Глава 4
Из патрульной машины, стоящей у тротуара, двое полицейских следили за дракой, в которой священник, похоже, одерживал верх. Вылезать из машины и вмешиваться копам не хотелось — там холодно, да и священник вроде прекрасно справляется сам. Кроме того, наблюдать, как святой отец макает в снег своего щуплого противника, было весьма увлекательно.
Здесь, на территории восемьдесят седьмого участка, порой трудно отличить латиноса (в отчете следует писать «испаноговорящего») от белого, потому что многие из них, имея лишь примесь испанской крови, выглядят как самые обычные граждане. Священник, наверное, тоже был латиносом, только цветом лица посветлее, да комплекцией покрупнее типичного испашки. Двое патрульных грелись в машине и высказывали догадки о том, что в нем, наверное, сто или сто десять кило веса и почти два метра роста. Они не могли понять, в какой церкви тот служит. Ни в одной из ближайших церквей не было священников, кто одевался бы, как этот; может, приехал откуда-нибудь из Калифорнии — кажется, в миссиях долины Напа одеваются похоже?
На голове священника в коричневой шерстяной рясе была выбрита тонзура, как у монахов, — лысина блестела в окружении венца волос. Один из патрульных в машине спросил второго, как называется эта коричневая штука на священнике, типа платья. Тот ответил: «Сутана, тупица!» — и первый сказал: «А, да, точно». Оба были новобранцы и работали в восемьдесят седьмом всего две недели, иначе знали бы, что священник — вовсе не священник и даже не монах, хоть и был известен в районе как Брат Антоний.
Брат Антоний делал из противника котлету. Противник — маленький пуэрториканец, бильярдный шулер — совершил большую ошибку, пытаясь его обдурить. Брат Антоний выволок гада из бильярдной и для начала впечатал его в кирпичную стену соседнего дома — так, знаете ли, чтобы слегка оглушить, — а затем шарахнул кием по коленным чашечкам, надеясь их сломать, но сломал только кий. Теперь он безжалостно мутузил шулера огромными, как свиные окорока, кулаками. Двое патрульных наблюдали за представлением из патрульной машины. Брат Антоний весил немало, однако в тюрьме он поднимал тяжести, и жира в его теле не было ни грамма. Иногда он просил кого-нибудь ударить его посильнее в живот и радостно смеялся, когда этот кто-нибудь говорил, какой он крепкий и сильный. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под ней он ничего не носил. Порой он приподнимал подол рясы и показывал сандалии уличным шлюхам.
— Видите? — говорил он. — Больше на мне ничего нет.
Проститутки охали и ахали и пытались задрать рясу повыше, заявляя, что не верят. Брат Антоний хохотал и удалялся, пританцовывая на удивление грациозно для такого здоровяка.
Зимой он сменял сандалии на армейские ботинки. И вот теперь этими ботинками втаптывал тщедушного пуэрториканца в лед. Двое копов в патрульной машине обсуждали, не следует ли им выйти и прервать сражение, не дожидаясь, пока мозги коротышки-латиноса размажут по тротуару.
Но им не пришлось принимать решения, потому что рация выдала сигнал «10–10», и они ответили, что берут вызов. Патрульные отъехали от тротуара как раз в тот момент, когда Брат Антоний склонился над лежащим без сознания мошенником, чтобы вытащить из его кармана бумажник. Всего десять баксов в этом бумажнике принадлежало Брату Антонию, но он рассудил, что вправе забрать все, что там есть, в качестве моральной компенсации. Он опустошал бумажник, когда из-за угла вышла Эмма.
Эмма, по кличке Толстая Дама, была известна в районе как обладательница вспыльчивого нрава и остро отточенной бритвы, поэтому местные обитатели, в большинстве своем, старались держаться от нее подальше. Бритву она носила в сумочке, висящей на левом плече — чтобы правой рукой легко выхватить и молниеносно раскрыть бритву, и отрезать любому чуваку ухо, резануть по лицу или руке, или добыть денег из чужой сумочки, или одним движением вскрыть трахею или яремную вену. С Толстой Дамой никто не любил иметь дела, и, видимо, поэтому, едва она появилась, толпа начала расходиться. Хотя разойтись люди могли и по иным причинам — представление окончилось, и никто не желал зря болтаться на улице в такой холодный день, особенно в этом районе, где почему-то всегда казалось холоднее, чем в любом другом месте города. Словно этот район был Москвой, а парк, окружавший его, — парком Горького.
— Привет, братан, — сказала Толстая Дама.
— Привет, Эмма, — ответил Брат Антоний, поднимая взгляд. Он сидел на корточках над оглушенным противником, довольный тем, как хорошо над ним поработал. Тонкая струйка крови стекала на лед с его тупой головы, а лицо посинело.
Брат Антоний кинул пустой бумажник через плечо, поднялся и сунул добычу — что-то около пятисот баксов — в мешковидный карман впереди рясы. Он двинулся вдоль тротуара, и Эмма пошла рядом с ним.
Эмме было тридцать два или тридцать три года, на шесть или семь лет больше, чем Брату Антонию. Она носила фамилию Форбс с тех пор, как вышла замуж за черного по имени Джимми Форбс. Муж Эммы трагически погиб в результате перестрелки в банке, который он пытался ограбить.
