Глава 6

Когда Маша уходила на работу, Дэниел Аттвуд еще спал. Немного подумав, будить она его не стала. Выглядел он умиротворенным и спокойным, ровно дышал во сне, не метался по кровати и не стонал, так что Маша решила, что здоровью его ничего не угрожает, а раз так, пусть поспит.

Еще вчера, во время работы над презентацией, он вскользь обмолвился, что по пятницам у него в университете нет лекций. Сегодня как раз была пятница, а это означало, что работу он не проспит, и искать его вряд ли кто-то станет. А если и станут, так телефон, к счастью, не украли. Вот он, лежит на прикроватной тумбочке.

Проблемы бы и вовсе не существовало, если бы, уходя, Маша могла оставить Аттвуду ключ от входной двери, но запасного ключа не было. Нет, он, конечно, был, новенький тяжелый ключ от хитроумного замка, вставленного в надежную бронированную дверь, но связку ключей Маша унесла на работу, чтобы отдать Лиле и Лавре, да и вообще иметь под рукой, на всякий случай. В детстве она пару раз теряла ключи, и, хотя во взрослой жизни с ней ничего подобного ни разу не происходило, страх не попасть в квартиру из-за того, что запасная связка лежит внутри, въелся в кровь так, что и не вытравить. Поэтому, чтобы не волноваться, дубликаты ключей она держала на работе, в ящике стола.

Сейчас, уходя, она заперла Дэниела снаружи, искренне понадеявшись, что он не воспримет это как ограничение своей свободы. На кухонном столе она оставила аккуратно прикрытый чистой накрахмаленной салфеткой завтрак – выложенный на тарелку омлет и две сосиски, с приложенной запиской, гласящей, что их надо разогреть в микроволновке, а также плетенку с хлебом, масленку с маслом, сложенные конвертиками оставшиеся со вчерашнего вечера блины и баночку крыжовенного варенья.

В плотном графике встреч нужно еще было как-то умудриться выкроить время, чтобы заскочить домой днем, на скорую руку приготовить гостю обед, а потом либо выпроводить его восвояси, либо оставить-таки запасные ключи, чтобы несчастный англичанин окончательно не превратился в пленника.

Дел на сегодня было запланировано так много, что только успевай вертеться. С утра Маша быстро заскочила в агентство, прошерстила электронную почту и ответила на самые важные письма, затем доложилась Лавре, которая привыкла быть в курсе всего, что творили ее подчиненные, получила полное одобрение своих действий, отцепила от лежащей в столе связки один ключ от собственной квартиры, кинула его в сумку и отправилась на нефтеперегонный завод, где расторопная Марьяна несколько дней назад выделила ей маленький, но отдельный кабинет.

Свой кабинет на заводе на данной стадии подготовки мероприятия был не прихотью, а необходимостью. Приезжали представители фирмы, украшающей зал. Велись переговоры по оборудованию столовой и приготовлению торжественного обеда. В спортивном зале велись тренировки по крикету. Маша нужна была везде одновременно. Прижимая к уху раскалившуюся от постоянных звонков трубку, она вела переговоры, раздавала указания, благодарила, критиковала, заставляла снять одно и повесить другое, прикидывала цвет штор и размер букетов, руководила установкой большого киноэкрана и подписывала кучу документов. Без кабинета, в котором можно было хотя бы ненадолго скинуть ботинки и водрузить ноющие ноги на стол, а заодно еще и переговорить со ста двадцатью пятью нужными людьми, которые остро нуждались в совете Марии Листопад, было бы совсем тяжко.

На двери ее кабинета вместо таблички с номером висел химический значок «Au» – золото, и подобное проявление расположения со стороны руководства комбината Маша оценила по достоинству. Точнее, со стороны Марьяны, конечно. Наблюдательная помощница генерального директора не упускала из виду любой мелочи, и знак внимания был как раз такой мелочью, необязательной, но приятной.

– Hello, gold Mary. – На пороге кабинета неожиданно появился Гордон Барнз. – I’m glad to see you. I heard that you are now working in the factory.

– Я не работаю на заводе, – улыбнулась Маша, – но мне действительно дали здесь кабинет. Я тоже рада вас видеть, Гордон.

– Мэри, когда вы выполните свое обещание и покажете мне настоящую квартиру времен Советского Союза? – В голосе Барнза сквозила укоризна. – Я согласен с тем, что вы – золото, но в таковом качестве тем более должны выполнять данные обещания.

Маше стало неловко. Она действительно обещала пригласить его в гости, но вместо Гордона сейчас в ее квартире находился совсем другой человек. Кстати, проснулся ли он уже, и если да, то что делает?

– Мэри… У меня такое чувство, что вы не здесь, не со мной, – теперь он говорил с обидой, и Маша тут же выругала себя за неприличное поведение.

– Я здесь, Гордон, – извиняющимся тоном сказала она. – Просто у меня голова забита. Столько дел в связи с этим праздником, с ума сойти! – Она и сама слышала фальшивые нотки в своем голосе, а потому неловко замолчала.

– Мэри, – похоже, Гордон теперь окончательно рассердился, – я не собираюсь навязываться вам. Просто я обратился к вам с просьбой, и вы ответили на нее согласием. Если вас так тяготит мое общество, то я могу отстать от вас раз и навсегда. Хотя, признаюсь, мне бы этого не хотелось, потому что вы мне нравитесь.

