11. Свадьба в деревенском храме

Возвращение в Россию вышло долгим – к границе подъехали, когда снег уже выбелил все вокруг. Толстой спешил, но царевич все время приказывал ехать медленнее – чтобы Фросю не растрясло. Живот Ефросиньи теперь стал большим и тяжелым, она все жаловалась – не доедет, родит по дороге. Но иногда вдруг присоединялась к требованию Толстого погонять, вспомнив условие царя, что венчание возможно только в его пределах.

Алексей Петрович сидел у закрытого занавеской окна. Иногда он сдвигал ее и быстро выглядывал наружу, на проползающие мимо деревья или поля. Потом снова откидывался назад, вынимал из корзины очередную бутылку вина и прикладывался.

– Все будет хорошо, Алеша, – говорила ему Ефросинья. – Теперь все будет хорошо.

На заставе их ждали. Двадцать драгун сменили караул, набранный Румянцевым в Австрии. При них находился врач для Ефросиньи и прислужница. Еще двух лакеев отец прислал царевичу – они ехали сзади, в большой колымаге, поставленной на полозья. Впереди шел экипаж Толстого и Румянцева. Драгуны при каждом удобном случае посматривали на Алексея, но особенно интересовались Фросей, несмотря на строжайший приказ в разговоры с ними не вступать, не интересоваться и вообще смотреть более по сторонам, нежели в окошки карет.

Ефросинья теперь постоянно смотрела через стекло – искала, не сверкнет ли вдалеке крест. И к вечеру вдруг схватила царевича за руку.

– Церква! – взволнованно сказала Фрося. – Там церква, вели ехать туда.

Алексей Петрович странно взглянул на Ефросинью и несколько раз стукнул кулаком в переднюю стенку кареты, давая знак остановиться.

Драгуны ворвались в деревню, рассыпались по дворам, выискивая попа, заставили его бежать в храм чуть не в исподнем. Испуганный священник дрожащими руками переодевался к венчанию – служкой ему был усатый здоровяк-драгун, от которого несло табачищем.

– Кого венчать? – блеял поп. – Почему здесь-то?

– Кого надо, – лаконично ответил усатый.

Вошел Толстой. Он внимательно осмотрел попа, который испугался еще больше – Петр Андреевич стоял в распахнутой шубе, при мундире Преображенского полка. С сапогов текло, глаза были холодными, будто так и не оттаяли с улицы.

– Как записать в приходскую книгу? – проблеял священник.

– Раб Божий Алексей и раба Божия Ефросинья. А более ничего не пиши, – сказал Толстой. – А забудешь записать – так, думаю, лучше будет для всех. Понял?

Он вынул из кармана золотой рубль и сунул в руку попу.

– Нельзя так, – пролепетал тот. – Венчание все-таки.

Но золотой не вернул. Толстой кивнул и вышел.

В деревянной церкви было холодно и темно – горело всего несколько свечей. Все было кое-как и впопыхах. Старичок-поп невнятно бормотал, стараясь не показывать, что половину слов он и не помнил вовсе. Его прихожане были народом нетребовательным, но перед собравшимися теперь поп робел – как они потом синодским властям донесут, что, мол, приходской священник Брусникин спился и службу позабыл?

Венцы были старые, изъеденные какой-то ржой. Конечно, возникла проблема с кольцом для невесты, его со своего мизинца с неохотой снял сам Толстой – впрочем, и это кольцо с изумрудом было слишком широко для пальцев Фроси. Конечно, сердцем она чувствовала, что происходящее похоже скорее на тягостный сон – не так ей представлялось венчание с Алешей, но умом она заставляла себя стоять со спокойным лицом – пусть церковь захудалая, но не поп венчает, а Господь.

Сам же царевич всю службу отстоял молча, со склоненной головой, задумчивый. Он как будто решал сложную неприятную задачу и никак не мог согласиться с выводом.

Наконец обряд подошел к концу, и молодых проводили в избу неподалеку, хозяев которой драгуны на ночь прогнали к соседям. В доме было жарко натоплено, воняло дымом и капустой. Слуги быстро постелили привезенные с собой простыни, положили подушки и накрыли теплыми одеялами. Новобрачные лежали молча, никак не засыпая. Наконец она прижалась животом к царевичу.

