Глава 5

Презентацию к сценарию Маша и Дэниел сделали быстро, часа за полтора. Маша и не помнила даже, когда в последний раз совместная работа с кем-то доставляла ей такое удовольствие. То ли тема была интересная, то ли вдохновляла необычность ситуации и адреналин, выделявшийся в кровь из-за необходимости подбирать английские слова, то ли сказывалось непонятное ощущение полного спокойствия, которое возникало у Маши в присутствии Аттвуда.

Последнее было странно. Маша Листопад тяжело и трудно сходилась с новыми людьми. Нет, она вовсе не была букой. Когда это было нужно по работе, она легко находила общий язык хоть с чертом, хоть с дьяволом, хоть с поставщиками оборудования, хоть со сборщиками мебели. Но в личном пространстве она жестко ограничивала свой круг общения, куда входили лишь самые близкие и проверенные люди. И было их немного. Легко пересчитать на пальцах одной руки.

Если речь не шла о работе, Маша тяготилась новыми знакомствами. Ей было скучно поддерживать практически любой разговор, который всегда рано или поздно сводился к политике, еде или погоде. Такую беседу бабушка называла «пустое колыханье струй», и с этим определением Маша была на сто процентов согласна.

В современной жизни люди отчего-то предпочитали обсуждать не прочитанные книги или увиденный восход солнца над морем, не свои ощущения от прогулки по колкой от росы траве или аромат, струящийся над лавандовым полем. Они бесконечно обсасывали, кто что сказал, кто сколько украл, кто с кем переспал… И от этих разговоров у Маши становилось тяжело в желудке, как будто ее накормили перегретыми на солнце булыжниками. Ей казалось, что грохот трущихся друг о друга булыжников слышен всем вокруг.

При общении с Дэниелом Аттвудом камни в желудке не появлялись. С ним было интересно и как-то не напряжно. Он не глядел оценивающе, а уж тем более с осуждением, не говорил ерунды или банальностей, не лез в душу и как-то сочетал полное отсутствие бестактности с непосредственностью.

– Есть хочется, – сказал он, потянувшись всем своим крепким телом, после того как презентация была закончена. – Мэри, может быть, мы с вами сходим в какое-нибудь кафе неподалеку?

Маша с сомнением посмотрела на часы, которые показывали половину девятого. Выходить в мрачную темень за окном не хотелось категорически, хотя сейчас Маша тоже почувствовала, что проголодалась.

– Я могу что-нибудь приготовить, – неуверенно пробормотала она, судорожно вспоминая, что именно лежит у нее в холодильнике. Ничего выдающегося там не лежало. Аппетит, потерянный месяц назад, полностью так и не возвратился, поэтому днем Маша перекусывала в столовой возле работы, а вечером обходилась фруктами или кефиром. Кефир… Спасительная мысль оформилась в голове так быстро, что Маша, не особо раздумывая, выпалила: – Я могу блинов напечь. Хотите?

Слово «блины» она произнесла по-русски и тут же пояснила, уверенная в том, что он не понял:

– Панкейки, только большие.

– Оу, блины, – торжественно произнес Аттвуд, в голосе которого звучал благоговейный восторг. – Мои друзья готовили мне блины. Это вкусно, да.

Изумившаяся Маша полезла в программку на телефоне, с помощью которой пополняла свой словарный запас, и убедилась в том, что слово «блины» в английском языке, оказывается, действительно существует и звучит так же, как по-русски. Объяснение гласило, что это такие «русские панкейки из гречневой муки и дрожжей, которые обычно сервируют икрой и сметаной».

Ни гречневой муки, ни дрожжей, ни тем более икры у нее не было и в помине, зато был кефир, яйца, сахар и мука пшеничная, так что спустя полчаса на столе в кухне высилась солидная стопка румяных блинов, на которую Дэниел Аттвуд смотрел с плохо скрываемым умилением. Сметана тоже нашлась, так же как крыжовенное варенье и сгущенное молоко. В общем, за сервированный на скорую руку стол Маше было не стыдно.

– Очень вкусно, – Аттвуд прервал молчание, лишь съев три огненных блина, намазанных всем по очереди. – Это потрясающе. Я не понимаю, почему в Англии это не готовят в каждом доме. Я обязательно научу маму печь блины.

– Вам дать рецепт? – чуть лукаво спросила Маша, но он не поддержал шутливого тона и ответил совершенно серьезно:

– Не надо, я запомнил. Я видел, что вы клали в миску.

– А ваша мама любит готовить что-то новое? – О маме Маша спросила просто из вежливости.

– О-о-о, моя мама – прекрасный кулинар. Она вообще все делает хорошо. Талант такой. Вы бы видели, какие цветы растут у нее в саду. Ни у кого из соседей таких нет. Мамины гиацинты побеждают на ежегодных выставках, и она этим страшно гордится.

– У вас есть сад? Хотя да, конечно, есть. Я читала, что англичане просто помешаны на маленьких садиках у каждого дома и очень любят выращивать там именно цветы.

– О-о-о, мои родители – фермеры. Правда, их ферма очень маленькая, и они не производят ничего специально на продажу, не считая гиацинтов, конечно. Но для внутреннего потребления они практически все выращивают сами. И сад у мамы – самый настоящий. Она помешана на цветах, поэтому их дом утопает в них почти круглый год с небольшим перерывом на зиму. Конечно, в основном это гиацинты, но есть и тюльпаны, и другие растения, которые позволяют саду выглядеть цветущим практически всегда.

– Ваши родители фермеры? – Маша не могла скрыть изумления. Аттвуд выглядел человеком, который вырос в образованной, интеллигентной среде, хотя, может быть, она просто что-то не знает об английских фермерах.

– У нас в семье все – потомственные педагоги, – засмеялся Дэниел. – Родители всю жизнь работали школьными учителями, а когда вышли на пенсию, то переехали в Корнуолл и купили маленькую ферму. Маме этого всегда хотелось. Она говорит, что, только уехав из Лондона, наконец-то поняла, что такое настоящая гармония.

– Корнуолл, – пробормотала Маша.

– Ну, если быть совсем точным, то мои родители живут на одном из островов Силли. – Заметив изумление на ее лице, Аттвуд не выдержал, рассмеялся: – Простите меня, Мэри, я уже второй раз проявляю невежливость по отношению к вам, но это действительно очень смешно. Вы говорили о своей мечте побывать на островах Силли, как об абсолютно несбыточной, а у моих родителей там дом, я приезжаю к ним при малейшей возможности, и для меня это такая обыденность, как для вас, к примеру, съездить в вашу Москву.

– Я не очень часто езжу в Москву, – сообщила Маша.

– Неважно. Мэри, если вы захотите принять мое приглашение, то я буду рад свозить вас на Сэнт-Мэрис. Мои родители – очень гостеприимные люди, и я вас уверяю, что ваш визит никого не стеснит.

– Сэнт-Мэрис? – Маша не верила собственным ушам. Вселенная в очередной раз реагировала на ее мечты, причем самым неожиданным образом.

– Да, это остров, названный так в честь Святой Марии. Мне кажется, есть что-то судьбоносное в том, что вы носите это же имя. Это самый крупный остров архипелага, но даже на нем живет всего чуть больше тысячи человек – половина от всего населения.

Маша как зачарованная смотрела на него.

