10
— Роберт объяснил, как он там оказался? — спросил Инок.
— Естественно, — ответила Саша. — Он, как и мы с Алешей, получил эсэмэску от Гелы, текст в ней был примерно такой: «Роб, у меня дома Саша, она пьяная, ее тошнит, ей очень плохо. Если сообщу Алексею, боюсь, он убьет меня. Приезжай, пожалуйста, и забери Сашу, я боюсь сажать ее в такси». Как тебе? Это при том, что я вообще не пью, а если и выпивала при случае, то не более двух глотков, все об этом знали.
— М-да… Странноватая история, — озадачился он и принялся считать: — Итак, Гела собрала вас перед самоубийством. То есть бывшего мужа, с которым у нее не было дружеских отношений, как я понял по твоему рассказу, его брата… Алексей отзывался о ней плохо, но это не повод. И тебя, которая не сделала ей зла. Два брата сильно увлеклись тобой, видимо, Гела была в курсе их соперничества. Она заманила вас троих, но перед вашим приездом сиганула с балкона — нормально? Зачем? Что хотела? Может, записку оставила?
— Ничего не оставила, — сказала Саша. — Эта смерть для меня осталась загадкой, как и для всех, кто знал ее. Нас вызывали к следователю…
— А что, подозревали убийство? — перебил Иннокентий.
— Нам объяснили, что все самоубийства проверяют… как это у них называется… доведение до суицида!
Иннокентий усмехнулся, заметив, что его усмешка напрягла Сашу, объяснил свою реакцию, разведя руками:
— Доказать вину по этой статье практически невозможно, исключений немного. Скажи, а слово «убийство» звучало? Необязательно у следователя?
— Кажется, да… но как версия… без подтверждения и без… без…
— Улик? — подсказал он.
Она кивнула и снова задумалась. Нелегко ей давались воспоминания трехлетней давности, но не это изумило Иннокентия. Для Саши те дни, хорошие или плохие, являлись сегодняшними и живыми, а не какими-то там далекими с мертвецким душком. Почему-то она все еще находилась там.
— Знаешь, а ведь мы солгали следователю… — неожиданно призналась Саша, притом не поднимая на него глаз, как это делают люди провинившиеся. — Мы договорились с Алешей, что скажем…
Она, конечно, мастер паузы на сцене, но здесь другая площадка, пришлось подгонять девушку:
— И что вы сказали? Я должен все знать, чтобы понять, кто тебя сейчас прессует. Говори!
— Что подъехали одновременно, вместе вошли в лифт и в квартиру…
— А чья идея была солгать?
— Моя, — наконец подняла она глаза на него. — А что? Ты считаешь, было бы правильно, если б Алексея подозревали черт-те в чем? Он же первый туда приехал.
— А он, по-твоему, не способен на…
И тут Саша, словно проснувшись, очень уверенно, без тени сомнения, и даже категорично заявила:
— Нет!
— Ты полностью уверена?
— У него не было причин убить Гелу.
— А Роберт?
— Он мог. Я даже думаю, желтые розочки с траурными лентами — его подарки вместе с намеками, что на днях и меня отправит к Геле. За непослушание и то, что отказала ему. Но есть одна пробоина в моих подозрениях, которые, к сожалению, опираются лишь на мое неприятие Роба.
— Ну-ну? Какая пробоина?
— Он подъехал позже нас с Алексеем.
— Позже… — повторил Иннокентий и взглянул на наручные часы. — Жалко, нам пора, а остались еще два события, верно?
— Верно, — поднимаясь, сказала Саша. — Просто я плохой рассказчик, не придерживаюсь правила — краткость сестра таланта.
— Мне как раз нужны неталантливые подробности. Идем?
Он подозвал официантку, расплатился и, попросив принести бутылку минеральной воды, остался ждать заказ. Тем временем на улице Саша накинула на голову капюшон, ведь шел снег. Вечер, безветренно, снег, фонари и мало прохожих… все это вносило в душу покой, но не в Сашину. Внутри ее такая неуемная тоска образовалась и разрасталась, что впору выть. Вот как играть искрометную комедию в таком состоянии? А придется. Углубляться в скверное настроение не дал Инок, вышедший из кафе, он взял ее за локоть, и, не торопясь, оба пошли к театру по скользкой протоптанной дорожке.