– Ты рад? – спросила Фрося.

Тот промолчал.

– Теперь это твой законный сынок, – продолжила Ефросинья. – Не голь перекатная.

Алексей повернул к ней голову.

– А кто я? – сказал он.

– Мой суженый.

– Кто я? – переспросил Алексей Петрович. – Разве я делаю это по своей воле?

– А как же?

– По воле отца, – печально ответил царевич. – Жил я по воле отца. Бежал по воле Веселовского да по своей дурости. Вернулся по воле Толстого и отца. И даже венчался не по своей воле, где и когда хочу, а по воле отца. Вернулся в полную его волю. Так кто я? Существую я сам по себе, как отдельная целая личность? Или я – часть отца своего? Как рука или нога.

– Вот станешь сам царем… – перебила его Фрося. – Будет полная твоя воля.

– Стану ли? – горько усмехнулся Алексей и вдруг больно ткнул в живот жены. – Не на него ли теперь уповает батюшка? Как родится – отнимут у нас сына, заберет его Петр Алексеевич, приставит к нему дядек из своих людей – того же Румянцева да Толстого, а меня – в монастырь.

– Погоди, – обиделась Фрося. – Ты лучше подумай, как с отцом поговорить. Как повиниться да обратно его благоволение вернуть. Когда еще твой сыночек в рост пойдет – а ты уже готовый царевич. Попроси у него какое-нибудь дело, покажи себя. Царь и оттает. Теперича тебя никто при дворе не тронет – ты и сам наследник, и твой сынок будет царем… после тебя, – поспешно прибавила Фрося, увидев, как муж поморщился.

Они еще говорили с полчаса, но потом усталость взяла свое.

Утром Толстой постучал в дверь и вошел, не дожидаясь разрешения.

– Высочество! Алексей Петрович, вставай, надо ехать.

– Рано еще, – ответил царевич, щурясь сквозь опухшие веки.

В ответ Толстой вынул из обшлага конверт.

– Вот специальное предписание Петра Алексеевича. Буде наследник обвенчается в России, везти его в Петербург со всей возможной скоростью, а супругу его – за ним осторожно, чтобы не растрясти.

– Не поеду! – мотнул всклокоченной головой царевич. – Устал я, приболел. Не поеду без Фроси.

Толстой обернулся и свистнул. Из сеней вышли четыре драгуна.

– Сам понимаешь, Алексей Петрович, у меня царское повеление, – сказал он спокойно. – И я его выполню. Поедем в моем экипаже. Так что одевайся, будь так добр.

Алексей растерянно оглянулся на Фросю. Та кивнула.

– Помни, о чем мы давеча говорили, – сказала она и перекрестила мужа. – Помогай тебе Пресвятая Богородица!

Через несколько минут царевич вышел в сопровождении драгун, а Толстой на минуту задержался у кровати, где под одеялами лежала Фрося. Петр Андреевич подмигнул ей.

– Вот так! – сказал он. – Смекаешь, что Петр Алексеевич о тебе заботится? А еще более – о нем. – Он указал пальцем на живот Ефросиньи. – Будешь и далее делать, как я скажу, все будет очень хорошо. Поняла ли?

Фрося кивнула. Толстой снова подмигнул ей и вышел. У крыльца его ждал капитан Румянцев.

– Ну как? – спросил Толстой.

Румянцев вынул из кармана вырванную страницу приходской книги.

– Вот.

Петр Андреевич взял лист, сложил его несколько раз и сунул внутрь своего преображенского кафтана.

– Тут понадежнее будет.

В допросной камере было холодно и сыро – печурка в углу не могла согреть каменные стены и низкие своды. За маленьким зарешеченным окном было совсем темно. За столом, накрытым зеленой скатертью, сидел, не снимая шубу, Петр Андреевич Толстой. На лавке у серой стены скрючился полковой писарь, положив на коленки доску с листами бумаги. А у печки, протянув руки к огню, стоял человек, от которого сейчас зависела судьба царевича Алексея – его отец, император российский Петр Алексеевич. Он стоял, задумчиво склонив круглое, одутловатое лицо с расчесанными как у кота жесткими усами.

