Глава 5
В родном городе снега еще не было. Была слякоть, промозглость и хмурое небо. Сергея и Татьяну измотала бессонная ночь – долго пришлось ждать рейса в аэропорту. Ожидание это было мучительно для обоих. Сережа замкнулся, почти не разговаривал, и Татьяна чувствовала себя ужасно виноватой. Во всем виноватой. И даже в том, что Тамара попала в больницу. Хотя, скорее всего, и впрямь была виноватой, можно и не отсылать конкретную вину в область эфемерных чувствований…
Когда ехали в такси, Сережа попросил ее деловито:
– Я сразу в больницу, Тань… Можно?
– Конечно, конечно! – заторопилась она с ответом. – Сначала тебя отвезем, а потом уж меня!
Он кивнул благодарно, отвернулся к окну. Когда подъехали к больнице, быстро вышел из машины, бросив Татьяне на ходу:
– Я позвоню потом… Как смогу…
Когда машина въехала в знакомый район, сердце у нее забилось тревогой – как-то пройдет встреча с детьми, с Валентином… Сегодня суббота, они должны быть дома с утра. Хотя утро уже и позднее – могли все вместе уйти куда-нибудь.
Нажимая на кнопку дверного звонка, Таня почувствовала, как нервно дрожат пальцы. И не успела опомниться, как дверь открылась, явив ей лицо Валентина – слегка удивленное и на всякий случай приветливое. С таким лицом открывают дверь, когда не ждут гостей, но надевают на него маску приветливости – на всякий случай, вдруг добрый знакомый в дверь позвонил?
– Это я, Валь… Здравствуй.
Она улыбнулась осторожно, чувствуя, какой неказистой получилась эта улыбка, почти заискивающей.
– Таня? – удивленно спросил Валентин и сделал шаг назад, будто испугался неожиданному явлению. – Здравствуй, Таня… Откуда ты взялась?
– Вот, приехала. По детям соскучилась. И по тебе тоже.
– Да ладно, по мне…
– А дети дома, Валь?
– Нет. Их нет дома. И весь выходной не будет. И я тоже опаздываю, мне уезжать надо. Так что извини, Таня…
– Это что значит, не понимаю? Ты мне предлагаешь развернуться и уйти, что ли? Вообще-то я домой приехала, Валь!
– Домой, говоришь? А чего так рано-то? Ты ж вроде на целый год нас бросить планировала? Или что-то в планах поменялось, а? Не срослось что-то с великой любовью, да, Тань?
– Валь… – устало вздохнула Таня. – Давай поговорим спокойно. Не в дверях. Дай мне пройти.
– Ну что ж, давай поговорим, – вдруг согласился Валентин. – Если ты настаиваешь, отчего ж не поговорить…
Он отступил в глубь прихожей, давая Тане пройти.
В прихожей пахло духами. Хорошими. Дорогими. Но она не любила такой терпкий запах и никогда ими не пользовалась.
А еще в прихожей на вешалке висело пальто. Чужое. Женское. Очень модное. И ботинки стояли в углу. Стильные, высокие, на толстой тракторной подошве.
Она подняла на Валю глаза, и он встретил ее взгляд очень уверенно, будто подтвердил – да, ты все правильно подумала. И правильно догадалась. В доме живет другая женщина. Даже искра торжествующей злорадности мелькнула в его взгляде, и пробежал внутри удивленный холодок – слишком несвойственны были ее мужу такое торжество и злорадность.
В гостиной тоже наблюдались признаки чужого женского присутствия. Диванные подушки обрели новые шелковые чехлы, и на подоконнике появились горшки с цветами, чего Татьяна терпеть не могла. Всегда считала мещанством эти ряды цветочных горшков на подоконниках.
Валя приглашающим жестом показал на кресло, как гостье, которая пришла по делу, и надо поскорее это дело решить, чтоб выпроводить ее восвояси. Все это действовало на нее ужасно, будто земля уходила из-под ног. И голос прозвучал неуверенно, с жалкими дрожащими нотками:
– Что все это значит, Валь? Я не понимаю…
– Ты хочешь, чтобы я назвал вещи своими именами? – спросил Валя, садясь напротив и в упор глядя на нее.
– Да. Хочу. Назови вещи своими именами, пожалуйста.
– Что ж, я назову, отчего ж не назвать? Ты полюбила другого мужчину, ты уехала с ним в другой город. Правильно? Или что-то не так?
– Да. Но…
– Давай безо всяких «но», Таня. Ты уехала, ты меня бросила. Теперь здесь живет другая женщина, ее зовут Наташа. Она любит меня, она любит моих детей. Я ее тоже люблю. У нас все хорошо, Таня. Надеюсь, я назвал вещи своими именами? Ты удовлетворена?
– Нет. Нет! Я не удовлетворена. Где мои дети, Валя? Я хочу видеть детей!
– На данный момент это невозможно, они на даче.
– На какой даче?
