и кардиган цвета незабудки.

– Как думаешь, подойдет к моему костюму?

– Конечно!

Подчеркивает цвет глаз, отметила Сид про себя.

Потом искали ей комнатные тапочки.

– Мои старые износились до неприличия.

Когда подошло время обедать, Рейчел сказала, что Эдвард предпочитает «Бентлиз», всего в двух шагах отсюда, и поскольку обеим нравилась рыба, решили пойти туда. Рейчел заставила Сид заказать омара – ее любимое блюдо, а себе взяла палтуса на гриле. Выпили полбутылки рейнвейна и почувствовали себя совершенно счастливыми. Сид пришлось помогать Рейчел разбираться с чаевыми; только тут она поняла, что та ни разу в жизни никого не приглашала в ресторан.

– У меня так плохо с математикой, – пожаловалась Рейчел. – Наверное, это дурной тон, и все-таки придется показать тебе счет.

Они оказались единственной парой женщин в зале: кроме них, были еще обычные пары и одинокие мужчины. Краем глаза Сид заметила, что на них поглядывают, тихо переговариваются, улыбаются и потом старательно отводят глаза. Похоже, от Рейчел это ускользнуло: она была так сосредоточена на подруге, что даже не доела своего палтуса – «слишком огромный». Один раз, когда Сид призналась, как ей хорошо, Рейчел нежно пожала ей руку – именно тогда она ощутила на себе косые взгляды, однако ни за что не стала бы отвергать знаки внимания от любимой женщины, и мужественно ответила на пожатие. Это была вторая тучка на горизонте, но она оставила ее при себе.

Гроза разразилась позже, когда они возвращались к машине и Рейчел попросила Сид подвезти ее до больницы.

– А если увидим цветочную лавку, я быстренько забегу и что-нибудь куплю.

– А потом?

– Сяду на автобус и приеду к тебе.

– Я подожду.

– Не надо, я буду переживать.

– А она знает, что ты зайдешь?

– Нет – я не была уверена, что смогу.

– А теперь, значит, уверена?

– Ну, у нас же нет особых планов…

– А завтра не можешь сходить? Вечером, пораньше – до поезда? Мне на дежурство к шести.

– Нет, я обещала своим, что успею почитать Бригу до ужина.

– Ты не предупреждала…

– Ну конечно, предупреждала! Я ведь сказала, что мне нужно вернуться в воскресенье!

Она просто не понимает, никак не возьмет в толк…

– Бедной Сиб так плохо – было бы крайне эгоистично ее не повидать, правда же?

– А еще было бы эгоистично не почитать Бригу – всего один раз, чтобы мы смогли провести больше времени вместе?

Рейчел недоуменно взглянула на нее, нахмурив лоб.

– Разумеется.

И Сид прорвало:

– А я-то как же?! Можно ради меня разок проявить эгоизм? Нет, не бывать этому, пока живы твои родители!

Воцарилась мертвая тишина.

– Какие ужасные вещи ты говоришь… – наконец выдавила Рейчел глухим, дрожащим голосом.

Жестоко борясь с желанием извиниться, загладить все раскаянием, Сид продолжила:

– Ты всегда делаешь только то, что считаешь своим долгом, всегда для других! Для себя – никогда!

– Почему бы и нет? – отстраненно пожала плечами Рейчел. – У меня замечательная жизнь, я очень люблю своих родителей.

После этого воцарилась болезненная тишина. В молчании проехали Риджент-стрит, выехали на Портланд-плейс и повернули на Нью-Кавендиш-стрит к больнице. Возле главных дверей приютился небольшой цветочный киоск.

– Я вернусь около пяти, – сказала Рейчел и вышла из машины.

Сид наблюдала за тем, как она выбирает цветы – букет роз – и проходит в главные ворота. Отъехав чуть подальше, она заглушила мотор и заплакала.

Прошло почти два часа, прежде чем Рейчел снова появилась. За это время Сид наплакалась, выкурила восемь сигарет и сказала себе, что она совершенно права: она смотрит правде в лицо, а Рейчел – трусиха, слабая, зависимая, боится рисковать!..