– Нехорошо, – сказал он, не поворачиваясь.

Толстой промолчал. Он не смотрел даже на спину императора, чтобы не выдать своего тщательно скрываемого волнения – царь умел чувствовать слабину в своих людях, как волк чувствует самого слабого оленя среди стада.

– Не врет? – спросил император.

– Зачем? – откликнулся Толстой. – Она ребенка носит от царевича, твою кровь. Хочет выслужиться.

– Придумывает?

– Она? Баба простая. Хоть и натаскалась рядом с царевичем, да только куда ей придумать про письма шведскому королю Фредерику? Она и имени такого не знает небось.

Царь повернул голову.

– Может, подучили? – спросил он, не глядя на Толстого.

Тот непроизвольно сжал пальцы:

– Кто?

– Мало ли умников, – медленно ответил Петр Алексеевич.

– Можно было бы дать ей кнута, да вот-вот разродится, – сказал Толстой. – А так бы узнали – сама слышала или шепнул кто?

Петр наконец взглянул на него, но быстро отвел глаза к пламени в печи.

– Может, ты сам и подучил, – сказал он тихо.

– А мне зачем? Я, государь, и так отличился. Как ты и приказывал, доставил тебе царевича. А уж сколько потрудиться пришлось – ты сам знаешь, я тебе отчет дал. Да и какой мне резон этой бабе нашептывать? Мое место при тебе, Петр Алексеевич. Вокруг тебя полно других шептунов.

– Да, – кивнул Петр. – Да. Готовься, Петр Андреевич, поставлю тебя на все тайные дела. Все помню. И как ты стрельцов на меня поднимал для Софьи, помню. Но и как сражался потом, как в Семибашенном замке два раза сидел у турок – тоже помню. И про то, как царевича привез – запомню крепко. Поэтому и назначаю начальником над всем розыском.

Он вдруг выпрямился, стремительно повернулся и подошел к столу. Толстой моментально поднялся и склонил голову так низко, что локоны его французского парика, рыжеватого, по моде Людовика-Солнце, улеглись на зеленое сукно скатерти.

– Но и ты запомни, – сказал царь, упершись узловатыми пальцами в столешницу. – Вранья я терпеть не буду. Вознес я тебя высоко, но чуть что – сам тут же, – он указал на стены камеры, – и окажешься. Раз уж я сына своего в Шлиссельбург посадил, то тебя не пощажу и подавно. Все ли понял?

Толстой не стал уверять императора в своей полнейшей преданности – Петр Алексеевич такого не любил. Самоуничижение считал слабостью. Царь при этом был падок на лесть, но лесть заслуженную. Льстить просто так при нем было опасно – Петр тут же начинал подозревать, что его собираются обмануть.

– Теперь что касается бабы, – сказал царь. – Я надеялся, что Алеша откажется от такой мысли. Либо подождет, пока не увидится со мной. Ребенок для него – соперник. Неужто он до этого не додумался? Поторопился, Леша. Или его поторопили?

– Эта Ефросинья торопила, – ответил Толстой. – Хотела обезопасить себя.

– Простая баба, а не дура, – кивнул Петр. – Когда родит?

– Скоро уже.

– Знаешь что, – задумчиво произнес царь. – Ты пристрой ее к старшему Брюсу. И накажи ей никогда никому не рассказывать, где была, с кем была и от кого ребенок.

– По-хорошему… – начал Толстой нерешительно. – Надо бы ее…

– Вместе с дитем? – спросил царь.

Толстой едва заметно кивнул.

– Так ведь это внук мой, – саркастически покачал головой Петр Алексеевич. – Так-то ты начинаешь о безопасности государственной заботиться? Предлагаешь царского родича укокошить?

– Если безопасность того требует, – тихо, но твердо ответил Толстой.

Петр посмотрел ему прямо в глаза и молча кивнул.

– Но не в этот раз, – сказал он твердо. – Баба простая, но умная – поймет, если ты скажешь, что выхода у нее два. Либо жить скромно, за каким-нибудь гарнизонным офицером. Либо… то, что ты предложил.

