Глава 7
Он привык к тому, что в родном доме теперь жил как квартирант. В конце концов, ко всему привыкаешь. Даже к тому, с чем невозможно смириться. Про то, что он чувствует себя квартирантом, никто не догадывался, даже жена, обычно чуткая ко всему, что с ним происходило, Лиза. Но сам Александр Листопад четко знал, что жизнь его разделилась на ДО и ПОСЛЕ, и линия раздела проходила по карте Великобритании, а точнее, по одной из лондонских улиц в боро Луишем.
Он в мельчайших подробностях помнил, как в ТОТ день Мэри, провожая его к дверям, дала ему плащ Ройла. То ли от болезни, то ли от захватившего его урагана чувств Александр был весь в поту, и она волновалась, что он снова простудится и разболеется окончательно.
Он уносил на своих плечах не только плащ Ройла Шакли, но и бремя невыносимой вины перед самим Ройлом, которого он только что вероломно обманул. Как тать в ночи воспользовался оказанным ему гостеприимством и похитил честь женщины, принадлежавшей Шакли так же, как и плащ – свободный, чуть великоватый Александру, добротный плащ из английской шерсти.
Мэри протянула плащ. Она говорила какие-то необязательные, пустые, ничего не значащие слова, а он молчал. И в ее лихорадочном потоке слов, и в его молчании оба прятали смятение и глубокую тоску. Уже тогда он не то чтобы знал, а остро чувствовал, что никогда не сможет забыть эту случайную, украденную им женщину. Уже тогда она понимала, что обречена думать о нем всю оставшуюся жизнь.
Он, не глядя, просунул руки в рукава плаща, шагнул за порог, тоже как слепой, и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Звук закрывающейся двери был тихий, мягкий, аккуратный, но для него прозвучал оглушающе, как выстрел.
В Британии Александр Листопад и его коллеги провели еще десять дней. Поездка подходила к концу, когда он вдруг понял, что так и не купил никаких подарков семье. Он вообще не очень помнил, как провел эти десять дней. Что делал, куда ходил, что говорил. Ему все было все равно, что есть и что делать. Перед глазами стояла лишь Мэри Шакли, ее лицо, ее улыбка, ее глаза, распахнутые ему навстречу. Она не закрывала их в тот единственный раз, когда они занимались любовью.
Накануне отъезда он все-таки заставил себя пойти по магазинам. Купил жемчужные бусы для Лизы, куклу Тамаре, какое-то летнее детское платьице из тонкого батиста, нежно-голубое, с вышитыми по подолу яркими рыбками, весело снующими между водорослями и камушками, раскиданными по морскому дну. В Советском Союзе не продавали таких детских платьев, и Листопад отстраненно подумал о том, что его дочка будет самая красивая, когда наденет его и пойдет по летней улице, держась за папину руку. Мысли о дочери были какими-то чужими, полустертыми, неважными, промелькнувшими и исчезнувшими под натиском неизбывного горя, разраставшегося внутри его.
Он забрал завернутые подарки, сунул в портфель, вышел из магазина и пошел, куда глядят глаза, прощаясь с Лондоном и своими несбыточными мечтами. Ноги сами собой привели его к дому Шакли.
– Надо вернуть плащ, – сам себе объяснял причину своего визита Александр. – Я только отдам плащ и уйду.
Он знал, что подспудно думал об этом с самого утра, когда только надевал чужой, не по размеру большой плащ поверх своего черного костюма, того самого, что вызвал веселый хохот принимающей стороны и стоил бутылки коньяка сотруднику советского посольства.
За минувшие десять дней у него десять раз была возможность отдать плащ Ройлу, но он не сделал этого, дождавшись наступившего сегодня. Он шел к этому дому, зная, что Ройла наверняка нет дома, поскольку в этот час он точно на работе.
Александр Листопад понимал, что поступает некрасиво по отношению к старине Ройлу. И по отношению к Лизе, верной любящей Лизе, которая терпеливо ждала его возвращения из бесконечных командировок, и сейчас ждала тоже. Он поступал некрасиво по отношению к Тамаре и никогда не виденной им девочке по имени Вики, дочери Мэри. И он ни в коем случае не должен был сегодня приходить к этому дому. Александр решительно пересек каменную мостовую и позвонил в дверь.
Второй ураган, в который они попали, был еще сильнее, еще яростнее, еще неугомоннее первого. Сначала Александр вынырнул из накрывшего его безумия и обнаружил, что они лежат на полу маленькой прихожей. Во второй раз пришел в себя на причудливом диване в гостиной, а в третий – на кухонном столе, где, кажется, его собирались поить английским чаем. Впрочем, за последнее он не мог ручаться точно.
Мэри была как прохладная вода в ручье в жаркий день: легкая, текучая, неспешно журчащая, прозрачная. Он приникал к ней губами, пытаясь выпить всю, до капли, до донца, но никак не мог укротить свою дикую нечеловеческую жажду. Она откликалась на каждое движение его губ, рук, вливалась в его раскрытый в немом крике рот, струилась по его венам, смешиваясь с кровью, заменяя ее собой. Здесь и сейчас они были одним целым, неумолимо знающим о том, что вскоре им суждено распасться, расстаться, разбиться, не имея возможности когда-либо снова встретиться и собраться воедино.
