Глава 12
Артур Браун не хотел заниматься тем, чем он сейчас занимался. Артур Браун хотел вместе с женой смотреть телевизор. Он не хотел возиться с бумажками, которые они с Клингом получили сначала от вдовы Марвина Эдельмана, а затем из банковской ячейки Марвина Эдельмана. Если бы Артур Браун мечтал стать бухгалтером, то много лет назад он не сдавал бы экзамен на должность патрульного. Брауна тошнило от всех этих цифр и отчетов.
Его тошнило даже от собственной домашней бухгалтерии. Подбивать счета он обычно просил Кэролайн, у нее получалось прекрасно.
Двадцать минут двенадцатого.
Через десять минут закончатся новости, и начнется передача Джонни Карсона. Брауну иногда казалось, что американцев объединяют только две вещи — Джонни Карсон и погода. Ничто другое, кроме ядерной войны, не сплотит обитателей доброй старой Америки лучше погоды и Джонни Карсона. Этой зимой погода повсюду в стране была мерзкой. Полети в Миннеаполис — там погода такая же. Возникает ощущение, что и этот город, и Миннеаполис — одно и то же место. Это сплачивает людей так, как всегда сплачивает несчастье. Полети в Цинциннати — и там погода будет такой мерзкой, что, едва выйдя из самолета, сразу проникнешься чувством братства. А затем, когда получишь комнату в отеле, закажешь выпивку в номер, распакуешь сумку и включишь телевизор — ба! вот и старый добрый Карсон ровно в одиннадцать тридцать! И ты знаешь, что в эту самую минуту и в Лос-Анджелесе смотрят Джонни Карсона, и в Нью-Йорке смотрят Джонни Карсона, и в Каламазу, и в Атланте и в Вашингтоне, округ Колумбия, — и чувствуешь себя неотъемлемой частью величайшей нации на планете, которая вся как один сидит сейчас на диване перед телевизором и смотрит Джонни Карсона.
Браун не сомневался, что, если бы Джонни Карсон решил баллотироваться на пост президента, он с легкостью обошел бы всех других кандидатов. И сейчас — точнее, через десять минут — Браун хотел смотреть Джонни Карсона. Он не хотел сверять содержимое депозитной ячейки Марвина Эдельмана с банковскими выписками Марвина Эдельмана и с его погашенными чеками почти за весь предыдущий год. Это должен делать бухгалтер. А коп должен сидеть на диване в обнимку с Кэролайн и глазеть на Лолу Фалану, которая будет сегодня у Джонни в гостях и которую Браун считает самой красивой чернокожей женщиной в мире — после Кэролайн, конечно. Он никогда не говорил Кэролайн, что считает Лолу Фалану красивой. Прослужив столько лет в полиции, он знал, что не следует открывать дверь, если ты не уверен, что за ней находится, а он никогда не мог быть уверен, что скрывается за дверью Кэролайн. Как-то раз Браун заметил вслух, что Дайана Росс выглядит неплохо, так Кэролайн запустила в него пепельницей. Он пригрозил арестовать ее за попытку нанесения телесных повреждений, а в ответ она велела ему склеить осколки пепельницы. Это было давно; с тех пор он больше не пытался открыть эту дверь, подозревая, что за ней сидит все та же тигрица.
Браун был рад, что миссис Эдельман нашла дубликат ключа от банковской ячейки мужа, и им с Клингом не пришлось тащиться в центр города и выпрашивать судебный ордер на открытие ячейки. Получат они разрешение или нет, всецело зависело от судьи. Некоторые из судей вели себя так, словно они на стороне плохих парней. Когда вам доставался судья вроде Добряка Уилбура Харриса, вы могли привести в зал суда парня, у которого в одной руке окровавленный мачете, а в другой — отрубленная голова, и услышать, как старик Уилбур поцокает языком и скажет: «Ай-яй-яй, мы сегодня были непослушным мальчиком, да? Арестованный освобождается под подписку о невыезде». Или установит какой-нибудь смехотворный залог — например, десять тысяч баксов за того, кто порешил мать, отца, лабрадора и всех своих золотых рыбок. Имея дело с таким судьей, как Добряк Уилбур, приходишь к выводу, что твоя работа никому не нужна. Пашешь как вол, ловишь наконец негодяя, а Уилбур отпускает парня погулять, даже когда ясно, что тот немедленно свалит из города и никогда не вернется. И что толку работать? В общем, Браун обрадовался, что не пришлось ехать в центр города и вымаливать разрешение на вскрытие банковской ячейки.
