53

Ветер гнул жесть, теребил хвост дыма, вьющегося из кирпичной будки. В будке пожилой сторож грелся возле печи и слушал, как тоскливо, подпевая ветру, воют собаки и срабатывают поочередно сирены машин на вверенной ему автостоянке. Пригвожденные к деревьям плюшевые игрушки поднимали облезлые лапки. На взъезде в Варшавцево вибрировал под невидимым напором билборд, щит покачивался, с опор шелушилась краска.

Город вымер: не было никого на площади и на стадионах, у швейной фабрики и у здания рудоуправления.

Гравиевая дорожка ныряла в чашу карьера, в туман, налипший паутиной на кустарнике.

В пустом ДК хлюпал кран, и капли бились о рукомойник. Пахло гарью. За зелеными дверями сидел старик с изрезанной носогубной складкой, он смотрел в пустоту перед собой и скреб длинными пальцами столешницу, словно перебирал детали пазла.

В недрах его припаркованного на обочине «запорожца» сами по себе лопнули тормозной шланг и ремень генератора.

Горожане ютились по домам. Учительница Алпеталина, ее коллега Мельченко, Феликс Коппер и худрук Сова, басист Паульс, Кеша и другие. Задергивали шторы, кипятили чайники, шуршали газетами. А в сквере шуршал мусор, скрипели каштаны, трепетало пламя Вечного огня.

В сквере не было ни души: и у книжного магазина, и на двух рынках, и в запертом автовокзале с табличкой: «31.12.16 рейсов нет».

Во дворе между девятиэтажками курил директор фирмы «Special look». Хмурился и тер веки. Ветер уносил в темноту пепел и искры. Иногда мужчина косился озадаченно на сигарету и думал: «Разве я не бросил смолить?»

Он плохо помнил, чем занимался сегодня. Как приходил в офис и обзванивал работников. Его фирма специализировалась на наружной рекламе: лайтбоксах, штендерах, световых коробах. Кто-то заказал ему билборд, фигурирующий в бумагах под номером один. Невинный пейзажик, вроде как художник из местных, но при взгляде на желто-красное полотно хотелось выкурить пачку сигарет.

Директор раздавил окурок о лавочку и вошел в подъезд. Кабина лифта поползла на девятый этаж.

У «Шоколадницы», у школы, у почтамта и дробильно-сортировочной фабрики не было никого, но на отвале, известном также как пик Будущего, стояли люди. Темные фигурки, гнущиеся под порывами ветра.

На мосту Влюбленных дребезжали замки. Скрежетали распахнутые створки красного вокзала. Внутри клубилась мгла, и шлейф тумана всасывался в дверной проем. Над лугом простерлась голубоватая дымка — как над болотной топью.

Юла уснула. Хитров поблагодарил родителей. Почти сразу они с женой легли в кровать и впервые за неделю занялись любовью. Беззвучно и очень нежно. Заснули, обнявшись, и им приснилась степь и люди на кургане, окуренный туманом вокзал и звенящие замки. Лариса стонала во сне.

В морге соседнего города лежал холодный труп Чупакабры. Еще пять холодных трупов лежали в разных квартирах Варшавцево.

Гирлянда — точно такая же, какую купил Ермаков, — моргала, освещая подвал и свернувшуюся в кресле, насколько позволяли наручники, узницу. Снежана Скрицкая пребывала в полудреме. От обезболивающих ее мутило, жар батареи плавил мышцы. Она смотрела на свою перебинтованную ступню.

Рядом сидел Оборотень. Голосом тринадцатилетнего мальчика он читал ей стихи из книжицы. Многие она уже знала наизусть. Он сказал, что завтра все закончится. Он откусил секатором пальцы на ее правой ноге, все, кроме большого, откусил и съел, а потом утешал ее и просил не плакать.

Она мечтала вгрызться зубами в его горло, вырвать кадык, наблюдать, как он захлебывается кровью. Порой ей мерещилось, что за неплотно прикрытыми дверями подвала кто-то ходит.

В больничной палате спал художник Судейкин, в Нижнем Мире спал Карачун, спал, испуганно всхрапывая, следователь Сибирцев в своей холостяцкой квартирке. На стене над кушеткой висела среди вырезок из порножурналов фотография бывшей жены. Он не опасался, что гости узнают о его пристрастии к пышным дамам и небритым подмышкам. У капитана не бывало гостей.

Облака плыли над гостиницей «Москва», над кладбищем, над поликлиникой.

По больничному коридору брел мертвец. Плоть его походила на ворох спагетти, облепивший костяной каркас. Из-под тесьмы отслоившейся кожи смотрели круглые ненавидящие глаза.

Он протягивал клешни, полосовал кривыми ногтями воздух. Он приближался к сидящему на полу мальчику. Вспыхивающие под потолком газоразрядные лампы освещали зловещий силуэт, лоскутья грязного халата. Клубки червей плюхались на кафель.

Мальчик нажал на паузу. Мертвец застыл, не успевшая полностью загореться лампа превратила его вермишельную морду в черную бугристую плашку с двумя сверкающими бельмами.

Мальчик отвернулся от мертвеца, от монитора.

— Ты чего? — спросил раскинувшийся на диване Платон.

Младший брат шмыгнул носом:

— Надоело. Спать пойду.

— Ты не заболел случайно? — Когда мама работала в ночную смену, Илья не ложился раньше часа.

— Доигрывай, если хочешь. Нудная игра.

Платон уселся перед телевизором и взял джойстик. Мертвец ожил, захромал к нему и вдруг рванул, как спринтер. Парень дернул джойстик, персонаж выстрелил, и верхушка черепа разбрызгалась по плитке.

Окна тряслись под ударами ветра, Платон подумал, что Варшавцево стало схоже с миром этого шутера. Мрачные туннели, по которым ковыляют белоглазые существа. Вчера ему приснился кошмар: соседи, превратившиеся в зомби, бежали за ним по ночным улицам, а он отбивался призовой статуэткой, втыкал стальное перо в гнилостное мясо, и желчь заливала его.

Платон выключил игру и отправился в спальню, подбирать рифмы к слову «ужас».

Стоя на коленях посреди комнаты, Вова Садилов, также известный как Вова Солидол, усердно молился. Он был обнажен по пояс, спина багровела шрамами, свежими и зарубцевавшимися. На коврике клубочком лежали ремни, треххвостая плеть с продетыми на концах чугунными шариками. Она излечивала от греха надежнее любых знахарей. Как после баньки, свежий и чистый выходил Вова, и пагубные мысли — о наркотиках, о мужчинах — покидали грешную душу.

Он молил Господа возвратить ему Таню живой и невредимой.

Во дворе между двумя пятиэтажками раздался звонкий шлепок, будто уронили с высоты груду сырых простыней. Директор фирмы «Special look» упал на подъездный козырек. Его конечности вывернулись под острыми углами, итальянские туфли слетели с ног, из оголившегося живота, как строительная пена, вылезли комья желтого жира.

Кровь струйкой потекла за бортик козырька, на асфальт, а в ширящуюся лужу, как мухи, опустились робкие снежинки.