Их чувства были обострены отчаянием. Обожженная душа пылала так сильно, что даже легчайшие прикосновения приносили нестерпимую физическую боль. Но они снова и снова приникали друг к другу, словно пытаясь продлить эту боль. Оба знали – ее надо испытать здесь и сейчас, чтобы запомнить надолго. Потом ничего больше не будет, кроме нестерпимой душевной муки, по сравнению с которой нынешняя боль покажется детским леденцом на палочке, сладким, оставляющим долгий привкус на языке.
Ему казалось, что в доме Шакли он провел целую вечность, но, когда он в очередной раз сумел оторваться от тела Мэри и глянул на часы, оказалось, что прошло всего двадцать пять минут.
– Тебе надо идти, – чужим, хриплым голосом сказала Мэри и поднялась, натягивая шелковую комбинацию, при одном взгляде на кружево которой у Александра мутилось в голове. – Скоро вернется Ройл. Тебе надо идти, Алекс.
Уже стоя в прихожей, он вдруг спохватился, достал из портфеля и протянул ей подарок – футляр с жемчужными бусами, когда-то давным-давно, то есть около часа назад, купленными в подарок для Лизы.
– Помни меня, – пытался сказать он, но не смог, потому что слова застряли в горле и никак не проталкивались наружу.
Он хотел проглотить их и тоже не смог, потому что горло распухло, было чужим, сухим и жестким, как наждак. Она приложила тонкий изящный пальчик к его губам, показывая, что не надо ничего говорить сейчас, достала жемчуг из футляра, обернула нитку вокруг шеи, ловко застегнула маленький замочек. Александр, как будто у него внезапно открылся дар предвидения, понял, что эти бусы она теперь будет носить всегда.
Он наклонился, пробежал языком по круглым, чуть неровным жемчужинам, лизнул нежную кожу, чуть солоноватую после только что бушевавшей в ней страсти, а может быть, имевшую привкус будущих слез, но она вывернулась из его объятий, отстранилась, куда-то убежала, оставив его одного стоять в коридоре, и тут же испытавшего острое чувство потери.
Впрочем, вернулась Мэри быстро, через пару мгновений. В руках у нее была небольшая квадратная сафьяновая коробка.
– Вот, пусть и у тебя будет память обо мне, – сказала она твердо. – Я видела, тебе понравилось. Так что я буду рада, если они будут твои.
Александр поднял крышку и увидел оловянные фигурки, аккуратно уложенные в гнезда, невольно пересчитал их. Двадцать четыре солдатика в красных мундирах и черных шапках. Те самые, что являлись к нему в его полубреду-полусне. И двадцать пятый, как будто выкрашенный темно-серой краской, непохожий на всех остальных.
– Вот еще. – Мэри протянула ему небольшой листок бумаги. – Здесь мой адрес и телефон. Вдруг у тебя когда-нибудь появится возможность мне позвонить. Пожалуйста, позвони тогда. Я буду ждать.
В самолете у него первый раз в жизни болело сердце. Он очень удивился, почувствовав боль за грудиной и поняв, что это сердце. Оно никак не могло болеть, потому что, как ему казалось, осталось на узкой лондонской улочке, расположенной в боро Луишем. Однако разорванное на две части оно пульсировало в груди, заставляя болезненно морщиться и коротко и глубоко дышать.
В последующие годы Александр Листопад работал, как проклятый, соглашаясь на любые, даже самые жестокие командировки. Лишь бы уехать из дома, где он чувствовал себя квартирантом. Лишь бы не видеть кроткие, полные любви и нежности глаза Лизы.
Он имел отношение к сооружению Братской и Воткинской ГЭС. Участвовал в разворачивающемся в западной части страны строительстве атомных электростанций, что привело к появлению Белоярской и Нововоронежской АЭС. Он стоял у истоков формирования ЕЭС СССР. Александр Листопад был везде, мотаясь по стране, разрываясь между Казахстаном и Украиной, отдавая работе все свое время и все свои силы. Не были они ему нужны ни для чего другого.
Лиза и Тамара оставались дома. В редко выдававшиеся свободные минуты Александр иногда испытывал угрызения совести от того, что практически не принимает участия в воспитании дочери, давал себе слово что-то предпринять и тут же забывал об этом, выполняя новое ответственное поручение и вновь срываясь из дома.
Он видел, что девчонка совершенно отбивается от рук. Знал, насколько капризна и своенравна она стала, но ничего не предпринимал, ничего не делал, полностью сгрузив заботы о дочери и связанные с этим проблемы на плечи Лизы. Не с ними, не здесь было его раненое сердце.
Даже возвращаясь домой из командировок, он старался уединяться на даче. Здесь, в своем кабинете, он мог читать, спать, часами разглядывать стоящих на столике перед большим глубоким креслом оловянных солдатиков. А еще вести дневник. Да, у него был дневник – толстая тетрадь в коленкоровой обложке, которой он доверял свои мысли и чувства, в повседневной жизни спрятанные в душе за семью замками. Из чувств вообще-то была только боль. А все мысли лишь о ней, о Мэри Шакли. Дневник он надежно прятал в тайник, который соорудил в ящике письменного стола, и никогда не забывал запирать этот ящик, даже когда выходил из кабинета всего на несколько минут.