Но его радость померкла, когда он увидел размер ячейки, и приуныл еще больше, когда они с Клингом обнаружили внутри гору документов. Все эти документы теперь были разбросаны перед ним на столе, вместе с банковскими выписками Эдельмана, погашенными чеками и банкой пива. Из другой комнаты — которая днем служила игровой его дочери Конни, а вечером становилась телевизионной для него и Кэролайн — донеслись звуки музыкальной заставки передачи Джонни Карсона. Браун прислушался. Эд Макмахон объявил список гостей (и конечно Лола Фалана была одной из них), а затем раздалось знакомое: «А воот и Джоооонниии!» Браун вздохнул, сделал большой глоток пива и начал сортировать документы, которые они забрали из ячейки.
Ночь будет долгой.
Когда зазвонил телефон, Клинг от неожиданности вздрогнул.
Телефон стоял на краю прикроватной тумбочки, и первый звонок взорвал тишину комнаты как пистолетный выстрел, в результате чего Клинг резко сел и с колотящимся сердцем схватил трубку.
— Алло?
— Привет, это Эйлин, — сказала она.
— О, привет.
— Ты как будто запыхался?
— Нет, я… просто здесь было очень тихо. Телефон так неожиданно зазвонил…
— Ты не спал? Я не разбудила тебя?
— Нет-нет, я просто лежал.
— В постели?
— Да.
— Я тоже в постели, — сказала она.
Он промолчал.
— Я хотела извиниться.
— За что?
— Я не знала о разводе.
— Ничего, все в порядке.
— Я не сказала бы того, что сказала…
Он понял: Эйлин имеет в виду, что она не знала обстоятельств развода. После вчерашнего вечера она это выяснила — конечно, это ведь самая популярная сплетня в отделе — и теперь извиняется за то, что со смехом описывала сцену «Не ждали!», в которой жена лежит в постели с любовником, а ничего не подозревающий муж входит в квартиру.
— Все в порядке, — повторил Клинг.
Ничего не было в порядке.
— Я сделала все еще хуже, да? — спросила она.
Он собирался ответить: «Да нет, не глупи, и спасибо за звонок», но неожиданно для себя подумал: «Да, от твоих слов мне стало хуже», и сказал:
— Да, сделала.
— Мне очень жаль. Я только хотела…
— Что они тебе рассказали?
— Кто?
— Да ладно, — сказал он. — Те, кто рассказал тебе обо всем этом.
— Ну, только то, что были какие-то проблемы.
— Ну да, конечно. И какие же проблемы?
— Просто какие-то проблемы.
— Они рассказали, что мне изменяла жена, так ведь?
— Ну… да, рассказали.
— Ясно.
Оба долго молчали.
— Ну, — Эйлин вздохнула. — Я просто хотела извиниться. Мне очень жаль, что я тебя расстроила.
— Ты меня не расстроила.
— У тебя грустный голос.
— Потому что я грустный, — сказал он.
— Берт… — неуверенно проговорила она. — Пожалуйста, не сердись на меня, ладно? Пожалуйста, не надо! — И он мог бы поклясться, что она вдруг заплакала. Следующее, что он услышал, были гудки.
Клинг посмотрел на телефонную трубку.
— Что? — спросил он пустую комнату.
Проблема с документами Эдельмана состояла в том, что цифры в них, похоже, не сходились. Или Браун где-то ошибся в расчетах. В любом случае выходила какая-то ерунда. Все время вылезала крупная сумма неучтенных денег. Сколько бы Браун ни пересчитывал, постоянно триста тысяч долларов оказывались лишними — в точности столько, сколько они и нашли в сейфе Эдельмана. По мнению Брауна, это свидетельствовало по меньшей мере об одной сделке за наличные. Или о нескольких сделках за наличные, по пятьдесят, скажем, тысяч, которые Эдельман копил в сейфе для…
Для чего?
