1819 год. Синяя Борода
– Иона Потапыч… Иона! – звала его Анисья.
– Чего тебе? – развернулся вполоборота Иона, нечаянно забывший о ней. Однообразная езда по городу отупляла, спасала только память, в которой он копался, ища ответ – кто держит пленницей Наташу и жива ли она.
– Кажись, карета та… Ну, что барышню увезла.
Иона напряг зрение, всматриваясь в длинную улицу, подернутую туманными сумерками. Темно-зеленая карета, которую тащила пара вороных красавцев, вывернула из-за угла справа, пересекла перекресток и шла впереди.
– Не ошибись, Анисья, – зачарованно глядя на карету, вымолвил Иона. – Та ли карета? По чему ты ее узнала?
– Окрас у ней особенный, – затараторила Анисья, встав за Ионой во весь рост. – Густой, одначе чистый. К тому ж ухожена карета, сам погляди. И на ей… звездочки золотые по краешкам. Иона Потапыч, та карета, та! Не сумлевайтесь!
Иона велел Анисье сесть и направил лошадь за каретой…
В тот промозглый ноябрьский вечер было очень поздно, когда помещица Гордеева с Ионой возвращались на квартиру, промерзшие, голодные и потрясенные нежданной смертью Мумина. Окончательно Иона добил Агриппину Юрьевну рассказом, как сам едва не стал жертвой тех же лошадей.
– Видать, пьяный правил, – предположила она.
– Ошибаешься, матушка, – возразил Иона. – Карета ехала по дороге, а уж засим возница направил лошадей прямо на меня. Да, было бы уместно думать, будто пьяные куролесят, кабы не обстоятельство одно. В карете той видал я… Знаешь кого? Да не пугайся, не Владимира Ивановича, а воспитанника его – Поля… или Павла…
– Павла? – задумалась она. – Он велел кучеру на тебя ехать?
– Ну, не знаю, не знаю. То, что на Мумина наехали, в том нет моего сомнения. А хотели ли меня… не знаю. Только, Агриппина Юрьевна, карета, в которой Поль сидел, три дня нас преследовала. Я запомнил ее, вот те крест…
– Ничего не понимаю, – разволновалась помещица.
– Что тебе непонятно? Очень даже все понятно. Не желал воспитанник Владимира Ивановича, чтобы мы свиделись с Муминым, вот и переехал его. А теперь посчитай: смерть Лизы окутана тайной, внук твой едва не погиб… Опять же – как! Лизу лошадь сбросила, Никиту тоже сбросила. Лошади переехали Мумина, а он продал по доверенности твои имения. Ну и меня за малым не задавил. Что непонятно тебе?
– Фомка! – крикнула она кучеру. – К сыну моему поезжай!
– Слушаюсь, барыня, – отозвался тот.
– Чует мое сердце, не надобно ехать к нему, – пытался образумить помещицу Иона. – Неспроста Владимир Иванович прячется от нас, неспроста.
– Кончилось мое терпение, Иона, – говорила Агриппина Юрьевна. – Что же это получается? С Володькой повидаться не могу, а вкруг меня одна пустота образовалась. Своими глазами желаю видеть – болен он аль за нос нас водит.
Сколько ни дергал Иона шнур колокольчика у входа в знакомый дом, никто не вышел. Помещица приказала Фомке барабанить в дверь кулаками, пока ее не откроют. И вскоре, после того как грохот богатырских ударов кучера разнесся далеко окрест, послышался из-за двери брюзжащий женский голос:
– Кто тама? Чаво надобно?
– Отворяй! – зарычал Фомка. – Барыня Агриппина Юрьевна к сыну пожаловали.
За дверью послышались непонятные звуки, дверь со скрипом отворилась. Со свечой в руке в черном проеме застыла лоснящаяся рожа ключницы Улиты в исподнем и в шали, наброшенной на плечи. Фомка, заранее получив от барыни приказ, потеснил ее, Агриппина Юрьевна с Ионой вошли в дом под негромкое верещание Улиты:
– Да как смеете в дом чужой врываться? Слуг кликну…
Тут уж Агриппина Юрьевна не сдержалась, развернулась к ключнице и свирепо прошипела, наступая на бабу:
– Да ты кто такая, подлая твоя душа? Я в твой дом ворвалась али в дом сына? По какому такому праву ты распускаешь свой поганый язык?! Фомка! Научи мерзавку почтению!