От созданных при непосредственном участии Александра Листопада сетей ЕЭС СССР осуществлялся экспорт электроэнергии в Финляндию, Норвегию, Турцию и Германию. В середине восьмидесятого года он должен был лететь в Берлин, вторую свою заграничную командировку, которая случилась в его жизни через восемнадцать лет после первой. Лежа без сна долгими ночами, пока шло оформление документов, он в малейших деталях представлял, как из Берлина позвонит в Лондон по тому самому номеру, который бережно хранила его память все эти годы. Листочек с адресом и телефоном лежал в дневнике, но он был и не нужен. Ничто не могло ему помочь помнить все, связанное с Мэри, лучше, чем он это делал и так. Каждый взгляд, каждый вздох, каждое движение ресниц.
Что будет дальше? Он даже мечтать не смел, что она сядет на самолет и прилетит из Лондона в Берлин. Он не думал о том, как сильно надеется ее увидеть, просто хотел услышать голос. Тот самый, чуть хриплый после занятий любовью.
Инфаркт в сорок восемь лет опаснее, чем в шестьдесят. Так сказал врач обезумевшей от горя Лизе. Александр Листопад этого не слышал, потому что лежал в реанимации, куда не пускали никого из посторонних. Лиза уговорила, умолила врачей пустить ее к мужу, хотя бы ненадолго. Он так и подумал, сквозь дурман лекарств слегка удивившись ее приходу: «Что она здесь делает? Сюда же не пускают посторонних».
«Посторонняя» Лиза успеть сказать ему, что он не может уходить так рано, не смеет бросать ее, оставлять один на один с новой проблемой. Проблема действительно была достаточно серьезной, поскольку Тамара ждала ребенка.
– Ей же всего девятнадцать. Одна, без мужа… Это же позор! Мне стыдно перед знакомыми, – говорила Лиза, держа его руку, безвольно лежащую на краю постели. – Саша, я не справлюсь с этим одна. Как я вынесу все это, если ты мне не поможешь? Ты должен! Ты должен бороться!
Бороться Александру Листопаду не хотелось. Никакая борьба не имела смысла без поездки в Берлин и того телефонного звонка. А в Берлин он теперь не поедет, это точно. Через три дня делегация улетит без него.
– Если у Тамары родится девочка, пожалуйста, назови ее Марией, – сказал он жене и закрыл глаза.
* * *
По зрелому размышлению Маша решила взять с собой в ресторан Лилю. Сидеть одной в компании двух мужчин казалось ей не то чтобы неприличным, просто двусмысленным. Подруга всегда умела с блеском выходить из неудобных ситуаций, поэтому Маша, в душе ругая себя за бессовестность, все-таки позвонила ей с вопросом, не сходит ли она с ней на обременительную, но необходимую встречу.
– Ой, Маш, ну, конечно, я приеду, – успокоила ее Лиля. – У меня воскресенье – день отца и бабушки. Сережа с Валерией Сергеевной дают мне отдохнуть от детей, даже Надюшку на себя берут. Я хотела на работу заехать, ребятам немного помочь надо, но к обеду освобожусь и с удовольствием пообедаю с тобой и твоими англичанами. Мне же любопытно, ты ж понимаешь!
Маша понимала. Лилино любопытство ее немного тревожило. Обладающая богатым воображением подруга могла придумать на сто бочек арестантов. После случившейся с ней детективно-романтической истории, в результате которой сама Лиля счастливо вышла замуж во второй раз, она была полна решимости устроить и Машину личную жизнь, что было, разумеется, совершенно невозможно. Но в трудной ситуации, к которой Маша относила поход в ресторан, без Лили было точно не обойтись.
Ресторан Маша выбрала итальянский. Там было действительно вкусно, хоть и дорого. Для себя она решила, что ни за что не позволит мужчинам платить за ее и Лилин обед и надеялась, что ее английские знакомые поступят так, как принято в Европе, где царило гендерное равноправие и считалось зазорным, чтобы мужчина платил за женщину.
Несмотря на все ее опасения, обед вовсе не был тягостным. Английские джентльмены познакомились, пожали друг другу руки и быстро нашли общие темы для беседы, в которой Маша, к ее огромному облегчению, практически не участвовала. Она могла даже тихо перешептываться с сидящей рядом с ней Лилей, не забывая наслаждаться вкусной едой и приятной атмосферой ресторана. Еще бы визит-экскурсию домой пережить, отправить Барнза восвояси, и все, можно расслабиться, обязательная программа выполнена.
Иногда беседа все-таки становилась общей, Маша переводила Лиле, а затем передавала мужчинам смысл ее ответов. Нет, все-таки здорово, что у нее есть такая прекрасная возможность практиковать английский язык. Она как раз переводила смешной Лилин рассказ про проделки ее мальчишек и нежной их любви к новорожденной младшей сестре, когда спиной почувствовала чей-то едкий, тяжелый взгляд и обернулась.
Через столик, метрах в пяти от их веселой компании сидела мама вместе с импозантным, довольно красивым седым мужчиной. Они оба не сводили глаз с Маши и ее спутников. Маша вздохнула, глотнула воды из пузатого бокала и закашлялась, чуть не подавившись. Лиля похлопала ее по спине.