– На даче Наташиных родителей, они проводят там каждый выходной, свежим воздухом дышат. Наташины родители очень к ним привязались, знаешь ли. Души в них не чают…
– И поэтому ты не позволил им видеться с моими родителями, да? Валя, да что с тобой, что ты делаешь вообще? Я не узнаю тебя, Валя… Будто другой человек стал…
– Так я и стал другим, ты права. А что мне оставалось делать, по-твоему? Жить по твоему сценарию? Сидеть у окна и ждать, когда ты через год вернешься? Сопли и слезы на кулак мотать? Неужели ты сама не предполагала, что сценарий твой липовый и бездарный, что не получится из него того кино, которое ты придумала?
– Но ведь ты согласился, Валь…
– Да, я согласился. Когда человек находится в нокауте, он на все соглашается. А ты меня отправила в нокаут, Таня, и мне надо было как-то выкарабкиваться. То есть аннулировать все соглашения, которые…
– Прости, Валь… – Слезы душили Татьяну, и она говорила, с трудом выталкивая слова. – Прости меня, пожалуйста. Я не думала, что все это так… Я не отдавала себе отчета…
– Да ладно, теперь это уже не имеет значения. Что сделано, то сделано.
– Но я… Я не думала, что… Я тоже была в каком-то смысле в нокауте, Валь!
– Это ты свою великую любовь называешь нокаутом, что ли? – усмехнулся Валентин. – Да ладно… Ты еще до конца не понимаешь, что значит настоящий нокаут, Таня. Ты меня так ударила под дых, что я долгое время вздохнуть не мог. Да, мне показалось вначале, что я смогу все принять. И ждать тебя этот год смогу, и потом простить все. Но тут вдруг понял – нет, это невозможно. Да, я тебя очень любил, ты знаешь, как я тебя любил. А потом… Нет, я не смог. Да и какой нормальный мужик сможет позволить производить над собой такие эксперименты? Нет, Тань. Такого ни одна любовь не выдержит, даже самая сильная. И знаешь, что самое отвратительное во всей этой истории?
– Что, Валь? – спросила Татьяна тихо, почти без интонации.
– То, что я тогда согласился на этот год… Согласился! И сам себе стал противен донельзя! О, как я сам себя презирал, если б ты знала…
– И потому быстро нашел выход? Наташу нашел?
– Да, если хочешь. Нашел. Сначала просто искал по объявлению женщину, которая будет детей забирать из школы, а потом… Потом все само собой получилось. Наташа подружилась с мальчишками, стала частью нашей жизни. И я понял, что еще кого-то могу любить, кроме тебя. Я будто на свободу вырвался, Тань. Да, у нас все хорошо, и я прошу тебя, пусть у каждого будет своя жизнь и своя любовь. Ты не мешай нам, пожалуйста.
– То есть как это – не мешай? Ты мне предлагаешь вообще исчезнуть? То есть умереть, что ли?
– Ну, зачем так… Нет, мы с тобой разведемся, если хочешь, квартиру поменяем, или я тебе другую куплю.
– А детей? Детей мы пополам распилим, да? Одна половина тебе, другая мне? Кстати, что ты им сказал про меня?
– Правду сказал.
– Какую правду?
– Самую правдивую правду. Про твою неземную любовь. Про год. Про то, что я хотел ждать, не смог. И они меня поняли, Тань. А тебя – нет. И они привыкли жить без тебя. Так что…
– За три месяца – привыкли? – воскликнула Таня, забыв про слезы. – Что ты такое говоришь, Валь? Ты сам-то себя слышишь?
– Да, именно так, привыкли! Им обида на тебя помогла привыкнуть! Детская обида – это даже не нокаут для взрослого мужика, это гораздо хуже…
– Ты не должен был говорить им всей правды, Валь.
– Я вообще тебе ничего не должен, Таня.
– Да я не про себя. Да, мне ты ничего не должен. Но детям… Им нельзя было! Это уже удар ниже пояса, понимаешь?
– Ну, это же ты у нас мастер ударов ниже пояса, не я… – фыркнул Валентин. – Никто тебя не заставлял бросать детей, класть их на жертвенный алтарь своей великой любви. Как получилось, так получилось, надо принять все по факту, Таня. Дети будут жить со мной и с Наташей. Тем более они ее приняли. И она их полюбила, поверь. Она очень добрая и искренняя, и родители ее приняли Даньку и Егора, как своих родных внуков. Кстати, я к ним на дачу сегодня должен ехать, они ждут. Волнуются, наверное, что я опаздываю. Надеюсь, мы обо всем поговорили, Тань? Я могу ехать?
Валентин поднялся из кресла, взглянул на жену с холодным ожиданием. Она тоже поднялась медленно, чувствуя, как дрожат вмиг ослабшие ноги. Преодолевая слабость, проговорила тихо:
– Дети будут жить со мной, Валя. Я мать, я буду за них бороться.