…Рейчел – бескорыстная, любящая, нежная. Это она все испортила своей ревностью, эгоизмом, попрекала ее за чувство долга… Сид вспомнила ее недавние слова: «А мне с тобой все нравится». Ведь Рейчел ее действительно любит! Она сама сказала: «Я ни с кем не хочу быть – только с тобой» – старая «кость», надежно закопанная в уголках памяти; при случае Сид доставала ее и утешалась. Это она не ценит того, что имеет, – жадная собственница с дурным характером! Ко времени появления Рейчел Сид окончательно назначила себя главной злодейкой мелодрамы.

– Не надо было ждать!

– Но я хотела… Прости меня, пожалуйста, за то, что я вызверилась…

– Ничего страшного, все нормально.

Сид бережно взяла ее руку и поцеловала.

– Прости… Я счастлива, что ты у меня есть.

Рейчел улыбнулась, наклонилась и поцеловала ее в щеку.

– Извини, что я дулась.

– Нет-нет, это все я виновата!

– Я тут подумала – не пойти ли нам сегодня в театр?

– Отличная идея! Надо купить «Ивнинг Стандарт» на Бейкер-стрит.

Сид спросила, как там Сибил, со всей искренностью, независящей от обстоятельств.

– Все еще очень слаба, бедняжка. Ужасно хочет домой, но боится стать обузой. Ей кажется, что Хью хотел бы оставить ее в больнице на подольше, но при этом все равно повезет домой, потворствуя ее желаниям.

– Звучит как-то запутанно…

– И не говори… У женатых людей свои «обходные пути». Сами они их знают, но со стороны смотреть забавно.

– Да, пожалуй…

– Знаешь, несмотря на сытный обед, я бы выпила чашечку чая.

– Вот приедем домой и выпьем – как раз самое время.

Рейчел взглянула на часы.

– Почти без пятнадцати пять – так и есть!

Едва они успели занести покупки домой, как раздался сигнал воздушной тревоги.

– О боже…

– А, у нас всегда так, не обращай внимания. Как правило, ничего особенного не происходит.

Однако вскоре послышался слабый треск зениток.

– Им удавалось кого-нибудь сбить? – спросила Рейчел, пока они спускались на кухню.

– Иногда, наверное. Я думаю, в основном они удерживают самолеты на большой высоте, чтобы те не смогли как следует прицелиться.

Выпив чаю и определившись с театральными планами, Рейчел заметила:

– Если мы слышим зенитки – значит, где-то воздушный налет.

– Наверное, далеко от нас. Давай сыграем Брамса.

– Ой, ну что ты, я ужасно играю – куда мне до тебя!

– Какая разница! Я обожаю играть с тобой.

И Рейчел кое-как справилась с сонатой соль мажор; Сид терпеливо сносила ее ошибки. После музыкальных упражнений решили передохнуть и немного выпить, а Рейчел изъявила желание посмотреть на садик.

– Боюсь, там не на что смотреть – все давно заросло.

Но Рейчел уже открыла застекленную дверь и принялась спускаться по ступенькам из кованого железа.

Вдруг она замерла.

– Сид! Иди-ка посмотри!

Сид закрыла футляр и присоединилась к ней: в небо медленно поднимался гигантский клуб дыма, словно огромный шар.

– Как ты думаешь, где это?

– В той стороне восток – значит, пристань или Ист-Энд.

Солнце уже садилось, и фиалковое небо вокруг дымного шара чуть окрасилось розовым. Снаружи зенитки слышались отчетливее, напоминая вежливый собачий лай. Несколько минут женщины стояли молча, наблюдая и прислушиваясь, затем Рейчел сказала, что садик виден и отсюда и спускаться незачем.

– Я собираюсь заштопать твой халат, – решила она.

– Ой, правда? Ты моя радость!

Сид отправилась наверх за немудреными швейными принадлежностями.

– А как же театр? – спросила она, вернувшись.

– Я тут подумала – может, останемся дома? – предложила Рейчел, выворачивая рукав халата.