— Теперь слушай, — сказал Инок. — В театре ничего не пей, не ешь. Ты, я заметил, любишь пить во время спектакля — вот твоя вода (и показал бутылку минералки), она будет у меня в кармане. Не оставляй еду на гримировальном столе — ни печенье, ни конфеты, ни чай. Где твоя косметика, грим, губная помада?
— Здесь, — хлопнула Саша по сумке, висевшей на плече.
— Загримируешься, все сложишь в сумку и отдашь мне.
— Но грим, помада мне нужны и во время спектакля…
— Нет проблем. Заберешь сумку, накрасишь губы и опять принесешь мне. Я всегда буду поблизости. Ты поняла? Это приказ.
— Ты не… преувеличиваешь?
— Мне платят, чтобы ты осталась живой и невредимой. Если я прошляплю твою жизнь, какой же я профессионал тогда? Дело чести, престижа. И денег. Так вот, запомни: достаточно смазать ядом губную помаду, подсыпать в пудру и… мы тебя похороним. Устраивает такой вариант?
— Пф! — фыркнула она, давая понять, что жить хочет.
— Отлично. Еще… Куда бы ты ни следовала, я должен быть рядом. Буду возить тебя на работу, в магазины… куда ты еще ходишь?
— Больше никуда.
— Отлично. И вот держи… — Иннокентий протянул кнопочный маленький телефон. — Если вдруг какая опасность, нажимаешь на единицу — я буду знать, где ты и что нужно бежать или ехать к тебе. Но труба должна быть при тебе даже в ванной комнате. Мы договорились?
Саша кивнула и ушла в гримерку готовиться к спектаклю, а он… Настала пора переговорить с главным режиссером, который приходит на каждый спектакль и смотрит одно и то же действо бессчетное количество раз. Легче повеситься, думалось Иннокентию, не понять ему их — работников культурного фронта.
— Войдите, — отозвался на его стук Геннадий Петрович.
Иннокентий сел напротив главрежа, достал удостоверение, положил на стол и подвинул к главрежу. Тот прочел, глядя в удостоверение, поднял вверх брови, после чего спросил:
— А что это значит?
— Там написано, но объясню без подробностей, — ответил Иннокентий. — Я приехал сюда охранять Боярову, она об этом понятия не имела. Как выяснилось, на нее уже совершено покушение — когда софит упал…
— Это случайность… — поспешно бросил главреж.
— Вы прекрасно знаете: это не случайность. Я лично видел человека на колосниках, но не разглядел, кто это. И потом, в вашем театре разе можно что-то скрыть? Между собой артисты шепчутся, что Боярову пытались убить. Увы, Геннадий Петрович, кто-то из вашей труппы ступил на дорожку преступления. К тому же Бояровой присылают намеки, что софит не последняя попытка убить ее. Так что давайте-ка поговорим, от вас я жду откровенности.
Бедняга Пинг-Понг краснел и бледнел. Что уж там за подозрения роились в его в мыслях — сложно сказать, но кудрявые волосики исполняли некий танец на голове, наверное, от ужаса, а может, потому, что он ерзал на стуле. Поняв, что творится с человеком, Иннокентий поспешил его заверить:
— Слушайте, я не убийца вашего драгоценного театра и не провокатор, а охранник. И когда нужно — детектив, сейчас совмещаю обе должности. А ко всяким комиссиям-мародерам, желающим прикрыть ваш театр, отношения не имею, меня не бойтесь. Кстати, знаете, как в подобных случаях поступают государственные правоохранительные органы? Прячут потенциальную жертву, я же пока только охраняю Боярову, разрешая ей играть, в противном случае ваше заведение станет, верно? Цените.