Судя по банковским выпискам и погашенным чекам, в течение прошлого года Эдельман не делал крупных вкладов и не снимал со счетов крупных сумм. Его многочисленные расходы на деловые поездки в Амстердам, Цюрих и другие европейские города включали оплату авиабилетов и гостиниц, а также чеки, выписанные торговцам драгоценными камнями в столице Нидерландов. Но покупки он делал (он ведь все-таки занимался покупкой и продажей драгоценных камней) относительно мелкие: пять тысяч долларов, десять тысяч, сравнительно большой чек на двадцать тысяч, выписанный одной голландской фирме… Следующие за этим банковские вклады в США показывали, что Эдельман получал хорошую, если не выдающуюся, прибыль от каждой зарубежной покупки.
Насколько мог понять Браун, Эдельман зарабатывал примерно в районе двухсот-трехсот тысяч в год. Его налоговая декларация за этот год еще не была подготовлена, шел только февраль, а декларации сдают до 15 апреля, однако в документе за прошлый год он указал валовой годовой доход в размере 265 523 доллара 12 центов, а налогооблагаемый доход, после законных вычетов на деловые расходы, — 226 523 доллара 12 центов. Путем несложного подсчета Браун пришел к выводу, что Эдельман вычитал на деловые расходы около пятнадцати процентов от вала. Так что с дядей Сэмом он играл честно: он должен был заплатить налогов на сумму 100 710 долларов 56 центов; и чек, выписанный четырнадцатого апреля прошлого года, показал, что Эдельман полностью выполнил свои обязательства перед правительством, по крайней мере по доходам, о которых он сообщил.
Но Брауна продолжали беспокоить эти триста тысяч долларов наличными.
И он вновь взялся за документы из банковской ячейки.
Клинг долго смотрел на телефон.
Она плакала?
Он не хотел доводить ее до слез, он был с ней едва знаком.
Клинг подошел к окну и стал смотреть на светящийся в темноте поток машин, едущих по мосту. Опять пошел снег. Этот снег когда-нибудь кончится? Он не хотел доводить ее до слез. Что, черт возьми, с ним случилось? Августа со мной случилась, подумал он и вернулся в кровать.
Возможно, ему было бы легче о ней забыть, если бы не приходилось повсюду видеть ее лицо. Обычно разведенные супруги, особенно бездетные, почти никогда не встречались после того, как получали на руки окончательное постановление суда. Они начинали забывать друг о друге. Иногда забывалось даже то хорошее, что было пережито вместе, что само по себе плохо, но такова уж природа чудовища по имени развод. С Августой же все иначе. Августа — фотомодель. Нельзя пройти мимо журнального киоска, не увидев ее лицо на обложке хотя бы одного журнала, а иногда и двух. Нельзя включить телевизор, не увидев ее в рекламе шампуня (у нее такие красивые волосы!) или зубной пасты, или, как на прошлой неделе, в рекламе лака для ногтей — Августа держала руки перед своим великолепным лицом, демонстрируя длинные, ярко-красные, будто смоченные в свежей крови ногти. И она улыбалась — господи, какая прекрасная у нее улыбка… Дошло до того, что он не хотел больше включать телевизор, боясь, что опять увидит Августу, и начнет вспоминать, и опять станет плакать.
Клинг лежал одетый на кровати в маленькой квартирке, которую снимал неподалеку от моста, положив руки за голову, повернувшись лицом к окну, чтобы видеть автомобили, движущиеся по мосту в Калмс-Пойнт. Это, наверное, театральные зрители — все спектакли как раз закончились, и люди разъезжались по домам. Люди ехали домой. Он тяжко вздохнул.
Револьвер лежал в кобуре на комоде в другом конце комнаты.
Он часто думал об этом револьвере.
Когда он не думал об Августе, он думал о револьвере.
Он подумал, что зря позволил Брауну забрать домой весь материал. Лучше бы сейчас отвлечься, заняться делом, а не думать об Августе или о револьвере. Он знал, что Браун ненавидит бумажную работу и был бы счастлив от нее избавиться. Но Браун ходит вокруг него на цыпочках, да и все ходят вокруг него на цыпочках последнее время: нет, Берт, все нормально, ты иди домой, отдохни, ладно? Я разберусь с этим материалом к утру, и мы потом его обсудим, хорошо? Будто умер кто-то из его близких родственников.