– Что ж, борись… – нарочито широко развел руки в стороны Валя. Татьяне даже показалось, что он наслаждается ее слабостью и тихим неуверенным голосом. – Борись, Таня, борись! Вся наша жизнь – борьба. И вечный бой. Покой нам только снится! Как там дальше-то, забыл? Что-то про степную кобылицу, которая все мчится и мнет ковыль, да? Так резво мчится, что уже весь ковыль смяла, ничего за собой не оставила? Вот и мчись дальше, и не останавливайся. А мы уж тут как-нибудь… Все, Таня, уходи, мне к детям ехать пора.
– Я не уйду, – проговорила Таня. – Это мой дом. И мне некуда идти. Я недавно попала в аварию, мне плохо, Валь…
– Сочувствую, – равнодушно кивнул Валентин. – Но ты не можешь здесь больше оставаться, Таня. Это больше не твой дом. Здесь живет другая женщина. А на развод я сам подам, если ты не против. Только оставь адрес, куда тебе документы прислать. Ты ведь сейчас в другом городе живешь со своим любимым, да?
– Я не отдам тебе детей, Валя. Не отдам.
– Ты их уже отдала. Уходи, Таня. Уходи. Мне ехать надо. А все материальные вопросы мы потом решим. Ты получишь свои отступные, об этом можешь не беспокоиться.
– Мне не надо ничего, Валя. Мне нужны мои дети.
– Я ж тебе объясняю – они на даче. И они ждут меня. Я должен ехать. Я ухожу, Тань…
Глянув на часы, Валя пошел в прихожую, и Татьяна поплелась за ним, чувствуя себя безвольной сомнамбулой. Сил совсем не осталось, их едва хватило на то, чтобы одеться, выйти из квартиры и спуститься на лифте вниз. Не помнила, как потом брела по двору, как вышла на проезжую часть и чуть не попала под колеса машины… Водитель выскочил, обругал ее последними словами. Вглядевшись в ее лицо, спросил вдруг:
– Вам плохо, что ли, женщина? Может, вас подвезти?
– Да… – пробормотала Таня. – Да, подвезите меня, пожалуйста…
– А куда? В больницу?
– Нет, что вы! Не надо в больницу.
– А куда?
– А я не знаю куда… Давайте до ближайшей гостиницы…
– Хорошо, садитесь. Подвезу, а то опять под машину попадете. Вы в зеркало-то себя видели? На вас лица нет…
* * *
– …Сереж! Неужели ты и правда не знал, что у Тамары сердце больное? Не замечал, как она приступами мучается?
– Нет, Оль, не знал. И не замечал. Стыдно признаться, но это так. Она же никогда не жаловалась…
– Не жаловалась, говоришь? А что, надо обязательно жаловаться, я не понимаю? Неужели ты свою жену не знаешь, Сережа? Она вообще хоть когда-нибудь хоть кому-нибудь жаловалась? Да из нее же ни одной жалобы клещами не вытянешь… А, Сереж?
– Не смотри на меня так, Оль. Да, я виноват, но я действительно ничего не знал…
– Да, ты привык ничего не знать. Она сама тебя к этому приучила. Да, очень ты удобно устроился, Сережа…
Они сидели вчетвером за кухонным столом – Сергей, соседка Ольга, приятельница Тамары, и девочки. Лица у девочек были испуганными, и Сережа, глянув на Ольгу, чуть прищурил глаза, умоляя таким образом перестать задавать свои обвиняющие вопросы.
Ольга встретила его взгляд, кивнула, понимающе вздохнула, отвернулась к темному окну. Потом спросила тихо:
– Девчонки, а вам спать не пора? Уже половина десятого.
– Нет, тетя Оля, мы не хотим! – первой ответила Наденька.
– Ну пожалуйста, тетя Оля… – вторила ей Верочка, сложив ладони ковшичком. – Мы так долго не видели папу, пожалуйста! Мы же соскучились по папе…
– Верочка, Наденька, тетя Оля права, надо идти спать… – виновато произнес Сергей, обращаясь к девчонкам. – Тем более я все равно сейчас к маме в больницу еду!
– Но ты уже был сегодня в больнице, пап! – удивленно проговорила Верочка.
– И правда, зачем в больницу, Сереж? На ночь глядя? – тоже удивилась Ольга. – Тамара же в реанимации, тебя все равно не пустят!
– Пустят. Я с медсестрой договорился. Когда врача не будет, она меня пустит ненадолго.
– Но Тамара тебя не увидит и не услышит, я знаю, она сейчас в коме…
– Ну и что? А я рядом посижу. Просто посижу, и все. Поговорю с ней.
– Ну-ну… – поморщилась Ольга и скептически поджала губы, мельком глянув на девчонок.
Потом Ольга в упор посмотрела на Сергея, и он понял по этому взгляду, что она хочет ему сказать. Мол, раньше надо было думать, дорогой мой. Раньше надо было думать, а не оставлять женщину с больным сердцем одну, да еще с огромным переживанием в этом сердце. Масла в огонь подлила еще и Верочка, проговорив тихо:
– Пап, мама очень болела, когда ты уехал. А нам просила не говорить тебе, что болеет. Говорила, что тебе не надо про это знать, потому что ты там один и тебе и без того плохо. Вот мы с Надей и молчали. Мы, наверное, неправильно делали, да, пап?