– Ты что?
– Извините. – Маша поставила бокал, отложила салфетку, лежащую на коленях, и порывисто встала. – Мне нужно отойти к соседнему столику. Там моя мама.
Лиля повернулась тоже, кивнула головой, здороваясь. Во взгляде Аттвуда Маша успела заметить вспыхнувшие искорки интереса, он точно помнил их разговор, следствием которого стал тот факт, что теперь он занимал одну из комнат в квартире Марии Листопад. Барнз тоже поднял глаза. Но в этот момент мамин спутник что-то сказал, она кивнула, они оба встали и подошли к Машиному столику.
– Здравствуй, дочь, – сказала мама на прекрасном английском. Факультет иностранных языков она когда-то закончила с отличием, и долгие годы Машино нежелание осваивать английский было связано именно с тем, что им владела мама. – Представь нас своим гостям.
– Лилю ты знаешь, – сказала Маша с некоторым вызовом в голосе, понимая, как стремительно покидают ее голову, казалось бы, уже обжившиеся в ней английские слова. Нет, все-таки никто не мог так быстро выбить подпорки из-под ее уверенности в себе, как мама. – Это господин Аттвуд, преподаватель английской литературы, приехал по обмену и сейчас читает лекции на твоем родном факультете. Это господин Барнз, он инженер из Великобритании, работает на нефтеперегонном заводе. Господа, а это моя мама. Ее зовут Тамара, а с ней… – Она замолчала, потому что импозантного седого господина видела впервые.
– Это мой друг, господин Смирнов. Мой близкий друг, – подчеркнула она. – Его зовут Виктор.
На лице седого господина блуждала какая-то странная улыбка, скорее даже ухмылка. Он с ног до головы осмотрел Машу, потом перевел взгляд на Лилю и затем оглядел обоих мужчин. Странное напряжение разлилось вокруг. Маше казалось, что воздух наэлектризовался настолько, что она слышит тихое потрескивание, как перед грозой. Ее это не удивляло, в присутствии мамы она всегда напрягалась.
Странным было другое. Напряжение было написано и на лицах остальных. Куда-то исчезла улыбка с лица Дэниела, хмурился Гордон, нетерпеливо постукивала пальцами по столу Лиля. Маша видела, что мама тоже волнуется, хотя это было совсем непохоже на Тамару Александровну. Та в любой ситуации оставалась безмятежна, как распустившаяся в саду роза. «От пустых волнений появляются морщины», – любила говорить она. И сейчас ее лоб, прекрасный высокий лоб, тщательно обколотый ботоксом (на Машины деньги, разумеется), все-таки был наморщен, хотя это было и невозможно.
Маша повела носом. У нее было очень чуткое обоняние, различающее мельчайшие концентрации ароматов. В обычной жизни нос доставлял Маше немало мучений, потому что она с трудом переносила запахи попутчиков в купе поезда, покуда у нее еще не было машины, неоднократно выходила из автобуса, не доехав до нужной остановки, потому что задыхалась от аромата чьих-то слишком тяжелых духов, и с трудом доживала до конца переговоров, если кто-то из присутствующих сильно потел.
Да. Маша Листопад отлично различала запахи, и сейчас она голову дала бы на отсечение, что в прекрасно кондиционированном зале ресторана отчетливо запахло страхом. Да, это был запах именно страха, острый, кислый, немного отдающий козлятиной. В детстве, пока Маша с бабушкой еще ездили летом на дачу, они ходили в соседский дом покупать козье молоко, и Маша как-то напросилась на «двор», посмотреть коз, и потом никогда больше не могла пить козье молоко, потому что вспоминала ту удушливую вонь, которая встретила ее при входе в клеть.
Сейчас вони, конечно, не было, был лишь ее шлейф, вызывающий в памяти грязный темный деревенский двор, заваленный полусгнившим сеном, и свалявшуюся, давно не чесанную шерсть, которую она ощутила под пальцами, когда решилась погладить козу.
Позже она улавливала своим чутким носом отдельные ноты этого запаха в белоснежной стерильности стоматологической клиники, в тиши университетского кабинета, где шел экзамен, на совещании, где в ее присутствии один из заказчиков распекал подчиненных. Распекал и грозил уволить. Вот и сейчас пахло именно так, вот только она никак не могла взять в толк, кто и кого здесь так сильно боится.
– Присядете? – это вежливо спросила Лиля, слегка пододвигаясь, чтобы уступить Тамаре Александровне место.
– Нет, нет, благодарю вас, мы пойдем. Нам вот-вот принесут наш обед, – церемонно сказала мама и тут же перевела на английский: – Простите, господа, нам нужно уходить, было очень приятно познакомиться. – И затем, снова перейдя на русский, добавила, требовательно уставившись прямо Маше в глаза: – И кто из них твой ухажер?
Впрочем, слово, использованное ей, было гораздо грубее. Тамара Листопад умело владела русским матом и щегольски использовала его, припечатывая собеседника к месту. Вот и сейчас Маша дернулась, почувствовала, как предательская краснота заливает ее щеки.