Маша решила, что внезапно перестала понимать английскую речь.

– Что? – глупо спросила она.

– Вы мне нравитесь. Вы очень привлекательная женщина, Мэри, и мне бы хотелось познакомиться с вами поближе. Но вы не даете мне такой возможности. Неужели я настолько ужасен?

– О, нет, Гордон, нет. – В его глазах плескалась такая боль, что Маша тут же кинулась спасать и утешать, как поступала всегда. Чужую боль она всегда переносила хуже, чем собственную. – Мне очень интересно с вами, Гордон. И, конечно, я обязательно выполню свое обещание и приглашу вас в гости. Вот, например, завтра. Хотя нет, завтра суббота, и я должна буду работать, у меня запланированы встречи, и я не могу их отменить. Но в воскресенье точно. Приходите ко мне в воскресенье, Гордон, я сейчас напишу вам адрес.

Дверь «золотого» кабинета открылась, и в ней показалась голова Марьяны.

– Маша, я сварила кофе и принесла вам стаканчик, ой, Гордон, – она перешла на английский, такой безукоризненный, что Маша тут же почувствовала себя сельской дурочкой. – Вы здесь. Я думала, что вы сейчас в цехе, вместе с другими инженерами. У вас какие-то проблемы? Я могу вам помочь? Если хотите кофе, то в моей кофемашине хватит еще на чашку.

– Благодарю вас, вы очень любезны, – Барнз чуть склонил голову в церемонном поклоне, – но у меня было дело к Мэри, и мы еще не договорили.

Теперь несчастной выглядела Марьяна, причем настолько, что Маша сочла необходимым вмешаться. От происходящего ей стало неловко, неровные предательские красные пятна заалели на обычно бледных щеках. Она вообще редко краснела, но сегодня кровеносные сосуды отчего-то решили сыграть с нею злую шутку, и теперь Мария Листопад была пунцовой, как девица легкого поведения, застуканная на месте преступления. Никакого преступления против морали и нравственности она, конечно, не совершала, и от этого злилась на себя и краснела еще больше. Уже от злости.

– Гордон, мне кажется, что мы договорились, – сказала она и сунула в руку Барнзу листок с написанным второпях адресом и телефоном. – Я жду вас в воскресенье, часов в пятнадцать. – Она вспомнила, что в Англии двенадцатичасовой формат времени, и быстро поправилась: – Я жду вас в три часа пополудни. Идите, пейте кофе, тем более что мне уже нужно убегать.

– Девушки, давайте примем Соломоново решение и выпьем кофе все вместе. – Барнз рассмеялся, обнажая великолепные белые зубы. Не зубы, а просто вызов обществу. И как у этих иностранцев так получается? – Марьяна, если ты не против, то мы можем перейти к тебе в кабинет и угоститься твоим великолепным кофе. Она варит прекрасный кофе, – последнюю фразу он произнес, повернувшись к Маше.

Та искоса глянула на Марьяну, кислое лицо которой не выражало ни малейшего восторга от подобной перспективы. Маша совершенно не разбиралась в романтических отношениях, но даже ей невооруженным глазом было видно, что помощница директора отчаянно влюблена в статного англичанина, и непонятно откуда взявшееся соперничество с не очень юной и не очень красивой Марией ей совершенно не по нраву.

Всплывшее в голове слово «соперничество» так насмешило Машу, что она даже фыркнула. Ее внешний вид не мог идти ни в какое сравнение с ухоженной красавицей Марьяной, так что волноваться той было совершенно не от чего. Но она волновалась. Высокая грудь под тонкой, несмотря на мороз, шелковой тканью блузки вздымалась, выдавая крайнюю степень возбуждения. Ноздри трепетали, как у скаковой лошади перед стартом. Чуть подрагивали тонкие длинные пальцы с миндалевидными, очень тщательно накрашенными ногтями. Девушка тяжело дышала, и в ее глазах блестели то ли отблески молний обуревавшей ее ярости, то ли просто непролитые слезы.

– Я не буду кофе, – поспешно сказала Маша, которой не хотелось, чтобы из-за нее кто-то плакал. – Мне действительно нужно идти. Марьяна, я вернусь ближе к вечеру, мне нужно обсудить с вами ряд деталей. Гордон, до встречи.

Так как они оба продолжали стоять, не выказывая ни малейшего намерения выйти из ее кабинета, уже изрядно рассерженная Маша решила уйти сама. Схватив шубку, висящую на спинке кресла, она царственно кивнула им головой и выбежала прочь. За ее спиной раздалась торопливая, сбивчивая женская английская речь, в которой слышался упрек и раздражение. Впрочем, не в Машиных привычках было подслушивать, да и захлопнувшаяся дверь со значком «Au» отрезала от нее все звуки.

Часы показывали чуть меньше полудня, и Маша решила доехать до дома, чтобы покормить и выпустить своего пленника. Услышав шум открывающейся двери, Дэниел Аттвуд вышел в маленькую прихожую и улыбнулся, увидев Машу.

– I’m glad to see you, – сообщил он, и Маша вдруг подумала, что чисто английский обмен любезностями начал ее утомлять.