А Фомке что – кулаком врезал по роже обнаглевшую ключницу, она захныкала, прося прощения. Помещица без торжества, а сердито проворчала:
– Так-то лучше. И запомни: вздумаешь перечить, лгать, козни строить, я с тебя шкуру спущу.
– Простите, барыня, по приказу я… – начала оправдываться Улита.
– По чьему приказу? – грозно спросила помещица.
– Барина, – живо ответила Улита. – Он не велел…
– Так это он не велел меня пускать в дом свой?
– Нет… не он… то исть он… то исть дохтур… – путалась ключница.
– Пошла вон, подлая! – процедила сквозь зубы помещица. – Хотя нет, стой! Комнаты нам приготовь, что в прошлый раз мы занимали. И ужин вели подать. А теперь – вон!
– Накажут меня… – захныкала Улита.
– Делай, что велят тебе, – вдруг раздался откуда-то сверху чистый и звонкий голос.
Агриппина Юрьевна, Иона и Фомка подняли головы. Наверху лестницы стояла девица лет двадцати в домашнем платье и ночном чепце, держа свечу в руке. Фитилек свечи золотил дивные волосы, выбившиеся из-под чепца и свисающие волнами до локтей, а сама девушка была настолько хороша, настолько светла, будто неземная вовсе, а с небес спустилась. Агриппина Юрьевна не поддалась чарам незнакомки, подошла к лестнице, поставила ногу на первую ступеньку, что означало – я хозяйка здесь. И грозно прозвучал ее вопрос:
– Кто такая?
– Меня зовут Янина, сударыня, а Владимир Иванович зовет Ниной, – ответила девушка, спускаясь вниз. Впрочем, она как бы и не спускалась вовсе, а плыла, точно по воздуху.
– Хм! – презрительно фыркнула помещица. – Слыхала, слыхала…
– Простите Улиту, – говорила тем временем Нина, продолжая плыть вниз. – Она боится гнева вашего сына. Агриппина Юрьевна… Вы позволите называть вас так?
– Ты кто такая? – повторила помещица с угрозой. – На каких правах в этом доме? Почему слугами командуешь?
Нина успела спуститься, остановилась напротив помещицы, в смущении опустив длинные ресницы. Агриппина Юрьевна прошлась вдоль ступенек туда-сюда, не спуская хищных глаз с юной особы, бросая на нее такие свирепые взгляды, что, казалось, вот-вот от Нины останутся одни клочки. Собственно, сейчас перед Гордеевой была женщина, на которую ее сын променял Лизу, значит, она враг и Агриппине Юрьевне. Но в кротости Нины просматривалась та неподдельная чистота, то смирение, которые трогают даже жесткое сердце. Ионе, во всяком случае, стало жаль девушку – вины-то ее нет в том, что она стала игрушкой барина. И он позволил себе отвлечь помещицу:
– Тебе, барыня, не мешает прилечь, а то ведь, почитай, весь день на ногах. Сударыня, – обратился он к Янине, а Гордеева тут же метнула в него испепеляющий взор. Да ведь не мог он по-иному обращаться к девушке, не зная точно, к какому сословию та принадлежит. Раз в барское платье одета, стало быть, не крепостная. – Распорядитесь, чтобы комнату Агриппины Юрьевны согрели да ужин быстрей подали.
Янина упорхнула – поступь у нее была неслышная, легкая, Иона даже чуточку залюбовался девушкой, глядя ей вслед. Но помещица толкнула его в бок:
– Нечего пялиться. Лучше узнай, где сын мой.
Она поднялась по лестнице в комнату, а Иона пошел в столовую, где накрывали на стол Улита и сонная кухарка. Янина следила, чтобы приборы лежали на местах да салфетки подали, в ее движениях заметны были редкое изящество, утонченность, изысканность. Увидев Иону, она смутилась, потупилась. Ему приходилось разговаривать с ней в паузах, когда Улита и кухарка удалялись на кухню:
– Скажите, сударыня, Владимир Иванович… что с ним?