«Дура, боже мой, какая же я дура. Я же сама сказала ей, что теперь живу с мужчиной. Могла предвидеть последствия. Боже мой, а что я буду делать, если она сейчас заговорит на эту же тему по-английски? Что подумает обо мне Дэниел?!»
Она даже вспотела от крайнего волнения, запах страха стал гуще, концентрированнее. Страх, как ползучая субстанция, расползался вокруг, разливался в воздухе, занимая все больше и больше пространства. Теперь он питался Машиными эмоциями тоже. Она сцепила зубы, пытаясь взять себя в руки.
– В моей квартире живет Дэниел Аттвуд, – коротко сказала она. – Мама, я думаю, вам действительно уже нужно идти.
– А ты нас не гони, девочка, – вступил в разговор седой господин, который до этого молчал. – Негоже так разговаривать с матерью.
– Она с детства ни в грош меня не ставит, – безмятежно сообщила мама, наслаждаясь Машиным страданием. – Пойдем, Виктор. Нам действительно нужно идти.
Она лучезарно улыбнулась английским джентльменам и наконец-то вернулась за свой столик. Маша выдохнула, понимая, что больше не сможет проглотить ни кусочка. Впрочем, их обед, к счастью, подошел к концу. Принесли счет, и к тому моменту, как Маша, находящаяся в полном раздрызге чувств из-за мамы, вспомнила про гендерное равноправие, счет был уже оплачен. Она не успела заметить, кем именно, но, погруженная в свои мысли, даже не расстроилась из-за этого.
– Что у нас теперь по плану? – спросил Дэниел, когда они вышли из зала и спустились в гардероб.
– Теперь мы едем к нам домой, то есть ко мне домой, то есть… – Она сильно смутилась, чуть не до слез. Господи, ну чем она думала, когда предложила Аттвуду пожить в ее квартире?! – Я обещала Гордону показать быт семьи советского инженера. Лиля, ты с нами?
– Нет, Машунь, я домой. Я ж все-таки у нас кормящая мать. Только давай отойдем на минутку.
Маша с изумлением посмотрела на подругу, но спорить не стала. Догадалась, что та хочет что-то сказать.
– Слушай, а этот мужик, что с твоей маман был, он кто?
– Понятия не имею. – Маша флегматично пожала плечами. – Ты же знаешь, что за моей мамой не угнаться и всех ее мужчин не пересчитать. А что?
– А то, что он с кем-то из твоих англичан знаком.
– В смысле? – не поняла Маша.
– Да в самом прямом. Кто-то из этих двоих встречал этого Виктора Смирнова раньше. Их что-то связывает, и сейчас этот кто-то очень боялся, что правда об их знакомстве вылезет наружу.
– Ты тоже заметила? – живо спросила Маша. – Я думала, что мне показалось, но просто физически ощутила, как воздух вокруг начал пахнуть именно страхом. Только не поняла отчего. И ни про какое знакомство не подумала.
– Нет, они точно знакомы. Виктор Смирнов и кто-то из англичан. Это вполне возможно, потому что оба пробыли в нашем городе уже пару месяцев и вполне могли обрасти знакомыми, вот только почему не признаться? И чего бояться так сильно этой нечаянной встречи?
– Не знаю, Лилька, – сказала Маша отчего-то шепотом.
– И я не знаю. Но вот что я скажу тебе, Листопад: мне это сильно не нравится!
Вторая половина дня оказалась вовсе не так ужасна, как боялась Маша. Простившись с Лилей, она усадила своих англичан (в разговорах с самой собой Маша привыкла уже называть их «своими») в машину и, немного нервничая, привезла к родному подъезду.
Гордон и Дэниел ее волнений нимало не разделяли. Усевшись на заднем сиденье, они вели беседу, сути которой Маша не понимала совершенно, поскольку между собой говорили они очень быстро, раза в два быстрее, чем с ней, да еще и проглатывая отдельные слова и используя сокращения, широко распространенные в разговорной речи, далекой от литературного английского. Поначалу она еще пыталась выхватывать хотя бы отдельные знакомые слова, но потом «забила», сосредоточившись на управлении машиной. Непонятно, да и бог с ними.
Дома она заварила свежий чай, достала из холодильника заранее купленные в новой, только что открывшейся, но уже ставшей очень модной кофейне маленькие пирожные, ловко накрыла стол.
– Блинов нет? – с надеждой в голосе спросил Дэниел Аттвуд.
Маша в ответ только рассмеялась:
– Блинов нет. Я не думала, что вы так быстро проголодаетесь после ресторана.
– Она печет умопомрачительные блины, – доверительно сообщил Аттвуд Барнзу. – Вы должны обязательно напроситься к ней в гости еще раз, чтобы их отведать.
– Да я бы с удовольствием, но я и в первый-то раз с трудом ее уговорил, – так же доверительно ответил тот. – Наша прекрасная Мэри отчего-то стойко охраняет свою квартиру от посторонних.
– Да? – В голосе Дэниела звучала насмешка. – I think it depends.
«Я думаю, в зависимости от обстоятельств», – перевела Маша и слегка покраснела, понимая, что ее жилец намекает на то, что сам он в этой квартире очутился очень легко, да еще и задержался.