Вопреки ожиданиям Геннадий Петрович еще больше скис, обиженно опустил вниз уголки губ, будто попавшийся за руку мелкий воришка. На самом деле он попался на собственной наивности. Главреж слишком хорошо знал людскую природу, потому его спектакли дышали человеческими терзаниями, страстями, жизнью, а не являлись непонятным символизмом непонятно чего, когда даже сюжет теряется, а зритель готов закидать подмостки тухлыми яйцами. Просто сейчас до него дошло: то, что он пытался отчаянно сохранить так долго, что любил по-отечески нежно и защищал самоотверженно, раз-ру-ша-ет-ся. А Геннадий Петрович бессилен. Почему ему так казалось? Он идеализировал театр, в его понятии это коллективный разум, способный воспитывать в человеке прекрасное, доброе, вечное. Но что могут дать артисты, которые подслушивают, сплетничают, стравливают, предают и, наконец, докатились до убийства своей коллеги? Зритель не дурак, он нутром чует фальшь и отворачивается, а это признак конца, только глупец не замечает и не чувствует конец. Впрочем, Геннадий Петрович все замечал, но закрывал глаза на факты, сейчас открыл их и сказал:
— Хорошо. Спрашивайте, отвечу честно.
— Говорите мне «ты», как раньше, — дружелюбно заговорил Иннокентий, а не жестко, как еще минуту назад. — Геннадий Петрович, меня интересует человек, который приезжал к вам год назад, может, чуть больше, вы должны его помнить. Он из Москвы. Речь шла между вами о Бояровой. Что конкретно он говорил?
Реакция главрежа была непредсказуемой, он вдруг рассмеялся:
— И какая сволочь подслушала?
— Ой, мало тут у вас ушей? — в ответ рассмеялся Иннокентий. — Так чего хотел от вас тот человек?
— Это было чуть больше года назад, — признался главреж. — В общем-то, ничего криминального, как выяснилось.
Да, мужчина приехал с выгодным предложением, хотя и весьма странным, но Геннадий Петрович в тот миг возблагодарил судьбу, пославшую ему Боярову. А предложение гостя было таково: главреж должен создать все условия для Александры, чтобы она… не захотела данный театр и город покидать! Предоставить ей самые лучшие роли, носиться, как с расписанной торбой, но чтоб она сидела здесь! За эту услугу компания обязуется выплачивать театру каждый год некую сумму на пару постановок и гонорар в качестве премии самому главрежу. После ухода странного столичного гостя Геннадий Петрович так и не понял, кто есть Саша на самом деле, однако четко уяснил: некто могущественный не хочет, чтобы она вернулась в Москву, причины неизвестны, а гадать бесполезно. Желание незнакомца совпало с желанием Геннадия Петровича: он тоже не хотел, чтобы Саша уехала.
— Клянусь, я свой гонорар пускал на постановки, — взахлеб говорил главреж. — Денег всегда не хватает, поэтому от них не отказываются, а на мои гонорары от спонсоров мы восстановили два спектакля, которые идут с успехом. Мелочь, правда? Но приятно. У нас репертуар сейчас… столица позавидует!
Самое смешное, он не врал, Пинг-Понг чокнутый, он последний лоскут из дома притащит, чтоб залатать дырявый занавес.
— Обалдеть, — только и выговорил Иннокентий.
— А Саша… — продолжал главреж, — я без столичного парламентера занимал ее в спектаклях, она же красавица, умница, талантливая, и образование лучшее!
— Обалдеть… — повторил Иннокентий, взявшись за щеку ладонью и раскачиваясь корпусом из стороны в сторону на манер древней старухи. — Вам платили нехилые бабки, чтобы Боярова не захотела уехать?!
— У нас же не московские аппетиты, наши спектакли стоят копейки, мы изощряемся, как только умеем. Это подарок был…
— Вот это кино! — не мог в себя прийти Иннокентий. — Да нет, в кино до такого поворота не додумаются. Я пока ничего не понимаю, но пойму — обещаю, тут уже дело принципа.
