Глава 8
Для некоторых День святого Валентина еще не закончился.
Многие люди не верят, что день заканчивается в полночь. По их мнению, день длится, пока они не лягут спать, а новый наступит утром, когда они встанут. Так и День святого Валентина все еще продолжался для Брата Антония и Толстой Дамы. В час ночи пятнадцатого февраля они по-прежнему думали, что это День всех влюбленных, особенно потому, что им удалось выяснить имя подружки Пако Лопеса. Строго говоря, имя они узнали еще в Валентинов день — и сочли это счастливым предзнаменованием. Но в дверь квартиры Джудит Квадрадо Брат Антоний постучал только в час ночи.
В этом районе стук в дверь в такое позднее время может означать лишь что-то плохое. Либо явилась полиция расспросить жильцов о преступлении, совершенном в их доме, либо прибежал приятель или сосед рассказать, что его родственник избил кого-нибудь или, наоборот, кто-нибудь избил его родственника. В любом случае стук в дверь предвещал дурные вести. Жители этого района знали: стук в дверь в час ночи не влечет за собой появления взломщика или вооруженного грабителя. Воры не стучат в дверь, если только не собираются нападать, а в этом районе большинство воров знало, что на дверях стоят двойные замки, а часто еще и железные задвижки. Брат Антоний знал, что люди пугаются, когда их будят в час ночи, поэтому они с Эммой и не спешили, хотя сведения получили еще в десять вечера.
— Кто там? — спросила Джудит из-за закрытой двери.
— Друзья, — сказал Брат Антоний.
— Друзья? Какие друзья?
— Пожалуйста, откройте дверь.
— Убирайтесь прочь, — сказала Джудит.
— У нас к вам важное дело, — сказала Эмма.
— Кто вы такие?
— Приоткройте дверь ненамного, — сказала Эмма, — и увидите сами.
Они услышали, как отпираются замки. Один, затем другой. Дверь отворилась на щелку, ограниченную цепочкой. В щель приоткрытой двери они увидели бледное лицо женщины. В кухне за ее спиной горел свет.
— Доминус вобискум, — приветствовал ее Брат Антоний.
— Мы принесли вам деньги, — сказала Эмма.
— Деньги?
— От Пако.
— Пако?
— Он просил непременно передать их вам, если с ним что-нибудь случится.
— Пако? — повторила Джудит. Еще до того, как Пако убили, она не виделась с ним больше двух месяцев. Пако, чертов ублюдок, оставил шрамы на ее груди. Кто этот священник в коридоре? Кто эта толстуха, заявляющая, что у нее деньги для Джудит?
Деньги от Пако? Что-то не верится.
— Уходите, — снова сказала она.
Эмма достала пачку банкнот, лежавшую в ее записной книжке — деньги, оставшиеся от тех, которые Брат Антоний отобрал у бильярдного шулера. В тусклом свете коридора Эмма увидела, как глаза у Джудит расширились.
— Это вам, — сказала Эмма. — Откройте же.
— Если это мне, то давайте сюда, — сказала Джудит. — Незачем и дверь открывать.
— Не стоило нам беспокоиться, — сказал Брат Антоний, кладя руку на плечо Эммы. — Ей не нужны эти деньги.
— Сколько здесь? — спросила Джудит.
— Четыреста долларов, — ответила Эмма.
— И Пако просил передать их мне?
— За то, что он с вами сделал, — сказала Эмма, понижая голос и опуская глаза.
— Погодите минутку, — сказала Джудит.
Дверь закрылась. Какое-то время они ничего не слышали. Брат Антоний пожал плечами. Эмма ответила ему таким же пожатием. Может, их неверно информировали? Человек, рассказавший им о Джудит, был ее кузеном. Он сказал, что Джудит жила с Пако Лопесом, пока того не убили. Сказал, что Пако прижигал ей груди сигаретами. Это было одной из причин, почему Брат Антоний предложил прийти к ней именно в час ночи. По мнению Брата Антония, только запуганная женщина может допустить жестокое обращение с собой. В час ночи она будет напугана еще больше. Но где она? Куда она пропала? Они ждали. Затем услышали, как снимается цепочка.
Дверь распахнулась. Джудит Квадрадо стояла на пороге с пистолетом в руке.
— Заходите, — сказала она и махнула пистолетом в сторону кухни.
Такого поворота Брат Антоний не ожидал. Он посмотрел на Эмму. Эмма сказала:
— No hay necesidad de la pistola.
Брат Антоний ее не понял. До сих пор он и не подозревал, что Эмма владеет испанским.
— Hasta que yo sepa quien es usted, — ответила Джудит и снова указала им путь пистолетом.
— Ладно, — ответила Эмма по-английски. — Но только пока не узнаете, кто мы. Мне не нравится делать одолжение женщине, которая целится в меня из пушки.
Они вошли в квартиру. Джудит закрыла дверь и заперла замки.
В маленькой кухне вдоль одной стены стояли холодильник, раковина и плита. Крохотное окошко открывалось в проход между домами. Окно было закрыто, стекла по краям обледенели. В правом углу кухни стоял стол, застеленный белой клеенкой, возле стола — два деревянных стула.
Брату Антонию не понравилось выражение лица Джудит. Она не была похожа на запуганную женщину; скорее она была похожа на женщину, вполне владеющую ситуацией. Он подумал, что, придя сюда, они совершили ошибку; подумал, что они потеряют все деньги, оставшиеся от пачки того шулера; подумал, что, возможно, их с Эммой идеи не всегда так уж гениальны.
Ростом Джудит была примерно метр семьдесят, стройная, темноволосая, кареглазая и привлекательная, разве что нос чуть крупноват для узкого личика. На ней был темно-синий халат; Брат Антоний решил, что поэтому она и держала их в коридоре так долго. Чтобы надеть халат. И достать пистолет. Ему не нравился вид пистолета. Девушка держала его очень твердой рукой. Ей явно доводилось стрелять в людей, и колебаться она не станет. Ситуация выглядела очень плохо.
— Ну, — сказала Джудит, — кто вы такие?
— Я — Брат Антоний, — сказал Брат Антоний.
— Эмма Форбс, — представилась Эмма.
— Откуда вы знаете Пако?
— Ужасно, что с ним случилось, — промолвила Эмма.
— Откуда вы его знаете? — повторила Джудит.
— Мы с ним давние друзья, — сказал Брат Антоний. Его сильно нервировало, что девушка держит пистолет так уверенно.
Пистолет был совсем не похож на те, какими здешний народ пользуется для самозащиты. Такая пуля проделает в его сутане нехилую дырку.
— Если вы были друзьями Пако, почему я про вас не слышала?
— Мы были в отъезде, — сказала Эмма.
— Тогда как же вы получили деньги, если были в отъезде?
— Пако их нам оставил. В квартире.
— В чьей квартире?
— В нашей.
— Он оставил их мне?
— Он оставил их вам, — сказала Эмма, — так он написал в записке.
— Где записка?
— Где записка, Брат? — сказала Эмма.
— Дома, — ответил Брат Антоний, принимая обиженный вид. — Не думал, что она понадобится. Не думал, что нужна записка, когда приносишь четыреста долларов тому, кто…
— Давайте деньги, — сказала Джудит и протянула к ним левую руку.
— Уберите оружие, — сказала Эмма.
— Нет. Сначала отдайте деньги.
— Отдай, — сказал Брат Антоний. — Это ведь ее деньги. Пако хотел, чтобы она их получила.