– Дэниел, – попросила она тихо, – пожалуйста, расскажите мне об островах Силли. Я не знаю, смогу ли я их когда-нибудь увидеть, но даже ваш рассказ о них, здесь, сейчас, уже выглядит чудом. Только, пожалуйста, говорите медленно, чтобы я все поняла.

Острова Силли, о которых так мечтала Маша Листопад, были небольшим архипелагом в сорока пяти километрах к юго-западу от графства Корнуолл, к которому административно и относились, несмотря на то что имели особый статус и местный Совет, принимающий основные решения о жизни живущего там населения.

Всего в архипелаг входило более ста маленьких островов, но лишь пятьдесят из них имели название, и лишь пять были пригодны для жилья и, как следствие, обитаемы. Остальные представляли собой голые скалы. Основным островом самой южной точки Британии был Сент-Мэрис, название которого оказалось так созвучно с Машиным именем.

Острова Силли были и самым теплым местом во всей Англии. Солнечное лето и удивительной чистоты пляжи с белым песком создавали островам Силли славу прекрасного английского курорта. Столица архипелага – городок Хью Таун, расположенный на острове Сент-Мэрис, являлся центром туристической жизни, поскольку именно отсюда ежедневно уходили катера ко всем остальным островам.

– Вершины холмов на Святой Мэри содержат более восьмидесяти захоронений бронзового века, – рассказывал Дэниел Маше, даже рот приоткрывшей, до того ей было интересно. Время от времени они прибегали к помощи интернет-словаря, чтобы перевести наиболее трудные термины, но в общем и целом все было понятно и так.

Голос Дэниела лился, как журчащая летняя река, навевающая мысли о спасительной прохладе в ясный солнечный день.

Маша даже оглянулась в зимнюю темень за окном, так обманчиво было возникшее у нее вдруг ощущение лета, солнца, оставляющего пятна на белом-белом песке, тихого шуршания морского прибоя, набегающего на берег и где-то вдалеке с шумом разбивающегося о скалы. Но нет, в реальной действительности ее окружала зима, в которой нет и не могло быть места ни знаменитым на весь мир спа-отелям острова Треско, ни расположенному там субтропическому саду, который называли жемчужиной архипелага Силли, ни пальмовым рощам и винограднику острова Святого Мартина.

– Там есть винный завод, знаменитая на весь мир мастерская по изготовлению гобеленов, а еще фермы по выращиванию цветов, – Дэниел продолжал свой рассказ, не замечая, что глаза у Маши наполнились слезами. – Весной сюда прилетают тысячи птиц, которые гнездятся на скалах архипелага. А еще на Силли много разновидностей кораллов, а также дельфины, тюлени и китовые акулы, которые, достигая в длину до десяти метров, при этом совершенно неопасны для отдыхающих.

– Я мечтала о морях и кораллах, я поесть хотела суп черепаший, – тихонько пропела себе под нос Маша, которая не хотела, чтобы он заметил, что она опять расстроилась. Она и сама не знала отчего. Не от природной же прелести архипелага Силли?! Она и раньше знала, что на свете полно чудесных мест, которые она вряд ли увидит и уж точно никогда не станет там своей. – Я ступила на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней.

– Что? – переспросил Аттвуд, и Маша перевела ему слова немудреной, но замечательной песенки Новеллы Матвеевой. Перевела, а потом сказала, что Силли, вероятно, действительно прекрасное место.

– Только не зимой, – засмеялся он. – С моря дуют такие ветры, что от них практически невозможно укрыться. Родители, конечно, не могут надолго покинуть ферму, но все-таки на недельку-другую выбираются в Лондон, и тогда в нашей с бабушкой жизни наступает настоящий праздник.

– Вы с бабушкой живете? – уточнила Маша, усомнившись в том, что это возможно. На ее взгляд, Аттвуду было в районе сорока лет.

– Точнее, бабушка со мной, – кивнул он. – Ей уже за восемьдесят, достаточно почтенный возраст для того, чтобы оставить ее без присмотра. Сейчас, пока я в России, мама переехала к ней, но вскоре ей нужно будет возвращаться к своим цветам, так что дома меня с нетерпением ждут.

– Только родители и бабушка? – спросила она и покраснела, потому что ее любопытство граничило с неприличием.

– Мэри, если вы пытаетесь выяснить мое семейное положение, то сообщу вам, что я в разводе, – он улыбнулся. – Так бывает. Мы с моей женой вместе учились в университете, а ранние браки редко заканчиваются хорошо. Так что мы развелись несколько лет назад, когда наша дочь выросла настолько, чтобы мы могли дальше не мучить себя условностями. Моя жена, моя бывшая жена, – поправился он, – занимается бизнесом. Мы сохранили дружеские отношения, что немаловажно, поэтому наша дочь Мэгги, ей сейчас шестнадцать, по очереди живет то у матери, то у меня.

– Извините, – пробормотала совершенно пунцовая Маша. – Я не должна была вас спрашивать.

Ее смущение на секунду, не больше, вызвало его раздражение. Ну почему она такая запуганная, что сразу кидается извиняться, даже когда ничего не сделала?

– В порядке компенсации можете рассказать мне о себе, – буркнул он, чтобы скрыть недовольство.

– Обо мне? – Она выглядела изумленной. – Что вы, Дэниел, моя жизнь такая обыденная, что и рассказывать-то не о чем. Вот скажите, вы любите свою бабушку?

– Конечно, люблю, – теперь пришла его очередь удивляться.

– Вот и я очень любила свою бабушку. Она меня вырастила, потому что моя мама… У моей мамы были другие интересы. Конечно, бабушка давно умерла, но я так и не смогла до конца принять этот факт. Поэтому, к примеру, и ремонт в этой квартире не делаю. И мебель не меняю. Мне все хочется сохранить хотя бы атмосферу, которая была при ней.

Теперь она все-таки не сдержалась и заплакала. Если бы бабушка была жива, то Маша ни за что, ни за что не чувствовала бы себя сейчас такой одинокой, жалкой и ни на что не годной.

– Мэри, Мэри, – Дэниел вскочил с табуретки, присел перед ней на корточки, взял ее ладошки в свои, – пожалуйста, перестаньте плакать. У вас была прекрасная бабушка, которая вырастила прекрасную внучку. Она бы гордилась вами. Вернее, нет, не так. Она гордится вами, она же видит с небес все, что с вами происходит. Ну, что я должен сделать, чтобы вы утешились?

Маша аккуратно вытащила свои руки из его крепких ладоней и вытерла слезы.

– Расскажите мне еще об островах Силли, – попросила она. – Вы так интересно рассказываете, что я сразу представляю, как окажусь там и увижу все это своими глазами. Белый песок, цветущие сады, старую крепость, диковинных птиц… Кстати, а как туда добираются?

– Самолетом, – засмеялся Аттвуд. – На острове Святой Марии есть аэропорт. Туда летают самолеты из Лендс-Энда, Ньюки, Плимута и Бристоля. А еще можно сесть на корабль в Пензасе и приплыть морем. Мэри, я вам обещаю, что вы обязательно побываете там. Знаете, что бы я хотел показать вам больше всего? – Она подняла на него заплаканные глаза, которые внезапно показались ему невыразимо прекрасными. – Я хочу показать вам зеленую вспышку.

