23
Во сне ему было четырнадцать. Накануне нового, две тысячи первого, года он шел по черной растрескавшейся земле, сжимая в руке бутылку из-под пепси-колы. В пластике плескался бензин.
Под подошвами струились рытвины, борозды, которые приходилось перепрыгивать. Он видел черепки животных на дне ям, копыта и клочья шерсти. Справа шагал испуганный подросток Хитров, слева — Саша Ковач. Тощий и взлохмаченный, в косухе, накинутой на обнаженный торс. Лунного света хватало, чтобы рассмотреть круги под его глазами, ввалившиеся щеки.
Они шли нога в ногу, а впереди маячила приземистая постройка. Словно индейский вигвам посреди прерии. Стены хижины были обшиты волчьими шкурами, над дверцами, над табличкой «Комната отдыха ветеранов труда» топорщились бычьи рога.
Андрей собирался сжечь беседку, отомстить Солидолу за унижения. Много лет назад в реальности он так же крался сквозь ночь, и горючее булькало в бутылке, но тогда хибара выглядела менее устрашающей и находилась не в степи, а на улице Быкова. Ему что-то помешало… Да, вспомнил спящий Андрей, он напоролся на Журавля, Вовиного ординарца. А сам Вова Солидол почему-то сидел в темноте под столом, и Андрею удалось сбежать.
Андрей-из-сна встал напротив беседки. Саша Ковач и Толя Хитров замерли поодаль. Он хотел поискать зажигалку, но сосуд в руке обзавелся матерчатым фитилем, и фитиль уже тлел, искра ползла к маслянистой жидкости.
Он метнул коктейль Молотова, бутылка разбилась о дверцы, и оранжевый цветок распустился на фанере. Огонь устремился вверх и в стороны, он протискивался сквозь прорехи и разливался яростным свечением. Дерево и ветошь пылали, и Хитров с Ковачем дергались, исполняя победный танец — механический и жутковатый танец марионеток. Их лица были желтыми, глаза отражали пожар, будто им под веки вставили осколки зеркала.
«Что-то не так», — запаниковал Андрей.
Он уставился на горящую хибару. Доски расслаивались, растопыривались, и там, в пляшущих красных мушках, он разглядел фигуру, укутанную простыней. Фигура покачивалась в такт с языками пламени, материя дымилась, занимались края, простыня тлела, открывая девичье личико, обрамленное светлыми прядями, чистое и не тронутое огнем.
«Это я ее сжег, — подумал Андрей. — Я сжег Белую Лилию».
И пейзаж обратился в пепел, Андрея сдуло в другое кино, где было не страшно, суетно и пестро, что-то про подготовку к празднику.
Он проснулся, разбуженный солнечными лучами. Поворочался, уткнулся в теплую, мерно вздымающуюся спину.
«Машка», — вздохнул он облегченно.
Так значит, все это сон: предательство Богдана, поездка в Варшавцево, призраки-шевы… Сейчас они проснутся и будут наряжать елку. Он приготовит глинтвейн, она испечет имбирное печенье. Вечером можно сходить на новогоднюю комедию или мелодраму, но только не на ужастик.
Он сонно притиснулся к Маше, почувствовал аромат кокосового шампуня и едва уловимый запах табака. Разлепил веки, и дрема испарилась. По подушке разметались темно-каштановые локоны. Спина, запах, волосы принадлежали Нике Ковач.
В памяти всплыли события вчерашней ночи. Ссутулившаяся мертвячка, побег из нехорошего дома, их с Хитровым заседание.
После ухода Толи он, как истинный джентльмен, постелил себе на полу. Но Ника сказала, что она взрослая девочка и подвинется к стене.
— К тому же, — заметила она, — мы уже спали вместе.