Застрелил Эмминого мужа банковский охранник, отставной патрульный двадцать восьмого участка города. На тот момент охраннику было шестьдесят три года. До шестидесяти четырех он не дожил. Через месяц после похорон мужа, одной прекрасной апрельской ночью, когда только-только зацвели форзиции, Эмма разыскала его и перерезала ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто лишал ее или ее близких чего-либо, чего те желали или в чем нуждались. Свои мстительные атаки Эмма любила сопровождать фразой: «Опера не закончена, пока не спела Толстая Дама». Было неясно, выражение предшествовало ее прозвищу или наоборот. При росте метр шестьдесят восемь и весе восемьдесят пять килограммов резонно было ожидать — особенно в этом районе, где клички так же распространены, как и официальные имена, — что рано или поздно кто-нибудь начнет звать ее Толстой Дамой, даже никогда не слыхав ее фразы насчет оперы.
Брат Антоний был одним из очень немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Форбс», и что она была рождена Эммой Голдберг — не путать с анархисткой Эммой Голдман, жившей задолго до того, как Эмма Голдберг появилась на свет. Брат Антоний был также одним из очень немногих, кто звал ее Эммой. Остальные предпочитали называть ее либо Дамой (не смея в ее присутствии использовать прилагательное), либо вообще никак, а то, не дай бог, обидится и достанет бритву. Брат Антоний был так же единственным в районе и, возможно, во всем мире, кто считал Эмму Голдберг, она же Форбс, она же Толстая Дама, необычайно красивой и исключительно сексуальной.
— Да уж, о вкусах не спорят, — сказал однажды Брату Антонию его бывший знакомец сразу после того, как тот упомянул, как красива и сексуальна, по его мнению, Эмма. Легкомысленный комментарий был произнесен за секунду до того, как Брат Антоний сшиб знакомца с табурета и впечатал его в зеркало за барной стойкой, где они сидели.
Брат Антоний не любил тех, кто недооценивал чувств, которые он питал к Эмме. В глазах Брата Антония она выглядела иначе, нежели в глазах других людей. Большинство видело коренастую крашеную блондинку в черном пальто, черных хлопковых колготках и синих кроссовках, с черной сумочкой, в которой лежала бритва с костяной ручкой. Брат Антоний — несмотря на эмпирическое знание противного — видел натуральную блондинку с локонами, обрамляющими нежное как у мадонны лицо и прекрасные голубые глаза; Брат Антоний видел тяжелые, как дыни, груди и зад как у тягловой лошади, Брат Антоний видел толстые белые ляжки и акры холмистой плоти; Брат Антоний видел робкую, скромную, легкоранимую пышечку, которую надо обнимать и лелеять, утешать и защищать от жестокого мира.
Просто идя рядом с ней, Брат Антоний испытал эрекцию; впрочем, возможно это случилось благодаря предельному удовлетворению от того, что он до полусмерти избил бильярдного жулика — довольно трудно разобраться в своих эмоциях, особенно в такую стужу. Придерживая Эмму под локоток, он вел ее на Мэйсон-авеню, к бару в середине убогого участка улицы, простирающейся на три квартала. Было время, когда Улицу (как фамильярно звали ее жители этих трех кварталов) ирландские иммигранты называли Шлюхиной Дырой, а позже, черные — Лисьим Ходом. С наплывом пуэрториканцев улица сменила язык, но не источник дохода. Пуэрториканцы называли ее La Via de Putas. Копы звали ее Улицей Проституток — до того как в моду вошло слово «путана». Теперь ее звали «Рай путан». Короче, на каком бы языке ее ни называли, здесь платили деньги и делали выбор.
Не так давно хозяйки борделей называли себя «Мама-такая-то» и «Мама-сякая-то». В те дни самое известное заведение держала Мама Тереза. У Мамы Кармен был самый грязный притон. К Маме Люс чаще других наведывались копы — из-за чересчур экзотичных дел, творившихся за его осыпающимся кирпичным фасадом. Но те дни давно миновали. Бордель как таковой ушел в прошлое, стал частью преданий старины. Сегодня проститутки работали в массажных салонах и барах, которых здесь были сотни, они стояли во всю длину улицы, мерцая неонами в ночи. Бар «У Сэнди», который выбрал Брат Антоний, был местом сборища шлюх, однако в два часа дня большинство местных тружениц еще отсыпались после пятничной ночи, и у стойки сидела единственная черная девица в блондинистом парике.
— Привет, Брат Антоний, — сказала она. — Привет, Дама.
— Доминус вобискум, — ответствовал Брат, ребром правой ладони рассекая воздух сверху вниз, и затем горизонтально, перпендикулярно первой невидимой черте, рисуя таким образом крест. Он не имел представления, что значат эти латинские слова, знал только, что они работают на имидж, который он постоянно себе создавал.
«Имидж — это все, — любил говорить он Эмме. Слова медом текли с его языка, голос звучал глубоко и мелодично. — Все есть иллюзия».
— Чего вам? — спросил бармен.
— Маленькую красного вина, пожалуйста, — сказал Брат Антоний. — Тебе, Эмма?