– Вы не испугались, когда поняли, что я бросила вас одного в квартире? – спросила она, устремляясь на кухню и доставая из пакета купленные по дороге полуфабрикаты из супермаркета, требующие, чтобы их только разогрели, а не готовили.

– Я не испугался, – засмеялся он. – Мэри, меня вообще не так просто испугать, тем более что вы все объяснили в вашей записке. Если честно, мне было некогда бояться, потому что я только час как проснулся.

– А как вы себя чувствуете?

– Прекрасно. – Ее гость легкомысленно пожал плечами. – Голова не болит, и я совершенно уверен, что ночное приключение не нанесло мне никакого ущерба. Я выспался и чувствую себя совершенно здоровым. Мэри, можно я задам вам один нескромный вопрос?

– Конечно. – Теперь Маша пожала плечами, стараясь скрыть неуверенность в голосе. Господи ты, боже мой, о чем это он собирался ее спрашивать?!

– В той комнате, где я спал, на столе стояла коробка. Наверное, я поступил некрасиво, когда открыл ее без спросу, но мне было любопытно угадать, прав ли я, подозревая, что в ней. Дело в том, что в моей семье есть точно такая же коробка, и я оказался прав, обнаружив под крышкой оловянных солдатиков. Мэри, откуда они у вас?

– Солдатики? – Маша смотрела непонимающе, но потом моргнула и улыбнулась: – А, солдатики! Это дедушкины. Он привез их из Англии, когда ездил туда в командировку. Кто-то из английских коллег их ему подарил. А что?

– Не знаю, – в голосе Дэниела звучали какие-то странные нотки, напоминающие недоумение. – Я не очень понимаю, если честно. Видите ли, Мэри, я в детстве очень любил оловянных солдатиков, собирал их и много о них читал. В той коробке, что хранится у вас, классические фигурки, представляющие британскую армию. Они сделаны фирмой William Britain, самой известной среди коллекционеров из ныне существующих. Такие же солдатики были в коллекции сэра Уинстона Черчилля, и точно такие же остались у меня дома.

– Ну и что? Они очень дорогие? Вы поэтому так удивились, увидев их?

– Дорогие? Нет. – Аттвуд рассмеялся, немного хрипло. – Олово стоит недорого, и даже самые эксклюзивные экземпляры не обходятся сегодня больше двухсот-трехсот фунтов. А большинство из них еще дешевле. Исключение составляет только G.I. Joe, прототип солдатика ручной работы Дона Левина, который был создан в 1963 году, а спустя сорок лет продан на аукционе за двести тысяч долларов, но было это в Америке и к нашим британским солдатикам никакого отношения не имеет.

Заинтересованная Маша прошла в бабушкину комнату, открыла коробку и взяла одного из солдатиков в руки. Красный камзол, черная шляпа, длинное ружье, ранец за плечами, гладкая черная подставка, придающая устойчивость всей фигурке. Ничего нового, все это она видела с детства.

– Нет, эти обычные. – Дэниел подошел так тихо, что Маша невольно вздрогнула. – Странный вот этот, отличающийся от остальных.

Он взял в руки фигурку, действительно выглядящую совсем иначе. На ней не было ни красной одежды, ни знаменитой британской черной шапки. Фигурка была совершенно серой, как будто покрытой какой-то краской. В детстве Маша ее совсем не любила и никогда с ней не играла, потому что одинокая фигурка выглядела совсем не так нарядно, как остальные ее собраты, глянцевые и бравые.

– Ну, может, она из какого-то другого набора, – снова пожала плечами Маша. – Но она приехала из Англии вместе со всеми остальными солдатиками. Отдельно ее не покупали. Дед не увлекался коллекционированием, да и как бы он мог это делать в Советском Союзе? Это просто подарок, память о том времени, которое он провел в Лондоне. Мне кажется, что в этом нет ничего удивительного.

– В этом нет. – Аттвуд повертел странную фигурку в руках. – Удивительно то, что она очень тяжелая. Значительно тяжелее, чем все остальные. Вы этого не замечали?

– Может, и замечала, но не придавала значения. Зачем? Дэниел, это же просто игрушка!

Она была рада, что Аттвуд напомнил ей про солдатиков. Уже несколько дней Маша собиралась унести этот набор на работу, чтобы показать модератору игр для детей. Ее предложение устроить на празднике битву из солдатиков, конечно, не оловянных, а пластиковых и значительно больших размеров, было воспринято на ура, она заказала требуемые фигурки на заводе пластиковых изделий и обещала показать своих солдатиков для образца.

Их разговор прервал телефонный звонок. Звонила мама, и Маша сразу напряглась.

– Алло, добрый день, мама, – сказала она таким неестественным голосом, что Аттвуд с удивлением посмотрел на нее.

Он не понимал ни слова, но по интонации понимал, что звонок был неприятным, а ее настроение изменилось. Разговаривать у него на глазах Маше отчего-то было неловко. Это было глупо, поскольку англичанин не мог узнать, что именно она говорит, но тем не менее Маша положила солдатика, которого держала в руках, и вышла из комнаты.

– Мария, ты где, на работе? – Отчего-то мама всегда называла Машу полным именем, как будто была строгой учительницей, отчитывающей за очередной промах.

– Нет, домой заехала, – ляпнула Маша, много раз зарекавшаяся говорить маме правду, дабы избежать дополнительных объяснений, но в очередной раз не сдержавшаяся.