Их глаза встретились. Джудит не заметила взгляда, которым они обменялись. Эмма подошла к столу и веером рассыпала банкноты по клеенке. Джудит повернулась, чтобы их собрать. В тот же момент Брат Антоний шагнул вперед и впечатал свой громадный кулак ей в нос. Ее нос и до этого никто не назвал бы хорошеньким, а теперь из него еще и полилась кровь. Брат Антоний читал где-то, что удар в нос — это очень болезненно, а также очень эффективно. Из носа легко течет кровь, а кровь пугает людей. Кровь, хлынувшая из носа, заставила Джудит забыть о пистолете в руке. Брат Антоний схватил ее за запястье, заломил руку за спину и выдернул из руки пистолет.
— Итак, — сказал он.
Джудит зажала нос ладонью. Кровь потекла сквозь пальцы. Эмма взяла с кухонного столика посудное полотенце и бросила ей.
— Утрись, — сказала она.
Джудит всхлипнула.
— И перестань скулить. Мы не собираемся причинять тебе вред.
Джудит этому не поверила. Ей уже причинили вред. Нельзя все-таки открывать дверь в час ночи, даже с пистолетом. Теперь пистолет находился в руке священника, а толстуха собрала деньги со стола и сунула их в свою сумочку.
— Ч-ч… чего вы хотите? — Джудит прижимала к носу полотенце. Оно стало красным. Нос жутко болел, и она подозревала, что священник его сломал.
— Сядь, — сказал Брат Антоний. Он улыбался: теперь ситуация была в его умелых руках.
— Сядь, — повторила Эмма.
Джудит села возле стола.
— Дайте мне лед, — попросила она. — Вы сломали мне нос.
— Дай ей льда, — сказал Брат Антоний.
Эмма подошла к холодильнику, достала форму для льда и высыпала кубики над раковиной. Джудит отдала ей окровавленное полотенце. Эмма завернула в него пригоршню кубиков.
— Вы сломали мне нос, — снова сказала Джудит, забирая у Эммы полотенце и прижимая его к лицу. За окном раздавалось завывание сирены «Скорой помощи». Она подумала, не потребуется ли «Скорая» и ей.
— Кто были его клиенты? — спросил Брат Антоний.
— Что? — Она не сразу поняла. А затем догадалась, что он говорит о Пако.
— Его клиенты, — сказала Эмма. — Кому он сбывал товар?
— Пако, вы имеете в виду?
— Ты знаешь, кого мы имеем в виду, — сказал Брат Антоний.
Он сунул пистолет в передний карман и сделал толстухе какой-то жест. Та снова полезла в сумочку. На мгновение Джудит подумала, что они ее отпустят. Священник убрал пистолет, а толстуха полезла в сумку. Значит, они все-таки отдадут ей деньги. И отпустят. Но затем толстухина рука вынырнула из сумки с чем-то длинным и узким. Большой палец ее руки шевельнулся, и лезвие с щелчком выпрыгнуло из футляра. На металле заиграли блики света. Джудит боялась ножей гораздо больше, чем пистолетов. В нее никогда не стреляли, зато резали не раз, однажды даже Пако. У нее остался шрам на плече. Хотя и не такой ужасный, как те, что на грудях.
— Кто были его клиенты? — снова спросил Брат Антоний.
— Я его едва знала, — сказала Джудит.
— Ты жила с ним, — сказала Эмма.
— Это не значит, что я его знала, — возразила Джудит.
Она не хотела говорить им, кто были клиенты Пако, потому что его клиенты стали теперь ее клиентами или, по крайней мере, станут, как только она сможет работать. Она восстановила по памяти имена дюжины покупателей — достаточно, чтобы обеспечить ей стиль жизни, который она считала роскошным. Достаточно, чтобы купить пистолет, прежде чем начинать дело. В мире слишком много ублюдков вроде Пако. Однако пистолет лежал теперь в кармане священника, а толстуха медленно вращала в руке бритву. Лезвие пускало по стенам солнечные зайчики. Джудит подумала — и это была совершенная правда, — что все в жизни странным образом повторяется. Вспомнив, что Пако сделал с ее грудью, она инстинктивно запахнула халат свободной левой рукой. Брат Антоний заметил это движение.
— Кто были покупатели? — сказала Эмма.
— Я не знаю. Какие покупатели?
— Конфеток для носа, — сказала Эмма и придвинулась с лезвием ближе.
— Я не знаю, что это значит. Какие еще «конфетки для носа»?
— То, что нюхаешь, дорогая, — сказала Эмма и придвинула лезвие еще ближе к ее лицу. — Вдыхаешь через нос, дорогая. Через нос, которого у тебя через минуту не станет, если ты не скажешь нам, кто они.
— Нет. Не лицо, — сказал ей Брат Антоний почти шепотом. — Не лицо.
Он улыбнулся Джудит, и та снова растерянно подумала, что он решил ее отпустить. Женщина выглядела угрожающе, но священник…
— Сними халат, — велел он Джудит.
— Зачем? — спросила она и схватилась руками за отвороты на груди.
— Снимай, — сказал Брат Антоний.
Она помедлила. Потом отняла полотенце от лица. Кровь течь, кажется, почти перестала. Джудит снова прижала полотенце к носу. Боль тоже, кажется, поутихла. Возможно, все будет не так уж страшно. Возможно, если она изобразит покорность и потянет время… Толстуха ведь не серьезно насчет того, чтобы отрезать ей нос? Неужели имена клиентов Пако настолько для них важны? Чтобы рисковать столь многим ради столь малого? В любом случае это теперь ее клиенты, черт возьми! Она отдала бы им все, чего бы они ни попросили, только не имена — имена были ее билетом к тому, что представлялось ей свободой. Она не знала, какого рода свободой. Но она не назовет им имена.
— Зачем вам, чтобы я сняла халат? Чего вы от меня хотите?
— Имена клиентов, — сказала Эмма.
— Вы хотите увидеть мое тело? — спросила она. — Вы этого хотите?
— Имена, — сказала Эмма.
— Хотите, я вас ублажу? — предложила она Брату Антонию.
— Сними халат, — сказал Брат Антоний.
— Если хотите…
— Халат, — сказал Брат Антоний.
Она посмотрела на него. Она пыталась прочитать в его глазах, что он задумал. Пако говорил, что голова у нее работает лучше, чем у любой другой знакомой ему проститутки. Если бы она смогла дотянуться до священника…
— Можно, я встану? — спросила она.
— Встань, — сказала Эмма и отступила на несколько шагов.
Бритва по-прежнему была в ее руке. Джудит отложила полотенце в сторону. Кровь течь уже перестала. Она сняла халат и повесила его на спинку стула. На ней осталась только бледно-голубая ночная сорочка, которая едва прикрывала попу. Она не надела трусики, которые шли в комплекте с сорочкой. Комплект обошелся ей в двадцать шесть долларов. Деньги она легко вернула бы с продажи кокаина. Она видела, куда опустились глаза священника.
— Ну, что скажете? — спросила она, изгибая бровь и пытаясь улыбнуться.
— Я скажу: снимай рубашку, — сказал Брат Антоний.
— Здесь холодно, — сказала Джудит, обнимая себя руками. — В десять отключают отопление. — Она старалась быть соблазнительной и игривой. Поймав на себе взгляд священника — ему, поди, нелегко дается воздержание, — она решила, что поддаст жарку, подразнит его немного, превратит снимание ночной рубашки в большое шоу. Толстуха согласится со всем, что скажет священник, Джудит знала женщин, так они обычно себя и вели.