– Не спрашивайте, – вскинула на Иону влажные глаза Янина. – У него помутился рассудок. Доктор велел держать его взаперти по причине крайней буйности. Сначала наблюдались только припадки ярости, а когда маменька Лизаветы Петровны привезла кузнеца, который уверял, будто бы Владимир жену Лизу… он говорил, будто в руке Лизаветы Петровны нашли подкову… а подкова та…
– Да, да, я знаю, – мягко перебил ее Иона.
– А я не верю, что Владимир Иванович на такое безрассудство способен. Он добр. Только немного болен. Это пройдет, я знаю.
– А что с Никитой случилось?
– О! – Далее девушка заговорила с жаром, как будто только и ждала этого вопроса. – Вы только маменьку Лизаветы Петровны не слушайте. Я была там, на верховой прогулке, и Поль был, и еще господа… Лошадь взбесилась. Бежала рысью, а тут вдруг взвилась на дыбы раз, другой. Ники закричал, видно, еще больше испугал лошадь, она и сбросила его. По счастью, мальчик остался цел… ушибся, правда. Без памяти был. Но все обошлось.
– Где же барин сейчас?
– После случая с Ники матушка Лизаветы Петровны привезла того кузнеца, уличить хотела, мол, свидетель есть, что Лиза встречалась с мужем. Она подозревала, что он нарочно устроил и сыну падение с лошади. Грешно же так думать! В общем, Владимир Иванович пришел в ярость и кинулся избивать кузнеца, кричал, что тот бессовестно лжет. И нечаянно прибил его до смерти. Маменька Лизаветы Петровны убежала и гнусные слухи распустила… а сейчас Владимир заперт в мансарде. Доктор прописал ему порошки и настои. Иногда Владимир колотит в дверь кулаками, требует его выпустить… Он так страшно кричит… так всех пугает… А доктор заверяет, что это пройдет. Он лечил душевнобольных, знает. Только вы, сударь, не пугайтесь и скажите Агриппине Юрьевне, что нужно обождать, совсем немного обождать.
Помещица выслушала пересказ Ионы его разговора с Яниной, не перебивая, лишь хмурясь. А ночью своими ушами им довелось услышать, как Владимир громовым голосом начал вдруг требовать его выпустить. Помещица крестилась, Иона, прибежавший к ней в комнату, уговаривал набраться терпения. Так же внезапно, как и началось, буйство больного прекратилось.
Утром следующего дня Агриппина Юрьевна поехала на квартиру, которую снимала и где ждали ее соглядатаи, нанятые Ионой. Если допустить, что добрая половина слухов, представленных ими, – ни на чем не основанные сплетни, то остальная часть все равно привела помещицу в ужас. То, что сын оставил службу, положим, она догадалась, но не подозревала, что произошло это давно – полтора года назад. Оказывается, Владимир врал ей, мол, служу. А зачем? Его воля, что желает, то и делает. Но остальные слухи и вовсе были какие-то бессмысленные. Будто бы Владимир Гордеев уморил в заточении жену, которую держал в деревне на правах холопки (по другим сплетням, Лиза содержалась в сыром и темном подземелье, вырытом под домом). Далее: холопов своих он, мол, истязает, собаками травит, жизни лишает по своему усмотрению. Нравом он нетерпим и вспыльчив, а то и вовсе бешенством страдает. Содержит любовницу прямо в доме своем без всякого стыда, осыпает ее золотом и купает в крови холопских дев. Говорят, потому и молода она вечно, а на самом деле ей более ста лет. К тому же она ведьма и совершает колдовские обряды с жертвоприношениями младенцев. А граф учиняет оргии разврата, заставляя дворню (старых и малых) нагишом по дому бегать и бесовские пляски исполнять. Последнее: сына своего граф решил уморить, потому что кровушки для содержанки не хватило.
И как должна была воспринимать все эти нелепицы Агриппина Юрьевна? Слов у нее недоставало, чтобы высказаться. Ходила она взад-вперед, терзая носовой платок, словно он виноват в слухах мерзких, вдруг остановилась и спросила:
– Ну, а правда-то что?