– Домой? Днем? Ты больна?

– Мама, я совершенно здорова и домой приехала по делу. – Маша возвела глаза к небу, призывая даровать ей терпения. – А ты зачем звонишь? Что-то случилось?

– Странный вопрос, зачем мать звонит дочери, – не преминула заметить мама. – Но ты права, у меня к тебе дело. Ты знаешь, Мария, я собираюсь переехать к тебе пожить, поэтому хотела узнать, когда ты вечером соблаговолишь вернуться с работы и сможешь меня впустить. Но раз ты дома уже сейчас, то не уходи, я скоро приеду.

– Что ты собираешься сделать? – уточнила Маша, которая от изумления чуть не подавилась воздухом и начала судорожно кашлять.

Даже когда Маша загибалась от душевной боли после смерти бабушки, мама не предлагала переехать к ней, чтобы скрасить ее одиночество. Мама вообще с самого ее рождения не стремилась жить с дочерью, и ее нынешнее желание переехать выглядело нонсенсом.

– У меня начинается ремонт, – объяснила мама, впрочем, довольно нервно. – Мне вредно жить в таких условиях, поэтому я приняла решение на время, пока идет ремонт, переехать к тебе.

– Но это невозможно, – слова вырвались у Маши раньше, чем она оценила последствия.

– Что значит – невозможно? – В голосе мамы послышался металл. – Ты оказываешь мне от дома? Мне? Родной матери? Мария, возможно ли это? Ты живешь одна в трехкомнатной квартире и утверждаешь, что у тебя не найдется для меня угла?

Дэниел Аттвуд пришел вслед за Машей на кухню и смотрел вопросительно, мол, не нужна ли помощь. Высокий мамин голос, в котором уже слышались близкие слезы, ввинчивался Маше в черепную коробку, приближая приступ мигрени. Сферические круги, предвестники этой самой мигрени, уже крутились перед глазами, размывая четкость восприятия мира.

Вчерашний разговор с Лилей, происшествие в подъезде, мамино дикое, непонятно откуда взявшееся стремление поселиться в Машиной квартире, крутились в голове с той же скоростью, что и центрические круги перед глазами. Маша почувствовала головокружение и дурноту, зажмурилась, покачнулась, ощутила на плечах крепкие мужские руки, готовые ее подхватить, и широко распахнула глаза.

Дурнота прошла, будто и не бывало. Решение ее проблемы было таким очевидным, что Маша даже засмеялась.

– Мамочка, я всегда рада тебя видеть, – сказала она весело, надеясь, что бог простит ей легкое отклонение от истины, – но переехать ко мне ты не можешь, потому что я живу не одна. Я уверена, что как женщина ты меня поймешь.

– Что? – В голосе мамы звучало недоумение. – Как это ты живешь не одна? С кем это ты можешь жить? Со своей ненормальной Лилей? Ее что, выгнал муж? Я так и знала, что это произойдет.

– С Лилей и ее мужем все в порядке, – заверила Маша. – А я живу с мужчиной. С другом. Что тебя в этом так удивляет?

– Откуда у тебя мог взяться друг, да еще такой, который может у тебя жить? Это, наверное, какой-то альфонс, мошенник, который намерен тебя обмануть, обобрать. – Теперь в голосе мамы слышалась паника.

Машу это мимолетно удивило, потому что заботиться о ее душевном покое и безопасности было совершенно не в мамином характере.

– Не волнуйся, мамочка, он не мошенник. – Маша покосилась на Дэниела, в очередной раз вознеся хвалу небесам за то, что тот не понимает по-русски. – Он очень приличный человек, профессор университета, англичанин.

– Англичанин. – Мама задохнулась воздухом, издала звук, похожий на рыдание. – Боже мой, нет, это ужасно и совершенно невозможно! Мария, я потом тебе позвоню, но имей в виду, что ты совершаешь непоправимую ошибку. Думаю, мы обязательно об этом поговорим.

В ухо Маше ударили короткие гудки, она задумчиво посмотрела на телефон и постучала им по зубам, как всегда делала в минуты важных раздумий. Мария Листопад хорошо знала свою маму Тамару Александровну. Та никогда не отступала от того, что считала нужным и важным для себя, а потому Маша даже не сомневалась, что полученную информацию о неизвестном англичанине и связанном с ним изменением Машиного одинокого положения мама проверит обязательно.

Она повернулась к Аттвуду, который продолжал внимательно и чуть напряженно смотреть на нее, и решительно спросила:

– Дэниел, а не могли бы вы некоторое время пожить у меня?

Когда-то в молодости Мэри хорошо знала, как изнутри выглядит отчаяние. Оно было похоже на вязкий, прокисший, начинающий бродить яблочный джем, все еще приторно сладкий, но уже с начинающей горчить кислинкой, вяжущей язык. Муть отчаяния вообще была вязкой, топкой, как болото. Оно засасывало, не давая вытащить ног, втягивало в себя все больше и больше. По ночам муть то ли болотной жижи, то ли перебродившего повидла не давала Мэри дышать. Она реально начинала задыхаться от лопающейся пузырями массы, забивающей ноздри, горло, легкие.

