Глава 4

Синегорск – городок небольшой. Чистый, аккуратный. Правда, названия своего не оправдывает – никаких синих гор у него нет, а есть сплошные впадины, по которым вьются улочки вниз-вверх и сходятся потом на центральной площади, выложенной старой брусчаткой. А еще река протекает со скромным названием Тихая, так медленно и величаво течет, будто и в самом деле не торопится никуда. Спокойное место. Классическая северная провинция.

По крайней мере, Тане городок понравился. А Сергей уже бывал здесь – по делам.

Поселили их в служебной квартире от предприятия, куда командировали Сергея. Квартира была большая, но почти нежилая. Казенная. На кухне допотопный гарнитур из белого пластика, в гостиной угловатая неказистая софа и таких же два кресла в комплекте, в спальне большая кровать с твердокаменным матрацем, застеленная жаккардовым покрывалом.

Но им было все равно, какая квартира. Они были вместе, и это уравновешивало все душевные терзания по поводу их поступка и уж тем более скрашивало все бытовые неудобства. Хотя по большому счету никаких особых неудобств и не было – холодильник и газовая плита на кухне работали, в ванной исправно текла горячая и холодная вода, входная дверь запиралась на два надежных замка, и что происходило за этой закрытой дверью, было их общим и неделимым, выстраданным и абсолютно, просто бессовестно счастливым. А может, настоящее стопроцентное счастье и должно подогреваться совестливым страданием, как бы жестоко и бессовестно это ни звучало? Согласно тому физическому закону – если в одном месте что-то убывает, в другом обязательно прибывает? Может, и вся человеческая природа-любовь так задумана, что плевать ей на обратные утверждения стороны пострадавшей – мол, своего счастья на чужом несчастье не построишь?

Да, в первые дни бегства счастье вытеснило из них все другие эмоции, все другие ощущения. Казалось, даже память о прошлом вытеснило. Не было ничего оставлено в прошлом, а если было, то спряталось куда-то, перепуганное этой сумасшедшей лавиной счастья. Они – вдвоем! Только вдвоем! Немыслимо, невозможно оторваться друг от друга, и насытиться друг другом тоже до конца невозможно! Хотя рассудочное осознание содеянного и поднимало голову иногда, и Таня видела это в глазах Сергея. Видела и пугалась. И звала его снова в это сумасшествие – жестом, взглядом, улыбкой, вспыхнувшей в глазах страстью. Зачем, зачем им рассудок, если все уже произошло! И если они вместе решили броситься вниз головой в эту пропасть, в это любовное помрачение – зачем? Надо пережить его вместе, испить, избыть до конца. Впереди – целый год! И много, и мало. Но это уже неважно – если по времени.

Жизнь Тани текла вязко, как в теплом счастливом тумане. Утром Сергей уходил на работу, она долго спала. Потом вставала, ходила по квартире неприкаянно. Не то чтобы не знала, куда себя деть, наоборот, эта неприкаянность была тоже счастливой, как продолжение безумной ночи, и не хотелось расплескать ни капельки счастья, и думать о чем-то другом тоже не хотелось. Да и о чем думать, собственно? Начнешь думать – рассудок проснется. А вслед за ним и презрение к самой себе – уехала, бросила все, детей оставила. Какая она мать после этого?

Нет, нет, не думать… Это всего лишь год. Потом она все наверстает. Это всего лишь год, и ничего ужасного с материнским инстинктом за этот год не произойдет! И с Валей тоже ничего не произойдет. Он же понял ее, он же отпустил. Правда, поставил свои странные условия, но отпустил!

Побродив по квартире, она выходила из дома, медленно прогуливалась по тихим улочкам городка, заходила в супермаркет, чтобы купить продуктов. К приходу Сережи готовила ужин. Ждала его за накрытым столом. Он приходил, и счастье делало новый виток, не давая опомниться. Все-таки любовь – это не то чувство, как его понимают в обыденности. Любовь – это великая тайна. Не разгаданная до конца никем и никогда, да и вряд ли будет разгадана…

Со второй половины сентября зарядили дожди, и городок покорно отдался им, съежился и будто нахохлился, пережидая ненастье. Таня подолгу стояла у окна, глядя на безлюдный кусок улицы. Однажды подумала вдруг – даже телевизора в этой квартире нет. И ни одной книги нет. Странно.

Сама по себе эта мысль испугала ее немного, будто была предвестником подступающей скуки. Но ведь нет никакой скуки, еще чего! Время ее наполнено счастьем ожидания, и ничего, что идет дождь и гулять нельзя. И не надо никакого телевизора с его отвлекающей от счастья болтовней. Наоборот, надо утрамбовать в себе это счастье, чтобы хватило надолго, на всю оставшуюся жизнь. Разве не с этой целью она здесь?