— Других условий не ставили, да и встреча была первой и последней, — убеждал Геннадий Петрович.
— Верю, верю. О нашей беседе никому, ладно?
— Понял, — приложил ладонь к груди главреж.
— И еще. Монтировщиком я больше не буду, игры-то закончены. Но мое присутствие в театре необходимо, я должен находиться рядом с Бояровой. Переведите меня на должность охранника…
— У нас нет такой должности.
— Придумайте. В связи с распространением терроризма мы можем спокойно обманывать народ. Кстати, зарплата мне не нужна, а нужен убедительный статус, это же временная мера.
Геннадий Петрович кивнул несколько раз, что и являлось согласием на все условия. Иннокентий пошел к выходу, но вернулся и предупредил:
— Геннадий Петрович, в вашем возвышенном и культурном учреждении готовится заговор против вас.
— Я знаю, — вздохнул главреж. — Спасибо.
— Примите меры хоть какие-то. Иначе ваши благодарные и благородные артисты, безусловно, не способные на подлость, сметут вас. Это я вам говорю как монтировщик, который постоянно находился среди них.
— На все воля вон там… — печально отговорился главреж, указав глазами вверх.
Пожав плечами, мол, мне-то все равно, Иннокентий вышел из кабинета. А Геннадий Петрович посидел с минуту, подумал, потом подошел к окну и… улыбнулся. Снег все еще падал… По трансляции слышался гомон — зрительный зал заполнялся горожанами, эти звуки всегда приносили ему радость и предчувствие творческого восторга, когда он видел живую игру. Но сегодня он хотел тишины. Геннадий Петрович достал из шкафа дубленку и шапку, быстро оделся и вышел во двор, наматывая на шею шарф.
Снежные хлопья, бесшумные и пышные, фланировали в воздухе — это такое очарование… Вряд ли у Геннадия Петровича был в жизни похожий момент, когда он находился в совершенном покое, его видели только озабоченным, но сейчас он позволил себе отвлечься от работы, любоваться снегопадом, наслаждаться покоем. Прошло достаточно времени, в театре шел спектакль без него. Снег улегся ему на плечи и на шапку, а он стоял под черным небом, с которого сыпались белые хлопья. Замерз, конечно, дубленку-то не застегнул. Но прежде чем уйти в свой храм искусства, Геннадий Петрович достал трубку и позвонил. Долго не разговаривал:
— Здравствуйте… Угу, я подумал. Мой ответ — да.
* * *
Как ни велико было потрясение, но Гела все-таки человек чужой, она погибла по своей воле, выбор принадлежал ей. Саша постепенно отвлекалась и забывала об этой женщине, только иногда, вспомнив ее, недоумевала: ну, не походила Гела на депрессивную истеричку, готовую расстаться с жизнью! Ее окутывала тьма желаний, в самоуверенности ей не отказал бы ни один человек, как и в самовлюбленности, а тут вдруг прыжок… Как-то противоестественно — покончила с собой. И уж совсем необъяснимый поступок — вызвала Сашу, Алексея и Роба! Идиотизм, которому не было объяснений.
Настал вечер тусовки, а для Саши — первый официальный (если можно так выразиться) выход в качестве… качество определил следователь — сожительница. А вызывал он их с Алексеем по поводу Гелы, к Саше приставили адвоката, что спасло от глупых высказываний, да не в том суть. Может, кому-то все равно, но ее покоробило скользкое и унизительное словцо.
Итак, в качестве сожительницы Алексея она должна предстать на суд людей, ворочающих большими делами. Легче провести корпоратив с кучей Робертов. Ну, да делать было нечего. Саша нарядилась в новое (дорогущее) платье, туфли (почти золотые), взяла сумочку (по мародерской цене) и спустилась вниз, где ждал ее Алексей в строгом костюме и при бабочке.
— Сашка… — открыл он рот в прямом смысле, разумеется, от восторга. — Ты просто ошеломляюще красива!
— Льстишь? Чтобы я не трусила?
— А где украшения?
— Тебе не нравится моя шея без побрякушек? А волосы?