— Снимай, — сказал Брат Антоний.
— Зачем? — спросила Джудит все тем же легким тоном. — Вы и так видите, что получаете. Разве нет? Я практически голая тут стою, рубашка-то насквозь прозрачная, так зачем мне ее снимать?
— Снимай гребаную рубаху! — сказала Эмма, и Джудит сразу поняла, что ошиблась в своих умозаключениях. Толстуха снова придвинулась к ней, блеснуло лезвие.
— Ладно, не… только не… я сниму, сниму. Только… спокойно, ладно? Но… в самом деле, я не знаю, о чем вы говорите… какие клиенты? Богом клянусь, я не знаю, о чем вы…
— Ты знаешь, о чем мы, — сказал Брат Антоний.
Она задрала рубашку до талии, подняла над грудью и плечами, сняла через голову и, не поворачиваясь, бросила ее на сиденье деревянного стула.
Кожа на ее руках, груди и плечах пошла мурашками. Дрожа, она стояла посреди кухни голая, босыми ногами на холодном линолеуме. За ее спиной было окно с ледяным узором по краю. Хорошие формы, подумал Брат Антоний. Узкие, женственно покатые плечи, мягкая округлая выпуклость живота и зрелая пышность бедер. Груди большие и крепкие, и довольно красивые, если не обращать внимания на грубые коричневые шрамы над сосками. Очень хорошо сложена, думал он. Не такая сдобная, как Эмма, но, честное слово, отличные формы. Он заметил на ее левом плече небольшой шрам. Эта женщина явно подвергалась жестокому обращению, и, возможно, регулярно. Это очень запуганная женщина.
— Режь ее, — сказал он.
Мелькнула бритва. На мгновение Джудит даже не поняла, что ее порезали. Лезвие прочертило тонкую кровавую линию на ее животе — не такую пугающую, как кровь, лившаяся из носа, всего лишь тонкая полоска крови, ничего ужасного. Порез был гораздо менее болезненным, чем удар в нос. Она изумленно посмотрела на свой живот. Почему-то она сейчас была напугана меньше, чем секунду назад. Если и дальше так будет, если это — худшее, что они намеревались с ней сделать…
— Мы не хотим делать тебе больно, — сказал священник, и она поняла, что это означало обратное: они хотят сделать ей больно, еще больнее, чем уже сделали, если она не назовет имена. Джудит лихорадочно соображала, отыскивая способ защитить свои интересы. Она назовет имена покупателей — почему бы и нет, — но не даст имя поставщика. Был бы поставщик, а покупателей всегда можно найти новых.
Пряча свой секрет, пряча свой страх, она спокойно назвала имена — все двенадцать, которые помнила — и записала на бумаге адреса, тщетно пытаясь скрыть дрожь пальцев. А затем, после того, как она отдала им все имена и даже прояснила произношение некоторых из них, после того, когда она решила, что все закончилось и они получили от нее все, чего хотели, и теперь оставят ее в покое — со сломанным носом и кровавым порезом через весь живот, — она с удивлением услышала вопрос священника:
— Где он брал товар?
Джудит замялась, прежде чем ответить, и сразу поняла, что допустила ошибку: заминка дала им понять, что она знает имя того, кто поставлял Пако товар, знает имя его поставщика. И они требуют от нее назвать это имя сейчас же.
— Я не знаю где, — сказала она.
Ее зубы начали стучать. Она продолжала смотреть на бритву в руке толстухи.
— Отрежь ей сосок, — сказал священник.
Джудит инстинктивно закрыла руками грудь, обезображенную шрамами. Толстуха снова приблизилась к ней с бритвой, и внезапно Джудит стало страшно, как никогда в жизни. Она услышала свой голос, услышала, как произносит имя, выдавая свой секрет и свободу, повторяя имя снова и снова, и подумала, что уж теперь-то кошмар закончится. Было потрясением видеть, как лезвие снова сверкнуло, она не поверила своим глазам, увидев, как кровь хлынула из кончика ее правой груди, и поняла, о Господи Иисусе, что они все равно собираются сделать ей больно, о, святая Мария, может быть, даже убьют ее, о, святая мать-заступница… Бритва сверкала и резала снова и снова, пока Джудит не потеряла сознание.
Комната детективов выглядела совершенно одинаково в любой день недели, включая выходные и праздники. Но по утрам понедельников сразу становилось ясно: наступил понедельник — атмосфера была совсем иной. Нравится кому или нет, пришло начало новой недели. Понедельник чем-то неуловимо отличался от любых других дней.
Карелла сидел за столом уже в полвосьмого утра, за пятнадцать минут до окончания ночной смены. Полицейские из ночной смены собирали вещи, допивали кофе и доедали пончики, купленные в круглосуточной забегаловке на Кричтон, негромко обсуждая события прошедшей ночи. Дежурство прошло сравнительно тихо. Они подшучивали над Кареллой, над тем, что он пришел на пятнадцать минут раньше: метит в детективы первого класса? Карелла метил на разговор с Карлом Лоубом, судентом-медиком, приятелем Тимоти Мура, которому последний, как утверждал, звонил несколько раз той ночью, когда застрелили Салли Андерсон.
В телефонной книге Лоубы из района Айсола занимали аж три колонки, но только двое из них носили имя Карл, и только один из них проживал на Перри-стрит, всего в трех кварталах от университета Рамси. Мур сказал Карелле, что днем он в университете. Карелла не знал, отмечает ли Рамси такой пустяковый праздник, как День президентов, но не хотел упускать шанс. Кроме того, если университет сегодня закрыт, Лоуб может отправиться на пикник или еще куда-нибудь. Карелла надеялся застать студента дома до того, как тот куда-нибудь уйдет.
Он набрал номер.
— Алло? — сказал женский голос.
— Здравствуйте, могу я поговорить с Карлом Лоубом? — сказал Карелла.
— Простите, а кто его спрашивает?
— Детектив Карелла из восемьдесят седьмого участка.
— Из какого участка? — удивилась женщина.
— Из полицейского, — сказал Карелла.
— Это шутка? — спросила она.
— Никаких шуток.
— Ну… минутку, ладно?
Она положила трубку на стол и кого-то позвала — надо думать, Лоуба. Когда Лоуб ответил, он казался сильно озадаченным.
— Алло? — сказал он.
— Мистер Лоуб?
— Да?
— Это детектив Карелла из восемьдесят седьмого участка.
— Да?
— Если у вас есть пара минут, я хотел бы задать вам несколько вопросов.
— О чем? — спросил Лоуб.
— Вы знакомы с человеком по имени Тимоти Мур?
— Да?
— Ночью в пятницу вы были дома, мистер Лоуб?
— Да?
— Мистер Мур звонил вам в какое-либо время вечером и ночью пятницы? Я говорю о прошлой пятнице, двенадцатого февраля.
— Ну… вы не могли бы сказать мне, с чем связаны эти вопросы?
— Это неудобное для вас время, мистер Лоуб?
— Ну, я брился, — сказал Лоуб.
— Перезвонить вам позже?
— Нет, но… я хотел бы узнать, в чем дело.
— Вы разговаривали с мистером Муром в прошлую пятницу ночью?
— Да, говорил.
— Помните, что вы обсуждали?
— Экзамен. У нас на носу большой экзамен. По патологии. Извините, мистер Коппола, но…
— Карелла.
— Карелла, простите, Можете вы сказать мне, в чем дело? Я как-то не привык получать загадочные телефонные звонки из полиции. И вообще, откуда мне знать, что вы действительно полицейский?