— Джин со льдом и лимонной долькой.
— А что будет вторая дама? — спросил Брат Антоний в приступе благодушия.
Стычка с наглым бильярдистом принесла ему пятьсот баксов профита. Он попросил у бармена мелочи, пошел к музыкальному автомату и выбрал несколько рок-н-ролльных мелодий. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил рок-н-ролльных певцов, которые одеваются на сцену так, что их не узнать потом на улице. Черно-белая проститутка сообщила бармену, что выпьет еще один скотч с содовой. Когда Брат Антоний вернулся к своему стулу на другом конце бара, она сказала ему:
— Спасибо, Брат Антоний.
Бармен Сэнди, он же владелец бара, не слишком обрадовался приходу Брата Антония. Ему не нравилось заказывать новые зеркала всякий раз, как Брат Антоний сочтет себя оскорбленным. К счастью, кроме Брата Антония и его толстой подружки, здесь был еще только один посетитель, блондинистая негритянка в конце бара, а Брат Антоний только что заказал ей выпивку, так что, может, сегодня и обойдется. Сэнди на это очень надеялся. По субботним вечерам проблем и так достаточно, хотел того Сэнди или нет.
В этом районе, и особенно на этой улице, субботние вечера никогда не были, как в песне поется, «самыми одинокими вечерами недели». В этом районе, и особенно на этой улице, никто не останется одиноким в субботний вечер, если в кармане у него лежит вчерашняя получка. К десяти вечера в этом баре шлюх будет больше, чем крыс в мусорном баке за дверью; здесь соберутся проститутки всех мастей: черные, белые, блондинки, брюнетки и рыжие, и даже с розовыми или лиловыми волосами, мужчины и женщины, а также неопределившиеся. Всякой твари по паре, чтобы сохранить племя свое для земли, входили в сей ковчег: и чешуеногие чудовища по двадцать баксов, и стройные лошадки, считавшие, что они должны работать в центре города за сотню в час, — всякой твари по паре, дабы создать здесь приятную, семейную атмосферу.
Всякие твари входили в бар парами; их приветствовал Сэнди, который понимал, что все эти мужчины, пьющие у стойки, пришли отведать плоти, а не духа, и который имел свой навар от каждой вхожей сюда ночной бабочки. Сэнди нужна была компенсация (так, по крайней мере, он им говорил) за необходимость платить копам и их сержанту, который тоже время от времени сюда заглядывал.
Сэнди, надо сказать, компенсировал свои расходы с лихвой, за исключением тех случаев, когда выходные приносили больше затрат, чем обычно. Он страшился выходных, хотя именно они давали бару возможность оставаться открытым и в будни.
— За счет заведения, — сказал он Брату Антонию, надеясь подкупить его, чтобы он вечером не приходил, и затем внезапно испугался, когда понял, что Брату Антонию может понравиться столь щедрый прием, и он решит вернуться позже за добавкой.
— Я сам плачу за свою выпивку, — гордо заявил Брат Антоний и вытащил ролик банкнот из мешковидного кармана на животе. Он отлепил одну из десяток и положил ее на стойку.
— И все же… — начал было Сэнди, однако Брат Антоний молча сделал знак креста в воздухе, и Сэнди рассудил, что негоже ему спорить с посланцем Господа. Он взял десятку, бросил в кассу и положил сдачу перед Братом Антонием. В конце стойки негритянка в лохматом блондинистом парике подняла стакан и сказала:
— Твое здоровье, Брат Антоний.
— Доминус вобискум, — отозвался Брат Антоний, поднимая свой бокал.
Эмма положила пухлую ладонь на его колено.
— Узнал что-нибудь новое? — прошептала она.
— Нет, — ответил он, качая головой. — А ты?
— Только то, что, когда его нашли, в бумажнике у него было одиннадцать сотен.
— Одиннадцать сотен! — прошептал Брат Антоний.
— И еще что стреляли тридцать восьмым калибром. Из револьвера.
— Кто тебе это сказал?
— Слышала, как два копа разговаривали в закусочной.
— Тридцать восьмой, — сказал Брат Антоний. — Одиннадцать сотен.
— О чем я и говорю. Неплохая капуста, а? — сказала Эмма.
— Кокаиновая капуста, моя дорогая.
Брат Антоний искоса взглянул на тот конец барной стойки, чтобы убедиться, что ни бармен, ни черная их не подслушивают. Бармен, перегнувшись через стойку, тихим шепотом беседовал с негритянкой. Его пальцы перебирали ворот ее платья и поглаживали возвышение, образованное подушкообразной грудью. Брат Антоний улыбнулся.
— Смерть этого засранца оставила дыру, — сказала Эмма.
— Точно, — кивнул Брат Антоний.
— И в этой дыре остались безнадзорные клиенты, — сказала Эмма.
— Точно, — повторил Брат Антоний.
— Было бы неплохо, если бы эту дыру заполнили мы с тобой, — сказала Эмма. — Унаследовали бы дело. Найдем, кого он обслуживал, и станем их новыми поставщиками.
— Есть люди, которым это может не понравиться, — заметил Брат Антоний.