– Зеленую вспышку?

– О-о-о, это такой природный феномен, который можно наблюдать в часы заката. Когда солнце садится за горизонт, по его краям вдруг возникает зеленое свечение. Словно зарево встает над морем, освещая острова, скалы, дома, цветущие сады. Затем солнце уходит, свечение гаснет, и небо остается ровным-ровным, без единого облака.

Маша представила эту прекрасную картину и на мгновение перестала дышать. Аттвуд, словно для того, чтобы снизить пафос момента, вдруг рассмеялся.

– Впрочем, Мэри, жители островов Силли не всегда были такими гостеприимными. К примеру, есть исторические свидетельства того, что они специально заманивали идущие мимо корабли на скалы, чтобы поживиться награбленным. Жители островов, которые прекрасно знали фарватеры и расположение скал, привязывали фонарь к рогам голодной коровы и в самую темную ночь выпускали ее на прибрежный луг. Корова ела траву, а моряки, проплывавшие мимо, принимали ее фонарь за свет корабля, бросившего неподалеку якорь и покачивающегося на волнах. Они брали тот же курс, разбивались о скалы, а жители, поджидавшие на берегу, спускали лодки на воду и начинали грабеж. Ладно, милая Мэри, совсем я заболтал вас своими рассказами. Еще и страшилки вспомнил на ночь глядя. Спасибо вам за прекрасный вечер и за блины, конечно. Я, пожалуй, пойду.

Отчего-то Маше Листопад ужасно не хотелось, чтобы ее гость сейчас уходил, но, как она ни старалась, не могла придумать повод, чтобы его задержать. Любое ее предложение задержаться выглядело бы неуместно и слишком навязчиво, а потому она, закусив губу, молча проводила Дэниела до прихожей и дождалась, пока он наденет свое элегантное пальто, замотается шарфом и натянет смешную шапочку.

– До свидания, Дэниел, – вежливо сказала она, – вам тоже спасибо. И за презентацию, и за прекрасный рассказ. А главное, за то, что вы хотя бы на минуту заставили меня поверить, что мои мечты могут стать реальностью.

– Мэри, – он посмотрел на нее вдруг очень внимательно, как будто какая-то внезапная мысль пришла ему в голову, – Мэри, а у вас есть британская виза?

– Дэниел, – она засмеялась, настолько нелепым было его предположение, – ну, конечно, у меня нет британской визы! И, насколько я знаю, получить ее очень сложно.

– Не столько сложно, сколько долго, – задумчиво сказал он. – До нужного момента не успеем. Ладно, пойдем другим путем.

– Каким путем? Куда? – непонимающе спросила Маша. – Дэниел, вы вовсе не обязаны приглашать меня в гости. Я не собираюсь быть вам в тягость.

– Что? В гости? Вы про Силли? – уточнил он, и Маша тут же почувствовала себя дурой и покраснела. – Нет, я о другом. Для поездки на Силли мы с вами визу обязательно оформим, для этого время терпит.

– А для чего не терпит? – Маша теперь уже совсем ничего не понимала.

– Неважно. – Он махнул рукой, явно не желая отвечать на ее вопросы. – А шенгенская виза у вас есть?

– Есть, итальянская, на три года, – ответила Маша. – Я в прошлом году перед отпуском оформляла, но никуда, правда, так и не съездила. А что?

– Потом расскажу, – радостно засмеялся он. – Мэри! Все просто здорово складывается! – Он чмокнул не ожидавшую этого Машу в нос, собственноручно отпер дверь и, все еще смеясь, побежал вниз по лестнице.

Ничего не понимающая Маша закрыла дверь и, как сомнамбула, подошла к окну в кухне. Отдернула штору, выглянула в окно, на белеющий внизу четырехугольник двора. Отчего-то ей захотелось еще раз увидеть Дэниела до того, как он уйдет.

Хлопнула подъездная дверь, но это оказался не Аттвуд. Выскочивший на улицу мужчина был не в длинном пальто, а в короткой куртке, видимо, пуховике, с капюшоном на голове. Он поскользнулся на засыпанном снегом крыльце, с трудом, но все-таки удержался на ногах и поспешил прочь, быстро скрывшись за углом.

Маша проводила его взглядом и тут же забыла. Она медленно оглядывала свой двор, настолько знакомый с детства, что она могла даже с закрытыми глазами описать на нем каждую мелочь – обшарпанные лавочки у подъездов, гнутые качели, на которых она качалась еще в детстве, круглую клумбу, летом усаженную цветами, а сейчас засыпанную снегом наподобие горки, с которой охотно катались бы малыши, если бы они жили в их доме. Вход в соседний подъезд, тот самый, куда Дэниел приходил в прошлый раз. Интересно, кто там живет?

«Дэниел. – Мысль вернулась к ее недавнему гостю, который почему-то все еще не выходил из подъезда. Интересно, где он застрял? Невозможно же спускаться с третьего этажа вот уже, – Маша отогнула рукав толстовки и посмотрела на часики, элегантный «Лонжин», который она купила себе с первой же приличной зарплаты, – вот уже семь минут».

Отчего-то ей стало страшно. Так страшно, как не было даже тогда, когда она обнаружила Михалыча, лежащего на полу в прихожей. Их дом, их двор, их подъезд больше не были безопасным местом, где можно было прятаться от житейских бурь. Дэниел не выходил, а это означало только то, что с ним что-то случилось.

– Ну что с ним могло случиться? – шепотом спросила сама себя Маша. – Скорее всего он просто зашел к кому-нибудь еще. И что, ты пойдешь обзванивать все квартиры подряд на ночь глядя?

Она понимала, что он вряд ли мог к кому-то зайти, потому что неизвестные ей друзья жили в соседнем подъезде, а на улицу он не выходил. Маша достала из ящика стола топорик для разделки мяса, решительно вышла в прихожую и, сняв с гвоздика связку ключей, решительно открыла дверь. Она должна была понять, что произошло.

В подъезде жизнерадостно горел свет, и Маша облегченно вздохнула. В темноте она вряд ли рискнула бы сделать хотя бы шаг вниз по лестнице, а со светом было ничего, не так страшно. Медленно крадучись вдоль перил и свесив голову вниз, она спустилась на один пролет ниже, затем на второй этаж, затем еще на один пролет.

Здесь тоже горел свет, просто не такой яркий, как на ее этаже. Живущие здесь соседи были скуповаты, а потому регулярно вывинчивали лампочки, которые устанавливала управляющая компания, и меняли их на более тусклые. Иногда лампочка перегорала, и менять ее никто не торопился, но сегодня она горела, и в этом тусклом, откидывающем серые тени свете Маша вдруг увидела лежащего у батареи Дэниела Аттвуда. Элегантное кашемировое пальто задралось чуть ли не до пояса, шапка съехала на глаза. Страх куда-то девался, будто его и не было. Маша присела, повернула его голову, убедилась, что крови нет.

– Спасибо тебе, господи, – громко и отчетливо произнесла она, подняв глаза к грязному, давно не беленному потолку. – Спасибо тебе, что его не ударили в висок, как Михалыча. Но что-то же все-таки произошло. Дэниел, Дэн, вы меня слышите.