— Не хотите ли сами перезвонить сюда, в участок? — предложил Карелла. — Запишите номер…
— Нет, нет, не нужно. Но, в самом деле…
— Прошу прощения, мистер Лоуб, я пока предпочел бы не говорить вам, с чем это связано.
— У Тимми какие-то проблемы?
— Нет, сэр.
— Тогда что… я не понимаю…
— Мистер Лоуб, я прошу вас помочь мне. Вы помните, в какое время мистер Мур вам звонил?
— Он звонил несколько раз.
— Сколько точно, можете вспомнить?
— Пять или шесть… Мы обменивались информацией.
— Вы звонили ему в какое-либо время?
— Да, два или три раза.
— Так между вами двумя…
— Может, четыре раза, — сказал Лоуб. — Не помню. Мы как бы занимались вместе по телефону.
— То есть всего вы созванивались девять или десять раз, так?
— Примерно. Может, дюжину раз. Я не помню.
— Всю ночь?
— Нет, не всю ночь.
— Когда был первый звонок?
— Около десяти, кажется.
— Вы звонили мистеру Муру или…
— Он позвонил.
— В десять часов.
— Около десяти. Не могу сказать точнее.
— А следующий звонок?
— Я перезвонил ему где-то через полчаса.
— Чтобы обменяться информацией.
— Вообще-то, чтобы задать ему вопрос.
— А следующий раз?
— Я правда не могу сказать в точности. Мы в ту ночь постоянно перезванивались.
— Когда вы сделали свои три или четыре звонка… мистер Мур был дома?
— Да, конечно.
— Вы звонили на домашний номер?
— Да.
— Когда был последний звонок?
— Наверное, около двух ночи.
— Вы звонили ему? Или он…
— Я звонил ему.
— И вы застали его дома?
— Да. Мистер Карелла, я хотел бы…
— Мистер Лоуб, вечером прошлой пятницы вы перезванивались между одиннадцатью и полночью?
— С Тимми, вы имеете в виду?
— Да, с мистером Муром.
— Между одиннадцатью и полуночью?
— Да, сэр.
— Кажется, да.
— Это вы звонили ему, или он вам звонил?
— Он звонил мне.
— Вы помните точное время?
— Нет, точного не помню.
— Но вы уверены, что те звонки были между одиннадцатью и двенадцатью ночи?
— Да, уверен.
— Как часто в течение этого часа?
— Два раза, наверное.
— Мистер Мур сам звонил оба раза?
— Да.
— Можете попытаться вспомнить точное время…
— Нет, не скажу с точностью.
— А приблизительно?
— Он звонил в… в первый раз, пожалуй, в начале двенадцатого. Как раз заканчивались новости. Было, наверное, где-то пять минут двенадцатого.
— Какие новости?
— По радио. У меня работало радио. И у Тимми тоже. Я люблю заниматься, когда музыка звучит фоном. Успокаивает. Но еще шли новости, когда он позвонил.
— И вы говорите, он тоже слушал радио?
— Да, сэр.
— Откуда вы это знаете?
— Я слышал. Он даже что-то сказал о том, чтобы выключить.
— Простите, выключить…
— Свое радио. Он сказал что-то вроде… Я точно не помню… «Погоди-ка, я выключу, Карл», или что-то вроде этого.
— И затем он выключил радио?
— Да, сэр.
— Убрал громкость?
— Да, сэр.
— И вы поговорили?
— Да, сэр.
— Как долго вы разговаривали? Это было в пять минут двенадцатого, вы сказали?
— Да, сэр, приблизительно. Мы говорили, наверное, минут пять или десять. Вообще-то когда он перезвонил, он все еще не совсем разобрался в…
— Когда это было, мистер Лоуб? Второй звонок, я имею в виду.
— Где-то через полчаса… Не скажу точнее.
— То есть около одиннадцати тридцати пяти?
— Приблизительно.
— Радио еще работало?
— Что?
— Его радио. Вы все еще слышали его радио?
— Да, сэр, слышал.
— О чем вы говорили на этот раз?
— О том же, о чем и в одиннадцать… ну, в пять минут двенадцатого. О тесте по заболеваниям костного мозга. Мы обсуждали материал по лейкемии. Вам нужны подробности?
— То есть обсуждали тот же самый материал?
— Ну, лейкемия не так проста, как кажется, мистер Карелла.
— Не спорю, — сказал Карелла, почувствовав упрек. — И вы говорите, что в последний раз, когда вы говорили с ним, было два часа ночи или около того?
— Да, сэр.
— Вы разговаривали с ним в какое-либо время между одиннадцатью тридцатью пятью и двумя часами?
— По-моему, да.
— Кто кому звонил?
— Мы оба звонили друг другу.
— В какое время?
— Я не помню точно. Помню, в какой-то момент его телефон был занят, но…
— Занят, когда вы звонили?
— Да, сэр.
— В какое время это было?
— Точно не скажу.
— До полуночи? После?
— Не уверен.
— Но вы говорили снова? После того звонка в одиннадцать тридцать пять?
— Да, сэр. Несколько раз.
— И звонили то вы, то он.
— Да, сэр.
— Чтобы снова обсудить экзамен.
— Да, материал, который будет на экзамене.
— Радио все еще работало?
— Кажется, да.
— Вы слышали?
— Да, сэр. Я слышал музыку.
— Того же рода музыку, какую слышали раньше?
— Да, сэр. Он слушал классическую музыку. Я слышал ее на заднем плане каждый раз, когда он звонил.
— И в последний раз, когда вы разговаривали, было два часа ночи.
— Да, сэр.
— Когда звонили вы.
— Да, сэр.
— Домой.
— Да, сэр.
— Огромное вам спасибо, мистер Лоуб, я вам очень признателен…
— С чем связаны ваши вопросы, мистер Карелла? Я правда…
— Стандартная проверка, — сказал Карелла и повесил трубку.
Грустный понедельник.
Грозный блеск нежно-голубого льда. От горизонта до горизонта, над башнями города — ярко-голубое небо. Синеватый дым над высокими трубами заводов за рекой Дикс в Калмс-Пойнте. И темно-синие формы на полицейских, которые стоят у дома на Эйнсли-авеню и смотрят на изувеченное тело женщины, лежащей на обледенелом тротуаре.
Женщина была голой.
Кровавый след тянулся от того места, где она лежала на тротуаре, к входной двери дома и затем в холл, на стеклянной двери вестибюля — кровавые отпечатки ладоней, кровь на ступеньках и перилах лестницы, ведущей на верхние этажи.
Кровь из тела еще текла.
Груди женщины были жестоко изрезаны, раны на животе изображали гигантский крест.
У женщины не было носа.
— Иисусе! — сказал один из патрульных.
— Помогите, — простонала женщина. Кровь пузырилась у нее во рту.
Дверь квартиры Алана Картера открыла женщина лет тридцати пяти. В десять утра она ходила в парчовом халате, длинные черные волосы были распущены, гладко причесаны и обрамляли нежный овал лица. Чуть раскосые карие глаза придавали ей тот же слегка восточный вид, из-за которого копы из восемьдесят седьмого шутили, что Карелла — кузен Фудживары. Она напоминала повзрослевшую Тину Вонг; Кареллу всегда удивляло, что мужчины, изменяя жене, часто выбирают женщину, на нее похожую.
— Мистер Карелла? — спросила она.
— Да, мэм.