– Не знаю, Верочка. Не знаю, что тебе сказать.
– Это мы во всем виноваты… – тихо всхлипнула Наденька, и Верочка тоже задрожала губами, глядя на сестру.
– Девочки, прекратите немедленно! – решительно проговорила Ольга, нахмурившись. – Что за настроения такие, а? Думаете, от ваших слез маме лучше станет?
– Она ведь не умрет, тетя Оля, правда? – смахнув слезы со щек, быстро спросила Наденька. – Она ведь поправится? Правда?
– Конечно, правда! И даже не сомневайтесь! Папа поедет вместе с мамой в Москву, ей там сделают операцию. Мама обязательно поправится, иначе и быть не может!
– А мы что будем делать, тетя Оля? Без папы, без мамы?
– А вы будете ходить в школу, будете стараться получать одни пятерки, чтобы потом обрадовать маму. И бабушка будет с вами! Я бы тоже, но… Жаль, но мне на это время придется уехать, иначе не получается. У меня курсы повышения квалификации в Новосибирске, и я не могу их отменить. Но вы ведь уже большие девчонки, вы справитесь! Тринадцать лет – это ж почти взрослые люди…
– А когда вы уезжаете, теть Оль?
– Этой ночью. Еще вещи собрать надо…
– Ты иди, Оль. Иди! – вдруг спохватился Сергей, глянув на Ольгу виновато. – Спасибо тебе за все…
– Ой, не благодари меня, Сережа! Не за что меня благодарить! – поморщилась Ольга, вставая из-за стола. И, обращаясь к девчонкам, сказала строго: – А вы, плаксы, давайте-ка спать отправляйтесь! Нечего режим нарушать!
– Так завтра же воскресенье, теть Оль… – недовольно протянула Верочка.
– Ну и что? Все равно надо ложиться спать вовремя! И вообще… Надо вести себя так, чтобы мама была вами довольна! Поняли?
– Хорошо, мы пойдем спать… – согласилась Верочка. – Вот папа спать пойдет – и мы за ним…
– А что, по-другому никак? Дайте папе одному посидеть, подумать. Ведь есть о чем тебе подумать, Сереж, правда?
– Правда, Оль. Правда, – тихо произнес Сергей, не глядя на Ольгу.
– Вот и сиди. И думай. Пойдемте, девчонки. Проводите меня до дверей… И сразу спать, договорились?
Когда они ушли, Сергей опустил голову, крепко сжал ее ладонями, зарычал тихо, едва слышно. Нет, он вовсе не был сердит на Ольгу – она была права, жестоко намекая на его бессердечность по отношению к Тамаре. Но он ведь не знал… Правда не знал… Или ему было так удобнее – не знать? Принимать Тамарину любовь, не сомневаться в Тамариной преданности и верности – и ничего не знать про то, как ей даются эти любовь, преданность и верность? Какими душевными силами? За счет чего?
Да, Ольга права. Он привык, что Тамара его любит – так искренне, так безусловно, так преданно. И потому решился на это жестокое и бессердечное – «отпусти меня ненадолго»… Всего на год. Подумаешь. Мне надо компенсацию получить за другую любовь. А ты перетерпи, чего тебе стоит…
Да, права Ольга. Ничего, кроме жестокого осуждения, он не заслуживает. Тем более и компенсации никакой не получил, это всего лишь ужасная их с Таней ошибка – насчет компенсации.
Таня, Таня… Что мы с тобой натворили, Таня. Хоть бы у тебя все получилось, обратно срослось. Хоть бы у тебя…
Через полчаса, сев в машину и отъехав от дома, он достал из кармана куртки телефон, кликнул Танин номер…
* * *
Телефонные позывные ворвались в небытие из другого пространства, звучали тихо, но требовательно. Надо было встать, найти телефон, ответить. Наверное, он в сумке или в кармане куртки. А может, это не телефон вовсе, а в голове так звенит…
Таня с трудом села на постели, огляделась, пытаясь понять, где находится. Потом вспомнила – это же гостиничный номер. Широкая двуспальная кровать, черный квадрат плазменного телевизора на стене, в углу шкаф, у окна письменный стол с лампой. И почему-то очень темно, хотя портьеры на окне не задвинуты. Неужели она так надолго провалилась в свое сонное забытье? Вон, даже не разделась, так и повалилась на кровать в джинсах и свитере.