Они все знали, что кое-кто умер, и держались с ним так же неловко, как люди всегда ведут себя со скорбящими — не зная, куда деть руки, не умея выразить соболезнование. Он всем им сделает одолжение, не только себе. Возьми револьвер и…
Хватит.
Клинг повернул голову на подушке и посмотрел в потолок.
Он знал этот потолок наизусть. Знал каждый пик и долину, образованные трещинами грубой штукатурки, каждое пятно и каждую паутинку. Он некоторых людей не знал так хорошо, как этот потолок. Порой, когда он вспоминал об Августе, глаза застилали слезы, и старый друг-потолок размывался перед взором. Если он все-таки решит воспользоваться револьвером, надо осторожнее выбрать угол. Не хотелось бы, чтобы пуля вышла из макушки и проделала отверстие в потолке. Нет, только не в старом приятеле-потолке. Он улыбнулся. И подумал, что тот, кто улыбается, вряд ли намерен в ближайшее время сунуть в рот револьвер.
Черт, он ведь правда не хотел доводить ее до слез.
Клинг порывисто сел на кровати и потянулся за справочником Айсолы, лежавшим на тумбочке. Полистал его, не особенно надеясь, что найдет ее в списке, и не удивился, когда не нашел. В наши дни, когда преступников выпускают из тюрьмы через десять минут после того, как посадили, не многие полицейские готовы указывать свои адреса в телефонных книгах. Он набрал номер полицейского коммутатора, знакомый ему наизусть, и попросил служащего, ответившего на звонок, соединить его с добавочным «12».
— Ведомственный каталог, — ответил женский голос.
— Мне нужен домашний номер полицейского, — сказал Клинг.
— Является ли звонящий полицейским?
— Является, — сказал Клинг.
— Ваше имя, пожалуйста.
— Бертрам А. Клинг.
— Звание и номер значка, пожалуйста?
— Детектив третьего класса, 74579.
— А вторая сторона?
— Эйлин Берк.
Пауза.
— Это шутка? — спросила женщина.
— Шутка? Почему шутка?
— Она звонила десять минут назад, просила ваш номер.
— Мы вместе работаем над одним делом, — сказал Клинг, сам не понимая, почему лжет.
— Она вам позвонила?
— Да, она мне позвонила.
— Так почему вы не спросили у нее домашний номер?
— Забыл, — сказал Клинг.
— Здесь вам не служба знакомств, — проворчала женщина.
— Я же сказал вам, что мы вместе работаем над делом, — сказал Клинг.
— Конечно, — сказала женщина. — Ладно, подождите, я поищу.
Клинг стал ждать. Сейчас она ищет его имя в компьютере, проверяет, действительно ли он полицейский. Он посмотрел в окно. Снег сыпал гуще. Ну сколько же можно-то?
— Алло? — сказала женщина.
— Я все еще здесь, — сказал Клинг.
— Компьютеры зависли, пришлось искать вручную.
— Ну что, я настоящий коп? — спросил Клинг.
— Кто вас теперь разберет? — ответила женщина. — Диктую номер, записывайте.
Он записал номер, поблагодарил и нажал на рычаг телефона. Затем отпустил рычаг, услышал гудок, уже собрался набрать, но замер в нерешительности. «Чего я тут начинаю? — подумал он. — Я не хочу ничего начинать. Я не готов ничего начинать». И опустил трубку на рычаг.
Содержимое банковской ячейки оказалось очень интересным. Как начал наконец понимать Браун, торговля драгоценными камнями для Эдельмана была не более чем хобби по сравнению с тем, что представлялось его настоящим бизнесом — накоплением недвижимости в различных зарубежных странах. Сделки на землю, дома и офисные здания в таких разных странах, как Италия, Франция, Испания, Португалия и Великобритания, судя по датам на договорах, он начал заключать пять лет назад, а последняя была подписана совсем недавно. В одном только июле прошлого года Эдельман приобрел сорок тысяч квадратных метров земли в местечке под названием Порто-Санто-Стефано за двести миллионов итальянских лир. Браун не знал, где находилось это Порто-Санто-Стефано. Он также не знал, сколько стоили полгода назад итальянские лиры. Просмотрев финансовую страницу утренней газеты, он выяснил, что на сегодня обменный курс составил сто лир за двенадцать долларов США. Браун не имел понятия о колебаниях валютного курса за последние шесть месяцев; если исходить из текущего курса, Эдельман заплатил за землю что-то около двухсот сорока тысяч долларов.