— Входите, пожалуйста, мой муж вас ждет. — Она протянула руку. — Я Мелани Картер.
— Очень приятно, — сказал Карелла, пожимая ей руку. Рука была очень теплой, возможно, потому, что его собственные руки замерзли после прогулки без перчаток (и без шапки, да, знаю, дядя Сал) от парковки, куда он поставил полицейский седан.
Картер вышел из другой комнаты, видимо, спальни, в японском кимоно поверх темно-синей пижамы. Карелла рассеянно подумал, не было ли кимоно подарком Тины Вонг. Но тут же выкинул эту мысль из головы.
— Простите, что беспокою вас так рано утром, — сказал он.
— Ничего страшного, — сказал Картер, пожимая ему руку. — Кофе? Мелани, можешь приготовить нам кофе?
— Да, конечно, — сказала Мелани и ушла в кухню.
— Сегодня без напарника? — спросил Картер.
— Нас всего двое, а опросить нужно многих.
— Да, верно, — сказал Картер. — Итак, чем могу помочь?
— Я надеялся поговорить с вами наедине.
— Наедине?
— Да, сэр. Только мы вдвоем, — сказал Карелла, кивая в сторону кухни.
— Моя жена может слушать все, о чем мы будем говорить.
— Я не уверен в этом, сэр, — сказал Карелла.
Их взгляды встретились. Мелани вышла из кухни с серебряным подносом, на котором стояли серебряный чайник, серебряная сахарница и молочник, две чашки и блюдца. Она поставила поднос на столик перед ними, сказала: «Я забыла ложки», — и ушла в кухню снова. Мужчины молчали.
— Вот и ложки, — сказала она, вернувшись, и положила две ложки на поднос. — Хотите чего-нибудь еще, мистер Карелла? Может быть, тосты?
— Нет, благодарю, мэм.
— Мелани, — сказал Картер и замялся. — Боюсь, с нами будет скучно. Если у тебя есть дела…
— Конечно, дорогой, — сказала Мелани. — С вашего позволения, мистер Карелла. — Она коротко кивнула, улыбнулась и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.
Картер внезапно встал и подошел к стереосистеме у дальней стены. Понял, о чем пойдет речь, подумал Карелла. Хочет заглушить разговор музыкой. Двери ему недостаточно.
Картер включил радио. Зазвучала музыка, что-то классическое. Карелла не мог вспомнить, что именно.
— Громковато, вам не кажется?
— Вы сказали, что хотите поговорить один на один.
— Да, но не кричать один на один.
— Я сделаю потише, — сказал Картер.
Он вернулся к радио. Карелла вспомнил, что, когда Лоуб говорил по телефону с Муром в пятницу ночью, на заднем плане тоже звучала классическая музыка. Во всем их культурном городе существовала только одна классическая радиостанция. Похоже, слушателей у них немало.
Картер вернулся туда, где Карелла сидел на светло-зеленом диване, и сел на стул напротив. Стул был обит лимонной тканью. За огромным окном раскинулось ярко-голубое небо, бешено завывал ветер.
— Это насчет Тины, да? — сказал Картер.
Карелла прямо восхитился, что он сразу перешел к тому, что, по его предположению, было главной темой разговора, однако на самом деле он пришел говорить не о Тине Вонг. Тина Вонг была только орудием шантажа. В уголовном кодексе это, пожалуй, называлось принуждением. Карелла не брезговал иногда применять легкое принуждение.
— Вроде того, — ответил он.
— Пронюхали, значит, — сказал Картер. — Ну и что? Кстати, моя жена вполне могла бы это услышать.
— Неужели? — сказал Карелла.
— Она тоже, знаете ли, не монашка.
— Неужели? — сказал Карелла.
— Она находит, чем себя занять, пока я в отъезде, поверьте мне. И вообще, какое отношение Тина имеет к убийству Салли Андерсон?
— Что ж, — сказал Карелла, — именно это я и хотел бы выяснить.
— Отлично подана реплика, — сказал Картер без улыбки. — В следующий раз, когда мне потребуется актер на амплуа недотепы, я вам позвоню. Чего вам нужно, мистер Карелла?
— Мне нужно знать, почему вы думали, что Салли Андерсон была рыжей.
— А разве нет?
— Отлично подана реплика, — сказал Карелла. — В следующий раз, когда мне понадобится актер на амплуа «умелый лжец», я вам позвоню.
— Touchй, — сказал Картер.
— Я пришел сюда не фехтовать, — сказал Карелла.
— А зачем вы пришли? До сих пор я был с вами очень терпелив. Но у меня, знаете ли, и адвокат имеется. Уверен, ему доставит большое удовольствие…
— Что ж, позвоните ему, — сказал Карелла.
Картер вздохнул.
— Давайте к делу, ладно?
— Отлично, — сказал Карелла.
— Почему я думал, что Салли рыжая? Таков был ваш вопрос?
— Да, таков мой вопрос.
— А что, это преступление — считать рыжую рыжей?
— Не преступление даже считать рыжей блондинку.
— Тогда в чем проблема?
— Мистер Картер, ведь вы знаете, что она была блондинкой.
— Почему вы так думаете?
— Ну, во-первых, ваш хореограф предпочитает блондинок, и все белые девушки в шоу — блондинки. Кстати, спектакль отличный. Спасибо, что предложили мне билеты.
— Пожалуйста, — сказал Картер и кивнул с кислым видом.
— Во-вторых, вы присутствовали на финальном отборе танцовщиц…
— Кто вам это сказал?
— Вы сами. И вы должны были знать, что в шоу нет рыжих, тем более вы присутствовали на всех прогонах.
— И что?
— По-моему, вы лгали, когда говорили мне, что считали ее рыжей. А когда кто-то лжет, я начинаю подозревать, что у него есть на то особые причины.
— Я и сейчас думаю, что она была рыжей.
— Нет, не думаете. Ее фотографии были в газетах все последние три дня. Там ясно видно, что она блондинка, и она описана как блондинка. Даже если в тот день, когда ее убили, вы думали, что она рыжая, вы определенно не думаете так сейчас.
— Я не видел тех газет, — сказал Картер.
— А телевизор? Ее фотографию показывали по телевизору. Цветную. Хватит, мистер Картер. Я сказал вам, что не фехтовать пришел.
— Скажите, что думаете вы, мистер Карелла.
— Я думаю, что вы знали ее лучше, чем желаете признавать. Насколько я понимаю, у вас с ней что-то было, как и с Тиной Вонг.
— Это не так.
— Тогда почему вы мне лгали?
— Я не лгал. Я думал, что она рыжая.
Карелла вздохнул.
— Я действительно так думал, — повторил Картер.
— Скажу вам кое-что, мистер Картер. Я, может, и недотепа, тем не менее я уверен, что, если человек продолжает лгать даже после того, как его поймали на этой лжи, ему точно есть что скрывать. Я не знаю, что это может быть. Я знаю, что ночью прошлой пятницы застрелили девушку, и вы лжете, говоря, что плохо ее знали. А теперь что думаете вы, мистер Большой Продюсер?
— Я думаю, что вы тычете пальцем в небо.
— Вы были на вечеринке в воскресенье перед убийством? На вечеринке, которую давала танцовщица по имени Лонни Купер? Одна из черных девушек в труппе.
— Был.
— Там присутствовала Салли Андерсон?
— Не помню.
— Она там присутствовала, мистер Картер. Или вы хотите сказать, что не узнали ее и там? В вашем мюзикле всего восемь женщин, как же вы могли не узнать Салли Андерсон, столкнувшись с ней?