Конфузливо соприкасаясь плечами, они говорили о прошлом, о той ночевке в палатке под июльским небосводом. Пусть разбили палатку в Никином дворе, дети запросто воображали, что они далеко-далеко от дома. Как было уютно хрустеть шоколадным печеньем и листать комиксы, корчить рожицы, подсвечивая себе фонариками. Строить фантастические планы…
Смущение отступало, их руки нашли друг друга в темноте и сплелись, он поцеловал ее красивые сочные губы, и она запускала пальцы в его шевелюру и покусывала игриво его язык.
«А потом мы вырубились», — разочарованно понял Андрей.
В джинсах и футболках, даже не попытавшись…
Впитывая ее тепло, он был почти благодарен призракам. Это они свели их, посватали, уложили в одну кровать. Заботливо отвлекли от бывшей.
Он улыбнулся и вплотную придвинулся к Нике.
Солнце затапливало комнату, волосы девушки переливались, словно гречишный мед, словно патока.
У Андрея участился пульс. Рука скользнула под футболку Ники, по позвоночнику к лопаткам. Ощутила выступы и впадинки, крошечные волоски, персиковый пушок. Переползла на живот. Подушечки наслаждались шелком кожи, и кожа отвечала мурашками, пупырышками. Он читал ее, переполняясь нежностью, истомой.
Ника пошевелилась, и его рука застыла и обмякла, притворилась спящей. Игра в кошки-мышки, подзабытые эмоции. Он скучал по ним и не только в последние лихорадочные месяцы.
Ника приподнялась, и его кисть вяло соскользнула на постель. Он притворился спящим. Слушал, как она идет в ванную, как журчит вода.
— Хорош прикидываться.
Он открыл глаза и улыбнулся.
Ника присела на диван. Придерживая волосы, наклонилась и поцеловала его. Поцелуй пах свежестью. Она успела воспользоваться его мятным ополаскивателем для рта. Шустрый язычок дразнил. Он обвил ее талию, потянул к себе, ощущая сквозь футболку полную девичью грудь.
— Не наглей, Ермаков, — сказала она, отстраняясь. Щеки покраснели, она пожевала нижнюю губу, как в детстве, дегустируя поцелуй. Убрала за ушко пружинистый локон. Щелкнула Андрея по носу. — Одиннадцатый час, вставать пора. У тебя продукты есть?
— Холодильник забит до отказа.
— Я завтрак приготовлю.
Он попытался перечить, но она упорхнула. Андрей перекатился на живот и десять раз отжался от скрипящего дивана.
«Дамы и господа, перед вами самый счастливый обладатель квартиры с привидениями».
Объединившие их события теперь вызывали в нем воодушевление, мускулистую прыть.
Они позавтракали тостами и беконом. Смеялись как ни в чем не бывало, азартно обсуждали дальнейшие действия.
— Днем ко всему этому относишься совсем иначе, — сказала Ника.
— Поосторожнее с заявлениями, — сказал он, отхлебывая чай, — я увидел свою шеву утром.
— Значит, мы будем их так называть? — она кивнула. — Звучит не так мрачно, как «призраки».
— Не так, — отвлеченно пробормотал он.
Ника опустила взор на свою выпирающую из-под Ганеши грудь. Насупилась шутливо.
— Ты на мои сиськи пялишься, Ермаков?
— Слегка, — признался он.
Уже минут пять он размышлял о том, какая она была на сцене токийского клуба. Как садилась на шпагат и взлетала к софитам по шесту. Как блестела ее кожа, впивались в плоть ниточки белья.
Она сощурилась и погрозила ему пальчиком. Андрей усилием воли прогнал наваждение.
— Я никуда не уезжаю, а ты?
— Еще чего. Пропустить все самое интересное?
Ника допила чай и чертыхнулась.
— Мне необходимо заскочить за вещами. Подстрахуешь меня?
— Где мое распятие и осиновые колья?
Прогуливаясь по тропинке, они болтали без умолку. Старались не зацикливаться на том, что может их поджидать.