— Я с тобой не согласна. Вряд ли маленького толкача убили за торговлю. Нет, дорогой. Совершенно не согласна.
— Тогда за что?
— За что убили? Хочешь знать, что я думаю?
— Прошу, — сказал Брат Антоний.
— За то, что он был глуп и, наверное, стал неуступчив с покупателями. Вот что я думаю, братан. А когда мы начнем продавать пудру, мой дорогой, это будет другая история. Мы со всеми будем сахарно-сладкими. Мы будем мистер и миссис Любезность.
— Как мы найдем товар на продажу? — спросил Брат Антоний.
— Сперва главное, — сказала Эмма. — Сперва мы обзаведемся клиентами, а затем найдем сахарок.
— А сколько клиентов у него было, как полагаешь? — спросил Брат Антоний.
— Сотни, — сказала Эмма. — Может, тысячи. Мы разбогатеем, дорогой. Мы будем каждый день благодарить бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.
— Доминус вобискум, — произнес Брат Антоний и перекрестил воздух.
Тимоти Мур явился в участок минут через десять после того, как личные вещи Салли Андерсон были доставлены патрульным из Мидтаун-Ист. В приложенной к вещам записке детектив Левин сообщал, что разговаривал с дружком погибшей, и им следует ожидать его прихода.
И вот теперь он стоял здесь, за решетчатой перегородкой, и называл свое имя Дженеро, который сразу заявил:
— Это не ко мне.
— Сюда, сэр, — сказал Мейер, помахав рукой.
Это был высокий угловатый парень с пшеничными волосами и темными карими глазами. Короткое пальто на нем казалось слишком легким для такой погоды, но, возможно, замерзнуть не давали длинный полосатый шарф вокруг шеи и ботинки на толстой резиновой подошве. Его глаза грустно смотрели из-за очков «авиатор». Он пожал протянутую Мейером руку.
— Детектив Карелла?
— Я детектив Мейер. Вот детектив Карелла.
— Здравствуйте, — сказал Карелла, поднимаясь из-за своего стола и протягивая руку. Мур был лишь немногим выше его, их глаза встретились почти на одном уровне.
— Детектив Левин в Мидтаун-Ист…
— Да, сэр?
— Сказал, что дело передали вам.
— Это так, — кивнул Карелла.
— Я пошел туда, как только узнал о Салли.
— Когда это было, сэр?
— Сегодня утром. Я узнал сегодня утром.
— Садитесь, пожалуйста. Хотите кофе?
— Нет, спасибо. Я пошел туда примерно в десять, наверное, сразу после того, как услышал новости по радио.
— Где вы находились в тот момент, мистер Мур?
— У себя дома.
— А именно?..
— На Челси-Плейс. В центре, рядом с университетом Рамси.
— Вы учитесь на врача? — спросил Карелла.
— Да. — Мур удивился, что они уже это знают, но промолчал. — Я пришел туда сразу…
— Куда?
— В Мидтаун-Ист. Мистер Левин сказал мне, что дело передали вам. И я решил поговорить с вами — вдруг смогу чем-нибудь помочь?
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Карелла.
— Как давно вы знаете мисс Андерсон? — спросил Мейер.
— Мы познакомились в прошлом июле. Я встретил ее вскоре после того, как умер мой отец.
— Как вы познакомились?
— На вечеринке, где я случайно оказался. Она… в минуту, как я ее увидел… — Мур посмотрел на свои руки. Пальцы были длинные и тонкие, ногти чистые как у хирурга. — Она была… очень красива. Я… меня потянуло к ней с первой минуты, как я ее увидел.
— И вы начали встречаться…
— Да…
— С прошлого июля.
— Да. Она как раз получила роль в «Шпике».
— Но вы не жили вместе, — сказал Мейер. — Или жили?
— Не официально. То есть мы не жили в одной квартире, — сказал Мур. — Но мы виделись почти каждый вечер. Я все думаю… — Он покачал головой. Детективы ждали. — Я все думаю, если бы только я был с ней прошлой ночью… Я обычно забирал ее после шоу. А прошлой ночью…
Он снова покачал головой. Детективы ждали.
— Прошлой ночью… — напомнил Карелла.
— Глупо порой все происходит, да? — произнес Мур. — У меня ухудшились оценки. Слишком много вечеринок. Ну и вот. Я дал себе новогоднее обещание: проводить по крайней мере один выходной вечер за учебой. Пятница, суббота или воскресенье. На этой неделе была пятница.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать… Слушайте, я не знаю, кто это с ней сделал, но вероятнее всего, что это какой-нибудь псих, который столкнулся с ней случайно, я прав? Увидел ее на улице и убил, так? Случайная жертва.
— Возможно, — пожал плечами Карелла.
— Так вот я и говорю, что, если бы это была прошлая неделя, я бы забирал ее как раз в пятницу вечером. Потому что на прошлой неделе я занимался в воскресенье. Помню, в то воскресенье была вечеринка, на которую она меня звала, но я сказал нет, мне надо заниматься. Или за неделю до этого, была бы суббота. Ну почему это должно было случиться в пятницу на этой неделе, почему я не встречал ее прошлым вечером после спектакля?