Отчаяние было повсюду – в каплях дождя, сползающих по стеклу, во влажной духоте лондонского лета, в первых весенних цветах, распускающихся на подоконнике, в вялой покорности дочери, сытой, сонной уверенности в глазах мужа. Единственным, перед кем оно сдавалось, отступало, ненадолго прекращало свое бурление, был Александр. Сын, сыночек, точная копия своего отца, постоянное напоминание о прошлом, вечный укор и непрекращающееся счастье.

Чуть сладковатый привкус отчаяния стал настолько привычным, что Мэри даже и не заметила, когда он исчез, стерся, вытеснился другими вкусами жизни. В какой момент все, что она ела, перестало быть чуть сладким, она и сама не знала. Просто в какой-то момент поняла, что это так. Поняла, убедилась и списала на старость, с которой она смирилась, как только узнала, что человека, который столько лет был причиной ее отчаяния, давно нет в живых.

Сейчас, на девятом десятке она с изумлением осознала, что рецепторы на ее языке все еще работают и позволяют осязать иные человеческие чувства и эмоции. Теперь, когда в ней жила прочно обосновавшаяся за грудиной тревога, все имело привкус прогорклого топленого масла. Тревога в ее понимании и выглядела, как масло – жирная, рассыпающаяся рыхлыми неопрятными комками, крошащаяся в руках, с острым горьким запахом и противным, рвотным вкусом, остающимся на языке, сколько его ни заедай.

Мэри Шакли тревожилась за внука и ничего не могла с этим поделать. День за днем она отправляла ему электронные письма, умоляя вернуться домой. Внук не отвечал. Точнее, он не был совсем уж бессердечным, раз в несколько дней от него приходили короткие скупые послания, позволяющие считать, что он жив и здоров, но обсуждать что-то по существу отказывался наотрез, полагая, что это не бабкино дело.

Никогда-никогда в своей долгой жизни Мэри Шакли не вмешивалась в то, что ее дети считали разумным и правильным. Даже тогда, когда была уверена, что они совершают глупость. Она была убеждена в том, что каждый человек имеет право как на собственные ошибки, так и на их последствия. Утешала, когда последствия, с ее точки зрения совершенно очевидные, падали на голову, помогала, когда об этом просили, но не предупреждала, не ругала, не нудела за спиной. Никогда. За исключением этого раза.

Тревога была острой, не дающей спать по ночам и не проходящей поутру, когда скупое зимнее лондонское солнце слегка золотило горизонт, разгоняя ночную тьму и прячущихся в ней демонов. Тьма рассеивалась, а демоны оставались, продолжая взбивать прогорклое масло и щедро потчевать им старую женщину.

Мэри Шакли была терпеливой. Жизнь научила ее терпеть адскую душевную боль, способную убить любого, чуть менее выносливого. Она была терпеливой, но не выносила бездействия. А потому, сглатывая мерзкий, противный масляный ком, забивающий рот, она прикидывала, что еще может предпринять, чтобы отвести от мальчика нависшую над ним опасность. В том, что опасность действительно существует, она не сомневалась.

Будь Мэри хотя бы на пять лет моложе, она сама поехала бы в эту проклятую Россию, когда-то отнявшую у нее единственного человека, которого она любила, и теперь грозящую отнять внука. Да, конечно, у нее была еще и внучка, которую старая Мэри тоже очень любила, но это не означало, что внуком можно было пожертвовать ради собственного спокойствия.

Нет, всей этой суматохи, связанной с получением виз, ей не пережить, впрочем, как и самого путешествия. Подобную возможность Мэри всесторонне обдумала и отвергла, как невыполнимую. Вики? Она ни за что не откажется от привычной для нее жизни, от садика с цветами, от нудных, но умиротворяющих хлопот по хозяйству, даже ради собственного сына не откажется, что уж тут говорить о волнениях Мэри!

Несколько дней назад старая женщина попробовала еще раз завести с дочерью разговор о том, что мальчика нужно уговорить вернуться домой, и получила строгую отповедь. В России он был по работе. Работа его считалась престижной и высоко оплачивалась. Мальчик был уже взрослым и не должен сидеть у материнской или бабкиной юбки только ради того, чтобы им было спокойнее. Да и вообще, ему нужно было сменить обстановку, чтобы отойти от тяжелого развода.

По поводу развода Мэри и Вики тоже никак не могли прийти к согласию. Мать считала развод злом и никак не могла взять в толк, к чему разводиться после двух десятков прожитых вместе лет, а дочь, все эти два десятка лет истово ненавидящая невестку, воспринимала развод как благо, как манну небесную, наконец-то пролившуюся на нее после стольких лет бесплотных надежд.

– Мама, отстань от мальчика, – раздраженно оборвала едва начавшийся разговор Вики. – Если он считает, что ему хорошо в России, значит, пусть он будет в России.

– Но в том-то и дело, что ему там нехорошо! Ему там опасно!

– Мама, прекрати! – Вики повысила голос. – Это только твои фантазии, которые не имеют ни малейшего отношения к реальности. Я разговариваю со своим сыном каждый день, поэтому точно знаю, что ничего страшного с ним не происходит. Не заставляй меня думать, что тебя наконец-то настиг старческий маразм.