Чай был горячим и ароматным, пирожные – таявшими во рту, беседа – неспешной и обстоятельной. «Ее» англичане были прекрасными собеседниками, грамотными, остроумными, вежливыми, умеющими поддержать разговор, и, в конце концов, Маша совсем расслабилась. И чего она так тревожилась из-за этой встречи?
Она провела Гордона по квартире, показав стоявшую в гостиной чешскую стенку и висевшую под потолком люстру из богемского хрусталя, бабушкину гордость. В комнате, которую теперь занимал Дэниел, Барнз с интересом оглядел металлическую кровать с шишечками, которую бабушка категорически отказывалась менять на что-то более современное, и тяжелый деревянный шифоньер. В свою спальню Маша экскурсию целомудренно не повела, сообщив, что поменяла всю мебель, а потому смотреть там не на что.
– Дух шестидесятых-семидесятых годов прошлого века остался только в кухне, гостиной и бабушкиной комнате, – объяснила она. – Ванну с туалетом я отремонтировала, как только стала нормально зарабатывать. Свою комнату тоже, а все остальное осталось. Даже кухня. Сначала мне хотелось сохранить для бабушки привычные ей условия жизни, потом, когда она умерла, было так грустно, что я старалась как можно меньше бывать дома, а затем стало жалко все это рушить. Какая никакая, а память.
– Конечно, – с энтузиазмом подхватил Гордон. – Я уже говорил вам, Мэри, что со скепсисом отношусь к новомодным современным интерьерам. Мне кажется, что нужно беречь память о своей семье именно так, поддерживая состояние своего родового гнезда. К примеру, моя бабушка тоже ничего не дает менять в угоду веянию времени. Когда за мной захлопывается входная дверь, мне кажется, что я попадаю в другую эпоху. Даже не то чтобы возвращаюсь в детство, нет, окунаюсь в бабушкину молодость, в то время, которое мы все не застали. А еще я очень люблю рассматривать различные маленькие вещицы, которые она хранит. Старых плюшевых мишек, тонкой резьбы шкатулку для рукоделия, набор шахмат, вырезанных из настоящей кости. А у вас в доме есть что-нибудь похожее?
Маше показалось, или Дэниел Аттвуд при этих словах немного напрягся? Впрочем, она не обратила на это особого внимания. Нет, ничего особенно ценного и интересного не хранилось в их доме. Если только коллекция оловянных солдатиков, так несколько дней назад она унесла ее на работу, так что не могла показать Гордону. А раз не могла, то и упоминать о ней не стала.
– Нет, – Маша с извиняющейся улыбкой покачала головой, – ничего такого у нас нет. На даче хранилось много подобных вещей, о которых вы говорите, но все это погибло в пожаре. Мы успели перевезти только книги.
– Пожаре? – Лицо Барнза выражало неподдельную тревогу.
– О, нет, не переживайте, Гордон, это было много лет назад, я тогда была совсем еще ребенком. Ничего страшного, никто не погиб, только вещи, но бабушка по этому поводу совершенно не переживала. Она не страдала вещизмом и говорила, что нельзя привязываться к вещам, поскольку даже люди этого по-настоящему недостойны.
Маша как-то попросила бабушку объяснить, что именно та имеет в виду, но Елизавета Андреевна только рукой махнула. Лицо ее приобрело сердитое выражение, как, впрочем, всегда, когда она вспоминала то ли о прошлом, то ли о чем-то неприятном в нем, известном только ей одной. Бабушка умела хранить секреты. Свои ли, чужие ли, Маша не знала.
– Я, пожалуй, пойду, – прервал ее мысли Гордон Барнз. – У вас прекрасная квартира, Мэри.
– Уже уходите? – Маша сама себе напомнила Кролика из мультика про Винни-Пуха и рассмеялась.
Все-таки жаль, что у них совершенно разные культурные коды. Своему соотечественнику она бы сейчас процитировала знаменитое: «Ну если вы больше ничего не хотите…» А соотечественник ответил бы с надеждой в голосе: «А что, еще что-нибудь есть?» Нет, с иностранцами это было совершенно невозможно.
– Может быть, еще чаю? – спросила она, чтобы не выглядеть невежливой.
– Нет, Мэри, спасибо. Лучше я в другой раз напрошусь к вам на те самые блины, о которых говорил Дэниел. И еще, не будет ли нескромным мне попросить разрешения иногда заходить к Дэниелу поболтать? Все-таки тяжело жить на чужбине.
– Конечно, заходите, – вежливо ответила Маша и искоса посмотрела на Аттвуда.
– Буду рад, – кивнул тот.
Маша была довольна, что эти двое нашли общий язык. Понятно, что вовсе не желание общаться с соотечественником толкнуло Гордона на его просьбу. В конце концов, вместе с ним на заводе сейчас работала целая английская делегация, человек восемь, не меньше. Просто интеллигентный и начитанный Аттвуд ему понравился. Кто его знает, может, они подружатся и продолжат общаться и когда вернутся домой? Будут сидеть вечерами в каком-нибудь лондонском пабе, говорить на общие темы, вспоминать Россию и, быть может, и ее, Марию Листопад, которая, сама того не желая, их познакомила.