– Не могу знать, – развел руками рябой соглядатай. – Вы просили сплетни, мы вам их доставили, а за достоверность не отвечаем.
– Среди какого народа ходят эдакие чудовищные сплетни?
– Да народец разнообразнейший. Мещане, купцы…
– А в свете что говорят?
– Просвещенные господа смеются над небылицами, – сказал второй, пригожий шпик. – Но есть и такие среди них, что языки чешут не хуже купцов и мещан. Светский рифмоплет стишки сочинил и в них назвал Владимира Ивановича графом Синяя Борода. А у сына вашего и бороды-то нет… Стишки непопулярны, Агриппина Юрьевна, нынче в свете скандалов довольно, потому внимания к своей особе Владимир Иванович не притягивает.
Слабое утешение. Агриппина Юрьевна досадовала на сына, досадовала на глупых людей, верящих во всякие бредни, но… все это было слишком необычно. Если бы не кража бумаг из ее кабинета и не смерть Лизы, она сама посмеялась бы над сплетнями, а случай с Муминым сочла бы неудачным стечением обстоятельств. Однако эти три события, а еще то, что Ники сбросила лошадь, как и его мать, заставили помещицу признать, что доля правды во всем этом есть. В результате Владимир вырисовывался мрачной фигурой, достойной прозвища Синяя Борода. Хоть и не принимало сердце помещицы такого прозвища для сына.
– Я довольна вами, – сказала она своим шпионам, доставая из шкатулки деньги. – Но на этом ваша работа не закончилась. Я бы хотела знать, кто такая Янина, откуда она родом, что ее связывает с моим сыном и почему люди говорят о ней такие нелицеприятности. И еще есть фигура, интересующая меня. Это воспитанник сына Поль, коего привез он из французского похода. Я хотела бы знать, чем Поль занимается, на каком положении находится в доме сына. Меня интересуют не внешние признаки, внешнюю сторону я вижу и сама. Хочу знать то, что сокрыто. А я чувствую, там, в этом доме, идет тайная жизнь.
– Все исполним, сударыня, как того желаете, – поклонился первый, пятясь назад.
После их ухода Агриппина Юрьевна рухнула в кресло, словно ее окончательно сломили слухи о сыне, а до этого она держалась из последних сил.
– Неужто ты думаешь, будто Нина в крови холопок купается? – с долей насмешки спросил Иона.
– Разумеется, не думаю! – вспыхнула помещица. – Меня удивляет, что среди образованных господ ходят такие сплетни. Но дыма без огня не бывает. И я желаю знать, что за люди окружают моего сына. Почему он так переменился? Душевнобольной! Это Володька-то? С чего бы ему заболеть? Я, Иона, в полной растерянности пребываю.
– Не печалься, матушка, – как всегда принялся утешать ее старый управляющий. – Володя поправится и прежним станет.
– А как не станет? Как я дознаюсь, куда он дел настоящие бумаги и что подсунул вместо них? Спросить я могу только с него. И потребовать вернуть земли.
– А как не вернет? Что будешь делать?
Промолчала. И то правда – не писать же ей доносы и жалобы на собственного сына!
Несколько дней промелькнуло, а в доме Владимира Гордеева изменений не наступило. Агриппину Юрьевну не пускали к сыну. Собственно, она и не рвалась к нему, решив для начала понаблюдать за обитателями дома. Помещица подозревала, что сын морочит ее, потому разумнее хитрить и прикидываться глупой, а самой выведывать тайны. И если только Агриппина Юрьевна получит подтверждение своим подозрениям, то берегись, сын, пощады не будет. Но не только эта идея останавливала помещицу, иногда ей чудилось, что вообще в этом доме творится нечто невообразимое, а что именно – понять не могла. Принятая на вооружение тактика оставалась единственным разумным средством докопаться до истины и наказать виновных. Но у нее не получилось переманить на свою сторону слуг – никто рта не раскрывал по поводу барина, его болезни, его содержанки и воспитанника. Подкуп не помогал. Помещица еще больше уверилась, что дело здесь нечисто, и стала тайком выбираться из комнаты по ночам. Днем при ней в доме царили благообразность и порядок, а ночью постоянно слышались шорохи. В конце концов, это же не мыши так шуршат! Иона во всем поддерживал помещицу, хотя по-другому и быть не могло, а также охранял ее, когда ночами она гуляла по дому в поисках неизвестных доказательств.