Все это хорошо, думал Браун. Человек желает прикупить большую оливковую рощу в Италии, ну и замечательно, закон не против. Но где погашенный чек в долларах США или итальянских лирах на сумму этой сделки, закрытой в Риме восьмого июля прошлого года? Двести сорок тысяч долларов — даже больше, если учесть юридические и налоговые издержки, — перешли из рук в руки в июле прошлого года.
А откуда они пришли, эти двести сорок тысяч?
Клинг продолжал ходить по комнате. Он должен перед ней извиниться. Или нет? «Какого черта!» — подумал он, вернулся к телефону и набрал ее номер.
— Алло? — Ее голос был тихим и как будто заплаканным.
— Это Берт, — сказал он.
— Привет, — сказала она. Тот же заплаканный голос.
— Берт Клинг, — сказал он.
— Я поняла.
— Извини меня. Я не хотел на тебя кричать.
— Ничего, — сказала она.
— Мне правда очень жаль, что так вышло.
— Ничего, — повторила она.
Они помолчали.
— Ну… как ты? — наконец спросил он.
— Нормально вроде, — сказала она.
Еще помолчали.
— У тебя дома холодно? — спросила она.
— Нет, тепло и уютно.
— А я тут мерзну, — сказала она. — Завтра первым делом позвоню в управление омбудсмена. Отопление ведь не должны отключать так рано, да?
— По-моему, отключают в одиннадцать.
— А уже одиннадцать?
— Уже почти полночь.
— Еще один день, еще один зря потраченный доллар, — сказала Эйлин и вздохнула. — В любом случае они ведь не должны отключать его полностью?
— До семнадцати градусов, кажется.
— А радиаторы у меня ледяные. Я лежу под четырьмя одеялами.
— Тебе нужно купить одеяло с электроподогревом, — сказал Клинг.
— Я их боюсь. Вдруг загорится или еще что-нибудь…
— Нет, нет, они очень безопасные.
— А у тебя есть электрическое одеяло?
— Нет. Но мне говорили, что они очень безопасны.
— Или стукнет током, — сказала она.
— Ну… — сказал он. — Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. Я прошу прощения, что…
— Я тоже. — Она помолчала. — Мы разговариваем как в сцене «Ты меня извини — нет, ты меня извини», да?
— Наверное.
— Да, как в той сцене, — сказала она.
Снова тишина.
— Ну, — сказал он, — поздно уже, не хочу тебя задерживать…
— Нет, погоди, — сказала она.
Опять тишина.
— Ну… поздно уже, не хочу…
— Нет, погоди… Поговори со мной.
Несколько часов Браун штудировал цены в договорах о покупке недвижимости, пересчитывал французские франки, испанские песеты, португальские эскудо и британские фунты в доллары США и пришел к выводу, что наличные сделки Эдельмана за прошедшие пять лет составили сумму в четыре миллиона долларов. Однако банковские переводы, покупки и продажи, подтвержденные чеками и последующими вкладами, за тот же период времени составили около одного миллиона двухсот семидесяти пяти тысяч. Получалось, что почти три миллиона долларов пришли неизвестно откуда — и не указаны в налоговых декларациях.
Частые поездки в Цюрих — пять только в прошлом году — вдруг обрели смысл, тем более что единственными расходами, связанными с ними, были еда и проживание в гостиницах. Эдельман, судя по всему, ездил туда не по делам своей торговли, во всяком случае, не по делам своей торговли драгоценными камнями. Тогда зачем он туда ездил? И почему за этими поездками неизменно следовали другие, в различные города Европы? Его маршруты, основываясь на чеках из каждого города, похоже, всегда были одними и теми же: Амстердам, Цюрих, Париж, Лондон, иногда Лиссабон. Браун предположил, что поездки Эдельмана в Цюрих были вызваны не столько желанием посетить Альпы, сколько необходимостью посетить свои банковские вклады.