— Мне все нравится в тебе… но…
— Я сэкономила твои деньги, и так потратила неприличную сумму.
— Привыкай к неприличным суммам, — не без гордости заявил он.
У любой дуры голова пойдет кругом от услышанных слов, и тут же, бросив своего щедрого возлюбленного, она бегом помчалась бы опустошать магазины. Но: «Дурак учится на своих ошибках, умный — на чужих!» Эта фраза намертво вросла в мозг и контролировала все вокруг, отсюда невольно обращаешь внимание на судьбы сверстников. На ее памяти, по крайней мере, две знакомых девушки успели услышать эти же слова, потерять голову от неприличных сумм, а потом и сам источник. Поэтому, обняв Алексея за шею, Саша в некоторой степени огорошила его:
— Не хочу привыкать. Вдруг отвыкать придется.
— Мне не нравится твоя щепетильность, но спорить нет времени. Держи… Мама передала тебе, это подарок. Требую надеть.
В коробочке лежал красивейший браслет из цветного золота в форме переплетенных лиан с листьями. Саша надела красоту, а потом весь вечер контролировала — не потеряла ли, это просто кошмар.
Они прибыли в ресторан немного с опозданием, впрочем, банкет еще не начинался. Там присутствовали родители Алексея, Роберт (действующий на нервы), семейство Пескарей и кое-кто, с кем познакомили Сашу в доме Рябовых. Но и абсолютно чужих было огромное число, среди них — известные люди. Казалось, и столов бессчетное множество, и официантов, и гостей, и всего-всего, что мог охватить глаз. Появились ведущие, начались тосты и поздравления — виновник торжества отмечал пятидесятилетие, так длилось долго до необъявленного перерыва, когда разбрелись кто в туалет, кто курить, кто просто подышать. Тут-то и началось самое интересное, в этом муравейнике помимо воли Саша почему-то постоянно натыкалась на людей, которых знала, и узнавала их чуть больше, чем им этого хотелось, да и ей. После танца Алексей отправился поговорить с мужчиной, а Саша — в туалет. Куда ж еще пойти для разнообразия! В кабинке она завозилась, в это время кто-то вошел и грубо рявкнул:
— Вот тебе губная, вот тебе зеркало! Мажь.
Голос Саше был знаком, она не помнила, где его слышала.
— Мне не идет этот цвет, — робко сказала Евгения, да, она.
— Мажь, я сказала. На себя посмотри — бледная, как спирохета, на такую никто не позарится! Разве что из-за твоего отца. Сколько раз говорила: сходи к визажисту, он научит лицо рисовать…
Вспомнила, кто это — мать Евгении, а имя забыла. Тетка, надо сказать, не уступала мужу по комплекции (странно, что Женя худющая), а внешность у нее махровой торговки с рынка, привыкшей обманывать покупателей. Кстати, она красила губы яркой помадой, выступающей за границы губ на манер актрис сороковых годов. Только тогда мама Жени была сама елей, сладость и улыбчивость, сейчас… хабалка.
— Я ходила, — сказала Женя. — Мне не понравилось, вульгарно…
— Да что ты понимаешь! Слушала бы мать, не упустила б Алешку! А папа просил тебя, покрутись возле…
— Но мне не нравится Алеша…
— Боже, кого я родила, моя дочь даун! Ты благодаря кому в Москву приехала, тупица? В университет кто тя поступил? Папа? Может, назад хочешь, а? Мы не закрепились, за четыре года твоему отцу мало к кому удалось пробиться. Не принимают нас эти жлобы чертовы, будто у нас деньги из говна, а не как у них. Папе нужен дядя Матвей, ты пóняла? У него до хрена связей. Так вот, не будь дебилкой, стать родней Рябовым твоя задача номер раз. Ты пóняла?