Его голова заворочалась у нее в руках, и Маше стало так жарко, как будто ее кинули в горящую печь. Дэниел Аттвуд застонал, неуклюже сел, раскинув свои длинные ноги по лестничной площадке, и с недоумением уставился на Машу.

– Мэри, – сказал он, слова выходили из его рта с некоторым трудом, но, по крайней мере, он ее узнавал. – Мэри, меня ударили по голове. Я думаю, что меня обокрали.

– Вы можете встать? – спросила Маша и потянула его за руку. – Мы должны вернуться в мою квартиру и вызвать «Скорую помощь». А еще полицию.

Идти в гости к своему английскому коллеге инженеру Ройлу Шакли Александру Листопаду не хотелось. Нет, с новыми людьми он сходился легко и к тому же был единственным членом советской делегации, который мог изъясняться по-английски, но от мысли, что ему придется идти в незнакомую семью с непонятным для него жизненным укладом в чужой враждебной стране, становилось как-то неуютно. Да и в парткоме строго предупреждали насчет неформального общения с иностранцами.

Александр вспомнил, как в первый же вечер они с товарищами отправились гулять по Оксфорд-стрит. Шли, глазея на витрины, двухэтажные чудные автобусы, полисменов, прохожих, а особенно женщин, так разительно отличающихся внешне от их жен, оставшихся дома.

Стыд от того, как они сначала шарахнулись, а потом сломя голову побежали от пожилого, бедно одетого человека, который, услышав их русскую речь, бросился к ним через дорогу, не обращая внимания на сигналящие автомобили, не проходил.

Кто был этот старик? Эмигрант из первой волны? Соотечественник, попавший в плен в Великую Отечественную и освобожденный не советскими войсками, а союзниками? Узнать это теперь не представлялось возможным. Александр до мельчайших деталей помнил и изумление, отразившееся на лице старика, и радость внезапного понимания, что они свои, русские, и недоумение, когда они отвернулись и ускорили шаг, а потом побежали. Побежали, понимая, что он не сможет их догнать. Какое-то время они еще слышали позади старческий задыхающийся голос, который просил их остановиться. Он становился все тише и тише, а потом и вовсе затих, когда они наконец остановились отдышаться, страшно довольные тем, что «ушли», «оторвались».

Листопад доволен не был. Ему было стыдно, и этот стыд, так и не отпустивший его за прошедшие с этой встречи три дня, и стал причиной того, что он ответил Ройлу Шакли согласием. Разговаривать с «перемещенными лицами» запрещала инструкция, и, послушавшись инструкции, Александр чувствовал себя скотом. Идти в гости к иностранцу тоже запрещалось инструкцией, и Александр решил нарушить ее, чтобы доказать, что он все же человек. Доказать в первую очередь себе, естественно.

Почему Ройл выделил из всей советской делегации именно его, он не понимал. Скорее всего причиной того служил тот факт, что Александр пусть и не идеально, но все-таки мог объясниться по-английски. Если уж быть совсем точным, то вместе с Листопадом в гости были приглашены еще трое советских инженеров, но не испугались последствий такого визита только Александр и его друг Венька. По-английски Венька не понимал ни бельмеса, но страшно раздувался от гордости, когда к нему обращались Бенджамин. Вот вместе с Бенджамином Александр Листопад и оказался в гостиной небольшого дома в одном из районов Лондона, где в камине горел огонь и уютно потрескивали дрова, совсем как дома, на недавно с любовью обустроенной даче.

Александру Листопаду было всего тридцать лет, но несмотря на столь молодой возраст, он уже считался одним из ведущих инженеров, работая на заводе, который выпускал оборудование для электростанций. Листопад много мотался по всей необъятной стране, по полгода живя то в Куйбышеве, то в Волгограде, то в Горьком, то в Днепропетровске, то под Харьковом, то в Братске.

Семью он за собой не таскал, и его жена Лиза, Елизавета Андреевна, оставалась в их родном городе на Волге, где работала сначала учительницей в школе, а потом и преподавателем в педагогическом университете. Преподавала Лиза русскую литературу, которую безумно любила. Вымышленный мир Андрея Болконского, Пьера Безухова и Наташи Ростовой с лихвой компенсировал ей частые командировки мужа. В шестьдесят первом году у них родилась дочка Тамара, и Александр стал ездить реже, понимая, что жене без него с малышкой тяжеловато.

Тамаре был уже год, когда подвернулась поездка в Англию. В начале шестидесятых характерной особенностью развития электроэнергетики в Советском Союзе стало увеличение доли энергоблоков в составе вводимых мощностей ТЭС. Блоки работали на сверхкритическом давлении пара, что не обеспечивало надлежащей надежности работы всей системы. Нужна была разработка новых генераторов, а также автоматики аварийной разгрузки ТЭС и управления мощностью паровых турбин энергоблоков. Электроэнергетика в Великобритании считалась передовой, а потому и стала возможна первая после долгого перерыва поездка советских инженеров на берега Туманного Альбиона.

От возможности посмотреть Англию Александр Листопад отказаться не мог, да и Лиза против командировки не возражала. И вот теперь он сидел на гобеленовом диване с изогнутыми ножками, смотрел на огонь в камине и автоматически переводил Веньке все, что говорил Ройл Шакли, весельчак и балагур. Высокий ростом, с огненно-рыжей шевелюрой и бородой, закрывающей пол-лица, он занимал собой все пространство гостиной так, что его жене, бледной, хрупкой, со сложным узлом волос на затылке, таким тяжелым, что, казалось, тонкой длинной шее было трудно удерживать голову, приходилось каждый раз огибать мужа, чтобы поставить на стол то плетенку с хлебом, то тарелку с рагу, то маленькую вазочку с крыжовенным вареньем.

Нагибаясь над столом, она каждый раз мимолетно улыбалась, словно извиняясь. С того момента, как они вошли в дом, она вряд ли сказала больше десятка слов, в то время как Ройл практически не умолкал. Ее звали Мэри, и к концу вечера Александр Листопад с изумлением понял, что практически не слышит, о чем говорит Ройл, потому что неотрывно думает о ней.

Он не был охоч до женщин, искренне считая верность жене делом обыденным и естественным. Во всех своих командировках, самых дальних и самых долгих, он никогда не позволял себе ничего такого, что могло бы причинить боль Лизе, узнай она об этом. Его совесть была спокойна, и он предпочитал спать по ночам один, хотя женскую красоту ценил и должное ей отдавал. Чисто эстетическое, конечно.

Но Мэри… В этой женщине было что-то, что царапало его душу, задевало за живое, проникало в самое нутро, где разгорался жаркий огонь интереса, восторга и поклонения, что ли. Никогда в жизни не испытывал он того чувства, которое пекло сейчас изнутри его грудину. В какой-то момент он поймал на себе ее взгляд, робкий и заинтересованный одновременно, и перестал дышать от того, как дрогнули ее длинные ресницы, кидая тень на нежные, словно из тонкого фарфора щеки.

Инженер Листопад не был романтиком и не то чтобы не верил, а просто никогда не думал про такое явление, как любовь с первого взгляда. Он и сейчас не давал этого определения тому, что творилось у него внутри. Комната то надвигалась на него, то ее очертания расплывались, теряя четкость. Неизменным оставалось только милое нежное лицо с внимательным, немного испуганным взглядом серых глаз.