— Если она там была…
— Если она там была, а она была, — она точно не надевала рыжий парик! — сказал Карелла и резко встал. — Мистер Картер, мне неприятно говорить штампами, словно детектив из второсортных фильмов, но я не советовал бы вам в эту среду ехать в Филадельфию. Я предлагаю вам остаться здесь, в этом городе, где мы сможем связаться с вами, если захотим задать новые вопросы. Благодарю, что уделили мне время, мистер Картер.
Он направился к двери, но Картер сказал:
— Сядьте.
Карелла обернулся.
— Пожалуйста, — добавил Картер.
Карелла сел.
— Ладно, знал я, что она блондинка.
— Хорошо, — сказал Карелла.
— Я просто боялся сказать, что знаю ее, вот и все.
— Почему?
— Потому что ее убили. Я не хотел оказаться замешанным.
— Каким образом вы могли оказаться замешанным? Вы ведь ее не убивали?
— Конечно, нет!
— У вас с ней был роман?
— Нет.
— Тогда чего вы боялись?
— Я не хотел, чтобы в мою жизнь совали нос. Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о Тине и обо мне.
— Но мы все равно это узнали, не так ли? Кроме того, мистер Картер, ваша жена не монашка, помните? Так какая разница?
— Люди странно ведут себя, когда дело касается убийства, — сказал Картер и пожал плечами.
— Это реплика из пьесы, которую вы ставите в Филадельфии?
— Да, понимаю, неважное объяснение…
— Вообще-то это правда, — сказал Карелла. — Но, как правило, странно ведут себя те, кому есть что скрывать. Я по-прежнему убежден, что вы что-то скрываете.
— Ничего, поверьте, — сказал Картер.
— Вы видели Салли на той вечеринке в прошлое воскресенье?
— Видел.
— Вы говорили с ней?
— Говорил.
— О чем?
— Не помню. О шоу, наверное. Когда люди работают в шоу…
— А о чем-нибудь помимо шоу?
— Нет.
— Вы присутствовали, когда Салли и другие нюхали кокаин?
— Не присутствовал.
— Тогда откуда вы знаете, что они это делали?
— Я имею в виду, что я не видел никого за подобным занятием, пока там находился.
— В какое время вы ушли с вечеринки, мистер Картер?
— Около полуночи.
— С Тиной Вонг?
— Да, с Тиной.
— Куда пошли потом?
— К Тине.
— Как долго вы там пробыли?
— Всю ночь.
— Тина видела, как Салли Андерсон нюхала кокаин. Вместе с еще несколькими, включая Майка Ролдана, тоже танцовщика из вашего шоу. Если Тина их видела, как вышло, что не видели вы?
— Мы с Тиной не сиамские близнецы. Мы не срослись бедрами.
— В смысле?
— Лонни снимает огромную квартиру возле парка — в старом доме, с фиксированной арендной платой. На вечеринке было шестьдесят или семьдесят человек. Вполне возможно, что Тина находилась в одной части квартиры, в то время как я был в другой.
— Да, вполне возможно, — сказал Карелла. — И наверное, Тина будет готова поклясться, что вы не были с ней, когда она видела, как Салли Андерсон нюхает кокаин?
— Я не знаю, в чем Тина будет готова поклясться.
— Вы употребляете кокаин, мистер Картер?
— Нет, конечно!
— Вы знаете, у кого Салли покупала кокаин?
— Не знаю.
— Вы знакомы с человеком по имени Пако Лопес?
— Нет.
— Где вы были в прошлую пятницу между одиннадцатью и двенадцатью ночи?
— Я говорил вам. В Филадельфии.
— Где вы были в четверг ночью примерно в то же время?
— В Филадельфии.
— Полагаю, есть люди, которые подтвердят…
— Сколько угодно.
— Что вы пытаетесь от меня скрыть, мистер Картер?
— Ничего, — сказал Картер.
В больнице Святого Иуды — хорошо знакомой копам, потому что туда днем и ночью привозят пациентов с ножевыми ранениями — Джудит Квадрадо просила привести к ней священника. Так, по крайней мере, все думали. Они думали, несчастная понимает, что конец ее близок, и зовет священника, чтобы тот совершил обряд соборования. На самом же деле она пыталась рассказать, что к ней в квартиру приходили священник и толстуха и что они-то ее и искалечили.
Джудит лежала в реанимации. Из ее носа, рта и рук бежали трубки к многочисленным аппаратам, которые попискивали и мигали оранжевыми и синими огоньками. Трубка во рту мешала говорить. Когда Джудит пыталась сказать «брат Антоний», как представился священник, выходило невнятное «Бранни». Когда она пыталась сказать «Эмма Форбс», как представилась толстуха, получалась смесь мычания и бормотания. Тогда она снова повторяла слово «священник», что звучало как «шшенник»; это слово они вроде бы понимали.
Священник пришел в понедельник утром, в одиннадцать часов семь минут утра.
Он немного опоздал.
Джудит Квадрадо умерла шестью минутами раньше.
Если есть у преступников и копов общая черта — помимо симбиоза, который обеспечивает тех и других работой, — это способность унюхать страх. Едва уловив запах страха, и копы, и преступники превращаются в диких зверей, готовых вырвать глотку и сожрать внутренности.
Мигель Ролдан и Антонио Асенсио были перепуганы до одури, и Мейер учуял их страх в то мгновение, когда Ролдан, не дожидаясь вопросов, сказал ему, что он и Асенсио живут как муж и жена последние три года. Мейеру было плевать на их сексуальную ориентацию. Торопливое признание Ролдана сказало ему только то, что эти двое страшно напуганы. Они не могли бояться ареста за гомосексуализм — не в этом городе. Тогда чего они боялись?
До этого момента он звал их соответственно и уважительно: мистер Ролдан и мистер Асенсио. Теперь же он перешел на «Майка» и «Тони» — старый прием, которые полицейские используют, чтобы подавить волю подозреваемого, прием, похожий на тот, что используют медсестры. «Привет, Джимми, как мы чувствуем себя сегодня утром?» — скажут они председателю правления огромной компании, сразу давая понять, кто тут главный и кому дана привилегия мерить его ректальную температуру. У полицейских с преступниками это срабатывало даже лучше. Называть мужчину Джонни вместо мистер Фуллер — то же самое, что звать его «мальчик». Это сразу ставит его на место и мгновенно заставляет: а) чувствовать себя в подчиненном положении; б) оправдываться.
— Майк, — сказал Мейер, — как ты думаешь, почему я здесь?
Они сидели в гостиной квартиры Ролдана и Асенсио. Комната была красиво обставлена предметами старины, хотел бы Мейер себе такое позволить. В камине горел огонь, пламя потрескивало и стреляло искрами.
— Из-за Салли, конечно, — сказал Ролдан.
— И ты так думаешь, Тони?
— Да, конечно, — сказал Асенсио.
Мейер не стал терять время.
— Вы знаете, что она употребляла кокаин, не так ли?
— Ну… нет, — сказал Ролдан. — Откуда нам это знать?
— Да ладно, Майк. — Мейер понимающе улыбнулся. — Вы были на вечеринке неделю назад в воскресенье, и она нюхала, так что вы должны знать, что она это делает, так?
Ролдан посмотрел на Асенсио.
— Ты ведь тоже нюхал в ту ночь, так, Майк?
— Ну…
— Я знаю, что да, — сказал Мейер.