— Иногда я тоскую по Саше, — проговорила Ника, — он не был хорошим человеком, но он был прекрасным старшим братом. Когда папа нас бросил, Саша замкнулся в себе. Но меня он боготворил.
— Он был моим кумиром, твой брат. Защитил меня однажды от Солидола.
— Солидол — трусло, — фыркнула Ника. — Только детей и мог обижать. Саша его презирал.
— Я считал, они дружили.
— Тусовались, да. У Саши вообще не было друзей.
— А подружка у него была?
— Он со мной не делился подробностями.
— Кстати, а как по-японски «подружка»?
— Фиг его знает. Клиенты говорили «гаруфурэндо». Производное от «girlfriend».
Они покурили во дворе, собираясь с духом. Андрей вошел первым. В доме не было ни единой мертвой знаменитости. Об Анне Николь напоминали скомканные простыни. Пятен на них Андрей не обнаружил. Словно бы и не сочилось серое мясо посмертной скверной. И из шкафа на расхрабрившегося Андрея никто не кинулся.
— Чем займешься? — спросил он Нику. Девушка запихивала в сумку ноутбук и планшет, складывала одежду и косметику. Андрей устроился в кресле, откуда видел и кухню с коридором, и злосчастную спальню.
— Пороюсь в Интернете, как договаривались.
— Хочешь, останься у меня.
— Одна? Ну уж нет. Лучше к бабушке пойду.
— А вечером поужинаем? Я сделаю пасту.
— Как тебе откажешь, Ермаков?
Она звонко чмокнула его в губы.
— Я в душ на десять минут. Появятся шевы — кричи.
Ника направилась в ванную. На ходу сняла футболку и позволила ему полюбоваться круглой, затянутой в джинсы попой и спиной, перечеркнутой красным кружевом бретельки.
«Ес!» — он по-мальчишески тряхнул кулаком.
И задался вопросом, приревновала бы Маша, узнай, с какой шатенкой проводит он предновогодние дни?
«Да, — решил он, — и с чужим ребенком под сердцем ревновала бы и мучилась».
Он вынул телефон, промотал адресную книгу. Мимо «Машеньки» к «Мельченко».
— Мой юный друг! — заголосил в трубку школьный учитель. — А я вчера на творческих чтениях декламировал ваши стихи. Имели грандиозный успех.
Андрей представил дюжину одинаковых Мельченок, худющих мосластых клонов, наперебой сыплющих поэзией, и усмехнулся.
— Артур Олегович, я по делу.
— Так-так-так.
— Вы мне не подсобите попасть в архив «Рудничка»? Я тут статейку писать хочу…
— Если про литературный процесс, то у меня есть материалы!
— Нет-нет, про город в целом. Без архива не справлюсь.
— Проще пареной репы! У них же юбилей был недавно, я сонет посвятил. Опубликовали на первой полосе, вот так вот! И, шелестя, приходит к нам еженедельная газета… Я сейчас звякну редактору и перенаберу вас!
Камертон был рад услужить воспитаннику. Телефон зазвонил спустя три минуты.
— Готово! Смело ступайте в архив и работайте, творите на благо человечеству! Где находится редакция, в курсе? Попросите Яна Смурновского, и он вам все покажет. Лучший журналист Варшавцево.
— Спасибо, Артур Олегович.
— Да что вы! Пустяки, мой юный друг! Как сказал поэт: люди, я прошу вас, ради бога… не стесняйтесь доброты своей, — он почти пел, — на земле друзей не так уж много! Опасайтесь потерять друзей. До завтра, Андрюша. Завтра музы заговорят!
Ника вышла на кухню в плотной рубашке и облегающих стрейчевых джинсах. Кудрявая копна сбилась набок, и девушка гребешком сражалась с непослушными волосами.
— Все нормально? — спросила она.
— Ковач, — сказал зачарованный Андрей, — ты будешь моей гаруфурэндо?
— Я думала, ты уже не предложишь, — улыбнулась Ника.