— Но я не нравлюсь Алеше…
— Не нравлюсь, не нравится, — грубо передразнила дочь мамаша. — Другие слова учи! А ты понравься. Чай, не хуже этой… шалавы, что спит с ним. Вот она умная! Сразу пóняла, какой куш хапает, а ты… Умной была б, давно забеременела бы от него, но у тебя ж мозгов на три копейки. Дождешься, когда она родит ублюдка, а об Алешке говорят, парень он порядочный, значит, женится. Иди, подружись с его шлю… подружкой, в гости напросись. А дальше научу, что делать. Шагай, давай. И морду поправь на счастливую.
М-да… В таких случаях говорят: без комментариев. Саша вернулась к столу, за которым сидела семья Рябовых, но в тот момент он пустовал. За шторой окно было открыто, она уселась на низенький подоконник подышать воздухом, охладиться, так как пылала вся после услышанного в туалете, словно пожар. И снова попала в неловкое положение подслушивающей! Вернулись за стол родители Алексея, Ирина Федоровна была перевозбуждена:
— Ты видел? Каким образом она очутилась здесь?
— Понятия не имею, — проговорил сдержанно Матвей Павлович.
Со временем Саше стал видеться отец Алексея человеком-машиной: ни эмоций, ни полутонов в речи, ни резких движений, ни поспешных слов, ни истинного отношения к тем, с кем он говорил. Тамила восхищалась его выдержкой, Саша — побаивалась и считала куском льда, который растопить не представлялось возможным.
— Знаешь, мне надоело, — нервно говорила Ирина Федоровна, единственная, кого Саша полюбила. — Как только она приезжает, обязательно достает нас скандалами. Когда это прекратится? Смотри… Она что, к нам идет?
— Хоть сейчас перестань ревновать, — заворчал муж. — Повода у тебя нет, но ты его находишь с легкостью в течение тридцати лет с гаком.
— При чем здесь ревность? — пыхнула она. — Я не в том возрасте, чтоб ревновать, но ее хамство, наглость, попытки нагадить нам… кого угодно взбесят. А тебе понравилось бы, если б ко мне лезли под юбку? И мне никогда не нравилось, когда она лезла к тебе…
— Угомонись, а? Ты права, она к нам идет.
Следовало выйти из-за шторы сразу, как только родители Алексея сели за стол, Саша этого не сделала, теперь было поздно.
— Здравствуйте, дорогие родственники, — услышала женский насмешливый голос. — А я вас считаю родственниками. Ирина, не пугайся, я на минуточку.
— Здравствуй. Думаю, вам есть о чем поговорить без меня, — сказала Ирина Федоровна с достоинством, затем ушла, данный ход восхитил Сашу.
— Твоя жена доверяет нам? — спросила незнакомка тем же насмешливым тоном. — Напрасно, напрасно…
— Мне доверяет, — сказал Рябов. — Ты что здесь делаешь?
— Как что! — рассмеялась она. — Сестра юбиляра моя подруга.
— От меня что надо? — немногословен был он.
— Хм! Много чего, много. Ты мне должен целую жизнь, которую я провела без сына, ты лишил меня божьего дара — материнства. Но мне приятно, что я испортила вечер твоей мымре и тебе, приятно, что до сих пор на меня ты смотришь с вожделением, хотя и стал старым хреном.
— У тебя богатая фантазия. Ты всегда была самовлюбленной дурой, а к старости кретинизмом заболела.
— Я выгляжу прекрасно в отличие от тебя, но я и моложе на десять лет, так что до кретинизма мне далеко, тебе ближе. У меня молодые любовники, а у тебя? Что, даже на твои мани-мани никто не ведется? Мне жаль тебя. Буду здесь пару месяцев и постараюсь максимально усложнить вашу жизнь…
— Напугала…
Воспользовавшись зазвучавшей музыкой, заглушающей шумы даже рядом, Саша решила больше не испытывать судьбу, тихонечко перебросила ноги через подоконник и соскользнула вниз. Благо, высота с метр. Дойдя до угла, снова вынужденно замерла, так как за углом услышала голос человека, встретиться с которым в укромном уголке не было у нее ни малейшего желания, особенно наедине, то есть Роба:
— Тебе-то как удалось сюда проникнуть? Ограда высока, охрана повсюду надежная и хребет переломает, если заметит чужих, а ты, как террористка со своей камерой тут как тут. Где твое приглашение?