Отвернувшись от окна, она снова начала бродить по квартире, слушая тишину. Остановилась у допотопной магнитолы на длинных ножках – интересно, этот раритет из прошлого века функционирует или нет? Надо проверить…

Нашла на полу вилку, воткнула в розетку. Вспомнилось вдруг, что у бабушки была точно такая магнитола, и пластинки тоже были – старые, в бумажных пакетах. И в клубе на танцах в Озерках тоже крутили магнитолу. Они с девчонками собирались, смотрели, как танцуют ребята постарше. Сколько ей тогда было? Двенадцать? Тринадцать? И Сережа там был, да только и не смотрел на нее, малявку…

Пластинки тоже нашлись – в отделении секретера, уныло примостившегося в углу гостиной. Много пластинок. И какие это были пластинки – будто в детство свое окунулась, в раннюю юность! На танцплощадку в Озерках, да! Вот они, родимые, которым подпевали, которые бередили мелодиями юные души… Демис Руссос, «Оттаван», оркестр Поля Мориа… Джо Дассен! «Сикрет сервис», итальянцы, «Наутилус Помпилиус»! Ох, как страдала юная душенька, когда Таня глядела на Сережу, танцующего с другой девочкой, более взрослой… «Я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой! В комнате с белым потолком, с правом на надежду…»

О, а это что? Неужели «Битлы»? Ну да, самый первый альбом, который появился тогда… А вот еще – «Белый альбом»… Вот это да! Вот это находка! Ура! Пусть счастье наполнится музыкой, именно этого сейчас ей не хватает!

Таня поставила диск Джо Дассена, осторожно подвела иглу. Только сработай, старая рухлядь магнитола, только не подведи…

Затаила дыхание, вслушиваясь в тихий шорох иглы. И облегченно вздохнула, когда комната наполнилась волшебной мелодией и таким же волшебным грустным голосом, выпевающим по-французски:

И тут же начала подпевать, стараясь попадать в такт:

Вдруг захотелось плакать. Вдруг осозналась временность ее счастья, и нелепость его, и безысходность… Почему она вдруг решила, что счастью нужен год? А если через год не отпустит, не избудется? Что тогда? Если, наоборот, оно вырастет и окрепнет, и невозможно будет расстаться – чтобы навсегда, как обещала Валентину? И самой себе тоже обещала?

Нет, не надо больше Джо Дассена – всю душу вынул. Лучше «Битлов» поставить. А еще лучше – «Оттаван», чтобы отвлечься на ритмичную веселую музыку, скоротать вместе с ней время ожидания. Счастливого ожидания. Да, она счастлива, очень счастлива, и даже ожиданием счастлива…

Потом дожди прекратились, и сентябрь плавно перешел в холодный и ветреный октябрь. Листья с деревьев облетали стаями, устилали землю ярким ковром. Городок готовился к зиме. Здесь она, по всей видимости, рано наступает.

Когда в начале октября пролетел за окном первый снег, Татьяна удивилась – уже? Так рано? Хоть и не лег на землю, быстро растаял, но все равно тревожно как-то на душе стало, будто вместе со снегом пришла в ее счастье опасливая фальшивая нотка. Раньше молчала, а теперь дала о себе знать.

А потом она и в «музыку» наигралась. Однажды проснулась, глянула в окно, и так захотелось услышать Данькин голос! И Егоркин! Просто услышать! Имеет она на это право? Мало ли какие условия были поставлены Валентином… Да и что это за условия, в конце концов? Кто может запретить матери говорить с детьми? Наверное, и Валя уже осознал всю нелепость своих условий. Да она и не обещала ему ничего такого. Тем более уже месяц прошел, как она соблюдает эти невозможные условия!

Бросилась искать свой мобильник, нашла, быстро кликнула Данькин номер, одновременно вспоминая, в котором часу заканчивается последний школьный урок. Если еще не закончился, он может и не ответить. У них в школе с этим строго – никаких переговоров по телефону во время занятий.

Телефон повел себя очень странно – выдал вдруг информацию о том, что номер не существует. Она сглотнула обиженно, будто ее оскорбили до глубины души – то есть как не существует? Как это может быть?

Дрожащими пальцами кликнула номер Егора – та же история. Потом вдруг дошло – Валя им номера сменил…

И застыла в ужасе, все еще до конца не понимая случившегося. Щеки горели, откуда-то изнутри поднимался озноб возмущения, смешанного с чувством вины. Ну да, а как иначе? Она же приняла Валины условия. А он всего лишь подкрепил их конкретным действием. И свой номер телефона наверняка сменил. А если и не сменил, то скажет ей то же самое – если тебе так нужен этот год, то исчезни из нашей жизни на весь год. Не проявляйся никак, не мучай меня и детей.

Надо позвонить маме, вот что. Она наверняка знает все новые номера телефонов. Хотя не хочется ей звонить, не хочется слышать очередные упреки в свой адрес. Тем более сама мама ни разу не захотела с ней поговорить за это время. Тоже из своей жизни вычеркнула блудную дочь, выходит? Не говоря уж о папе?

Конечно, она во всем виновата сама, и даже отрицать этого не будет. Она совершила преступление против семьи, против нравственности, против устоев. Конечно, она не может рассчитывать на понимание. Но мама! Ведь мама должна быть понимающей – априори! А если бы она совсем от Вали ушла, забрав детей, – все было бы по-другому, что ли?