— Мистер Мур, — начал Мейер, — в случае, если это не был сумасшедший…
— Наверняка сумасшедший, — сказал Мур.
— Ну… — Мейер глянул на Кареллу, пытаясь прочесть на его лице, стоит или нет упоминать Пако Лопеса. Лицо Кареллы ничего не выражало, что было равнозначно совету промолчать. — Мы должны изучить все версии. Поэтому наши вопросы могут показаться вам не относящимися к делу, но задать их мы обязаны в любом случае.
— Я понимаю, — кивнул Мур.
— Как человек, самый близкий к мисс Андерсон…
— Ну, ее мать жива вообще-то, — сказал Мур.
— Она здесь, в городе?
— Нет, в Сан-Франциско.
— У мисс Андерсон были братья или сестры?
— Нет.
— Тогда по сути…
— Да, наверное, можно сказать, что я был ей самым близким…
— Насколько я понимаю, вы были друг с другом откровенны?
— Да.
— Она когда-нибудь упоминала какие-либо угрожающие письма или телефонные звонки?
— Нет.
— Кто-нибудь ее преследовал?
— Нет.
— Поджидал у дома?
— Нет.
— Она была кому-нибудь должна денег?
— Нет.
— Был кто-нибудь должен ей?
— Я не знаю.
— Она имела дело с наркотиками?
— Нет.
— Какие-нибудь другие нелегальные занятия?
— Нет.
— Не получала ли она в последнее время подарков от незнакомцев? — спросил Карелла.
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— В театре, — сказал Карелла. — Цветы… или конфеты? От неизвестных поклонников?
— Она никогда о таком не упоминала.
— У нее были когда-нибудь проблемы после спектаклей?
— Какого рода проблемы?
— Кто-нибудь ждал ее, пытался поговорить с ней, касался ее…
— Вы имеете в виду любителей автографов?
— Может, кто-то из них был излишне агрессивен.
— Нет.
— Или кого-то она отвергла…
— Нет.
— Ничего, что бы вы видели или она рассказала бы вам?
— Ничего.
— Мистер Мур, — сказал Карелла, — мы просмотрели ежедневник мисс Андерсон и перепечатали расписание каждого дня этого месяца. Мы только что получили из Мидтаун-Ист ее телефонную книжку и теперь сверяем телефоны с именами в ежедневнике. Однако вы сэкономите нам время, если поможете определить…
— Буду рад, — сказал Мур.
Карелла выдвинул верхний ящик стола и достал несколько фотокопий листа, который Мисколо перепечатал с их записей от руки. Он передал одну из копий Муру, другую Мейеру.
Понедельник, 1 февраля
10.00 — Танцы
12.00 — Ланч с Херби.
16.00 — Каплан
18.00 — Продукты
19.30 — Театр
— Каплан — это ее психоаналитик, — сказал Мур. — Она бывала у него в четыре часа каждый понедельник, четверг и пятницу.
— Вы знаете его имя?
— Морис, если не ошибаюсь.
— Не в курсе, где его кабинет?
— На Джефферсон. Я за ней однажды туда заезжал.
— Кто этот Херби, с которым был ланч?
— Херб Готлиб, ее агент.
— Знаете, где его офис?
— Где-то в Мидтауне. Рядом с театром.
Вторник, 2 февраля
10.00 — Танцы
14.00 — Прослушивание.
16.30 — Позвонить матушке М.
19.30 — Театр
— Это когда она должна быть в театре, — пояснил Мур. — Занавес поднимают каждый вечер в восемь, и в два для дневного спектакля. Актеры должны быть в театре за полчаса, то есть в час тридцать для дневного, семь тридцать для вечернего спектакля.
— Что это за прослушивание в два часа? — спросил Карелла. — Разве актеры пробуются на другие роли, если они уже работают в хите?
— Конечно, постоянно, — сказал Мур.
— Две записи в неделю о звонке матушке М., — сказал Мейер. — Это ее мать в Сан-Франциско?
— Нет, — сказал Мур. — Это моя мать. В Майами.
— Она звонила вашей матери дважды в неделю?
— Да. Салли не слишком-то ладила со своей матерью. Она ушла из дома еще очень юной, поехала в Лондон учиться балету. После этого они так и не сблизились.
— И ваша мать была… чем-то вроде замены?
— Суррогатная, если хотите.
— Матушка М. «М» это…
— Матушка Мур, да.
— Так она звала ее, да?
— Да. Мы часто смеялись по этому поводу. Она так называла ее, что можно было подумать, что моя мать — монахиня или что-то вроде того. — Он помолчал. — А кто-нибудь связался с миссис Андерсон?
— Вы не знаете ее имени? — спросил Карелла.
— Знаю, Филлис. Ее номер, наверное, есть в записной книжке Салли. Вы сказали, мистер Левин прислал вам…
— Да, она у нас здесь, как и другие вещи, которые лаборатория уже проверила.
— А что искала лаборатория? — спросил Мур.
— Кто их знает? — сказал Карелла и улыбнулся.
Он прекрасно знал, что они искали. Они искали все, что могло пролить хоть немного света на убийцу или жертву. На убийцу — потому что он все еще на свободе, и чем дальше, тем труднее будет его поймать. На жертву — потому что чем больше ты знаешь о жертве, тем легче понять, почему кто-то захотел прекратить ее существование.