Мэри с тоской подумала, что маразм в ее ситуации был бы хорошим выходом, счастливым избавлением от мучающей ее душевной боли. Что же делать? Поговорить с внучкой? Но девочка слишком молода и неопытна, чтобы отправляться в Россию, да и не обладает она такой силой характера, чтобы заставить брата вернуться домой, раз он этого не хочет.

Даже его родной отец никогда не имел на него такого влияния. На протяжении всей жизни был только один человек, к которому мальчик прислушивался, и это был Александр Шакли, его дядя. Александр, ее любимый сын.

Она знала, что сможет заставить его отправиться в путь, только если расскажет правду. Всю правду с самого начала. Он поедет в Россию, если узнает, что сам наполовину русский, что там, в России скрывается какая-то тайна, отгадывать которую и отправился его неуемный племянник, которого нужно найти и остановить.

Мэри много бы дала, чтобы понять, в чем именно заключается эта тайна. Она подозревала, что ответ скрывается в каких-то записях, оставшихся от Ройла и найденных внуком. По крайней мере, мальчик сильно изменился именно после того, как она попросила его разобрать старые ящики с бумагами, которые много лет лежали на чердаке после смерти мужа. Что было в тех бумагах?

Она даже смогла преодолеть старческую слабость и залезла на чердак, где провела почти полный день, до глубокого вечера. Проведенный ею тщательный обыск ничего не дал. На чердаке было много пыли и оставшихся от Ройла чертежей и коробок со всяким барахлом, но ничего из найденного ею не проливало ни капли света на происходящее.

Сможет ли Александр Шакли принять тот факт, что воспитавший его отец был ему неродным, а сам он наполовину русский? Сможет ли понять и простить мать, обманывающую его столько лет? Не разрушит ли она своими руками то трогательное единение между матерью и сыном, которым так гордилась и которым так дорожила? У Мэри было много вопросов и ни одного ответа.

Трусливое желание не отпирать дверцу, из-за которой обязательно выпадет хранящийся в ее семейном шкафу скелет, охватило Мэри Шакли, но она лишь на минуту позволила себе поддаться простительной слабости. Нет, съедающая ее тревога за внука сильнее, чем опасения поссориться с сыном. Поэтому она все расскажет Александру и отдаст себя на его суд взамен на обещание съездить за мальчиком и вернуть его в Англию.

Она набрала телефонный номер сына и, дождавшись, пока он ответил, устало сказала:

– Алекс, мне нужно, чтобы ты заехал ко мне сегодня. Нам нужно поговорить.

– Дэниел, а не могли бы вы некоторое время пожить у меня?

Маша и сама не понимала, как при всей своей скромности, даже робости, она смогла сделать подобное предложение совершенно постороннему мужчине, да еще и иностранцу. Впрочем, именно то, что она произносила этот текст на английском языке, немного снимало как чудовищность предложения, так и возникающую в связи с этим неловкость.

Как ни странно, Дэниел Аттвуд, по всей видимости, чудовищным предложение вовсе не считал. Маше даже показалось, что в глазах у него мелькнула радость, но она тут же усомнилась в своем предположении. Уж радоваться ему было точно не от чего!

– Вы предлагаете мне пожить у вас, Мэри? – уточнил он с тем самым непонятным ей блеском в глазах, который она и приняла за радость. – Вы заботитесь о моем здоровье, или вам нужна защита от тех хулиганов, что завелись в вашем подъезде?

– Мне нужна защита, но не от хулиганов, – мрачно сказала Маша, чувствуя себя полной дурой. – Мне нужна защита от моей собственной мамы. Дэниел, мы с вами выросли в разных семьях, поэтому вы меня не поймете. Вы так трогательно рассказываете о своих родителях, о маме… Чувствуется, что вы ее очень любите. А я не могу похвастаться тем же. Моя мама… Она сложный человек, поэтому у нас и отношения очень сложные. С самого моего детства. Когда была жива бабушка, было проще. А потом… Потом стало совсем трудно.

Маша говорила медленно, едва подбирая слова. Ей казалось практически невозможным объяснить ту боль, которую она испытывала из-за мамы всю свою жизнь. Но, как ни странно, он понял.

– Мэри, родителей не выбирают, это правда. Мне просто повезло. Маме моей повезло меньше, у нее с бабушкой тоже отношения натянутые. Так часто бывает. В чем вам нужна моя помощь?

– У мамы бывают… фантазии. – Больше всего Маше хотелось разреветься. И от участия, которое он проявлял, и от готовности помочь, и от того, что к тридцати шести годам ей было некого попросить об этой помощи, только этого англичанина, свалившегося ей как снег на голову в темном дворе. – Сейчас она решила переехать ко мне. Она говорит, что это из-за ремонта, но я не верю. Просто она решила на практике показать мне, как неправильно я живу.

– А это так? – Он чуть заметно улыбнулся.

– Наверное, – Маша пожала плечами. – Я допоздна задерживаюсь на работе. У меня никогда нет нормальной человеческой еды. Я могу полночи писать какой-нибудь сценарий, а потом отсыпаться до полудня. Мама убеждена, что в свободное время я должна вести с ней светские беседы, а я люблю в полном одиночестве смотреть кинофильмы, а светские беседы, наоборот, ненавижу.