Выяснить, есть ли у него счет в швейцарском банке, представлялось почти невозможным; швейцарские банкиры делились информацией так же неохотно, как проститутки своими клиентами. Может быть, миссис Эдельман что-то знала о целях поездок мужа и о его недвижимости (оформленной только на его имя, как заметил Браун) в пяти зарубежных странах? Возможно, она знает, почему Цюрих непременно входил в программу всех его путешествий? Или, может быть, понимая, что это выглядит как уклонение от уплаты налогов, станет уверять, что ничего не знала о деятельности мужа? Впрочем, возможно, она и правда ничего не знала.
В любом случае вырисовывалось уклонение от уплаты налогов. Они имели дело с процветающим торговцем, который отчитывался о покупке и продаже камушков, вычитал деловые расходы из своих небольших прибылей, а затем честно платил налоги. В то же самое время парень тратил крупные суммы наличных на покупку драгоценных камней за рубежом, продавал эти камни за наличные здесь, в Соединенных Штатах — не сообщая властям о сделке, — а потом со своих огромных барышей покупал не только новые камни для последующей перепродажи, но также и недвижимость.
Не надо быть финансовым гением, чтобы понять: на сегодняшнем рынке недвижимости, когда ипотечные процентные ставки и здесь, и за рубежом достигли астрономических цифр, любой продавец примет покупателя за наличные с распростертыми объятиями. Эдельман скупал недвижимость, как пьяный араб; его настоящий бизнес приносил ему миллионы долларов, из которых ни об одном центе он не сообщал дяде Сэму.
Браун потянулся к телефону на столе и набрал домашний номер Клинга.
Линия была занята.
Она попросила его не класть трубку, она попросила его поговорить с ней, и теперь он не мог придумать, что сказать. Тишина затягивалась. С улицы донесся характерный вой машины службы спасения, и он задумался о том, что за бедняга прыгнул с моста или свалился под поезд метро на этот раз.
— Тебе когда-нибудь было страшно? — спросила она.
— Да, — сказал он.
— Я имею в виду, на работе.
— Да.
— Мне сейчас страшно, — сказала она.
— Из-за чего?
— Из-за завтрашнего вечера.
— То дело с медсестрами?
— Да.
— Ну, ты просто не…
— Понимаешь, я всегда немножко боюсь, но не так, как в этот раз. — Эйлин помолчала. — Он выколол глаза одной из них. Одной из медсестер, которых изнасиловал.
— О господи, — сказал Клинг.
— Да.
— Будь осторожнее.
— Да, я всегда осторожна, — сказала она.
— Кто будет тебя прикрывать?
— Двое. На этот раз мне дали двоих.
— Вот и хорошо.
— Абрахамс и Маккенн. Ты их знаешь?
— Нет.
— Они из участка китайского квартала.
— Нет, я их не знаю.
— Вроде неплохие ребята, но… Прикрытие ведь не может держаться слишком близко, чтобы не отпугнуть того, кого ловим.
— Они придут на помощь, если что.
— Наверное.
— Конечно, придут.
— Много ли надо времени, чтобы выколоть глаза? — спросила она.
— Не нужно об этом беспокоиться. Беспокойство тебе не поможет. Просто все время держи руку на револьвере, вот и все.
— Да, он будет в моей сумке.
— Там, где ты его обычно носишь.
— В сумочке обычно и ношу.
— Ты все время должна чувствовать его в руке. И держи палец внутри спусковой скобы.
— Да, я всегда так делаю.
— Не помешал бы и запасной.
— Запасной мне некуда положить.
— Привяжи к лодыжке. Надень брюки. Медсестрам разрешается носить брюки?
— Да, конечно. Но они хотят видеть ноги. Я буду в форме, знаешь, типа платья? Белая такая форма.
— Кто — они? Руководство? Это они велели тебе надеть платье?
— Прости, что?..
— Ты сказала, они хотят видеть ноги…
— А! Нет, я имела в виду психов. Они любят видеть ножки, попку. Нужно потрясти сиськами, чтобы выманить их из кустов.
— А, ясно, — сказал Клинг.
— Я буду в белом халате, в маленькой белой шапочке, белых колготках и большом черном плаще. Я сегодня уже все примеряла. Одежда в больнице, переоденусь, когда приду туда завтра вечером.
— Во сколько это будет?
— Когда приду в больницу или когда выйду?
— И то, и другое.
— Прийти я должна в одиннадцать. А в парк выйду чуть позже полуночи.
— Ну, будь осторожна.
— Буду.
Они немного помолчали.
— Может, я суну его в лифчик или еще куда. Запасной пистолет.