– А ребенок?

– Кровь Лопухиных. Пусть живет, не зная об этом. Я присмотрю. Вырастет, запишем его в Преображенский. А там – как сам себя поведет. Если увижу, что достоин, – открою всем. Если будет как Алешка – значит, не судьба ему стать царевичем. Понял?

– Понял.

В коридоре послышался топот сапог караула.

– Иди, – приказал Петр Алексеевич. – Оставь нас.

Толстой встал, прошел к двери и открыл ее. Царевич под охраной гвардейцев стоял, исподлобья осматривая допросную, будто искал дыбу или станок.

– Зайди, – приказал царь Петр. – И дверь затвори.

Толстой проскользнул в коридор и дал знак гвардейцам отойти подальше. Царь сел за стол и указал сыну на лавку у стены.

– Сядь.

Царевич повиновался. Петр Алексеевич смотрел на него тяжелым усталым взглядом. Потом спросил:

– Есть хочешь?

– Нет.

– А выпить?

– Да.

Петр Алексеевич открыл дверь и крикнул караульным, чтобы принесли вина и стаканов. Потом вернулся за стол.

– Осуждаешь меня?

Алексей поднял голову.

– Да, – сказал он тихо.

Царь поморщился.

– Твое право. А мое дело – защищать свой трон. И наследие предков моих.

– Они и мои тоже, – возразил Алексей.

– Ой ли? – саркастически спросил Петр, накачивая себя холодной злостью, – Ой ли? Твои предки – Лопухины. От моего отцовства ты, считай, отказался, когда сбежал.

– Отец, – прервал его царевич. – Ты простил меня за это. В письме своем, помнишь?

– За это – простил, – жестко ответил император. – А вот за сношения твои со шведом, которые открылись, я не прощал. И не прощу!

– Ты обещал! – возмутился Алексей. – Обещал, что не будет мне ни суда, ни темницы.

– Со шведом! – Петр грохнул кулаком по столу.

Дверь приоткрылась, и на пороге появился гвардеец с кувшином и латунными стаканами. Петр Алексеевич взял себя в руки.

– Поставь и иди, – приказал он преображенцу.

Когда дверь за гвардейцем закрылась, он разлил вино и передал один стакан сыну.

– Выпьем, – сказал Петр. – За здоровье братца твоего сводного, Петра Петровича! Пей лучше, может, и зачту тебе.

Но царевич выглядел крайне растерянным.

– Разве?.. – начал он.

– Что?

– Толстой сказал – братец мой помер.

Царь чуть не подавился.

– Что? – пробулькал он. – Помер?

А потом расхохотался:

– Вот скотина! Это он так тебя из Милана выманивал, значит. Сказал – Петр Петрович помер, мол, ступай на царство. Вот мерзавец-то!

– Что смешного? – сердито спросил царевич и поднес стакан к губам. Запрокинув голову, он выпил все до дна, а потом поставил стакан рядом на лавку.

– Нехорошо, конечно, – согласился царь, вытирая заслезившиеся глаза. – Стервец какой, ничем не брезгует. А?

Алексей задумался.

– Значит, братец жив, – сказал он тихо. – А меня ты выманил, чтобы лишить наследства и засадить в монастырь. Пока я был у цесаря, ты этого сделать не мог. А теперь я в твоей воле. Что же… я подпишу отречение.

– Нет, – сказал царь. – В монастырь – это раньше, до твоего побега. До твоих писем шведскому королю с предложением пойти на Россию в твою пользу.

– Не писал я ничего! – возмутился Алексей. – Никаких таких писем!

Петр, не отвечая, смотрел в стол.

– Не писал! Веришь ты мне? – закричал с досадой царевич.

– Не важно, – произнес Петр. – Достаточно и одного побега. Пока ты только мечтал о моей смерти, я мог согласиться и на монастырь. Я думал, Алешка – болтун. Мало ли что он там себе воображает. Но ты начал действовать, не подумав, что болтать – одно. А вот делать – уже другое. Ленивый мечтатель не опасен. Мечтатель действенный – вот угроза.