Да, все было бы по-другому, наверное. Потому что это бы вписалось в привычную схему устоев и нравственности. С трудом бы, но вписалось. А ее поступок – вне схемы, вне понимания.

Мамин телефон долго исходил длинными гудками, пока она не услышала ее строгий суховатый голос:

– Да, Таня, я тебя слушаю. Здравствуй.

И, пытаясь преодолеть эту суховатую строгость, граничащую с презрением, она горячо затараторила в трубку:

– Ой, мама! Как хорошо, что я до тебя дозвонилась! Как вы там? Как папа? Здоровы?

– Да, Таня, мы с папой здоровы. Если наше состояние можно назвать здоровьем, конечно. Спасибо за внимание, дочь. Я тронута.

– Мам, не разговаривай со мной так, пожалуйста…

– А как? Как мне надо с тобой разговаривать? Ты что, не понимаешь, во что превратила нашу жизнь, Таня? Мы же с отцом почти не разговариваем, он всю вину свалил на меня. Якобы я виновата в том, что ты… Что это я тебя так воспитала. У нас в доме поселилось большое горе с тех пор, как ты уехала. Даже твой номер набрать и то сил нет, да и рука не поднимается, если честно. Да, Таня, у нас тихо в доме и горестно. И мы не понимаем, за что ты нас так наказала, Таня. Ударила по самому больному… Да если б ты знала, как мы с отцом по внукам скучаем!

– Не поняла… – похолодела Таня. – Почему скучаете? А Даня с Егором… Они что, у вас не бывают?

– Нет, не бывают, представь себе.

– Почему?

– И ты еще спрашиваешь? Им же Валя запретил у нас бывать!

– То есть как это – запретил? Что ты говоришь, мам?

– Что есть, то и говорю. Так нам и объявил – не стоит, мол, беспокоиться, уважаемые. Это мои дети, и все вопросы по их пребыванию я буду решать сам. Представляешь? Это мы, родные бабушка и дедушка, – чтобы не беспокоились! Я даже предположить не могла, что от Валентина когда-нибудь такие слова услышу! И вот, дождались! Хотя папа говорит – его можно понять. Но как такое можно понять, а? Когда родные бабушка с дедушкой внуков не видят?

– Мам! А кто в таком случае Даню из школы забирает? Неужели Валя сам за ним ездит? И потом, дома… Его же надо обедом кормить, уроки делать…

– А тебя этот вопрос вдруг взволновал, да, дочь? Месяц не волновал – и вдруг?

– Но я думала, ты Даню из школы забираешь, как обычно…

– Да, было у нас обычно, а стало совсем не обычно. Так и живем теперь, да.

– И все же, мам… Кто его забирает из школы? Сам Валя?

– Нет, не сам. Нанял он какую-то женщину, она утром Даню с Егором в школу на машине привозит, потом Даню забирает. А потом и за Егором приезжает, я видела. Я хотела с Егором поговорить, но она мне и этого не позволила, представляешь? Мягко так оттеснила, с милой улыбкой. Извините-простите, мол, мы торопимся. Нам еще в бассейн надо успеть и к репетитору по английскому. Наверное, ей Валя четкие указания дал, чтобы не позволять нам с отцом с детьми общаться.

– Значит, ты их новых номеров телефонов не знаешь, мам?

– Нет, не знаю. Я и к школе ходить перестала, потому что трудно мне родных внуков издалека видеть. Да и времени сейчас нет. Я ведь стараюсь все время рядом с отцом находиться, потому что он совсем в депрессию впал. Говорит, никогда тебе не простит. Вот что ты натворила, доченька! И свою жизнь разрушила, и нашу с отцом тоже!

– Мам, но я же вернусь. И все будет по-прежнему, мы же с Валей договорились…

– Да не может быть по-прежнему, как ты этого не понимаешь-то, господи? Откуда вдруг в тебе такая самонадеянность взялась? Или ты решила, что Валина любовь к тебе – это не чувство, а твердокаменная стена? Но ведь любую стену таким предательством пробить можно. Подлостью и предательством.

– Мам, прости меня! Ну не могла я иначе, мам…

– Все, не могу больше с тобой разговаривать! И не звони больше! Дай нам с отцом успокоиться хоть немного. Я понимаю, конечно, что надо родной дочери все прощать и пытаться понять, но я не могу. Не получается у меня с пониманием. А стало быть, и с прощением тоже. Все, Таня, все…

Мамин телефон отключился, и Таня заплакала тихо, размазывая горячие слезы по щекам. Потом торопливо начала перебирать имена, записанные в памяти телефона, – кому еще можно позвонить…

Имена все были не те. Коллеги по работе, знакомые, стилист, и дантист, и массажист, и еще бог знает кто… Были, конечно, имена друзей – три семейные пары, с которыми они дружили вместе с Валей, отмечали общие праздники. Но они наверняка в курсе, что меж ними произошло. И наверняка ее осуждают. И не понимают. И презирают. И не так уж они сильно близки, чтобы у них записаны были в памяти новые номера телефонов Егора и Даньки…

И давние подруги в телефонной памяти тоже были. Такие давние, что и не вспомнить, когда виделись последний раз. Как-то не получалось у нее крепкой дружбы. Не умела ее прочувствовать. Зависть к себе чувствовала, а дружбу – нет.