– Александр, у вас, кажется температура, – тихо сказала она, наклоняясь к столу, чтобы поставить чайные чашки.

Звякнул фарфор, прохладная узкая рука легла на его горящий лоб, принося краткое облегчение. Он чуть не застонал, когда она убрала руку. Только сейчас Александр Листопад понял, что и впрямь болен. Сухие губы запекло коркой, вместо языка во рту с трудом ворочался жесткий кусок наждака, адски болело горло, голова была тяжелой, а мысли обрывчатыми, нестройными, как и положено в температурном бреду. И когда это он успел простудиться?

– Э, друг, как я тебя до гостиницы доведу? – испугался Венька. – А если ты помрешь по дороге?

– Не помру, – с трудом ответил Александр, потому что язык не слушался, губы прыгали, а еще ему было холодно, так холодно, будто он находился не в жарко натопленной камином гостиной, а в брезентовой палатке, поставленной на Северном полюсе. – У меня всегда так бывает. Мне поспать надо. Завтра утром проснусь совершенно здоровый. Я знаю.

– Вот что, – Ройл Шакли умел принимать решения, – вы, Алекс, останетесь у нас на ночь. Негоже вам в таком состоянии выходить на улицу. Переночуете в гостевой спальне, а утром посмотрим.

– Нет, это неудобно, – вяло возразил Александр, понимая, что сейчас просто не дойдет не то чтобы до гостиницы, но даже до такси, так худо ему было.

– Глупости, нет ничего неудобного, – отрезал Ройл. – Наша дочь Вики у бабушки, так что вы совершенно точно никому не помешаете. Сейчас я провожу Бенджамина в отель, чтобы он не потерялся по дороге, а Мэри обустроит вам постель. Если за ночь вам не станет лучше, то мы вызовем врача.

Остаток вечера и ночь тонули в температурном дурмане. Лежа в свежей, пахнущей лавандой постели, он то проваливался в забытье, то выплывал из него, судорожно соображая, где находится. Неяркий свет торшера, прикрытого платком, чтобы не резал глаза, скупо освещал чужую, заставленную незнакомыми, «нездешними», очень иностранными вещами. Торшер стоял на столике с причудливо изогнутыми ножками, и перед ним располагалось что-то непонятное, что изнуренный болезнью мозг никак не мог идентифицировать. Какие-то фигурки…

Очередной раз проваливаясь то ли в сон, то ли в кошмар, Александр видел удивительные батальные картины, разворачивающиеся в его подсознании. Армия в красных мундирах шла в наступление, оголив штыки. Черные лохматые шапки венчали головы солдат, блестели пуговицы и дочерна начищенные сапоги. Враг разворачивался и бежал, покидая поле боя, а солдаты-победители разевали рты в немом крике «ура», но отчего-то не могли издать ни звука.

В этом молчании было что-то настолько страшное, что Александр Листопад просыпался в ужасе, покрытый потом, судорожно хватал ртом свежий воздух. Прохладой и свежестью тянуло от открытого окна, но сам он был тщательно укрыт большим, тяжелым, из лоскутков сшитым одеялом. В его детстве тоже было такое одеяло, сшитое бабушкой из остатков разноцветного ситца, и сейчас он удивился мимолетом, что в далекой и чужой Англии, оказывается, тоже пользуются такими одеялами, а потом вспомнил, что да, и даже слово английское вспомнил, которое характеризовало подобную технику лоскутного шитья – пэчворк.

Все вокруг было неясным, туманным. И одеяло, и фигурки на столе, и штора, едва колышущаяся от ветра. Единственной реальностью в этом мире полутеней было лишь лицо Мэри Шакли, озабоченное, серьезное, периодически наклоняющееся над ним прекрасное лицо. И еще рука, прохладная, изящная, узкая в кисти, с длинными ловкими пальчиками, иногда ложащаяся на его лоб. Мэри была из сна, из сказки, из той жизни, которая никак и ни при каких обстоятельствах не могла приключиться с ним. Но не существовало этой ночью ничего реальнее и прекраснее, чем она.

Александр не знал, сколько времени. Он даже не знал, в который раз за эту мучительную ночь проснулся от ее невесомого, приносящего счастье прикосновения, которым она обтирала его лицо и грудь влажным мягким полотенцем. Проснулся, увидел лицо, легкую улыбку, тронувшую губы, и вдруг понял, что он весь мокрый от того, что температура упала. Понял, улыбнулся в ответ и уснул так крепко и без сновидений, что со стороны вполне мог сойти за мертвого.

Проснулся он, когда солнце уже вовсю заливало комнату. За настежь открытым окном царило лето, слышался шум проезжающих машин, голоса людей и пение птиц. Он посмотрел на часы и понял, что уже полдень. Господи, а как же работа?

Александр рывком соскочил с кровати и чуть не упал от охватившей его слабости. Второй день болезни всегда проходил у него именно так, но он знал, что через пару-тройку часов уже будет совершенно здоров. Ухватившись за металлическую спинку кровати, он выпрямился, пережидая дурноту, и сделал несколько шагов.

Внимание его привлек столик с сейчас уже потушенным торшером. Вернее, стоявшие на нем фигурки. Да, ночью ему не показалось. На столике стояли оловянные солдатики, те самые, в красных мундирах из его сна. Он машинально пересчитал их. Двадцать пять, правда, один какой-то не такой, как другие. Александр взял его в руки. На солдатике не было красного мундира и черной шапки, он весь казался серым, будто закрашенным краской. Александр пожал плечами и уже собирался поставить солдатика на место, как дверь распахнулась и на пороге показалась Мэри.

– Доброе утро, – чуть застенчиво сказала она. – Вам лучше?

– Доброе утро, Мэри. Спасибо вам, вы так хорошо ухаживали за мной этой ночью, что мне даже неловко, – чуть запинаясь, сказал он. – Наверное, я доставил вам массу хлопот. Вы не переживайте, я сейчас уйду. Ройл, наверное, уже на заводе.

– Да, Ройл ушел утром, – сказала Мэри как будто через силу. – Вы не волнуйтесь, он звонил сказать, что предупредил ваших товарищей, что вы заболели. Правда, он не стал уточнять, что вы провели ночь у нас, чтобы у вас не было проблем. Не подумайте, что я вас гоню, но, наверное, вам действительно лучше вернуться в гостиницу до конца рабочего дня.

– Я сейчас уйду, – повторил Александр, чувствуя невыносимую горечь от произносимой им фразы. Если бы он мог, он бы остался в этой комнате навсегда. Но он же не мог. И в этом было все дело.

– Я жду вас в гостиной. – Мэри не тронулась с места, а лишь стояла и смотрела на него своими невообразимыми серыми глазами. – Я покормлю вас завтраком, а потом провожу до гостиницы. Вы еще очень слабы.

– Меня не надо провожать. – Он судорожно сглотнул, потому что практически не мог говорить от поднимающегося откуда-то изнутри жара. Не того, температурного болезненного жара, который вчера затягивал его в воронку забытья, а яркого, ровного, огненного жара желания, который сейчас гудел у него в голове, лишая способности соображать.