Да, точно, вспомнила… Вспомнила, как брела по длинному гостиничному коридору, как с трудом открыла дверь номера, преодолевая тошноту и головокружение. Последствия травмы еще сказываются, да плюс бессонная ночь в аэропорту. Да и разговор с Валей тоже не придал сил…
Ей вообще казалось, что никакого разговора не было. Потому что не мог Валя с ней так разговаривать. Не верилось, что мог. Ведь он любит ее. По крайней мере, за годы их счастливого брака она привыкла так думать. Поверила, что Валина любовь – это нерушимая каменная стена. И «новый» Валя никак не укладывался в ее сознание, и надо было как-то сосредоточиться, чтобы принять его, нового. А через тошноту и головокружение сосредоточиться не получалось, хоть убей. Или она вовсе не хотела такого сосредоточия? Подсознательно выталкивала его из себя, не хотела мириться с ним? И потому тошнота и головокружение были для нее временным спасением? Вот оправится организм окончательно, и тогда…
Страшно подумать, что же тогда.
А телефон все звонил. Это Сережа, наверное. Звонит из нынешней жизни, в которой уже все по-другому. В которой уже ничего нельзя изменить.
Татьяна встала, пошла на жалобный телефонный зов. Телефон оказался в сумке. Глянув на дисплей, ответила торопливо:
– Да, Сереж… Как ты? Что тебе сказали в больнице?
– Да все плохо, Тань. Надо Тамару на операцию в Москву везти. Оказывается, у нее давно с сердцем было плохо, а я даже не знал…
– Прости, Сереж. Это я во всем виновата, только я. Ты ни в чем не виноват.
– Да как же не виноват, Таня! И вообще, давай не будем больше на эту тему, я сам буду со своим чувством вины разбираться, ладно?
– Но, Сережа…
– Все, Таня, все. Лучше скажи, как ты?
– Ты хочешь спросить, как меня встретил Валентин? Плохо он меня встретил, Сережа. У него другая женщина, и нам предстоит развод. И еще… Он не хочет, чтобы дети оставались со мной! Но я этого ему не позволю, конечно же. Я мать, и я смогу. Только сил совсем нет. Голова болит и кружится, и так плохо, что сама себя не слышу, не чувствую. Но это пройдет, надеюсь…
– А где ты сейчас, Тань?
– Я в гостинице номер сняла. Ой, кстати… У меня денег на карте не осталось, хватило только за два дня проживания заплатить.
– Я понял, Тань… Денег я тебе скину на карту завтра утром. Сегодня уже поздно, я сейчас в больницу еду. До утра потерпит?
– Конечно, Сереж… А почему так поздно в больницу едешь?
– Меня ночью обещали к Тамаре пустить, она в реанимации. Я просто посижу с ней рядом… Но все, не будем об этом…
– Да, я понимаю, Сереж. Я не тот человек, с которым можно говорить на эту тему. Я понимаю.
– Прости меня, Тань…
– Это ты меня прости. Это я во всем виновата. Я даже предположить не могла, что так все обернется. А надо было предполагать. Да, надо. Что ж мы с тобой наделали-то, Сереж, а? Что наделали?
– Ну все, Тань, все… Я уже к больнице подъезжаю, надо для машины место найти. Пока, Тань. Я еще позвоню тебе завтра…
Таня сунула телефон в карман джинсов, включила свет, зажмурилась. Надо было как-то жить дальше, привыкать как-то. И к этому гостиничному номеру привыкать. И вообще, начинать с чего-то другую жизнь. Пока страшно о ней думать, да и больная голова думать отказывается, но хотя бы первые шаги надо сделать. Хотя бы душ принять. А потом снова лечь спать, пережить как-то эту ночь. Говорят, в новой жизни самое трудное – пережить первую ночь. Пусть и бессонную.
И впрямь уснула только под утро, когда город за окном подал первые признаки жизни. И снова проснулась от телефонного звонка. Протянула руку, взяла телефон, оставленный с вечера на прикроватной тумбочке, и удивилась немного – звонила мама. И еще больше удивилась первому же маминому вопросу:
– Тань, здравствуй… Ты в городе, что ли? Когда приехала-то? Тебя вчера Екатерина Ивановна видела, она мне только что позвонила…
– Здравствуй, мам… А кто это – Екатерина Ивановна? – спросила Таня, садясь на постели и стряхивая с себя сонную одурь.
– Да это же твоя соседка с пятого этажа, ты что, забыла? Мы с ней очень мило общались, когда я к вам в гости приходила. Она вчера тебя видела из окна, когда ты по двору шла! Она не могла ошибиться, у нее зрение хорошее! Ведь это ты была, правда?
– Да, мам, я… – призналась Татьяна. – Я вчера заходила домой…
– Что значит, заходила? Ты помирилась с Валей или нет?
В голосе мамы явственно звучал нетерпеливый оптимизм, и Тане не хотелось ее разочаровывать. Да и самой не хотелось проговаривать ужасную правду, но другого выхода не было.