— Ну…
— А ты, Тони? Занюхал несколько дорожек прошлой воскресной ночью?
Асенсио посмотрел на Ролдана.
— У кого вы и Салли покупали товар? — спросил Мейер.
— Послушайте, — сказал Ролдан.
— Слушаю.
— Мы не имеем никакого отношения к убийству.
— Да?
— Не имеем, — сказал Асенсио, мотая головой, и затем посмотрел на Ролдана. Мейер гадал, который из них был женой и кто муж. Оба казались очень тихими и скромными. Он пытался увязать это с фактом, что гомосексуальные убийства — одни из самых жестоких и грубых, какие только доводилось видеть полицейским.
— Вы знаете, кто мог ее убить? — спросил он.
— Нет, не знаем, — сказал Ролдан.
— Не знаем, — согласился Асенсио.
— Так где вы брали коку? — снова спросил Мейер.
— Почему это важно? — спросил Ролдан.
— Это если допустить, что мы нюхаем, — быстро сказал Асенсио.
— Да, — сказал Ролдан. — Если бы мы нюхали…
— Вы нюхаете, — сказал Мейер и снова понимающе улыбнулся.
— Ну, если так, какая разница, где мы раньше брали?
— Раньше? — сразу спросил Мейер.
— Где берем, — поправил себя Ролдан.
— То есть если допустить, что мы нюхаем, — сказал Асенсио.
— С вашим поставщиком что-то случилось? — спросил Мейер.
— Ничего, — сказал Ролдан.
— Это если предположить, что нам нужен был поставщик, — сказал Асенсио.
— Был? — сказал Мейер.
— Нужен, я хотел сказать, — сказал Асенсио и снова посмотрел на Ролдана.
— Ладно, Тони, — сказал Мейер, — Майк… если предположить, что вы нюхаете, и предположить, что у вас есть дилер, или был дилер, то кто этот дилер? Или кто был этот дилер?
— Кокаин не вызывает привыкания, — сказал Ролдан.
— Нюхнуть порой совсем не вредно, — сказал Асенсио.
— А, ну да, ну да, — сказал Мейер. — Жаль только, закон запрещает, но что поделаешь, правда? Так где брали?
Парни переглянулись.
— Что-то случилось с вашим дилером?
Они не ответили.
— Вы брали у Салли Андерсон? — спросил Мейер. Он бил наугад и очень удивился, когда оба одновременно кивнули. — У Салли? — повторил он. Парни снова кивнули. — Салли была кокаиновым дилером?
— Ну, я не назвал бы это дилерством, — сказал Ролдан.
— А вы, Тони? Вы назвали бы это дилерством?
— Нет, дилерством не назвал бы, — сказал Асенсио. — Кроме того, кока не имеет отношения к ее убийству.
— Почему вы так думаете?
— Ну, это ж была мелочь.
— Насколько велика была эта мелочь?
— То есть она не делала на этом денег, если вы так решили, — сказал Ролдан.
— А что она делала? — спросил Мейер.
— Просто приносила несколько грамм в неделю, и все.
— Несколько — это сколько?
— Ох, я не знаю. Сколько грамм, Тони?
— Ох, не знаю, — сказал Асенсио.
— И приносила куда?
— В театр. Если кому из ребят понадобится.
— Ну, я не сказал бы «понадобится», — сказал Ролдан. — Кокаин не вызывает привыкания.
— Если кому-то захочется, следовало сказать, — согласился Асенсио, кивая.
— И скольким хотелось? — спросил Мейер.
— Ну… мы с Тони, — сказал Ролдан. — Еще несколько ребят.
— Сколько этих ребят?
— Немного, — сказал Асенсио. — Шесть или семь? Так, Майк?
— Да, шесть или семь, — сказал Ролдан. — Ну и плюс сама Салли.
— Значит, сколько получается? — сказал Мейер. — Дюжина грамм в неделю, что-то около того?
— Да, что-то около. Ну, может, две дюжины.
— Две дюжины, — покивал Мейер. — Почем она с вас брала?
— Обычную уличную цену. Салли ничего не получала с продажи, поверьте мне. Она просто брала и на нашу долю, когда покупала себе. Может, у нее даже была скидка, как у оптового покупателя.
— Вообще-то знаешь что? — сказал Ролдан Майку, — мы получали его дешевле, чем по уличной цене.
— Может, и так, — согласился Асенсио.
— Сколько вы платили? — спросил Мейер.
— Восемьдесят пять долларов за грамм.
Мейер кивнул. Грамм кокаина — это примерно одна двадцать восьмая часть унции. Текущие уличные цены варьировались от сотни до сотни с четвертью за грамм в зависимости от чистоты порошка.
— У кого она покупала? — спросил он.
— Не знаю, — сказал Ролдан.
— Не знаю, — сказал Асенсио.
— Кто такой Пако Лопес?
— А кто он? — спросил Ролдан.
Асенсио пожал плечами.
— Мы должны его знать?
— Не знаете его, да?
— Никогда о нем не слышали.
— А ты, Тони?
— Никогда о нем не слышал, — сказал Асенсио.
— Он танцовщик? — спросил Ролдан.
— Он гей? — спросил Асенсио.
— Он умер, — сказал Мейер.
Ребекке Эдельман было около пятидесяти. Отлично загоревшая, она пребывала в глубокой скорби. Детективы позвонили ей с утра, торопясь поговорить как можно раньше после ее прилета с Антигуа накануне вечером. Ее невестка сказала, что похороны Марвина Эдельмана состоятся в одиннадцать утра, в соответствии с еврейским обычаем хоронить усопшего в течение двадцати четырех часов после смерти. Однако похороны пришлось отложить: в случаях смерти от травмы требуется обязательное вскрытие.
Ни Клинг, ни Браун никогда прежде не видели, как еврейская семья сидит «шиву». Окна в гостиной Эдельмана выходили на реку Харб. Небо за окном все еще было ярко-голубым, свет, не такой золотистый, как хотелось бы, частично отражался от льда на реке. Воздух, прозрачный как горный хрусталь, не мешал в мельчайших деталях разглядеть дома-башни на другом берегу, в соседнем штате. Дальше виднелись кружевные линии и благородные изгибы моста Гамильтон. В гостиной родные и друзья Марвина Эдельмана сидели на деревянных ящиках и разговаривали приглушенными голосами.
Ребекка провела их в маленькую комнату, которую, очевидно, использовали для шитья: швейная машинка в углу, слева от нее — корзина разноцветной ткани. Вдова села в кресло перед машинкой. Детективы сели на маленький диван к ней лицом. Коричневые глаза на ее загорелом лице влажно блестели. Разговаривая, она крутила руками. Солнце не пошло на пользу ее коже. На лице проступили морщины, руки сморщились, губы без помады были сухими. Говорила она, обращаясь к Клингу, хотя вопросы задавал в основном Браун. Браун привык к этому, иногда даже черные поворачивались к белому копу, словно черный был невидимкой.
— Просила же его поехать со мной, — говорила миссис Эдельман. — Взял бы отпуск, надо же иногда и отдыхать, правда? Но нет, он сказал, что у него сейчас слишком много работы, он планировал ехать в Европу в следующем месяце. Сказал, что возьмет отпуск, когда вернется, в апреле. Кому нужен отпуск в апреле? В апреле у нас тут цветы, даже в этом городе. Так что он со мной не поехал. А теперь у него никогда не будет отпуска, никогда, — сказала она и отвернулась, потому что в глазах снова появились слезы.