– С Джудом Лоу? – подколол Аттвуд. – Я имею в виду кинофильмы…

– И с ним тоже. – Маша обреченно махнула рукой. – Дэниел, вы простите меня, я понимаю, что у вас свои планы и своя жизнь. Я просто так сказала, совершенно не подумав. Конечно, вы не должны ко мне переезжать и помогать мне разбираться с моей мамой.

Ей на ум пришел бородатый анекдот, к герою которого прибегали с сообщением, что его теща упала в вольер с крокодилами. «Ваши крокодилы, вы их и спасайте», – отмахивался тот. Маша чувствовала себя в вольере с крокодилами, и никто не спешил ей на помощь.

– Мэри, я согласен. – Ей показалось, что она ослышалась.

– Что?

– Я согласен пожить в вашей квартире. Мне осталось пробыть в России около двух месяцев, и на это время я готов отказаться от той квартиры, которую снимаю. Ваш дом расположен в прекрасном месте, в соседнем подъезде живут мои коллеги, вас я не стесню, потому что квартира большая, да и все равно, как вы справедливо заметили, вас никогда не бывает дома. Вам хватит двух месяцев, чтобы разобраться с мамой?

На то, чтобы разобраться с мамой, точно не хватит целой жизни. Но проблемы нужно решать по мере их поступления. Это Маша знала точно. Сейчас маме взбрела в голову безумная мысль с чего-то переехать к дочери. Зная ее ветреный и непостоянный нрав, можно было быть уверенным, что причуда эта закончится так же быстро и внезапно, как и началась. Кроме того, мама, кажется, говорила, что собирается замуж… Кстати, если дело действительно в ремонте, почему бы ей не переехать на время к своему жениху…

Правда, ремонта Маше точно не пережить. Нетрудно догадаться, что если мама затеяла его всерьез, то покупать обои и устраивать разборки с ремонтниками точно поручит дочери. Господи, как же это все не вовремя… Маша чуть не застонала от огорчения.

– Готовить можем по очереди, – англичанин, оказывается, все это время продолжал говорить. – Вы знаете, Мэри, я – неплохой повар. Так что если вы обещаете иногда баловать меня блинами, то я взамен обещаю классический английский яблочный пирог, гренки по-валлийски, омлет с сыром чеддер и джем из апельсинов с виски. Вы пьете виски, Мэри?

– Пью, – засмеялась Маша. Он так вкусно рассказывал, что она чуть не захлебнулась слюной. Нет, все-таки хорошая ей пришла в голову идея пригласить его у себя пожить! – Дэниел, давайте пока пообедаем тем, что я принесла из супермаркета. Изысков не обещаю, но есть очень хочется.

Пообедав, она вручила Аттвуду ключ от квартиры, показала свободные полки в бабушкином шкафу, чтобы он мог занять их своими вещами, за которыми пообещал съездить за то время, пока Маша будет на работе. Она забрала коробку с оловянными солдатиками, которым было суждено сыграть важную роль в предстоящем празднике, и в неожиданно хорошем настроении побежала по своим делам. Уже в машине она вспомнила про то, что в выходные обещала пригласить в гости Гордона Барнза. Интересно, как он отнесется к тому, что в ее квартире теперь живет другой англичанин?

Впрочем, немного подумав, Маша решила, что ситуация и в этом случае складывается как нельзя лучше. С Дэниелом ей было легко и просто, потому что он за ней не ухаживал. Отношения с ним были дружескими, а дружить Маша Листопад умела. Гордон сказал ей, что она ему нравится, а такие вещи с юных лет вводили Машу в ступор. Она не умела нравиться мужчинам. Да еще и Марьяна, которая так отчаянно ревнует, что смотреть больно. Нет, очень хорошо, что есть Дэниел. Он прикроет ее и с этой стороны. А потом они оба уедут в свою Англию, и жизнь снова станет простой и привычной, как раньше.

Маша внезапно подумала, что, возможно, будет скучать по тем приключениям, которые вошли в ее жизнь. По стечению обстоятельств, произошло это одновременно с ее знакомством с Дэниелом Аттвудом, а значит, и закончится все вместе с его отъездом. Что ж, хорошего понемножку, Маша привыкла довольствоваться малым. Невольно она вспомнила цитату из сериала «Молодой папа»: «Это смерть, довольствоваться тем, что есть».

– А может, я и не жила все это время? И вдруг Лиля права, и то, что происходит сейчас – это шанс изменить мою жизнь? Перестать соглашаться на то, что есть. На эрзац вместо настоящей жизни, полной приключений, разочарований, любви, боли и счастья. Я всегда избегала новых впечатлений и острых ощущений. Боялась, что мне будет больно. Боялась, что на меня набросятся все псы ада, но ведь именно с этого начинается путь в рай.

Это тоже была цитата из ее любимого сериала. И, бормоча ее, Маша завела машину и выехала из двора. Она не чувствовала взгляда внимательных глаз, смотревших на нее через окно, и уж тем более не слышала едва произносимых под нос ругательств.

Приехав на работу, Маша неожиданно застала в своем кабинете Гордона Барнза. Точнее, отдельных кабинетов в ивент-агентстве Валерии Лавровой не признавали. Свой закуток был лишь у самой Лавры, да еще у главбуха. Все остальные сидели в огромной общей комнате, разделенной перегородками. Каждая зона имела свой цвет, и сотрудники во время недавнего ремонта могли выбрать, какой они предпочитают. Машин закуток был нежно лиловым, как только что распустившаяся сирень. Сиреневый куст был нанесен в виде принта на противоположную окну стену, и под этим кустом, за ее столом восседал невозмутимый Гордон, увидев которого Маша слегка опешила.