— Да, найди какой-нибудь маленький пистолет…
— Типа «дерринджера»?
— Нет, этот не поможет. Я говорю о чем-то вроде «браунинга» или «бернаделли», знаешь?
— Да, — сказала она. — Суну в лифчик.
— На всякий случай.
— Да.
— Ты легко найдешь такой где-нибудь в городе, — сказал Клинг. — Обойдется что-то около тридцати-сорока долларов.
— Но ведь это малокалиберные пистолеты? — спросила она. — Двадцать второй калибр? Или двадцать пятый?
— Калибр ничего не значит. Двадцать второй калибр может наделать больше бед, чем тридцать восьмой. Когда стреляли в Рейгана, все потом говорили, как ему повезло, что стрелок использовал всего лишь двадцать второй калибр. Но они неправильно рассуждали. Я говорил с этим парнем из баллистики… с Дорфсманом… ты знаешь Дорфсмана?
— Нет.
— В общем, он сказал, что нужно представить себе человеческое тело как комнату с мебелью. Ты стреляешь тридцать восьмым или сорок пятым через стенку в комнате, пуля проходит через одну стену и вылетает из другой. Но когда стреляешь двадцать вторым или двадцать пятым, у пули не хватит мощности, чтобы выйти из тела, понимаешь? Она поражает диван, рикошетит от него и поражает телевизор, снова рикошетит и поражает люстру — так и с органами, понимаешь? Сердце, почки, легкие — пуля мечется внутри тела и наносит много вреда. Так что калибр тебя не должен беспокоить. Маленькие пушки могут защитить не хуже больших.
— Ага. — Эйлин поколебалась и неуверенно добавила: — Но мне все равно страшно.
— Не надо, не бойся. Все будет хорошо.
— Может, это из-за того, что я тебе вчера рассказала… Ну, о своей фантазии. До сих пор я никому об этом не говорила. И теперь у меня такое чувство, будто я испытываю судьбу. Из-за того, что произнесла вслух… Ну знаешь, что хочу быть изнасилованной.
— На самом деле ты ведь этого не хочешь.
— Не хочу.
— Значит, все это не важно.
— Кроме как ради игры и удовольствия, — сказала она.
— Что ты имеешь в виду?
— Изнасилование.
— А.
— Ну, знаешь, «сорви с меня одежду, я немножко посопротивляюсь». Типа того. Как игра.
— Ясно, — сказал он.
— Для удовольствия, — сказала она.
— Да.
— Но не по-настоящему.
— Нет.
Она долго молчала.
— Жаль только, что завтра вечером все по-настоящему.
— Возьми запасной пистолет, — сказал Клинг.
— Да, возьму, не волнуйся.
— Ну, — сказал он, — наверное…
— Нет, подожди. Поговори со мной еще.
И снова он не мог придумать, что сказать.
— Расскажи, что у тебя случилось, — попросила она. — Про развод.
— Мне не хотелось бы об этом говорить.
— А когда-нибудь расскажешь?
— Может быть.
— Только если захочешь. Берт… — Она колебалась. — Спасибо. Я чувствую себя теперь намного лучше.
— Я рад, — сказал он. — Слушай, если хочешь…
— Да?
— Позвони мне завтра ночью. Когда вернешься. Когда все закончится. Дай знать, как все прошло, ладно?
— Ну, это будет очень поздно.
— Я обычно долго не ложусь.
— Ну, если хочешь, чтобы я…
— Да, хочу.
— Только после полуночи.
— Ничего.
— Может, и позже, если мы его поймаем. Пока отвезем, зарегистрируем…
— Не важно, — сказал Клинг. — Просто позвони, как вернешься. В любое время.
— Хорошо, — сказала она. — Ну, что же…
— Спокойной ночи, — сказал он.
— Спокойной ночи, Берт, — сказала она и повесила трубку.
Он положил трубку на рычаг. Почти мгновенно телефон зазвонил снова. Клинг сразу взял трубку.
— Алло?
— Берт, это Арти, — сказал Браун. — Ты не спал?
— Нет-нет.
— Я уже полчаса пытаюсь тебе дозвониться. Думал, может, ты снял трубку с рычага. Хочешь знать, что я обнаружил?
— Выкладывай, — сказал Клинг.