Настроение у Маши отчего-то начало стремительно портиться. Она и сама не знала отчего. Наверное, от того, что совсем скоро они оба должны были уехать из России, а вместе с тем и исчезнуть из Машиной жизни, в которой были, пожалуй, самым большим приключением.
Пока она расстраивалась в душе, слегка сопя носом от напряжения, Барнз уже оделся и теперь стоял в прихожей, готовый прощаться. Маша вспомнила, как несколько дней назад из ее квартиры точно так же уходил Аттвуд и чем это закончилось.
– Погодите, Гордон, я провожу вас вниз и подожду, пока приедет такси, – решительно сказала она.
Дэниел посмотрел на нее изумленно, но ничего не возразил. Выглядел он расстроенным, хотя Маша и не понимала, от чего именно.
– Это пустая трата времени, Мэри, но я рад провести с вами несколько лишних минут, – широко улыбнулся Гордон и покосился на мрачного Аттвуда.
– Я скоро вернусь. – Маша схватила с крючка связку ключей, накинула шубку и выскочила в подъезд.
Спустившись с третьего этажа на первый, она убедилась в правильности своего решения. Свет здесь сегодня не горел. Маша знала, что между площадкой перед подъездной дверью и первой ступенькой есть еще одна, совсем маленькая, даже не ступенька, а небольшая приступочка, не зная о которой, можно было подвернуть ногу или даже упасть. В темноте она была совсем незаметна. Маша уже открыла рот, чтобы окликнуть шагающего впереди Барнза и предупредить его о коварной полуступеньке, но не успела. Он ловко и уверенно перепрыгнул через нее, в два шага добрался до входной двери и нажал на кнопку домофона. Дверь распахнулась, впустив в подъезд неуверенный уличный свет от фонаря, вмонтированного в стену дома.
Нет, все-таки мужчины были гораздо более приспособлены к жизни, чем женщины. Сама Маша, не зная о такой ступеньке, обязательно упала бы. Или Гордон обратил внимание на особенную конструкцию лестницы, когда поднимался наверх? Впрочем, это было неважно. Маша вышла на улицу и вдохнула полной грудью морозный воздух.
– Вам необязательно стоять на морозе, – сказал Барнз. – Такси сейчас придет, идите домой, Мэри.
– Вы гость, и я должна убедиться, что с вами все в порядке, – сказала Маша. – К примеру, Дэниела недавно в моем подъезде ударили по голове, и я бы не хотела, чтобы с вами случилось то же самое.
– Со мной не случится, – с улыбкой заверил ее Гордон.
Подъехало такси. Гордон помахал Маше рукой и уселся на заднее сиденье. Маша выдохнула с облегчением, что ему не пришло в голову поцеловать ее на прощание, и она тут же усмехнулась своей глупости. И с чего она вообще взяла, что инженеру Гордону Барнзу хочется поцеловать какую-то Марию Листопад?
Она тоже помахала рукой в ответ и повернулась, чтобы войти в подъезд. Неясная, непонятно откуда взявшаяся тень метнулась ей навстречу и бросила какой-то мешок, взорвавшийся у Машиных ног, обутых в домашние тапочки с помпонами.
Маша с изумлением смотрела на свои ноги, на которых отчего-то прямо на глазах начали с шипением расползаться колготки. Плотные серые колготки с добавлением хлопка пошли крупными дырами, края которых плавились и сворачивались, увеличивая площадь дыр. Они наползали друг на друга, становились все больше, обнажая красную голую кожу. Ноги невыразимо щипало, наверное, от холода. И когда Маша только успела их обморозить?
Ногам становилось горячо и очень больно, и тут только Маша стала понимать, что мороз тут ни при чем, а ее только что облили кислотой. Ужас поднимался изнутри, разрастался, заполняя легкие и не давая дышать. Ноги жгло все сильнее. Маша закричала, призывая на помощь. Угасающим краем сознания она отметила, что такси, в котором уезжал Гордон Барнз, сдало задним ходом, остановилось, англичанин выскочил из машины и побежал к ней, чтобы подхватить, но не успел. Последнее, что она видела, это темную фигуру, которая сначала качнулась в сторону Барнза, но затем передумала и побежала прочь, быстро исчезнув за углом. Маша перевела взгляд на бледное лицо Гордона и потеряла сознание, осев прямо в съежившийся от кислоты снег.
* * *
То, что произошло сегодня, выбило его из колеи. Впрочем, плохо было не это, а то, что он позволил волнению взять верх и вырваться наружу из-под плотных оков, в которых он привык держать свои эмоции. Внезапно нахлынувший страх был таким плотным и удушливым, что его нельзя было не заметить. Он был уверен, что и заметили. И эта, первая курочка, лишь притворяющаяся скромной монашкой, а на деле обладающая железной волей и зубодробительной пробивной способностью, и та, вторая, с острым взглядом, казалось бы, безмятежных глаз. Твари. Все женщины – твари. Но мужики еще хуже.
Он давно понял, что, вступив в контакт с этим человеком, совершил непоправимую ошибку. Конечно, его многое оправдывало, в первую очередь то, что тогда он только приехал в этот незнакомый город, в эту чужую, непостижимую обычным разумом страну и никого тут не знал.