— Но, конечно, ничего в личных вещах Салли вам не скажет о безумце, который на нее напал, — сказал Мур.
И снова ни один из детективов не упомянул, что тот же «безумец» убил молодого кокаинового дилера по имени Пако Лопес за три ночи до убийства Салли. Карелла и Мейер молча смотрели на расписание в своих руках. Поняв намек, Мур тоже посмотрел в расписание.
Среда, 3 февраля
10.00 — Танцы
12.00 — Антуан
13.30 — Театр
17.00 — Херби, бар «Сэндс»
19.30 — Театр
— Каждые среду и субботу у них по два спектакля, — сказал Мур.
— Кто такой Антуан? — спросил Карелла.
— Ее парикмахер, — ответил Мур. — На Южной Арундел, в шести кварталах от ее квартиры.
— И опять Херби.
— Да, она часто с ним виделась, — сказал Мур. — Понимаете, агент очень важен для карьеры актрисы.
Списки для оставшихся девяти дней между средой, 3 февраля и пятницей, 12 февраля — последним полным днем перед тем, как ее убили, — следовали тому же сценарию. Танцевальный класс с понедельника по пятницу в 10.00. Каплан в 16.00, трижды в неделю. Звонки матушке Мура в Майами дважды в неделю. Встречи с агентом Херби дважды в неделю, иногда чаще. На странице с воскресеньем, 7 февраля, было написано только «Д. К.» без указания времени, а ниже — «20.00 Вечеринка у Лонни».
— Лонни — одна из чернокожих танцовщиц в шоу, — пояснил Мур. — Лонни Купер. Это вечеринка, на которую Салли звала меня на прошлой неделе.
— А кто такой «Дэ Ка»? — спросил Карелла.
— «Дэ Ка»?
— Вот здесь, — указал Карелла. — Инициалы «Д. К.». Ни времени, ни места, только инициалы.
— «Д. К.»? А! — воскликнул Мур. — Конечно.
— Кто он? Или она?
— Ни то ни другое. — Мур улыбнулся. — Это деликатесы.
— Деликатесы? — удивился Мейер.
— Магазин «Деликатесы Коэна». На углу Стэм и Норт-Роджерс. Салли ходила туда каждое воскресенье. Покупала бейглы, локс, сливочный сыр… всякое такое.
— И она писала это в ежедневник?
— Ну да, она все писала в ежедневник.
— Ходила туда каждое воскресенье?
— Да.
— В какое время?
— По-разному.
— Угу, — буркнул Карелла.
В четверг, 11 февраля, Салли опять ходила к парикмахеру, а позже в тот день встречалась с неким Сэмюэлом Лэнгом из кинокомпании «20 век Фокс». За день до гибели отвезла кошку к ветеринару в 13.00. Назначенные встречи в ежедневнике распространялись на несколько недель после смерти; даже в этом городе никто не ожидает внезапного выстрела из темноты ночи. Каждый февральский день, кроме выходных, на десять утра были педантично записаны «Танцы», сходно отмечены все договоренности с Капланом, звонки матери Мура дважды в неделю, и время, когда она должна быть в театре. На понедельник, 15 февраля, она записала, что в 15.00 надо забрать кошку от ветеринара.
— Мистер Мур, — сказал Карелла, — я надеюсь, вы не возражаете, если мы зададим несколько вопросов…
— Что угодно, — кивнул Мур.
— Более личного характера, — закончил Карелла.
— Задавайте.
— Ну… вы бы знали, если бы в ее жизни был другой мужчина? Помимо вас. Кто-то, кто мог ревновать к вашим с ней отношениям? Кто-то, кого она могла знать до того, как встретила вас?
— Мне о таком неизвестно.
— Или другая женщина?
— Нет, конечно, нет.
— Никто не мог затаить зло…
— Никто.
— Как насчет ее агента, Херба Готлиба? Сколько ему лет?
— А что?
— Просто подумал, — сказал Карелла.
— Подумали о чем?
— Ну, она виделась с ним что-то уж очень часто…
— Он был ее агентом. Конечно, она виделась с ним часто.
— Я не предполагаю…
— Вообще-то именно это вы и предполагаете, — отрезал Мур. — Сначала спрашиваете меня, был ли другой мужчина… или даже другая женщина, господи боже… а затем целитесь в Херба Готлиба, которому, наверное, не меньше пятидесяти пяти! Как вы можете думать, что кто-то вроде Херба…
— Я пока ничего не думаю, — сказал Карелла. — Я только рассматриваю возможности.
И одна из возможностей, с запозданием пришло ему в голову, состояла в том, что мистер Тимоти Мур сам мог бы быть подозреваемым — как минимум в убийстве Салли Андерсон. Карелла давно уже знал, что примерно тридцать процентов убийств совершают родные и близкие жертв, а двадцать процентов в конце концов оказываются результатом любовных ссор. Тимоти Мур, по его собственному признанию, был любовником Салли Андерсон, и неважно, что он добровольно пришел в отделение. Даже в два отделения, строго говоря.