Сид была счастлива. Она зажгла камин и налила им немного выпить.

– На ужин можно приготовить гренки с сыром или открыть банку сардин, – объявила она. – Или то и другое вместе.

– И одного достаточно. Что-то плохо видно. Милая, ты не могла бы сделать затемнение и включить свет?

Сид закрыла передние ставни и задернула занавески. Дымный шар был уже не виден, но небо в том направлении приобрело неестественно оранжевый цвет. Выстрелы стихли. Сид замерла, не в силах отвести взгляд.

Почувствовав неладное, Рейчел встала и подошла к ней.

– Как будто небо истекает кровью, – пробормотала она. – Похоже, налет был тяжелый.

– Сигнал отбоя не прозвучал – значит, еще не кончено.

Словно в подтверждение снова раздались выстрелы.

– На этот раз может быть близко, – предположила Сид. – На соседней улице есть бомбоубежище. Давай приготовим бутерброды и термос на случай, если придется туда идти.

К счастью, им не пришлось никуда идти. Час спустя они выключили свет и выглянули из окна: небо все еще пылало, обволакивая уже не один, а несколько гигантских столбов дыма.

– Давай послушаем новости.

– Радиоприемник сломался. Я все собиралась починить, да не успела.

Перекусили бутербродами и выпили кофе из термоса, «чтоб зря не пропал», как выразилась Рейчел.

– Мне не нравится, что ты остаешься в городе, – добавила она.

– Ничего страшного – у меня тихая, спокойная, скучная работа.

Сыграли в пикет. Сид всегда выигрывала, но сегодня ей не везло. На ум пришла старая поговорка, но она благоразумно оставила ее при себе. Выглянув еще раз в окно, обе, не сговариваясь, решили лечь спать.

Сид успела задремать, когда зазвонил телефон: это оказалась дежурная со станции скорой помощи.

– Категорически не хватает машин, да и всего остального тоже, так что немедленно приезжайте.

На часах было половина пятого. Сид натянула старый рабочий комбинезон поверх теплого свитера и пошла сообщить Рейчел.

Семья как раз заканчивала поздний ужин – пришлось отложить из-за того, что все хотели принять ванну после турнира, когда зазвонил телефон. Хью поспешно вскочил на ноги.

– Это наверняка Сибил! – крикнул он, выбегая из столовой.

Он всю дорогу безуспешно пытался дозвониться в больницу.

– Надеюсь, – заметила Дюши. – Он и так весь испереживался.

По радио передали, что немцы совершили массированный налет на Лондон. Эта новость вызвала беспокойство у многих: Вилли переживала за Луизу (та позвонила сообщить, что не приедет до воскресенья – ей позарез нужно посмотреть какую-то пьесу). Дюши волновалась за Рейчел, а Эдвард втайне беспокоился за Диану, с которой провел прошлую ночь (она собиралась остаться в городе и заняться покупками).

Вернулся Хью: вид у него был мрачный.

– Они бомбили пристань, – сказал он. – Ист-Энд и доки.

– Которую из них? – резко спросил Бриг.

– Боюсь, все три. Лесопилки взлетели на воздух, как бочки с порохом. Звонил старый Джордж, он не на дежурстве – просто сходил посмотреть. Пока мы разговаривали, он сказал, что начинается очередная атака. Он звонил из автомата – деньги кончились, и больше я ничего не успел выяснить.

Воцарилась тишина.

– Мы разорены? – спросил Тедди.

– Вполне возможно, – ответил его отец. – Хью, нам надо съездить в Лондон.

– Сегодня уже нет никакого смысла, – возразил Бриг. – Поезжайте завтра утром.

Полли заплакала.

– Бедные лондонцы! Каково им теперь – дома разрушены, наверняка много народу погибло!

– Солнышко, будем надеяться, все не так плохо, – утешил ее Хью, садясь рядом.

Однако на следующее утро выяснилось, что все так и есть: четыреста человек убиты на месте, около полутора тысяч серьезно ранены. Тысячи людей остались без дома, на развалинах из камней и битого стекла.