Ему нужно было с чего-то начинать свои поиски, а потому, приглядевшись к окружению объекта, за которым он установил наблюдение, он быстро вышел именно на этого человека. Тот был вхож в дом и располагал бесценной информацией о семье, много лет назад ограбившей его деда. Он помог, сильно помог, но взамен получил доступ к информации, и, хотя никто не сказал ему ВСЕЙ правды, он оказался достаточно умным человеком, чтобы сложить два и два, а сложив, решить, что должен первым добраться до сокровища.
Что ж, сейчас можно с удовлетворением сказать, что на данный момент бесценной безделушке ровным счетом ничего не угрожает. Никто не сможет пробраться в квартиру незамеченным, поскольку там появился квартирант, да и сама хозяйка теперь несколько дней вряд ли сможет выйти из дома. Так что толк от этой внезапной встречи есть, несомненно есть. И, как ни крути, а он опережает своего внезапно появившегося конкурента. Пусть всего на шаг, но опережает. Вопрос только в том, насколько далеко тот готов зайти.
Мужчина глянул в зеркало, вставленное в дверцу старомодного шкафа, стоящего напротив его кровати, и улыбнулся. Вернее, оскалился. Теперь, когда он был всего лишь в шаге от цели, он знал, что его никто не остановит. Любые действия, предпринимаемые противником, не приведут к результату. И уж обливать девчонку кислотой было совсем глупо и недальновидно.
Девчонка, кстати, повела себя молодцом. В нем даже зародилось что-то, похожее, нет, не на жалость, но на уважение. Конечно, в первые минуты она упала в обморок, скорее от страха, чем от боли, но потом, придя в себя уже в квартире и увидев склоненные над ней перепуганные лица двух английских джентльменов, проявила стойкость духа и не проронила ни слезинки.
Надо признать, что английские джентльмены растерялись гораздо сильнее, чем она. Они бестолково метались по квартире. Один притащил ножницы, чтобы разрезать расползающиеся колготки, второй – таз с водой.
– Водой нельзя, – в ужасе замахал руками первый, – термический ожог будет. Я учил химию, я знаю. Чтобы нейтрализовать кислоту, нужна щелочь.
Девица, шипевшая сквозь сжатые зубы от боли, мысль про щелочь проигнорировала, прервала их метания и велела позвать соседку. Соседка оказалась благообразной старушкой, полуслепой и практически оглохшей, но она неожиданно быстро ликвидировала царящий в квартире хаос. Вызвала «Скорую помощь», нашла в кухонном шкафчике соду и жестом велела навести крепкий раствор, которым и обработала ноги страдалицы.
Приехавшая «Скорая» отвезла ту в больницу, старушка вызвалась сопровождать, а англичане остались ждать в квартире, понимая, что толку от них все равно будет немного. В серванте в гостиной они обнаружили бутылку виски, которую и прикончили к тому моменту, когда хозяйка с забинтованными ногами вернулась домой.
В пакете, брошенном ей под ноги и предусмотрительно прихваченном с улицы по дороге в больницу, оказалось средство для прочистки засоров в трубах. То ли попало на кожу не так много, как могло бы, то ли средство оказалось разбавленным, то ли обработка пораженного участка содой была произведена вовремя, но угрозы для жизни и здоровья инцидент не представлял.
Врач в больнице сообщил, что «поболит пару дней и пройдет», выдал мазь от химических ожогов и строгим голосом велел раз в день приезжать на перевязку, а второй раз делать ее самостоятельно.
– Хорошо, что не в лицо, – сказала страдалица, вернувшись, позвонила своей подруге, той самой, с проницательными глазами, умолила отправить к ней дознавателей завтра, потому что сегодня она очень устала от свалившихся на ее голову приключений, после чего уснула так быстро, что английские джентльмены лишь переглянулись изумленно.
Один наконец-то отправился домой, второй скрылся в отведенной ему комнате, периодически прислушиваясь, не стонет ли хозяйка во сне, будучи готовым в любой момент бежать на помощь, если она вдруг понадобится. Но о помощи никто не просил.
Ночь опустилась на город, сменив тихий зимний вечер, такой мирный и спокойный, что, казалось, никто не может задумывать ничего недоброе. И теперь один из мужчин спал, уткнувшись лицом в подушку, а второй сидел на краю кровати – неудобной несовременной кровати и гляделся в свое отражение в зеркальной дверце такого же старого шкафа. Он думал о том, что все, что случилось сегодня, только к лучшему.
Конечно, быстро забрать то, что он так долго искал, и исчезнуть не получится. Во-первых, потому, что завтра квартира опять наводнится местной полицией, и привлекать к себе внимание ни к чему. А во-вторых, то, что он искал, хозяйка отчего-то припрятала, убрала подальше с глаз, и он пока так и не понял, куда именно.
Предложив выпить виски и возглавив поиски бутылки в серванте, он на самом деле надеялся увидеть там вожделенную коробку, но не увидел. То ли потому, что бутылка стояла на самом виду, то ли от того, что на самом деле в серванте ничего не было. Но теперь найти ЭТО было делом техники. Он знал, что рано или поздно обязательно найдет то, что ему нужно, поскольку оно совершенно точно было в квартире. Нужно было только еще совсем немного подождать.