Янина старалась лишний раз не показываться на глаза помещице, однако за стол покушать садилась, что чрезвычайно бесило Агриппину Юрьевну. Но не зная, каковы права девушки (об этом не раз говорил Иона и просил помещицу быть терпимее), она поскрипывала зубами, молча ела, бросая в негодяйку, занявшую место Лизы, презрительные взгляды. Еще больше помещицу раздражала ключница Улита. Она просто видеть ее не могла! Не переносила сладкого голоса, тонких косичек, закрученных на макушке, полной фигуры. Так и сказала ей однажды: мол, ты мне неприятна, видеть тебя не желаю.
Соглядатаи приходили на квартиру, которую Агриппина Юрьевна продолжала держать, полагая, что в любой миг она может понадобиться. Долго же потребовалось времени разузнать о Янине хоть какие-то подробности.
– Никто не знает точно, откуда Янина родом, – докладывали шпики, дополняя друг друга. – Приехала она в Петербург очень давно с теткой и братом, нынче знаменитым щеголем и сердцеедом. Он то в Москве живет, то в Петербурге, весьма хорош собой. Так вот говорят, будто бы Владимир Иванович… купил Янину у него.
– Стало быть, она крепостная?! – наполнилась справедливым возмущением Агриппина Юрьевна. – Стало быть, я с холопкой за одним столом сижу?!
– Да тут вот какая история, сударыня, – начал второй шпик объяснять то, что в общем-то и невозможно было объяснить. – Янину ваш сын купил, но с правами полной свободы.
– Это как же? – не понимала помещица.
– Договоренность у него с братом Янины была, что она остается свободной, и как только надоест вашему сыну, имеет право уйти от него, куда ей вздумается.
– Так она холопка аль не холопка? – гневалась помещица. Она всегда гневалась, когда что-то было недоступно ее пониманию. – Коль мой сын купил ее, стало быть, она холопка. Как же она уйдет, ежели за нее деньги уплачены? И сколько ж она стоила?
– Ваш сын отдал за нее имение и дом в Москве.
– Что?! – вытаращилась помещица и повернула к Ионе растерянное лицо. – Иона, ты слышал?! За одну девку мой сын отдал… сколько?!
– Это не все, сударыня, – прозвучал крайне предупредительно голос рябого шпика. – Янина одевается у самых модных модисток, драгоценности Владимир Иванович приобретает для нее у самых модных ювелиров, а то и выписывает из-за границы.
– Да-а… Дорогая причуда! – потрясенно вымолвила Гордеева, возмущенная пустыми тратами сына. Безусловно, это болезнь в нем так расщедрилась, здравый умом человек не станет швырять деньги на ветер, ублажая крепостную девку. Сама Агриппина Юрьевна, к счастью, имела здравый ум, а потому спросила соглядатаев, надеясь услышать свежую мысль: – И почему же он так балует холопку? Отвечайте, не стесняйтесь. Иль она и впрямь ведьма?
– Ведьма она аль нет, то нам не ведомо, – потупившись, сказал второй шпик. – А у Владимира Ивановича к ней… страсть.
– Чего? – брезгливо покривилась Агриппина Юрьевна.
– Страсть, ей-богу, – закивал рябой. – Ваш сын влюблен-с в нее.
– Глупости! – отмахнулась она рукой от такого несостоятельного заявления. – Ну, а Поль что? Этот-то какую роль исполняет?
– Ничего о нем не известно, кроме как то, что он повсюду сопровождает Янину, приставлен в качестве надсмотрщика к ней, – доложил рябой. – На досуге рисованием занимает себя. Владимир Иванович полагают, будто талант у него, в школу определил к известному живописцу. Однако Полю не понравилось там, с учителем он рассорился, ибо характером вспыльчив. Живет в особняке, что ваш сын подарил Янине…
– Холопке? Особняк? – Уж ничему не удивлялась Агриппина Юрьевна, упоминание о безумствах сына ее даже забавляло. – А луну с неба он не дарил ей?