– Мы не помирились, мам. У него другая женщина, и он хочет развода. И все, мам, не спрашивай меня больше ни о чем, прошу тебя…
– О господи, Тань… – ахнула мама. – А дети? Дети-то как же? Мы что, никогда их больше не увидим? И кто эта другая женщина? Неужели та самая молодая особа, которая возила их в школу? Очень бесцеремонная особа, даже поговорить с детьми не позволяла, все время торопила их. Не говоря уж о том, чтобы погулять со мной отпустить…
– Скорее всего да, мам. Это она и есть. Валя говорит, она хорошо ладит с детьми. Даже к своим родителям на дачу на выходные вывозит. И Валя вчера к ним поехал. Очень торопился. Почти семейная идиллия у них, да…
– Таня, что ты говоришь, какая семейная идиллия! Ты Егору и Дане мать, а не какая-то там женщина! Ладно, это я бабушка, у меня никаких прав нет. Но ты – мать! С тобой так нельзя, Таня! С тобой эта женщина так не посмеет! Да и Валентин тоже…
– Валя решил, что детей мне не отдаст.
– Как это – не отдаст? Что, так и сказал?
– Да, мам. Так и сказал.
– Кто? Валентин?! Да не может этого быть… Даже в голове не укладывается, что он мог. Ведь он так любил тебя. Нет, не могу даже представить… Ну да, он очень обижен, это понятно. Но дети-то тут при чем?!
– В том-то и дело, что он очень обижен… – вздохнула Таня.
– Да он просто любит тебя, Таня, вот и все! Если бы в самом деле разлюбил, и обиды бы не было! И решил бы все миром. Ой, Таня, уж не знаю, как вы оба выпутываться из всего этого будете… Неужели он судиться с тобой из-за детей станет?
– Мам, да ты не волнуйся так, пожалуйста. Конечно же, я детей не отдам, что ты. Они будут жить со мной. Если ему так нужен развод, пусть будет развод. И с детьми пусть видится столько, сколько ему потребуется. Но жить дети будут со мной, и это не обсуждается. Ты меня слышишь, мам?
– Да, слышу… – глухо откликнулась мама. – А я так обрадовалась, когда Екатерина Ивановна мне позвонила. Думала, вы с Валей помирились… Как же это все ужасно на самом деле, Тань!
– Да, ужасно. Прости меня, мама. Теперь я и сама понимаю, как это все ужасно. Прости…
– А ты где сейчас? И что у тебя с голосом? Какой-то больной совсем…
– Я сейчас в гостинице, мам. Твой звонок меня разбудил.
– Как – в гостинице? Почему – в гостинице? А почему к нам сразу не приехала?
– Но мам… Ты же сама…
– Что я сама? Что? Да, я сердита на тебя, и папа тоже… Но что с того? Ты же наша дочь, и никто от тебя не отказывается! Так что давай. Собирайся и приезжай домой, Таня. Будем вместе думать, как нам жить, как нам быть…
Таня зажала рот ладонью – вдруг комок подступил к горлу. И вдруг показалось на миг, что она не взрослая женщина, а маленькая девочка, очень сильно набедокурившая, и что мама ей все великодушно простит и поможет ей во всем разобраться. И надо было какое-то время, чтобы перешагнуть через эту минуту слабости, не распуститься, не зарыдать в трубку…
– Ну? Чего ты молчишь, Таня? Давай, собирайся, я тебя жду. Пока едешь, я папу подготовлю. Он ведь тоже очень за тебя переживает и очень тебя любит.
– Как у папы здоровье, мам? – проговорила Таня тихо, с трудом проглотив слезы.
– Да получше, Тань, получше… Ничего, приезжай, не бойся. Я сейчас твою любимую творожную запеканку сделаю, хочешь?
– Хочу, мам…
– И какао сварю. Помнишь, как ты в детстве любила какао?
– Да, помню…
– Вот и умница. Давай, жду. Вернее, мы с папой тебя ждем.
Мама первой нажала на кнопку отбоя, и Таня расплакалась наконец. Плакать было хорошо. Просто плакать и ни о чем не думать. Просто позволить себе выплакать первый страх, первое осознание содеянного. Конечно, это содеянное еще встанет потом стеной и сполна накажет за эгоизм и самоуверенность, но это будет потом… И вполне может статься, что потом и поплакать уже не придется. Просто времени не будет, чтобы поплакать.
Не успела она всласть наплакаться, как пискнул телефон, оповещая о новом сообщении. Глянула на дисплей. Понятно, это Сережа на карту деньги скинул. Хотела перезвонить ему, но передумала. Не до разговоров ему сейчас…
Утерла слезы, пошла умываться, решая про себя, оставить за собой гостиничный номер или нет. Решила не оставлять. В конце концов, мама права – родительский дом всегда примет блудную дочь. Глупую дочь, самонадеянную дочь, эгоистку дочь… Искательницу компромисса, который оказался и не компромиссом вовсе, потому что любовь, как выяснилось, компромиссов не допускает. А кто себе позволяет играть в компромисс, того жестоко наказывает. И поделом, что же.