О, Светка! Светка с Володей точно никуда не делись, они ж рядом, в соседнем подъезде живут! Надо Светке позвонить, она наверняка все про детей знает! И каждый день их видит – наверняка!

Светка ответила сразу, будто ждала ее звонка. По крайней мере, в голосе не прозвучало ни одной удивленной ноты.

– Ну, привет, Тань, привет… Как ты там, пропащая душа? Чего вдруг обо мне вспомнила? Решила отвлечься на минутку от великой любви, да?

– Я по делу звоню, Света…

– По делу, говоришь? И какое же у тебя ко мне дело? Ой, не могу, дело у нее, держите меня трое! Да мне когда Володька сказал, что ты сбежала, что якобы на год у Вали попросилась, я чуть в осадок не выпала! Ну, думаю, выдала номер Танюха… Отпусти, мол, меня ненадолго, у меня большая любовь. Я сразу вспомнила, как одна певица наяривала – отпустите меня в Гималаи! И у меня такая же ассоциация вдруг возникла. Смешно, правда? Всех ты насмешила, Танюха, да… Только никто не смеется, знаешь. Когда на твоих глазах топчут чью-то любовь – не смешно. И Валя твой тоже хорош – подписался на такое унижение! Ой, да если б я… Да мой бы Володька… Да на мне бы живого места не осталось! А с тебя – как с гуся вода!

Обманутая ее презрительно-смешливым расположением, Таня спросила торопливо:

– Свет, а ты детей моих видишь? Как они?

– Да вижу, конечно, каждый день почти. Нормально они, все в полном порядке. Их в школу Наташа возит, я с ней познакомилась недавно. Ничего такая. Общительная, доброжелательная.

– Да, мне мама сказала, что Валя нанял кого-то. А ты не знаешь их новых номеров телефонов, Свет?

– Кого? Твоих мальчишек?

– Ну да…

– Нет, у мальчишек номеров не знаю. А что, Валя им номера сменил?

– Да, сменил.

– А, теперь понятно. Он ведь и свой номер тоже сменил. А я еще думала – почему?

– Свет, а ты мне не скинешь его новый номер?

– Нет, Тань, не скину. И не проси даже.

– Но почему, Свет?

– А потому. Если Валентин так сделал, значит, ему так надо. Тем более меня ж Володька убьет, если я вдруг… Ты же знаешь моего Володьку, что ты! Да я и сама еще умом не отшиблась. Чего бы мне вдруг Володьке перечить да с Валей отношения портить? Нет, я своим замужеством дорожу, какое бы оно ни было. А вот тебя я не понимаю, Танюха! Убей, но не понимаю!

– Света, пожалуйста… – взмолилась Таня. – Очень тебя прошу…

– Нет уж, Тань, и не уговаривай. И вообще… Чего тебе вдруг приспичило-то, а? У тебя ж почти целый год впереди, влюбляйся – не хочу, в своих Гималаях! Смешно, правда. Это ж надо такое придумать. А насчет детей не беспокойся, Тань, с детьми все в полном порядке. По моим наблюдениям, они с этой Наташей общий язык нашли. Я видела недавно, как они смеялись, когда все вместе в машину садились. Она, между прочим, очень даже симпатичная. И молодая, заметь. Намного моложе тебя. Задуматься стоит, между прочим! Хотя да, я понимаю, тебе сейчас не до того. Как там, в Гималаях, погода-то? Любовному климату соответствует?

– Света, мне очень нужно поговорить с Егором и Даней… Пожалуйста, Света! Узнай их номера телефонов! А я тебе потом перезвоню!

– Ну, зациклилась! Ей про Фому говоришь, а она опять про Ерему! Нет, говорю тебе! И не приставай! Ты ж сделала все по-своему, правда? Любовью тебе захотелось до отвала наесться? Вот и пожалуйста, и ешь ее, сколько влезет, намазывай на хлеб с маслом да ешь. А мы уж тут как-нибудь и без любви проживем. С Володькой… Все, Тань, пока! Некогда мне с тобой разговаривать, надо обед готовить.

…До прихода Сережи она так и просидела на стуле, сжимая в руках телефон. Он испугался, взглянув на нее:

– Что с тобой, Тань? Случилось что-нибудь, да? Тебе позвонил кто-то?