– Про луну нам ничего не известно, – со всей серьезностью ответил рябой. – Да, чуть не забыл! Поль не жилец на этом свете. Болен-с.
– Чем же? По виду так просто чахоточный…
– Кажись, не чахотка его сушит, а неизвестная хвороба, я справлялся у доктора, – подал голос второй. – Коли кашляет, то без крови, какая ж это чахотка? Но чахнет не по дням, а по часам. Говорят, злоба его точит. Что еще знать желаете, сударыня?
Агриппина Юрьевна в задумчивости прошлась по комнате. Ей хотелось бы знать больше. Правда, сама она не знала, что именно хотела знать. Все будто бы просто, оттого, видимо, и неясно. В самом деле, ведь за поверхностной простотой зачастую таится некий бунтарский дух или вроде того. Что, если Володька, воспитанный в традициях, с понятиями чести, достоинства и благородства, столкнувшись с неискренностью, с бесчестными людьми, намеренно эпатирует общество? Он не раз говорил матери, что ему невообразимо тесно, скучно и душно среди напыщенных вельмож, куда как проще было на войне, где честь имела право называться честью. А как же тогда увязать кражу бумаг из имения? А смерть Лизы? Агриппина Юрьевна поймала себя на том, что всячески пытается найти оправдания сыну, а сделать это пока было невозможно. Нет, знает она предовольно, пора и действовать. Она дала задание узнать все о болезни сына, то есть: мнимая она, или он серьезно болен. Также ее интересовал брат Янины, что это за господин такой, способный родную сестру продать пусть даже за особняки?
Соглядатаи вышли через парадное на улицу, перешли проезжую дорогу… Агриппина Юрьевна наблюдала за ними, отодвинув занавеску. Вдруг она позвала:
– Иона, поди сюда. – Когда тот приблизился, она указала пальцем: – Погляди, не та ли карета за нами ездила все три дня, что мы искали Мумина?
– Та! Ей-богу, та!
– Ага… Значит, ты прав был, следят за нами. Надо было соглядатаев через черный ход выпустить. Ну-ка, Иона, собирайся. Возьми извозчика и поезжай за каретой. А я уж отвлеку их, выеду в собственном экипаже. Покружим немного по Петербургу. Страсть, как красив город-то, а поглядеть на него все недосуг мне было, вот и погляжу.
Нечаянно помещица сама стала шпионкой. Ночь наступит – она дождется тишины в доме и из комнаты выходит. Иона, само собой, с нею. Да в темноте-то разве разберешь, кто снует по дому? Но то, что ночью дом наполнялся «привидениями», которым не спалось, они оба убедились. Пробовали в мансарду пробраться – не получилось. У дверей мансарды сторож – здоровенный детина – охранял покой барина. Если бы не доктор, время от времени приезжавший к пациенту, Агриппина Юрьевна уже давно прорвалась бы к сыну. Это все лекарь убеждал ее не волновать сына своим появлением, ибо никто не знает, как отреагирует возбужденный рассудок на появление матери.
– Потерпите, сударыня, – говорил доктор всякий раз, как приезжал пустить кровь Владимиру. Когда же он выносил таз с этой самой кровью, Агриппину Юрьевну всякий раз нестерпимо мутило. – В состоянии вашего сына заметны улучшения. Правда, должен сознаться, идут они крайне медленно, а все ж таки идут. Всякое напоминание о несчастьях, постигших его, может привести к новой вспышке гнева. Пока он желает видеть одну Нину. Потерпите.
Только это и примиряло помещицу с Яниной, она вынужденно терпела разодетую в пух и перья холопку за столом и терпела то, что нельзя было повидаться с сыном. Но однажды ночью, подкравшись к мансарде и притаившись под маршем лестницы, Агриппина Юрьевна с Ионой слышали собственными ушами смех и голос Владимира. Она возблагодарила бога: сын выздоравливает наконец, скоро она получит ответы на мучившие ее вопросы. Да уж, терпение помещицы достойно было уважения!
Ожидая лучших времен, Агриппина Юрьевна не переставала складывать в уме сплетни с известными событиями и пришла к выводу, что под сплетнями есть основание.