— Отстань, — фыркнула Тамила. Но резкое слово вовсе не соответствовало мурлыканью. — Мне интересно, что жрет, лакает и во что рядится наша так называемая элита, поэтому я здесь. И без приглашения. Но ты же меня, Робик, не сдашь, правда?
— Ищешь приключений на свою задницу, — хмыкнул тот.
— Ищу приключения на чужие задницы, — почти согласилась она. — Я не могу без драйва, тем более у меня теперь другой профиль, со скучным искусством покончено. Мне нужны разоблачения, тайны, махинации, политика, а не вазочки-цветочки с мазней на холстах.
— В желтую прессу перекочевала?
— Вот не надо высокомерия, не надо. У меня сейчас пик востребованности, поэтому ради материала я пролезу в любую щелочку. Ты же меня заведешь в трапезную? Тамила очень кушать хочет. Не думаю, что охрана потребует приглашение, но у тебя-то оно есть.
— Ладно, за нашим столом место имеется. Фотоаппарат спрячь, дурында, с ним и меня не пропустят.
— Ой, правда… Спасибо, милый, я тебя обожаю…
Ее воркующий голосок отдалялся, Саша выглянула из-за угла и увидела их спины уже у входа в ресторан. Пронесло и здесь. Выждав небольшое время, она тоже побрела к входу, а потом решила посидеть на скамье, ведь за столом придется торчать еще долго. Через несколько минут услышала:
— Саша?
Голос она узнала, очень уж он своеобразный, певучий с оттенками насмешки и превосходства. Когда повернулась к женщине, стало ясно, почему нервничала мама Алексея, несмотря на возраст всех троих, не предполагающий жгучих романов. На вид матери Роба можно было дать лет тридцать пять, это для тех, кто не в курсе, что у нее взрослый сын, а те, кто в курсе, могли вычислить года и удивиться. Холеная, с гладкой кожей, с шикарными волнистыми волосами до талии цвета зрелой пшеницы, выгоревшей на солнце. А грудь… под тонкой тканью угадывалась девичья грудь, но никак не пожилой тетки. А длинная шея… А лицо… Эта женщина безупречна. Мать Роба присела на скамью, в упор разглядывая Сашу, которой осталось делать вид, будто она не догадывалась, кто перед ней:
— Да, я Саша… Александра. А вы…
— В России я была Катериной, но сейчас Катрин. Можно без отчества, не люблю. Так вот, оказывается, какова девушка, которую полюбил мой сын… Я мама Роберта, его родная мама.
— Очень приятно, — вежливо сказала Саша.
На самом деле не очень приятно. Незнакомая женщина беспардонно заявляет о «любви» сына, имя которого возвращало Сашу на корпоратив. Что-то подсказывало Саше, мама Роба взяла на себя роль сводни, и она не ошиблась:
— У Роберта много достоинств, ты просто не оценила…
Росло раздражение, но Саша держала себя в руках:
— Как он может любить, не зная меня?
— М-да… Вообще-то, тебя необязательно знать. Видишь ли, девочка, на тебя хочется смотреть. Дело не в красоте, нет. Сейчас столько красивых девушек вокруг… на каждом углу, есть красивее тебя. Но не на всех хочется смотреть до бесконечности, не всякая внешность приносит радость — я об этом. Не знаю, как это называется, только чувствую и… понимаю Роберта. Он умеет любить, Саша, он щедр, открыт, но ты моего сына отвергла. Чем он, по-твоему, хуже Алексея?
Ну, все, маразмов достаточно на сегодня, Саша подскочила со скамьи и уже не следила ни за тоном, ни за словами:
— Знаете, не хочу говорить о вашем сыне. Никого он не любит, кроме себя. Я для него такая же игрушка, как все, кто его окружает, но которая не далась. Это каприз, уязвленное самолюбие, потому что его прокатили, а хочется быть победителем. Пусть он расскажет вам, как пытался изнасиловать меня, так что любите своего сына сами, а мне он противен с тех самых пор.