— Чем он занимался, мэм? — спросил Браун. — Он работал в ювелирном бизнесе?
— Ну, не совсем. — Миссис Эдельман достала из сумочки бумажный платок и промокнула глаза.
— Просто на нем был такой жилет… — начал Браун.
— Да, — сказала миссис Эдельман. — Он покупал и продавал драгоценные камни. Так и зарабатывал.
— Бриллианты?
— Не только бриллианты. Он занимался всеми драгоценными камнями. Изумрудами, рубинами, сапфирами, ну и бриллиантами, конечно. Драгоценные камни. А самым-то драгоценным он и пренебрег — своей жизнью. Поехал бы со мной… — Она покачала головой. — Упрямец. Да простит меня Бог, но он был упрямец.
— Была ли особая причина, почему он хотел остаться в городе, — спросил Браун, — вместо того, чтобы ехать с вами на Антигуа?
— Да нет, обычные дела. Ничего такого, что нельзя было бы отложить на неделю. И вот смотрите, что случилось, — сказала она и снова принялась утирать глаза.
— Обычные дела это… — начал Браун.
— Его обычная работа. Покупка-продажа, продажа-покупка. — Ребекка продолжала обращаться к Клингу. Браун кашлянул, чтобы напомнить о себе. Безрезультатно.
Возможно, под нажимом ее настойчивого взгляда Клинг наконец вступил в разговор:
— Он часто ездил в Европу?
— Ну, когда было нужно. Амстердам ведь мировой центр алмазного бизнеса. А за изумрудами ездил в Южную Америку. Ради своего бизнеса мог отправиться хоть на край света, — сказала она. — А пролететь четыре-пять часов и провести недельку на солнце — нет, это он не мог. Сказал, что должен остаться… Чтобы кто-то его застрелил!
— У вас есть догадки, кто мог…
— Нет, — сказала миссис Эдельман.
— Никаких врагов? — спросил Браун.
— Никого.
— Никаких сотрудников, которых он…
— Муж работал один. Потому-то и не мог взять отпуск. Одно было на уме — делать деньги. Говорил, что не успокоится, пока не станет мультимиллионером.
— А это возможно в его деле? — спросил Браун. — Заработать миллионы долларов?
— Кто знает? Наверное. Мы жили в достатке. Он всегда был хорошим добытчиком.
— Но миллионы долларов…
— Да, может, и заработал бы, — сказала миссис Эдельман. — У него был острый глаз на качественные камни. Он получал хорошую прибыль почти на всем, что покупал. А покупал много и жестко торговался. Такой упрямец… Если бы он только поехал со мной, как я уговаривала…
Ее глаза снова наполнились слезами. Она утерла их смятым платком и полезла в сумочку за новым.
— Миссис Эдельман, — сказал Клинг, — где находился офис вашего мужа?
— В деловом центре. На Норт-Гринфилд, рядом с Холл-авеню. Эту улицу еще называют «Алмазный рынок».
— И он работал там один?
— Совсем один.
— В магазине на первом этаже?
— Нет, в офисе на втором.
— Его когда-нибудь грабили, миссис Эдельман?
Она удивленно посмотрела на него.
— Да. Откуда вы это знаете?
— Ну, торговать бриллиантами…
— Да, в прошлом году, — сказала она.
— А точнее? — спросил Браун.
— В августе, кажется. То ли в конце июля, то ли в начале августа.
— Был ли нарушитель задержан? — спросил Браун.
— Что?
— Грабителя поймали?
— Да.
— В самом деле?
— Да, через два дня. Он пытался заложить камни в магазине через три дома от офиса мужа, представляете?
— Его имя не помните?
— Нет, не помню. Он был черным, — сказала она и впервые за время разговора повернулась взглянуть на Брауна — но только на мгновение. И сразу же снова обернулась к Клингу.
— Не могли бы вы точнее припомнить, когда это случилось? — Клинг достал блокнот и начал записывать.
— Зачем? Вы думаете, это тот же человек? Мне сказали, что ничего не украдено. У него были алмазы в жилете, но их не тронули. Значит, это не мог быть грабитель, верно?
— Ну, мы не знаем, как все было, — сказал Клинг. — Если вы расскажете побольше о том ограблении…
— Мне известно только, что он работал в тот вечер допоздна, как вдруг явился этот черный с револьвером. Он не стал требовать ничего из сейфа, просто велел мужу сгрести все с рабочего стола в его мешок. Все ценное осталось в сейфе, муж чуть не умер со сме…
Она осеклась. Снова полились слезы. Детективы ждали.
— Вы говорите, это было в конце июля — начале августа? — наконец сказал Клинг.
— Да.
— Последняя неделя июля — первая неделя августа?
— Не могу сказать наверняка. Думаю, да.
— Мы сможем отыскать информацию по адресу, — сказал Браун Клингу. — Это будет в компьютере.
— Вы можете назвать нам адрес? — спросил Клинг.
— Норт-Гринфилд, шестьсот двадцать один, — сказала миссис Эдельман. — Офис двести семь.
— Преступника осудили, не знаете? — спросил Браун.
— По-моему, да. Не помню. Муж ходил в суд опознавать его. Но я не знаю, посадили его в тюрьму или нет.
— Можем выяснить это в управлении исправительных учреждений, — сказал Браун Клингу. — Миссис Эдельман, вы разговаривали с мужем с тех пор, как уехали на Антигуа?
— Нет. Вы спрашиваете, не звонили ли мы друг другу? Нет. Антигуа, знаете ли, не за углом.
— До вашего отъезда он не говорил о чем-нибудь, что его тревожит? Об угрожающих телефонных звонках, письмах, ссорах с клиентами, о чем-нибудь подобном? Его вообще что-нибудь тревожило?
— Да, — сказала миссис Эдельман.
— Что именно?
— Как заработать миллионы долларов, — ответила она.
На этот раз позвонил сам Дорфсман. Он позвонил в двадцать минут пятого в понедельник, на следующий день после Валентинова дня. Впрочем, дух праздника всех влюбленных, по-видимому, еще его не покинул. Он приветствовал Кареллу словами:
— Розы, маки и фиалки, я несу тебе подарки!
Карелла заподозрил, что Дорфсман слетел с катушек. В департаменте полиции такое случалось, но Карелла никогда не слышал о подобном явлении в отделе баллистики.
— Что за подарки? — осторожно спросил он.
— Еще один, — сказал Дорфсман.
— Один — что?
— Труп.
Карелла ждал. Дорфсман, похоже, наслаждался моментом. Карелла не желал портить ему радость. Труп в день официального празднования дня рождения Вашингтона, даже если этот государственный праздник выпадал на неделю раньше настоящего дня рождения Вашингтона, в самом деле был отличной шуткой.
— Я даже Клингу еще не сообщал, — сказал Дорфсман. — Ты первый, кому я звоню.
— А Клинг тут при чем? — удивился Карелла.
— При том, — сказал Дорфсман. — Вы что там, совсем не общаетесь у себя в отделе? Клинг получил убийство в субботу ночью. Точнее, в воскресенье утром. В два часа утра воскресенья.
— О чем ты говоришь? — спросил Карелла.
— Об убийстве на Силвермайн. Некто по имени Марвин Эдельман с двумя пулями в голове. — Похоже, Дорфсман продолжал улыбаться. — Я позвонил тебе первому, Стив.
— Я понял. Зачем?
— Тот же самый ствол, как и в тех двух убийствах, — радостно объявил Дорфсман.
Похоже, их подозреваемый все-таки псих.