– Вы что здесь делаете?

– Мы не договорили. – Он невозмутимо встал со стула и помог Маше снять ее невесомую шубку. Гвалт, который постоянно стоял в кабинете, где люди профессионально занимались устройством праздников, не стихал. Никто из коллег не видел ничего необычного в том, что к Марии Листопад пришел посетитель, пусть даже высокий, красивый и с тем тонким налетом небрежной элегантности, который неизбежно выдавал иностранца. – Мэри, я внезапно понял, что должен немедленно увидеть вас снова.

– Зачем? – Маша пожала плечами. Она чувствовала себя неловко.

– Зачем мужчина хочет увидеть понравившуюся ему женщину? – грустно спросил он и, заметив ее нетерпеливый жест, шутливо поднял руки вверх: – Все сдаюсь, сдаюсь, не буду об этом говорить, я вижу, что вам неприятно мое внимание.

– Вовсе нет, – слабо возразила Маша. – Дело не в вас, Гордон. Просто мне всегда неловко от любого внимания. Вот и все.

– Почему? Неужели такая красивая женщина, как вы, до сих пор не привыкла к вниманию?

– Я вовсе не красивая, – Маша даже засмеялась от такого предположения. – Как сказано у кого-то из русских классиков, «она была чертовски мила». Вот это описание как раз про меня.

На упоминание русских классиков инженер Барнз, в отличие от филолога Аттвуда, не отреагировал. И почему Машу тянуло все время сравнивать их между собой?

– Вы ошибаетесь, Мэри, – Барнз говорил еще более грустно. Он встал из-за стола, подошел к Маше и взял ее за руку. – Я приехал, чтобы сказать, что вы не обязаны приглашать меня домой, если вам этого не хочется. Я не настаиваю.

– Бросьте, Гордон. – Маше стало неудобно. Кроме того, ей больше всего на свете хотелось, чтобы он оставил в покое ее руку, и она потихоньку потянула и вытащила пальцы, которые отчего-то даже немного слиплись. – Я обещала показать вам свой дом, и я не отказываюсь от своего обещания. Я бы даже пригласила вас на обед, но не думаю, что успею блеснуть кулинарными талантами. Сейчас из-за праздника на заводе у меня ужас сколько работы.

– Мэри, а давайте в воскресенье пообедаем в ресторане? – предложил Барнз. – Какой у вас в городе самый лучший ресторан? Я приглашаю вас на обед, потом провожу до дома, вы покажете мне квартиру, мы выпьем у вас чаю, и я оставлю вас в покое.

– Давайте, – согласилась Маша, пряча улыбку. Улыбалась она от того, что собиралась сейчас предложить. – Гордон, я согласна, но только с одним условием. Видите ли, я сдала одну из комнат, у меня живет квартирант, поэтому на обед мы возьмем его с собой. Тем более что я убеждена, что он вам понравится и вам будет о чем поговорить. Он тоже англичанин, как и вы.

– Вы сдали комнату? – медленно спросил Барнз. – Боже мой, Мэри, вы с ума сошли! Зачем? Вам что, так нужны деньги?

– Нет, деньги мне не нужны. – Маша пожала плечами. Разговор ей не нравился все больше и больше. – Просто так сложились обстоятельства, и хочу заметить, Гордон, что это совершенно точно не ваше дело.

– Боже мой, что же я наделал, – прошептал Барнз. Сейчас он выглядел совсем больным. – Вы говорите, что так сложились обстоятельства. Боже мой, я все испортил!

Маша смотрела недоумевающе, поэтому он спохватился, потер лоб, улыбнулся через силу.

– Простите меня, Мэри, я сам не знаю, что я несу. В вашем присутствии я становлюсь глупее, чем есть на самом деле. Конечно, это не мое дело, и вы вправе распоряжаться своей квартирой так, как считаете нужным. Я с удовольствием познакомлюсь с вашим квартирантом. Поэтому давайте считать, что насчет обеда и последующего чая на вашей территории мы договорились.

– Конечно. – Маша улыбнулась, немного виновато. – Гордон, если вы не против, мне нужно сделать некоторые дела, а потом вернуться на завод. Извините.

– Нет, это вы меня извините. Как же хорошо, что я к вам заехал, – бодро сказал он и помахал Маше рукой. – Нет, Мэри, не надо меня провожать, я найду дорогу.

Он подхватил с соседнего стула свой пуховик и ушел, насвистывая какую-то незнакомую Маше мелодию.

– А он ничего, красивый. – Из-за перегородки выступила Лавра, посмотрела на Машино покрасневшее от смущения лицо и рассмеялась. – Пойдем-ка ко мне в кабинет, девочка. Расскажешь мне о проделанной работе, об этом английском красавчике, ну и о квартиранте заодно. Что ты на меня так смотришь? Я в состоянии понять по-английски слово «квартирант». И я совершенно точно знаю, что еще вчера днем никого подобного в твоей жизни не было. Пошли, пошли. Я же за тебя волнуюсь, девочка моя.