— Вообще-то, — сказал Мур, — единственное, что интересует Херба, это деньги. Салли могла бы плясать перед ним голой, и он заметил бы ее, только если бы она начала разбрасывать золотые монеты.
Карелла решил уцепиться за это.
— А стала бы она это делать?
— Делать что?
— Танцевать голой для Херба Готлиба. Или для кого-то еще.
— Это вопрос?
— Вопрос.
— Ответом будет «нет».
— Вы уверены?
— Абсолютно уверен.
— Никаких других мужчин или женщин в ее жизни?
— Никаких.
— Она говорила вам это?
— Ей не нужно было говорить. Я знал.
— А вы?
— Что я?
— Другие женщины у вас?
— Нет.
— Мужчины?
— Нет.
— Тогда значит, у вас с Салли все было серьезно, так?
— Да, довольно серьезно.
— Довольно серьезно — это насколько серьезно?
— Не понимаю, — сказал Мур.
— Чего не понимаете?
— Я пришел сюда, чтобы предложить…
— Да, и мы это очень ценим.
— А так не скажешь, — проворчал Мур. — О чем еще вы собираетесь спросить? Где я был прошлой ночью, когда Салли застрелили?
— Я не собирался этого спрашивать, мистер Мур, — сказал Карелла. — Вы уже сказали нам, что были дома, занимались.
— А вы именно дома занимались? — уточнил Мейер.
— Не собирались спрашивать, да? Я был дома.
— Всю ночь?
— Ну, началось…
— Вы были ее бойфрендом, — ровным голосом произнес Мейер.
— И это означает, что я ее убил? — сказал Мур.
— Похоже, вы сами задаете вопросы и сами на них отвечаете, — заметил Мейер. — Вы были дома всю ночь?
— Всю ночь.
— Кто-то был с вами?
— Не совсем.
— Что значит не совсем? Либо кто-то был с вами, либо вы были одни. Вы были один?
— Я был один. Но я раз пять или шесть звонил приятелю.
— По поводу?
— Мы обсуждали материал. Советовались.
— Он тоже студент-медик? Приятель, которому вы звонили?
— Да.
— Его имя?
— Карл Лоуб.
— Где он живет?
— В Квотер.
— Вы знаете его адрес?
— Нет. Но уверен, он есть в телефонной книге.
— В какое время вы ему звонили?
— Да всю ночь почти.
— А в полночь?
— Не помню.
— Он звонил вам в какое-либо время прошлой ночи?
— Несколько раз.
— Когда в последний раз вы с ним говорили?
— Прямо перед тем, как пошел спать. Я сначала звонил Салли, пытался…
— Вы звонили ей до этого?
— Да, периодически.
— Прошлой ночью я имею в виду.
— Да, прошлой ночью. Звонил несколько раз.
— Вы беспокоились, что ее нет дома?
— Нет.
— Почему? Когда вы звонили в последний раз?
— Примерно в три утра. Прямо перед тем, как в последний раз позвонил Карлу.
— И она не отвечала?
— Не отвечала.
— И вы не забеспокоились? Три утра, а она не подходит к телефону…
— Мы говорим об артистах театра, — сказал Мур. — Они — ночные жители. Три утра для них рано. И потом она знала, что я занимаюсь. Я решил, что она куда-нибудь пошла.
— Она говорила вам, что куда-то планирует идти?
— Нет, не говорила.
— Когда вы снова позвонили?
— Больше не звонил. Я услышал… когда проснулся, я включил радио и я… я… услышал… услышал…
Внезапно он закрыл лицо руками и начал всхлипывать.
Карелла подумал, что они обошлись с ним слишком жестоко. Мейер думал то же самое. Но зачем он сюда пришел? Мейер гадал о том же. И почему студент-медик выказал незнание того, какого рода свидетельства могут быть обнаружены при исследовании личных вещей Салли? Разве студентам на медицинских факультетах не рассказывают о следах крови? Или спермы? Или о соскобе подногтевого содержимого? Или человеческих волосах? И о прочих образцах биологического материала, который может в дальнейшем обеспечить идентификацию преступника?
Мур продолжал плакать, закрывшись ладонями.
— Вы в порядке? — спросил Карелла.
Мур неловко залез в задний карман за платком, откинув полу пальто. Из правого кармана пиджака свисал стетоскоп. Мур достал платок, высморкался и вытер глаза.
— Я любил ее, — сказал он.
Детективы не нашлись, что ответить.
— И она любила меня, — добавил он.
Детективы молчали.
— Я знаю, вы научены рассматривать все версии. Но я не имею отношения к убийству. Я пришел сюда, потому что хотел помочь — и точка. Вы бы лучше шли искать того сукина сына, который это сделал, вместо того чтобы…
— Я сожалею, мистер Мур, — сказал Карелла.
— Да уж, конечно, — проворчал Мур. Он положил платок обратно в карман и посмотрел на часы на стене. Потом встал и начал застегивать пальто. — Мне надо идти. Вы найдете мой номер в записной книжке Салли, можете застать меня дома вечером и ночью. Днем я в университете.
— Мы благодарны вам за помощь, — сказал Мейер.
— Конечно, — сказал Мур. Он повернулся и вышел из отделения.