– Нет, мне никто не звонил. Мне уже больше месяца никто не звонит, Сережа. Вообще никто. Будто меня уже нет. Будто я умерла…

Она и сама слышала, как плывет голос, как он плюхается из трагической ноты в насмешливо-слезливую, почти истерическую. А еще чувствовала, как пальцы продолжают нервно сжимать телефон, как идет изнутри отчаянное желание раздавить его вместе с презрением, которое только что щедро на нее выплеснулось. Потом подняла глаза на Сережу и всхлипнула, произнесла тихо:

– Мне сейчас так плохо, Сереж…

Он сел рядом, обнял ее за плечи, ничего не сказал. Да и не надо было ему говорить. Татьяна и без слов чувствовала, будто внутри что-то обмякло от его искреннего молчаливого участия. И дальше то ли плакала, то ли жаловалась через горячие слезы. Он слушал, не перебивая. Давал ей выговориться.

– Представляешь, он все номера телефонов поменял. И себе, и Даньке, и Егору… И даже маме с папой не сказал. Полную блокаду устроил, представляешь? Ну зачем так, зачем? Что плохого будет, если я поговорю с детьми по телефону? Да я не стану ему самому звонить, напоминать о себе не стану, как он и просил! Но детям… Почему я не могу позвонить детям? Я же мать, Сережа, как он этого не понимает? Пусть плохая, но мать! Он же не имеет никакого права так поступать…

– Тань, успокойся… Ты успокойся и попробуй его понять, – ласково проговорил Сергей, сжимая ее холодные ладони. – Ведь наверняка ему все это нелегко далось, и он так решил. Постарайся его понять, Таня!

– Как?! Как его понять? И при чем тут дети, скажи? Они же и мои дети, я люблю их не меньше его!

– Ну, он же должен был как-то…

– Что? Что он должен? А я? А мне как быть? Целый год не общаться с детьми? Что ты говоришь, Сережа?

– Тань, но ты же сама согласилась на его условия…

– Да, но эти условия не касались детей! Он просил сделать так, чтобы я ему о себе не напоминала! И вообще, какие тут могут быть условия, а? Ну вот в принципе – какие? Мы что, сделку купли-продажи совершаем, о цене торгуемся? Не может быть никаких условий, я же мать своим детям, а не чужая женщина!

– Тань, успокойся… Ну хочешь, я сам с ним поговорю?

– О чем? О чем ты с ним поговоришь? О чем вам вообще можно разговаривать? Или ты станешь просить его, чтобы разрешил мне поговорить с детьми?

– Ну да, попрошу…

– Ах, как у тебя все просто! Ты попросишь – и он согласится! Не говори ерунды, Сережа! Ты так говоришь, потому что не понимаешь меня. Не понимаешь, что я сейчас испытываю. Потому что ты мужчина, и ты не понимаешь…

– Таня, Танечка… Я же все прекрасно понимаю, что ты…

– Нет, не понимаешь! Не понимаешь! Ну вот скажи мне честно – ты ведь общаешься со своими дочками, правда? Каждый день им звонишь?

– Да, Тань. Звоню.

– А они тебе?

– И они мне.

– А с Тамарой тоже общаешься?

– И с Тамарой…

– Ну, вот видишь! И не говори мне ничего больше, не успокаивай! Ты просто меня не можешь понять, вот и все!

– Тань, прости… Я не хотел тебя обидеть. Ты спросила – я ответил. Или надо было солгать?

– Ну, зачем же лгать. Я это к тому говорю, Сереж, что ты меня не понимаешь совсем. Не понимаешь, как сильно я люблю тебя! Думаешь, мне это легко было, да? Легко все бросить, уехать. Да если бы ты понимал, Сережа…

– Да я понимаю, Танечка, понимаю! Ну, успокойся, пожалуйста… Хочешь, воды принесу, а?

– Нет, не надо.

– Мы обязательно что-нибудь придумаем, Тань! В новогодние каникулы съездим, ты увидишь детей…

– Да я не доживу до новогодних каникул! Если б ты знал, как мне плохо сейчас, Сережа!

– Тань, успокойся. В конце концов, ты вправе принять любое решение…

Она вдруг перестала плакать, глянула на него в ужасе. Высвободив ладони из его рук, провела ими по щекам, смахивая слезы. И заговорила вкрадчиво, с болезненной хрипотцой:

– То есть ты хочешь сказать, что я совершенно свободна, что я могу хоть сегодня идти на все четыре стороны? Ты хочешь сказать, что если я сама все это затеяла… Что это я убедила тебя…

– Тань, не надо. Я вовсе не это хотел сказать.

– Ладно, я поняла… Я все поняла, Сережа. Я свободна, я могу возвращаться в свою жизнь. Что ж, все теперь ясно…

– Таня! Куда ты, Таня? Да постой…

Она уже молнией мчалась в спальню и там принялась выволакивать из шкафа свой чемодан. Выволокла, взгромоздила на кровать, ожесточенно начала бросать в его распахнутый зев свои вещи.

Сережа стоял на пороге спальни, смотрел грустно и немного устало. Потом подошел, обнял ее сзади за плечи, с силой притянул к себе. И она затихла в его руках, подчинившись этой силе. Потом развернулась к нему, обняла и… Чуть не потеряла сознание от нахлынувшего прилива страсти. Сергей в последнюю секунду успел отшвырнуть чемодан, и он с грохотом свалился на пол.