Уже подъезжая к дому родителей, Таня пожалела о том, что не догадалась забрать свою машину со стоянки. И тут же одумалась – какая машина, господи… С непроходящей после травмы головной болью и головокружением сесть за руль – это самоубийство по меньшей мере. Нет, с машиной успеется…
Дверь ей открыла мама. Обнялись коротко, неловко, и мама заторопилась на кухню, проговорив на ходу:
– Сейчас будем завтракать, иди руки мой…
За столом на кухне сидел отец, глянул на нее хмуро и грустно. Таня вдруг отметила про себя – постарел… Не стало прежней военной выправки, плечи опустились, ладони безвольно лежат на столешнице.
– Здравствуй, пап…
Подошла, наклонилась, поцеловала его в щеку. Он сделал движение головой, вроде как отстранился. Мама, наблюдавшая эту сцену, проговорила быстро:
– Ну будет тебе, Паша, будет… Все уж случилось, чего теперь после драки кулаками махать. Давай лучше вместе думать, как внуков вернуть.
– Да уж… Не ожидал я от Валентина… – тихо проговорил отец, глядя на свои подрагивающие ладони. – Вроде мы с ним всегда находили общий язык… Мне он казался нормальным парнем, с головой. И как он такое надумал – внуков к деду с бабкой не отпускать, а? Мы-то ему чего плохого сделали?
– В нем обида говорит, Паш… – горячо заговорила мама. – Ты же знаешь, как он Таню сильно любил… И сейчас любит, я думаю. Оттого и обида получается сильнее, что любит. Оттого и по нашим старым головам эта обида прошлась.
– Может, ты и права… – ответил отец, покосившись на Таню. – Я бы на его месте тоже обиделся. Любовь любовью, конечно, но когда так с тобой поступают… Не каждый мужик такое издевательство над своими чувствами выдержит. Может, какой слабак и выдержит, да Валентин не из таковских. Так что, как говорится, видели очи, шо куповалы…
– Ну ладно, чего мы воду в ступе толчем! Хватит уже об этом – обиделся, не обиделся! – решительно проговорила мама, ставя на стол блюдо с готовой запеканкой. – Давайте лучше по делу. У меня для тебя ведь новости есть, Тань!
– Какие новости? – подняла на нее глаза Таня. – Говори, мам!
– А такие. Я ведь раздобыла новый Егоркин телефонный номер, вот какие!
– Как? Где ты его раздобыла?
– Ой, это целая история, Тань… Думала я, думала, и вдруг осенило. У меня же телефон бабушки Дениса есть! Елены Петровны! Ну, помнишь Дениса, приятеля Егоркиного, он вместе с ним на фехтование ходил? А поначалу я его туда водила, помнишь?
– Да, помню…
– Ну вот! Я там с бабушкой Дениса и познакомилась! Пока мальчишки занимались, мы с ней болтали о том о сем, так и подружились, и телефонами обменялись. Вот я и подумала – не исключено, что Дениска знает новый телефон Егора. И попросила Елену Петровну разузнать… И оно так и оказалось, представляешь? Она вчера мне позвонила и продиктовала новый Егоркин номер! Я вчера же Егорку и набрала, да только он не ответил. И сегодня та же история. Вроде как абонент находится вне зоны действия сети… Где это он может находиться вне зоны действия сети, а?
– Валя мне вчера сказал, что дети за городом, на даче. У родителей этой женщины… Ее Наташей зовут…
– Ишь ты, какая шустрая эта Наташа! Уже и к родителям на дачу детей увезла! Значит, завтра будем Егорке звонить, завтра же ему в школу идти!
– Мам, а можно я сама ему позвоню? Продиктуй номер, я запишу…
– Хорошо, Тань. А только давай-ка мы вот что сделаем. Завтра вместе пойдем в школу и позвоним, и вызовем его прямо с уроков, чтобы спокойно поговорить, пока этой Наташи не будет.
– Да, мам, ты права. Только можно я одна пойду в школу?
– Ладно, Тань, – согласилась мама. – Наверное, я и впрямь тебе мешать буду. Не дай бог, расплачусь еще. Да, так лучше будет, когда родная мать сыну в глаза смотрит. Ой, Таня, Таня, что ж ты наделала, доченька…
Мама прижала ладонь ко рту, отвернулась, едва сдерживая слезы.
– Ну, мам… Ну, не надо… – тоже сквозь слезы проговорила Таня, протягивая руку и поглаживая мать по плечу. – Прости меня, мама, я не хотела…
– Хм! Не хотела она! – сердито произнес отец, отодвигая от себя чашку с недопитым чаем. – А где у тебя голова-то была, когда такое удумала? Как мы тебя воспитали, эгоистку такую, а? Да какой мужик может стерпеть такое, сама подумай? Отпусти меня, мол, я погуляю-потешусь годок, потом обратно вернусь? Да лучше бы ты его совсем бросила да к другому ушла, чем так. Сейчас бы слезы-то не проливали…
– Ну ладно, Паш, хватит уже! – сердито махнула мама рукой. – Не видишь, на ней и без того лица нет, что она сама всю себя истерзала? Ничего, ничего. Сегодня переживем день, а завтра уж как-нибудь, с божьей помощью… Тебе запеканки еще положить, Тань? Смотри, какой аппетитный кусочек, с поджаристой корочкой, как ты любишь.