Не оглядываясь, переполненная негодованием, Саша отправилась к ресторану, шагала, как солдат, чтобы дама сзади видела: в истории с Робом многоточия нет, только жирная точка. У входа столкнулась с Алексеем, ахнула:
— Ой, Алеша!.. Хорошо, что тебя встретила. Может, домой поедем?
— О чем разговаривала с ней? — ответил он встречным вопросом.
— Не я с ней, она со мной, рекламировала Роберта, чем вывела меня из равновесия.
Алексей обнял ее за плечи и повел внутрь, наставляя:
— Будь осторожна с ней, эта мегера зацепится за ничего не значащую фразу, разовьет ее до абсурда, начнет действовать — и у тебя куча проблем.
— Я высказала все, что думаю о Робе, и ушла.
— Молодец.
— А домой? Пожалуйста…
— Сашка… Я бы и сам поехал, но мы не можем. Пойми. Еще час-полтора, и слиняем по-английски, обещаю.
За их столом Тамила уплетала яства, будто ее, оголодавшую, привезли с необитаемого острова, где она позабыла хорошие манеры: причмокивала, брала еду пальцами и еще облизывала их, постанывая от удовольствия. Какая-то дурацкая демонстрация непонятно для чего. Правда, если б не Роберт за этим же столом, Саша тоже, может быть, чего-нибудь съела, но от одного его вида аппетит улетучивался.
Снова были поздравления, танцы, пели певцы… Снова стол опустел, Саша попросила официанта принести кофе, иначе уснула бы даже при таком шуме. Не ее это праздник, ощущала она себя диковатой провинциалкой, попавшей на чужой стул, и ничего не могла с данным фактом поделать. Наверное, так происходило потому, что на банкетах она всегда находилась по другую сторону праздника — где музыканты, официанты, артисты.
Внезапно где-то снаружи раздался визг, причем несколько раз. Кто-то в зале продолжил танцевать в медленном танце, а кое-кто вышел из-за столов и стремительно направился к выходу, видимо, посмотреть, что случилось. Сидевшая одна за круглым столом и откровенно скучавшая Саша тоже, поставив чашку с остатками кофе, поднялась и вышла на воздух.
Небольшой сквер перед рестораном пустовал, но пара человек торопилась за угол, где не так давно она слушала диалог Роба с Тамилой. Туда поплелась и Саша. За углом стояла плотная толпа и на что-то смотрела. Обойдя за спинами людей в поисках возможности пройти сквозь них, Саше удалось это сделать и увидеть, что привлекло всех сюда.
У стены ресторана лежала, раскинув руки, Катрин. Лицо повернуто в сторону, глаза нереально широко распахнуты, они бессмысленно смотрели куда-то, где жизни вообще нет. Пшеничные волосы, шелковые и мягкие, расползлись длинными прядями по груди, шее, по животу, змеились на асфальте… Камень! «Дикий» камень, необработанный, большой и бесформенный. Он лежал рядом с головой, тонкая прядь зацепилась за него, а на одном из острых выступов — темные пятна… Вне сомнений, это пятна крови… Откуда взялся здесь камень? Из декоративного бордюра рядом с асфальтовой дорожкой вдоль стены.
Но с Катрин произошла метаморфоза: ей уже не дала бы Саша тридцати пяти лет, на асфальте она видела женщину, которой минимум пятьдесят, в вечернем коралловом платье, облепившем ее немолодое, но стройное и безупречное тело.
Саша скосила глаза на безмолвных людей, окруживших труп, они были потеряны, напуганы, изумлены, кто-то не смог скрыть брезгливости — такова правда: человек приятен, когда он жив.
Одна Тамила хладнокровно щелкала фотоаппаратом безжизненное тело с разных ракурсов, не выказывая ни эмоций, ни отношения к погибшей, хотя была хорошо знакома с ней. Она ответственно работала, собирая материал…