– Посуди сам, Иона, – говорила она, возможно, чтобы услышать противоположное мнение. – Меня обокрали, и я почему-то думаю на Лизу. Она уехала в имение, не желая встречаться с мужем, а я поехала в Петербург. Потом навестила Лизу, ничем не порадовала ее, только просила выждать. На следующий день Лизаньку нашли в лесу с подковой в руке. Подкова принадлежит лошади Владимира, кузнец, что ковал ее, забит до смерти Володькой. Ники сбросила лошадь во время верховой прогулки, и есть в этом схожесть с несчастьем Лизы. Имения мои проданы неким Муминым по доверенности, опять же выданной ему Володькой. На Мумина наехала карета, в которой сидел Павел, воспитанник Володьки. Тебя едва не раздавила та же карета… Что должны думать люди? А холопку видал с изуродованным лицом? Кипятком, говорит, обварилась. Плачет, а не рассказывает, как обварилась. А соглядатай сказал, будто это Володька ее… Все ж меня сомнение берет! Скажи, Володька способен погубить Лизу и сына?
– Знаешь, Агриппина Юрьевна, что мы выпустили из виду? – стукнул себя по лбу Иона. – Конюха! Конюха Владимира Ивановича.
– Тсс! – приложила палец к губам помещица и придвинулась к управляющему. – Ты не заметил, как только мы интересуемся кем-нибудь, тотчас с тем человеком что-то случается. Говори тише. Так что конюх?
– Владимир Иванович лошадей любит пуще жизни, – зашептал Иона. – На его лошадях не дозволялось никому ездить…
– Поняла, поняла, – замахала помещица руками. – Конюх должен знать, кто выезжал на лошади Володи. Ежели это он был…
– Тогда все сомнения прочь, – закончил Иона.
– А ежели не он… – чуть слышно прошептала помещица.
– Тогда в доме сем аспид притаился.
– Так не медли! Поди узнай у конюха, кто лошадь брал. Мне зайти в конюшню – сразу вызову интерес у аспида.
Иона побежал якобы просить подать барыне Агриппине Юрьевне экипаж, а сам ненароком подошел к стойлу с гнедой кобылой:
– Ух, хороша коняшка! – восхитился управляющий.
– А вон та ишо лучше, – сказал конюх, указывая на крапчатую. – Эк, ногами-то ковыряет! Не стоится ей, на волю алчет.
– Хороши кони, – заулыбался Иона, обдумывая, как задать свои вопросы ненавязчиво. – Барин, видать, холил их… А разрешал кому покататься на лошадках?
– То мне не ведомо.
– Как так? – насторожился Иона.
– Меня на место конюха из деревни недавно привезли. Прежде здеся другой конюх был… Тришкой его звали. А меня Сидором кличут.
– Куда ж прежний-то конюх делся?
– А пропал, кажись.
– Как пропал?
– Ушел, говорят, купить новые скребницы для чистки лошадей, да не вернулся.
– Когда ж это случилось? – не забыл спросить Иона.
– Кажись, когда женку барина хоронили.
Агриппина Юрьевна, выслушав управляющего, в порыве торжества стукнула ладонями по столу:
– Так и знала: что-то тут не то! Ну, теперь и я не стану медлить…
– Ой, не спеши, матушка. Сдается мне, и тебя не пощадит аспид тот!
– Кто? Поль? Уж я ему покажу!
А еще заговорщики убедились: как только Агриппина Юрьевна собиралась выехать, тут как тут карета с вороными рысаками появлялась, следом ехала. И в тот вечер, когда помещица узнала о странном исчезновении конюха, выехав с Ионой из особняка, они заметили все ту же карету, следующую за ними по пятам. Агриппина Юрьевна выезд не отменила, а, наоборот, приказала Фомке оторваться от преследователей, пробормотав угрозы неизвестному седому в той карете:
– Погоди, с тобой я позже разберусь.
Двум соглядатаям, с которыми помещица встречалась время от времени, она дала новое задание – вызнать, куда делся конюх по имени Трифон.
– Не может человек пропасть бесследно, – говорила, поглядывая в окошко. – У вас новости есть?