– Но я тоже твой сын.

– Сын…

Петр встал и подошел к окну, отвернувшись, чтобы Алексей не видел его сведенного судорогой лица.

– Сыновья у простых людей, – сказал он вдруг высоким скрежещущим голосом. – А у царя наследники! Разницу чуешь? Сколько я проживу – Бог ведает. А как помру – тут же все наши расколются: одни за Петьку встанут, а другие тебя захотят, потому что ты своих в случае победы оделишь и новой властью, и новым богатством.

– Я отрекусь. Я крест поцелую, – горячо возразил царевич.

– А им все равно, отречешься ты или нет. Потому что мать твоя – из боярского рода. А Петька мой – от Катерины. Куда ей, захудалой, против старых родов?

– Но если не в монастырь… то куда? – растерянно спросил Алексей.

Петр резко повернулся к нему страшным лицом. Правое веко у него подрагивало.

– Не мне это решать, – сказал он тяжело. – Завтра вынесу вопрос в Сенат. Как приговорят сенаторы, так и будет.

– Врешь! – закричал царевич. – Твои сенаторы решат, как ты задумал!

Он вдруг подозрительно сощурился.

– А Фрося? – спросил он. – Она ведь брюхата твоим внуком. Что ты с ним сделаешь, когда родит?

Петр снова сел за стол:

– Не твое дело. Малец родится вне брака.

Он вынул из кармана лист, вырванный из приходской книги.

– Видишь? Не было ничего!

– Было! – крикнул Алексей. – Перед Богом и людьми!

– Ну, с Богом пусть Синод разбирается, – ответил насмешливо Петр. – А люди – мои. Что прикажу, то и скажут. Родится дите – отдам его в хорошую семью. А Фросю свою не жалей. Она тебя не пожалела. Про шведа – это с ее слов записано.

– Пытали? – охнул царевич.

– Никто пальцем не тронул. Разве я зверь – брюхатую пытать?

Царевич встал, подхватив с лавки стакан, подошел к столу и налил до краев. Выпив, он вытер губы рукавом.

– Сколько мне еще осталось?

Царь пожал плечами, встал и вышел из камеры, кликнув караул.

Через две недели Сенат решил – за измену и покушение на государство царевича Алексея предать смертной казни.

А для полного разоблачения масштабного заговора – подвергнуть его пытке кнутом.

Пушки грохотали, россыпи фейерверка освещали стоящий на середине Невы только что спущенный на воду военный корабль «Лесной», построенный по чертежам самого Петра Алексеевича. Гремело пьяное «Виват»! Сам царь сидел в большом кресле, установленном прямо на берегу, закинув ногу в ботфорте на ручку. Позади стояли длинные столы, накрытые малиновыми бархатными скатертями. Бутылки, блюда с пирогами и нарезанным мясом, – все это плыло в дыме фейерверков и больших костров, разожженных по границе поля. Барабанщики и флейтисты, все уже пьяные, играли не переставая. Царь смотрел на корабль, поставив на колено серебряный кубок. В другой руке – тонкая голландская трубка. Иностранные послы ходили с озабоченными лицами.

– Почему не объявляют траур? – спросил резидент австрийского двора у графа Меншикова.

– Какой? – откликнулся тот.

– По царевичу.

– По преступнику, – твердо ответил граф. – По преступникам траур не объявляют.

– А почему тогда гроб с телом преступника стоит в Троицкой церкви под охраной двух сержантов и открыто для прощания?

– Потому как преступник – царский сын, – чуть раздраженно ответил Меншиков.

– Какая интересная логика у вас! Когда же похороны?

– Завтра утром.

– Я должен составить донесение своему императору, – сказал вежливо резидент. – Какую причину смерти царевича я могу указать? Говорят, он не выдержал пытки?

Меншиков раздраженно посмотрел на собеседника.

– Преступник умер от чувства глубокого раскаяния, – сказал он.

Резидент кивнул.

– У вас вежливые преступники, – сказал он, слегка улыбнувшись. – Избавляют своих судей от необходимости совершать казнь.

Он поклонился и отошел в сторону.