Он не мог думать ни о том, что это неприлично, ни о том, что она, возможно, испугается или, чего доброго, поднимет шум. Никакие моральные обязательства перед хорошим, честным мужиком Ройлом Шакли, пригласившим его в свой дом, приютившим на ночь и оставившим один на один со своей женой, не имели сейчас никакого значения. Никогда в своей жизни Александр Листопад так не хотел ни одну женщину. И, глядя в мятежные глаза напротив, он каким-то седьмым чувством понимал, что Мэри сейчас испытывает то же самое.

Он протянул руку и коснулся ее прекрасного лица, отвел в сторону непослушный завиток волос, погладил прохладный алебастр щеки, в ответ на его невинную ласку тут же вспыхнувшую румянцем. Убрал руку, и Мэри, как зачарованная, потянулась за ней, сделала шаг ему навстречу. Он обнял ее, прижал к себе, и мир вокруг окончательно перестал существовать, потому что в нем не осталось никого, кроме них двоих.

Ни «Скорую», ни полицию Аттвуд вызвать не дал. Потенциальная перспектива общения с российскими полицейскими отчего-то так его пугала, что Маше даже стало смешно. Он сидел на ее диване, выставив вперед длинные ноги, согнутые в коленях, но все равно перегораживающие полкомнаты, держался двумя руками за ушибленную голову и смотрел такими несчастными глазами, что смеяться было неудобно. Да и не было в случившемся ровным счетом ничего смешного.

Маша осмотрела голову со всех сторон, но никаких повреждений не обнаружила.

– А если у вас сотрясение мозга? – спросила она на всякий случай, понимая, что вряд ли победит ослиное упрямство, с которым ее гость отказывался от врачебной помощи. – Вы вообще как? Голова болит? Кружится? Тошнит?

Чтобы задать все эти вопросы, ей пришлось существенно расширить словарный запас, прибегая к услугам онлайн-переводчика. Вот при каких бы еще обстоятельствах она узнала, как по-английски будет слово «тошнит»?

– Нет, не тошнит, – прислушавшись к себе, сообщил Дэниел. – И голова не кружится. Хотя болит, да. Вы не волнуйтесь, Мэри, у меня в детстве было сотрясение мозга, так что я знаю, что это такое.

– Ну вот, – совсем перепугалась Маша, – повторное сотрясение – это очень опасно. Дэниел, я не могу вас вот так взять и отпустить. Как вы доберетесь до дому?

– Вызовите мне такси.

– А если вам станет хуже? Что вы будете делать один, ночью и в незнакомом городе, где никто не говорит по-английски? Да я с ума сойду до утра, думая о том, как вы там.

– Тогда, Мэри, у нас с вами есть только один выход, – Дэниел чуть заметно улыбнулся, но тут же непроизвольно скривился и снова схватился руками за многострадальную голову. – Вы можете постелить мне на этом диване, и я переночую у вас. И тогда вам не придется сходить с ума до утра.

– Вы собираетесь спать вот тут? – глупо спросила Маша.

– Ну да. А что тут такого? Нет, если вас это стеснит, то я, конечно, пойду.

– Нет-нет, что вы, – всполошилась Маша, испугавшись, что ее можно принять за человека, который выгоняет на мороз раненого гостя. – Конечно, оставайтесь, Дэниел. И нет никакой необходимости спать на диване. Я постелю вам в бабушкиной комнате. И уж если вы наотрез отказываетесь сообщать о случившемся в полицию…

– Наотрез отказываюсь!

– …то я, по крайней мере, расскажу об этом моей подруге. Она вообще-то работает в полиции (следственный комитет, наверное, переводился на английский, но как, Маша не знала), но сейчас родила ребенка. Она сохранит случившееся в тайне, но обязательно что-нибудь посоветует.

– Мэри, я не могу злоупотреблять вашим гостеприимством, да еще при этом запрещать вам общаться с вашими друзьями. Но мне кажется, что вы слишком много внимания уделяете случившемуся инциденту. Меня хотели ограбить, такое случается, причем не только у вас в России, но и у нас в Англии.

– А у вас что-то пропало? – уточнила Маша.

Он похлопал себя по карманам, потому что свое роскошное пальто так и не снял.

– Нет, кошелек на месте, паспорт, к счастью, тоже.

– Плохо, – серьезно сказала Маша и, заметив его недоуменный взгляд, пояснила: – Нет, то, что у вас ничего не пропало, особенно паспорт, это, конечно, хорошо. Но то, что вас не ограбили, это на самом деле плохо. У преступника было время обшарить ваши карманы, я далеко не сразу спохватилась, что вы не выходите. Раз он этого не сделал, значит, вас ударили по голове не с целью ограбления.

– Мэри, в логике вам, конечно, не откажешь. Так же, как и в богатой фантазии, впрочем. Кому может понадобиться бить меня по голове просто так?

– Дэниел, я не хочу вас пугать, но совсем недавно в моей квартире убили человека, – дрожащим голосом сказала Маша. – Это был мой отчим, который совсем не должен был приходить в тот день. Следствие склоняется к тому, что это было простое хулиганство, хотя я в это не верю. Но даже если так, уже второе нападение хулиганов в нашем подъезде, это все равно очень серьезно.

– Конечно, серьезно. – Взгляд Аттвуда изменился, из беспомощного стал внимательным и цепким. – Это может означать, что вам, Мэри, угрожает опасность.

– Да не во мне дело, – Маша махнула рукой. – Я просто объясняю вам, почему считаю необходимым позвонить моей подруге Лиле.

Лилька всполошилась настолько, что тут же приехала. Маша пыталась уговорить ее не поднимать панику и не бросать дома грудного ребенка, но Лиля была непреклонна.

– Надюшку я покормила, на следующее кормление сейчас молоко сцежу, – заявила она. – У меня замечательный муж и лучшая на свете свекровь, так что ребенка я не на произвол судьбы бросаю.

Естественно, что услышавшая о случившемся Лавра подтвердила полную свою готовность посидеть с внучкой. Машу она любила и за нее волновалась. В искренность волнений своей начальницы Маша верила, а вот в истинной причине Лилиного визита сомневалась. В глубине души Маша знала, что подругой движет горячее любопытство и ей не терпится своими глазами увидеть одного из двух англичан, встретившихся Маше на жизненном пути. Увидеть, оценить, наклеить аккуратный ярлычок и подумать, как его можно использовать. И против подобных смотрин Машино нутро бунтовало, вот только остановить Лилию Ветлицкую, если она что-то вбивала себе в голову, было практически невозможно.

Приехала она спустя сорок минут, когда бабушкина кровать уже была застелена свежим бельем, а Дэниел Аттвуд, наконец-то расставшийся с пальто, уложен на хрустящие накрахмаленные простыни. Конечно, свое постельное белье Маша после бабушкиной смерти не крахмалила, лень было, но запас, оставшийся в шифоньере с тех времен, когда бабушка была жива, остался неприкосновенным. Белые, прохладные, слегка поскрипывающие простыни, пахнущие летней свежестью, благодаря тому, что в шкафу они хранились переложенными лавандовыми саше… Дэниел даже глаза прикрыл от удовольствия, погрузившись в это великолепие.

– Как у бабушки, – пробормотал он и тут же уснул, видимо утомленный всеми перипетиями этого длинного дня.

Он уснул, а Маша пошла открывать дверь приехавшей Лиле. Прижав палец к губам, она увлекла подругу на кухню.