И все. И не было больше ничего в мире. И самого мира не было. Была только их любовь. Ее величество Великая Тайна. Не разгаданная никем до конца, да и нельзя ей быть разгаданной. Потому что у всех любящих своя Тайна. И что делать, коли им такая трагическая досталась? Такая, которая перешагивает через невозможное и берет свое.

Потом они лежали рядом, опустошенные и оглушенные, и картина мира постепенно прорисовывалась перед глазами. И память возвращалась, и чувства. Наконец Сережа произнес тихо:

– До зимних каникул всего ничего, Танечка… Октябрь, ноябрь, декабрь. Все образуется, вот увидишь. Я очень люблю тебя, очень! И не ты этот год придумала, я сам придумал его, поверь… Не обвиняй больше себя, ладно, Танечка?

В последних числах октября городок Синегорск основательно накрыло снегом. Он лежал на крышах домов, на ветках деревьев, на газонах и таять уже не собирался. И город принял его радостно, и сам стал белым и чистым, и обещал не испортить этой чистоты до конца зимы, что было вполне исполнимо, потому что в больших городах такого снега не бывает, а в маленьких – пожалуйста! Вот вам праздник до наступления весны, радуйтесь!

Таня стояла у окна, щурилась на эту яркую белизну. Вспомнилось, как Данька всегда радуется первому снегу, как он вместе с Валей и Егором самозабвенно лепил снежную бабу во дворе… А она так же стояла у окна, смотрела. И смеялась. И была счастлива.

Вздохнув, она с усилием проглотила слезный комок в горле. Почему-то мысль о том, что она была счастлива тогда, показалась предательской. Хотя почему – предательской? Нет никакого предательства. И тогда была счастлива, и сейчас тоже. У каждого счастья свои оттенки, только одно счастье постоянное, а другое – временное. Потому что без временного, у судьбы выпрошенного, не будет и постоянного…

Господи, опять она вымучивает себе оправдание, ну сколько можно, уже вся эта ситуация вымучена и оправдана вдоль и поперек! Надо просто жить, и все. Радоваться первому снегу, ждать Сережу с работы, потом весь вечер быть вместе. И ночью – вместе… Разве не этого она хотела, не для этого на такие жертвы пошла?

Да, именно этого она хотела. Да, все получилось, как она хотела. Вот город Синегорск за окном, вот ее любовь, вот ее жизнь вместе с Сережей. Но только счастливое ощущение уже не кажется таким ошеломляющим, будто его тоже накрыло снегом. Белым, холодным. И сквозь толщу снега пробивается тоска. И очень хочется увидеть Егора и Даньку… Или хотя бы их голоса услышать.

Нет, она не стала от этой тоски меньше любить Сережу, просто, наверное, отрезвела немного. И с ужасом поняла, что… Даже в мыслях страшно себе самой это выговорить…

Наверное, нельзя было класть на жертвенный алтарь свое материнство, свою тяжелую разлуку с детьми.

В этом ее ошибка. И правильно Валя наказал ее отсутствием какой бы то ни было информации о детях. Очень жестокое наказание, да. Как на чаше весов – или любовь, или дети. Вон даже Егор убрал все свои странички из социальных сетей… А может, маме еще позвонить? Может, мама что-то о них знает? Наверняка ведь делала попытки общаться…

Нашла телефон, села с ним на диван, кликнула мамин номер. И встревожилась, когда услышала ее голос – немного раздраженный.

– Тань, ты извини, но мне не очень удобно сейчас говорить! Папа болен, и мне срочно надо в аптеку бежать…

– Что с папой, мам?

– А тебе разве не все равно, что с нами происходит? Ты же о нас не подумала, когда…

– Мама, пожалуйста, я прошу тебя! Да, я плохая дочь, я это признаю, прости меня, пожалуйста! Но ради бога… Что с папой, скажи?

Видимо, мама услышала что-то в ее голосе, заговорила уже более спокойно, без ноток агрессивной обиды:

– У папы был очень сильный приступ панкреатита, Тань. «Скорую» пришлось вызывать. Говорят, на нервной почве. Мы ведь тоже, знаешь, очень переживаем всю эту ситуацию и по внукам очень скучаем. И папе я никак не могла твое поведение объяснить. Ты же знаешь папу, для него твой поступок вообще непонятен. Да и мне тоже…

– Папа сейчас в больнице, да?

– Нет, его уже отпустили. То есть он сам домой отпросился. Сказали, нужен постельный режим и строгая диета. И душевный покой. Постельный режим и диету я ему организовала, конечно, а где я душевный покой возьму? А, Танечка? В аптеке его не купишь!

– Прости меня, мам. Да, я плохая дочь. И плохая мать тоже.

– Ты так это произносишь спокойно, Тань… – вздохнула мама. – Будто говоришь – отвяжись. Мол, хоть горшком назови, только в печь не ставь. А если б ты до конца свои самообвинения прочувствовала…

– Я все прочувствовала, мам. До конца.