– О Владимире Ивановиче мало что удалось вызнать, – признался рябой.
– Естественно, – усмехнулась помещица. – Коли я, мать, живу в том доме, а и для меня его комната закрыта, то вам подавно ничего не узнать.
– Не совсем так, сударыня, – возразил второй. – Доктор, к примеру, заверял, что болен ваш сын серьезнейшим образом, а в буйстве так и вовсе страшен.
– Стало быть, болен, – удовлетворенно сказала она, ей-то это знать и нужно было.
– А вот ключница, с коей я свел знакомство, – продолжил это второй, смазливый, – отказывается о барине говорить, увиливает. Хотя, ежели рассудить, чего ей скрывать?
– Твоя правда, – согласилась Агриппина Юрьевна настороженно.
– Из дворовых людей, сударыня, рта никто не раскрывает, – сокрушенно сказал рябой шпик. – Уж мы и так, и эдак… молчат! Не знаю даже, как и вызнать про конюха-то.
Агриппина Юрьевна достала деньги из шкатулки, протянула:
– Вот, возьмите, господа. И дайте дворне столько, чтобы рты развязались.
После ухода соглядатаев Иона рассердился:
– Да что ж ты делаешь, Агриппина Юрьевна! Отдала последние деньги дармоедам. И так платим им с лихвой, а стоящих сведений не получили…
– Ошибаешься, Иона, – спокойно восприняла его брюзжание она, доставая коробочку из шкатулки. – Возьми серьги, продай…
– Опять?! – еще больше разошелся тот. – В который раз ты меня отправляешь к ювелирам и ростовщикам, чай, запамятовала? А на что жить собираешься?..
– Я собираюсь вернуть свои земли! – рявкнула она. – Для этого мне надо знать, как они пропали. Знать, а не догадываться! И я буду платить. Кстати, смени квартиру.
– Эдак последнего состояния лишишься, матушка, – беспомощно взмахнул руками Иона. – А квартиру зачем менять? Что здесь зазря платим, что там будем зазря…
– Вон зачем, погляди. – И Агриппина Юрьевна слегка отодвинула занавеску. В проулке виднелись знакомые лошади и часть кареты. – Вишь, нашел-таки нас аспид. Ждет. А соглядатаи другим путем ушли. Знаешь что, Иона, давай-ка съездим в Москву к Наташке, а? Сердце болит, как там она.
– И то верно! – обрадовался он. – Лапушка, поди, скучает.
Из прошлого Иону вернула зеленая карета, остановившаяся у порога хорошо знакомого особняка, принадлежавшего когда-то Гордеевым. Старик придержал свою лошадь, привстал, чтобы получше разглядеть, кто выйдет. Красивый господин спрыгнул с подножки, взлетел по ступенькам к парадному, дернул за шнурок. Его впустили. А кучер этого господина направил карету вокруг особняка и въехал во двор. Следовательно, красивый господин, вошедший в особняк, приехал домой.
– Иона Потапыч, застыла я… – ныла Анисья.
– Помолчи, – бросил он через плечо.
– Все молчи да молчи! – ворчала девка, дуя на ледяные руки. – У меня все до единой косточки промерзли. Ужасть, как исть хочется… А ежели я ошиблась?
– Ан нет, не ошиблась ты, – загадочно сказал Иона. Он спрыгнул на землю, прошелся вдоль особняка, свернул за угол, постоял, заглядывая за решетку ограды.
– Пан что желает?
Иона в первый момент вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Застукал его коренастый мужичок, хитро улыбался, глядя на старика.
– Дык желаю узнать, что за адрес, – пришел в себя Иона. – Письмецо мне дали, дык передать его надобно… Мил-человек, не скажешь, кто живет в ентом доме?
– Пан Хвастовский. Ему письмо? Давай, я отдам.
– Нет, нет. Письмецо у меня к барышне, а не к пану. Да и адресок, я гляжу, не тот. Прощевай, мил-человек.
Иона вернулся в коляску, хлестнул кнутом, чтобы лошадь очнулась и тронулась с места. Теперь он был уверен: нашел-таки похитителей Наташи, но там ли она? Иона повернул на постоялый двор.