– Он спит, – сообщила она Лиле, у которой от любопытства дрожал кончик носа. – Я его в бабушкиной комнате уложила. Лилька, мне нужно с тобой посоветоваться.

– Ясное дело, – философски заметила Лиля, уселась за стол и, обведя его хозяйским взглядом, уложила на тарелку блин. – Чаю-то дай. Или в этом ресторане теперь обслуживание только для иностранцев?

– Да ну тебя, – Маша махнула рукой, щелкнула кнопкой чайника, достала большую чашку, которая по негласному правилу всегда доставалась Лиле, пододвинула вазочку с крыжовенным вареньем, которое подруга очень любила, налила чаю и наконец-то села напротив, подперев голову рукой. – Лиль, я не понимаю, что происходит, и я боюсь.

– Чего конкретно боишься? – уточнила Лиля, кладя в рот круглую, словно начиненную солнцем ягоду из варенья, и даже зажмурилась от удовольствия.

– Мне кажется, что между убийством Михалыча и сегодняшним происшествием есть какая-то связь. Понимаешь, я уверена, что Дэниелу не просто так по голове дали. Его не ограбили. Просто ударили и оставили лежать в подъезде. Мне кажется, я даже преступника видела. По крайней мере, никто, кроме этого человека, из подъезда не выходил.

– И как он выглядел?

– Обычно, – Маша пожала плечами. – Точно мужчина. В джинсах и куртке, вроде как в пуховике. На голове вязаная шапка. Я на таком расстоянии даже цвета пуховика не увидела, не то чтобы лицо. Да и он почти сразу ко мне спиной повернулся. Лиль, как ты думаешь, он кто?

– Конь в пальто, – мрачно сказала Лиля. – Хотя, судя по вешалке в твоей прихожей, конь в пальто сейчас спит в комнате Елизаветы Андреевны. Так что наш злоумышленник – конь в пуховике. Машка, ему хотя бы лет-то сколько?

– Да не знаю я, Лиль. Я его не больше полминуты видела. Но не пацан, если ты об этом.

– Не подросток или не юноша?

Маша немного подумала.

– Нет, не юноша, – наконец сказала она. – По походке, по привычке держаться я бы сказала, что это взрослый мужчина. Старше тридцати, однозначно, но и не старик.

– До шестидесяти?

– Наверное, до пятидесяти, – еще немного подумав, сказала Маша.

– Вот видишь, а говоришь, ничего не помнишь. Молодец ты, Машута! Видишь ли, я у ребят узнавала, в деле Алексея Михалыча фигурант появился. О двадцати двух годах. Вот поэтому и проверяю.

– Кто такой? – напряженно спросила Маша. – Я никогда ни о каком молодом человеке от Михалыча не слышала.

– Можно подумать, Михалыч когда-нибудь говорил о том, что происходит в его жизни, – фыркнула Лиля и, примерившись, подцепила второй блин. – Он же закрытый был, как человек в футляре. Искренне считал, что его проблемы никому не нужны и не интересны.

– Так и было, – горько сказала Маша. – И это именно то, что я себе никак простить не могу. Лиль, расскажи мне все, что знаешь, пожалуйста.

И Лилия Ветлицкая рассказала.

Алексей Бобров, любимый Машин отчим Михалыч, более сорока лет проработал на одном и том же месте – областной гидрометеорологической станции, которая за годы неоднократно меняла название и вышестоящие организации, но не меняла сути. Начинал он лаборантом на агрометеорологическом посту, затем на метеорологической станции, а потом дослужился и до начальника комплексной лаборатории, осуществляющей мониторинг окружающей среды.

Дело свое он знал, а главное – любил, искренне считая точный прогноз погоды наиважнейшим фактором безопасности жизни, а к шуткам насчет синоптиков, которые точный прогноз погоды на завтра дают послезавтра, относился спокойно, без обид.

Зарплаты у метеорологов были невеликие, слезы, а не зарплата, поэтому надолго задерживались на станции лишь настоящие фанаты своего дела, да еще замужние женщины, обеспокоенные семейным бытом больше, чем служебными делами. Коллектив был тихий и спокойный. Ветры, штормы и бури бушевали где-то снаружи, видимые лишь на графиках, выдаваемых чуткими умными приборами. Внутри станции царил полный штиль, немного сонный и спокойный.

Когда лет пять назад предыдущий начальник уходил на пенсию, все ждали, что его место займет Бобров. Он был самый опытный сотрудник, знающий метеорологию как никто другой, однако нового начальника прислали со стороны. Точнее, начальницу. И Боброва, в котором она совершенно справедливо вычислила основного своего конкурента, она невзлюбила с первого же дня.

Звали начальницу Екатерина Васильевна Остроумова, и, ничего не понимая в деле, которым она взялась руководить, она каждую минуту ждала от компетентного Боброва действий по подрыву собственного авторитета в глазах сотрудников.

Впрочем, Михалычу нужно было отдать должное – ничьего авторитета он не подрывал, критики руководства не позволял, ошибки поправлял тактично и незаметно, никогда не злословил и до обсуждения начальницы с коллегами за ее спиной не опускался. Екатерина, поняв, что ей ничего не угрожает, потихоньку ослабила оборону, хотя до конца в искренность Боброва так и не поверила.

Первый год жили довольно нервно, но потом все как-то успокоилось и «устаканилось», вошло в колею. Жили, работали, выдавали на-гора прогнозы погоды с переменной точностью. Война, которой в общем-то и не было вовсе, плавно перетекла в перемирие. Когда Боброву исполнялось шестьдесят, все на станции затаили дыхание, уйдет на пенсию или нет, выживет его Остроумова или оставит. Михалыч об уходе не заговаривал, и тогда начальница вызвала его к себе, милостиво сообщив, что его опыт и безукоризненный послужной список делают его ценнейшим работником, а потому она очень надеется, что он не покинет станцию, которой отдал практически всю жизнь.

Неслыханное расположение начальницы на станции пообсуждали пару дней и забыли, а налаженная работа пошла своим чередом. Длилась благодать недолго. В сентябре в лабораторию пришел новый сотрудник, только что закончивший институт двадцатидвухлетний Кирилл Смирнов.

В работе он не понимал ничего, поскольку студентом был ленивым и нелюбопытным, и единственным его достижением можно было считать тот факт, что Остроумовой он приходился родным племянником. Из-за этого, на взгляд Михалыча, печального обстоятельства лентяя нельзя было ни уволить, ни лишить премии, ни заставить работать. Пару месяцев он просто просидел, плюя в потолок, а в конце года сообщил тетушке, что уровень заработной платы и статус в коллективе его совершенно не устраивают.

По замыслу мальчонки он уже вполне созрел для того, чтобы возглавить комплексную лабораторию по мониторингу окружающей среды, и этот замысел легко воплощался в жизнь, потому что нужную ему должность занимал пенсионер Бобров.

Незадолго до Нового года Остроумова пригласила Михалыча к себе в кабинет и без обиняков предложила написать заявление по собственному желанию.

– В вашем возрасте нужно больше отдыхать, любезный Алексей Михайлович, – сказала она, глядя на Боброва желтыми, как у змеи, глазами. – Я думаю, что вы все прекрасно понимаете, так что не заставляйте меня принимать непопулярные санкции.