– Ой ли? Да если бы это было так, мы бы с папой сейчас не тосковали по внукам…

– Значит, о детях ты ничего не знаешь, мам?

– Да не в том дело, знаю я о них или нет, Таня! Ну, знаю, что они здоровы, что в школу ходят, что их возит эта женщина на все дополнительные занятия, и на плавание, и на фехтование, и на английский… Дело-то ведь в другом, Таня, совершенно в другом. Нет, как Валентину в голову взбрело отказать нам в общении с внуками, я не понимаю? Что мы-то ему плохого сделали? Мы же как к сыну родному к нему относились. Папа его очень уважал… Ну вот за что, скажи?

– Ты прости его, мам. Ему так легче, наверное.

– Как это – легче? Именно от того легче, что нам с отцом так больно?

– Не знаю. Наверное…

– Ладно, не стану я с тобой на эту тему философствовать, зачем лишний раз душу бередить? Ты ж меня все равно не слышишь. Да и некогда мне! Сейчас в аптеку побегу, потом в магазин. И без того папу надолго одного оставляю. Как же я перенервничала, когда его в больницу забрали, ты не представляешь! Мы ж не молодые уже, всякие мысли дурные сразу в голову лезут. А мы с ним как единое целое, если одного не станет, то и другому не жить! Всю жизнь вместе, как единый организм…

Тане слышно было, как мама вздохнула глубоко, со слезой. Подумалось вдруг – а ведь она папу очень любит. А ей всегда казалось, что просто боится…

Закончив разговор, она посидела еще немного, глядя перед собой. Потом решила, что надо выйти из дома – просто отвлечься, погулять, в супермаркет зайти. Тем более на улице сегодня так свежо от первого снега и празднично…

Однако отвлечься не получилось. Настроение было ужасным, и город не радовал праздничной белизной. Преследовало ощущение, будто лишняя она была на этом празднике. И даже запах первого снега раздражал. Странно, а раньше ужасно нравился – такое нежное сочетание арбузной свежести и чуть-чуть мяты…

А потом вообще затошнило, и голова закружилась. Так сильно закружилась, что еле до первой скамьи дошла и рухнула на нее, даже не стряхнув снежную шапку.

Когда отпустило, задумалась вдруг опасливо: а что это было сейчас? И ведь раньше было, просто не так сильно… И страшная догадка сама собой высветилась в голове, и принялась торопливо производить немудреные женские расчеты, тем самым подтверждая догадку… Ох, да как же она допустила, совсем с ума сошла! Ведь не девица юная да неопытная! Ох, этого только сейчас не хватало…

Встала со скамьи, быстро пошла в аптеку. Потом так же быстро вернулась домой, дрожащими руками произвела необходимую манипуляцию.

Да, ошибки не было. Тест на беременность бесстрастно отобразил то самое обстоятельство, которого она так испугалась. И надо было привыкать к этому новому обстоятельству и решать, что с ним делать дальше…

А главное – как Сереже сказать? И говорить ли вообще? Может, самой все решить, взять на себя ответственность? Действительно – ведь она же придумала для них этот год, и он все равно когда-то закончится, и… Если не принять нужное решение, как же потом Вале все это…

Да, надо самой решать. Как бы трудно ни было. Извини, дорогой неожиданный ребеночек, но мы так не договаривались. А с другой стороны – это же невозможно, чтобы… Ведь наш ребеночек, наш! Сережин сын или дочка! Господи, вразуми, что делать-то, что?!

До конца ноября она так и не нашла ответа на этот вопрос. Потому что его просто не было. Несколько раз подходила к зданию женской консультации и даже ступала ногой на крыльцо, но в последнюю секунду пугалась – такой вдруг ужас накатывал! И разворачивалась, уходила.

Потом решила, что надо все-таки Сереже сказать. И не смогла. Все откладывала этот разговор со дня на день…

Чтобы себя как-то отвлечь, ходила по магазинам, присматривала для детей новогодние подарки. Даже загадала самой себе – когда все подарки будут куплены, тогда и решение приму.

Однажды ей стало плохо прямо в супермаркете, когда покупала продукты. Закружилась голова, и пришлось попросить незнакомого мужчину вывести ее на свежий воздух. Этот же мужчина и такси для нее вызвал – до дому идти пешком было далековато.

В тот день был сильный гололед, и машину занесло на повороте, закрутило, вынесло на пешеходный тротуар, прямо на киоск, где торговали мороженым. Хорошо, что об эту пору там никого не было из прохожих. Повезло.

А вот ей не повезло – увезли в больницу. Правда, она этого момента не помнила – сознание потеряла. Как позже выяснилось, травмы оказались небольшие, ни переломов, ни вывихов. Но сотрясение мозга получила основательное. Очнулась уже под капельницей, с трудом понимая, где находится. Пришел врач, склонился над ней, спросил, как она себя чувствует. Она лишь улыбнулась – какой странный вопрос… Но врач вздохнул и продолжил:

– После капельницы вам лучше станет, голова не будет болеть. Вам еще повезло – могло быть и хуже. И еще я вам должен сказать… Мы ничего не смогли сделать, удар был очень сильным, и ребенка вы потеряли. Очень сожалею, поверьте. Я уже сказал вашему мужу…

– Кому?