Детективы посмотрели друг на друга.
— Ну, что скажешь? — спросил Карелла.
— О твоей идее или о ее исполнении?
— Я знаю, я засыпался, но как идея?
— Неплоха.
— Я и правда искал третьего лишнего…
— Я понял. Только наоборот, да?
— Точно. Какой-то парень…
— Или девушка…
— Точно, кого беспокоило, что Салли Андерсон встречается с Муром…
— Точно.
— И кто решил избавиться от нее.
— Возможно, — сказал Мейер.
— Но затем Мур стал…
— Да, я вижу, куда катятся колесики в твоей голове, Стив.
— Именно, когда я повернул обратно, да?
— Да, ты подумал: «Эй, может, это Мур — ревнивец, может, он и убил ее».
— Да, точно, но я засыпался.
— Может, и нет, может, теперь он немного напуган. Две вещи нужно выяснить, Стив…
— Знаю. Точное время, когда он звонил этому Лоубу…
— Да, второму студенту.
— Ага. И где он был в четверг вечером, когда убили Лопеса.
— Ты решил не упоминать в разговоре Лопеса, а?
— Хотел посмотреть, не выложит ли Мур алиби на четверг сам.
— Слушай, — произнес Мейер, — а кто говорит, что одно и то же оружие означает одного и того же убийцу?
— А? — спросил Карелла.
— Я стреляю в кого-то из револьвера в четверг вечером. Я выбрасываю оружие. Кто-то подбирает его, и оно попадает на черный рынок. Ты его покупаешь, чтобы использовать в пятницу ночью. Никакой связи между двумя убийствами, понимаешь?
— Понимаю, — сказал Карелла, — ты усложняешь нам жизнь.
— Потому что не вижу связи между Пако Лопесом и Салли Андерсон.
— Понедельник — праздник, не так ли? — внезапно спросил Карелла.
— А?
— Понедельник.
— Что — понедельник?
— Это ведь день рождения Вашингтона, так?
— Нет, это двадцать второго.
— Но мы празднуем пятнадцатого. Он зовется День президентов.
— Какое отношение это имеет к Муру?
— Никакого. Я подумал о кошке.
— Какой кошке?
— О кошке Салли. В понедельник ее надо забрать. Но разве будет ветеринар работать в понедельник?
— Ну, раз она записала это в ежедневнике…
— Она записала, что надо забрать в три часа.
— Тогда, наверное, работает.
— И кто поедет забирать кошку? — спросил Карелла.
— Не я, — мгновенно ответил Мейер.
— Может, Саре захочется кошку, — предположил Карелла.
— Сара не любит кошек, — сказал Мейер. Его жена не любила животных. Она считала животных просто животными.
— Может, мать девушки захочет взять кошку? — серьезно сказал Карелла.
— Ее мать в Сан-Франциско, — сказал Мур и посмотрел на него.
— Так кто заберет чертову кошку?
Карелла однажды взял домой собаку-поводыря, которая досталась ему в результате одного дела. Фанни, домработница Кареллы, не любила собак. Совсем. Так что собака больше не жила в большом старом доме на Риверхэд.
Мейер продолжал молча смотреть на него.
— Жалко кошку. Как подумаю, что она там, бедная, ждет… — сказал Карелла, и в этот момент зазвонил телефон. Он схватил трубку. — Восемьдесят седьмой полицейский участок, Карелла.
— Это Алан Картер, — произнес голос на том конце провода.
— А, мистер Картер, замечательно. Я пытался вас разыскать. Спасибо, что перезвонили.
— Это по поводу Салли Андерсон? — спросил Картер.
— Да, сэр.
— О ее смерти мне ничего не известно.
— Мы все равно хотели бы с вами поговорить, — сказал Карелла. — Как ее наниматель…
— Никогда меня так не называли, — сказал Картер.
— Сэр?
— Никогда не слышал, чтобы продюсера называли нанимателем, — повторил Картер громче, словно в первый раз Карелла его не услышал. — В любом случае прошлой ночью я был в Филадельфии. Смерть Салли Андерсон стала для меня полной неожиданностью.
— Да, сэр, уверен, что так и было. — Карелла помолчал. — Мы все равно хотели бы поговорить с вами, мистер Картер.
— Мы уже разговариваем, — сказал Картер.
— Лично, мистер Картер.
Некоторое время в трубке стояла тишина. Карелла прервал ее.
— Можем мы прийти в три? — спросил он. — Мы не отнимем у вас много времени.
— На три у меня назначена встреча.
— Когда вы будете свободны, сэр?
— Сегодня суббота, — сказал Картер. — Я только что вернулся в город и звоню вам из дома. Завтра воскресенье, а в понедельник выходной. Можем мы встретиться во вторник? Или в среду? В Филадельфию я не уеду до вечера среды.
— Нет, сэр, — сказал Карелла. — Боюсь, не можем.
— Почему? — спросил Картер.
— Потому что убили двадцатипятилетнюю девушку, — ответил Карелла, — и мы хотели бы поговорить с вами сегодня. Если не возражаете.
Картер молчал несколько секунд.
Затем он сказал:
— В четыре часа, — после чего назвал адрес и резко повесил трубку.