– Но вы же сами уверяли меня, что мой опыт нужен и я могу работать дальше, – растерялся Михалыч. – Это было чуть больше года назад, и за этот год я даже на больничном ни разу не был.

– Алексей Михайлович, вы же не маленький, – Остроумова мелодично рассмеялась, и ее смех чуть ржавым колокольчиком прозвенел в комнате с выкрашенными белой краской стенами. – Я же знала, что мой племянник заканчивает институт. Если бы вы ушли на пенсию, ваше место занял бы более молодой сотрудник, которого было бы так просто не подвинуть. А вы пенсионер.

– То есть вы это вперед просчитали? – поразился такому коварству Бобров. – Я нужен был вам только для того, чтобы греть место для вашего родственника?

– А почему нет? – искренне удивилась начальница. – Хочешь жить, умей вертеться. Так что, Алексей Михайлович, жду вашего заявления. С Нового года можете считать себя свободным. Отдыхайте – заслужили.

– Заявление я не напишу, даже не надейтесь, – твердо сказал Бобров. – И дело не в том, что я так сильно держусь за свою должность. Ваш племянник – двоечник и бездельник. Он ничего не понимает в нашей работе и самое страшное, что даже не считает нужным учиться. Он завалит дело, которому я посвятил много лет. А мы тут не в бирюльки играем, от нашей работы периодически и человеческие жизни зависят.

– Боже мой, какие глупости, – утомленно вздохнула Остроумова. – Алексей Михайлович, миленький, ну не ребячьтесь вы, ей-богу. Не уйдете по-хорошему, я все равно заставлю вас уйти, только по-плохому. Зачем вам это нужно? Из простого упорства? Из дурацких, никому не нужных принципов?

– В упорстве и принципах нет ничего плохого, – тихо сказал Михалыч и вышел из кабинета.

С этого момента в Центре гидрометеорологических наблюдений снова начались природные катаклизмы. Боброва шпыняли, гнобили и унижали, используя любую возможность. Для начала его лишили годовой премии, потом в пух и прах разнесли подготовленный им отчет, затем из лаборатории пропал какой-то ценный прибор, и под подозрением оказался, естественно, Михалыч.

Противная сторона в методах и выборе оружия не стеснялась. Михалыч, сцепив зубы, терпел, честно выполняя свою работу. На выпады не отвечал, до оскорблений не опускался, заявления на увольнение не писал. Хоть ты тресни! Закончился январь, подходил к концу февраль, а вожделенная Кириллом Смирновым должность так и не становилась вакантной.

– Лиль, – ошеломленно сказала Маша, выслушав рассказ подруги. – Но ты же не считаешь, что его убили для того, чтобы этот мальчишка мог стать начальником лаборатории? Это же полный бред. Разве за это убивают?

– Конечно, бред, – согласилась Лиля и нацелилась еще на один блин. – Вот только, Машка, за годы службы я убедилась в том, что убивают за любую мелочь. Нет, я, конечно, не верю, что этот самый Кирилл выследил Алексея Михалыча в твоей квартире и убил, чтобы наконец-то стать начальником, но дело в том, что никаких других конфликтов в жизни твоего отчима просто не было. Этот единственный.

– Он был готов поменять работу, – тихо сказала Маша. Тугой ком в горле никак не хотел проглатываться, и она, взяв Лилину кружку, попила немного, чтобы протолкнуть ком внутрь. – В нашу последнюю встречу он сказал, что Аббасов пригласил его на работу в заводскую лабораторию. И он был готов уйти, готов оставить борьбу. Вернее, про борьбу я ничего не знала, он о своих неприятностях, как всегда, ничего не рассказывал, но о том, что думает уволиться, сказал. Понимаешь, к чему я?

– К тому, что он вот-вот и сам бы освободил Смирнову место, – кивнула Лиля. – Но принятое решение он вполне мог держать при себе и ни с кем, кроме тебя, им не делиться.

– Он очень любил свою работу. – Ком в горле снова набух, мешая Маше говорить и дышать. – Мог бесконечно рассказывать про эти их метеорологические и гидрологические станции, авиаметеорологию, агрометеорологию, работу лаборатории. Помнишь, когда мы в школе учились, он организовывал экскурсии на станцию и моему классу, а потом твоему? Там так интересно было. Все эти зонды, приборы для определения силы ветра… Я же даже какое-то время собиралась на метеоролога учиться. Думаю, что если бы мама с Михалычем не развелась, то этим бы и кончилось.

– Не реви, – строго сказала Лиля. – Я все это тебе рассказала не для того, чтобы ты тут ревела на ночь глядя. Я просто хотела, чтобы ты была в курсе, что версию профессионального конфликта следствие отработало, и, хотя конфликт этот, несомненно, был, на повод для убийства он тянет слабо. Так что мы возвращаемся к тому, с чего начали. Либо твой подъезд приглянулся каким-то странным ворам, которые влезают в квартиру, убивают человека и ничего при этом не берут, а потом возвращаются, дают по голове ни в чем не повинному человеку и убегают, опять ничего не взяв. Либо кто-то второй раз пытается попасть именно в твою квартиру, но ему мешают это сделать. В первый раз Алексей Михалыч, во второй – этот твой англичанин, который сейчас спит в кровати Елизаветы Андреевны. Ты мне вот что скажи, подруга, а не может ли он тут у тебя немного пожить?

– Ты блинами объелась? – мрачно спросила Маша. – Как он может тут жить? А главное – зачем?

– Для того, чтобы за тобой присмотреть, дурында, – рассердилась Лиля. – Я бы сама к тебе переехала, но у меня ребенок грудной. А больше же и попросить некого. Ты же у нас волк-одиночка. Парами не ходишь.

Машино одиночество вдруг предстало перед ней в таком ясном и неприглядном свете, что она, не выдержав, все-таки отчаянно заревела. Нет, конечно, она могла попросить девочек с работы, чтобы они пожили у нее какое-то время. Но может ли она рисковать кем-то, если это действительно опасно?

– Я сама справлюсь, – решительно сказала она, перестав реветь. В трудные минуты Мария Листопад умела брать себя в руки. – И Дэниел тут тоже совершенно ни при чем. Нечего его втягивать в наши криминальные разборки! Да и не пугай ты меня, Лилька! Сама знаешь, нет у меня в квартире ничего такого, за чем стоило бы охотиться. Воров и хулиганов ловите уже, чтобы они на мирных граждан не нападали, но снаружи моей квартиры. А внутри я сама уж как-нибудь. Мой дом – моя крепость.

– Ладно, Маш, не журись, прорвемся, – сказала Лиля и встала из-за стола. – Скорее всего, ты права. Просто отчего-то мне неспокойно.

– У тебя послеродовая депрессия, – заявила Маша. – Я читала, она у всех бывает. И проявляется в том числе как раз в повышенной тревожности. Езжай ты к семье, Лилька, а то сама взбаламутилась и меня взбаламутила. Помоги только до полиции информацию о нападении донести. Дэниел официальным путем наотрез отказывается действовать, а я считаю, что это важно. Вдруг на него напал тот же самый человек, что и на Михалыча?

– Да поняла я, не тупая. Не тронут ребята твоего нежного и впечатлительного иностранца. А рассказать я им обязательно все расскажу. Понаблюдаем пару дней, что тут к чему. А он и не заметит, не беспокойся.