– Ну, то есть тому мужчине, который сразу приехал в больницу. Его номер у вас в телефоне был, он сразу ответил, как позвонили. И тут же приехал. И переживал очень… Он разве не ваш муж?

– Да… Да, конечно. А где он сейчас?

– Не знаю. Вышел, наверное. Вообще-то он все время рядом был, пока вы в себя не пришли. А, вот и он! А я ухожу, не стану вам мешать…

Сережа был бледным и взъерошенным, глядел на нее с испугом. Потом осторожно взял в свои руки ее ладонь, прижал к лицу.

– Тань, я так испугался! Я думал, с ума сойду…

– Да все уже позади, Сереж. Мне уже лучше. Все ведь обошлось…

– Тань, почему ты мне ничего не сказала, а?

– Это ты о ребенке? Давай не будем, Сереж… Мне сейчас тяжело об этом…

– Тань, почему ты мне ничего не сказала? – упорно повторил он, сжимая ее ладонь. – Почему, Тань?

– Да я не знала, как тебе сказать… Я вообще не знала, что мне делать. Ты же понимаешь, в нашей с тобой ситуации это невозможно… Какой ребенок, Сереж? Мы же не можем себе позволить. И ничего не можем изменить. Выхода ведь все равно не было. Так что сама судьба за нас все решила.

– Выход всегда есть, Таня. И все всегда можно изменить. И мы смогли бы. Как бы трудно ни было, а смогли бы.

– Нет, Сережа, нет… Ничего бы мы не смогли! По крайней мере, ты бы не смог ничего изменить, я знаю. Тебя Тамара ждет, и ты не сможешь. Да и я не хочу, чтобы такой ценой… И пожалуйста, прошу тебя, не будем больше об этом! Все уже случилось, и ничего назад не воротишь. Все, Сережа, все! Лучше забери меня отсюда – прямо сегодня! Не хочу здесь больше оставаться! Пожалуйста!

Сережа привез ее домой, несмотря на уговоры врача полежать еще пару деньков, и ухаживал за ней очень трогательно, даже на работе взял выходной, сказавшись больным. Наверное, это были лучшие их дни… Наверное, судьба таким образом решила их одарить этими днями, потому что знала – это их последние совместные дни…

Они завтракали, когда у Сережи зазвонил телефон. Сережа ответил, и лицо его вдруг сделалось очень тревожным, почти чужим. И можно было только догадываться по его отрывистым фразам, что случилось что-то из ряда вон…

– Да, Верочка… Не плачь, пожалуйста, говори. Как увезли маму? Куда увезли? Да, да, я все понял. Не плачь. Вы одни дома с Надей? А бабушка где? С мамой? Хорошо, Верочка, я понял. Да, попытаюсь сегодня же. И не плачь, возьми себя в руки! Все будет хорошо, Верочка…

Татьяна даже не стала спрашивать, что случилось. Глядела на него с ужасом, ни жива ни мертва. Сережа встал из-за стола, проговорил с деловитым испугом:

– Я должен срочно лететь домой, Тань. У Тамары инфаркт, состояние очень тяжелое, так Верочка говорит… Погоди, я сейчас маме перезвоню, узнаю все поточнее!

Он потом долго ходил с телефоном по комнате – от окна к двери и обратно. Сначала говорил с матерью, потом дозвонился до лечащего врача. Наконец нажал на кнопку отбоя и рассеянно глянул на Таню, будто удивился ее присутствию в комнате. И проговорил так же рассеянно, скорее для себя, чем для нее:

– Надо Тамару в Москву везти. У нее не инфаркт, а все гораздо серьезнее. Врач говорит, что операции такого рода у них в кардиологии не делают. Сейчас они ее в лекарственную кому ввели. Помоги мне собраться, Тань? Хотя – ничего собирать не надо, я прямо сейчас в аэропорт поеду.

– Я с тобой, Сереж! Можно? Я тоже ничего собирать не буду, я быстро, я только оденусь, и все!

– Тань, тебе нельзя сейчас, ты же после травмы. Тебе еще лежать надо…

– Нет, Сереж, нет! – решительно воскликнула Татьяна. – Я тут одна не останусь! Все, решено, летим вместе! Узнай расписание, пока я одеваюсь, ладно? Может, на ближайший рейс успеем. И такси закажи, до аэропорта еще полтора часа ехать надо!

– Тань, тебе нельзя сейчас лететь, – упрямо повторял Сергей. – Ты же едва на ногах стоишь! Тебе лежать надо!

– Мы вместе летим, Сережа, и это не обсуждается!

– Ну, вместе так вместе, ладно, – закивал Сергей, мыслями уносясь далеко. – Только свои лекарства взять не забудь…