– А ты, мать, не больно-то над ней кудахтай, пусть свою вину прочует как следует… – ворчливо проговорил отец. – А то раскудахталась, смотри-ка! Аппетитный кусочек с поджаристой корочкой!
– Паш, ну хватит, сказала же! Сколько можно повторять одно и то же? – в сердцах проговорила мама, стукнув сухой ладошкой по столу. – Она уже не маленькая, чтобы ее за плохое поведение в угол ставить! Она взрослая женщина! И она дочь твоя, между прочим!
– Да дочь, конечно… – смешался отец, удивив этим Таню. – Кто же отказывается… Ладно, кудахтайте дальше, а я пойду. Совсем никакого порядка не знаете…
Отец тяжело поднялся из-за стола, ушел в гостиную, и вскоре на кухню донеслись звуки включенного телевизора.
– Ты не сердись, Тань… – тихо вздохнула мама. – Отец ворчит, конечно, но я знаю, как он за тебя переживает. Может, даже больше, чем я. Так запеканку еще будешь?
– Нет, мам, спасибо… – покачала головой Таня. – Я лучше пойду лягу. Голова сильно кружится.
– Да закружится тут, понятно, – согласилась мама. – Иди, дочка, иди. Иди, отдыхай, сил набирайся…
* * *
В школьном дворе было тихо, безлюдно. Таня глянула на часы – вот-вот прозвенит звонок после второго урока. Успела достать пудреницу, глянуть на себя в зеркало. Рука дрожала, выражение лица было тревожно-виноватым. И заставила себя улыбнуться – надо успокоиться. Но звонок все-таки застал ее врасплох, и волнение подступило к горлу, когда полились в ухо гудки вызова.
– Да, слушаю… Кто это? – неуверенно ответил Егор сквозь шум ребячьих голосов. – Кто это? Вас не слышно!
– Егор, это мама! Слышишь меня, Егор?
– Мама?!
– Да, мама! Выйди во двор, пожалуйста! Я здесь, я тебя жду!
– Да, сейчас…
Вскоре Егор вышел на крыльцо из парадных дверей, и она бросилась к нему, обхватила руками, сдерживая изо всех сил слезы. Егор тоже обнял ее за плечи, но потом вдруг заговорил растерянно:
– Ну что ты, мам… Не надо. Все же смотрят. Давай в сторону отойдем, ладно?
– Давай… Давай отойдем в сторону… Как же я соскучилась, если б ты знал! А Даня? Может, сходишь за Даней, а?
– Так он сегодня не в школе, мам…
– А где?
– Да он приболел немного, папа с Наташей вчера решили его на даче оставить, у Наташиных родителей. Наташа – это… Это, мам…
– Я знаю, Егор, знаю. А что с Даней? Что-то серьезное?
– Да нет, говорю же! Мороженого наелся, хрипит, горло простудил. Но температуры не было, его там бабушка лечит народными средствами. То есть это мама Наташина…
– А вы ее бабушкой зовете, да?
– Да когда как. Вообще-то ее Еленой Петровной зовут. Но она просит называть ее просто бабушкой… Она очень добрая и всегда так радуется, когда мы с Данькой у них гостим. И Валерий Алексеевич тоже. Они специально готовятся к нашему приезду, Даньке полмагазина игрушек скупили. Балуют.
– Егорушка, милый… – жарко заговориоа Таня. – Но ведь и мои родители, то есть ваши родные бабушка с дедушкой, вас тоже любят! И очень скучают. Вон, дедушка заболел даже…
– Да я понимаю, мам. Я все понимаю. Думаешь, мы с Данькой не скучаем, что ли? Но что делать, если все так вышло?.. Ведь мы и по тебе тоже скучали, когда ты уехала. А если бы ты видела, что с папой творилось! Он же такой был… Будто его не было. Или будто на автопилоте жил… Знаешь, как я за него испугался? И тебя нет, и папа молчит все время, не слышит и не видит ничего… А потом, знаешь, он будто сам в себя вернулся и… И будто другой стал. Совсем другой. И нам с Данькой запретил спрашивать о тебе, вообще говорить о тебе запретил. И телефоны все поменял. Ты пойми его, мама, пожалуйста. Ему правда было трудно.
– Да я понимаю, Егорушка, я все понимаю…
– Нет, не понимаешь. Ты его не видела в это время, а мы видели. Хорошо, что Наташа с нами была, она как-то сумела и папу из этого состояния вытащить. Она ведь очень хорошая и, по-моему, папу очень любит… Не смотри на нее как на врага, мам. Пожалуйста.
– Да. Я все понимаю, сынок. Но ведь я твоя мама, а не Наташа… Как бы там ни было, сынок, но я твоя мама…
– Да, я знаю. Наверное, я сейчас тебе очень больно сделал, когда про Наташу заговорил. Но и ты меня тоже пойми, мам. И не обижайся на меня, ладно? Думаешь, легко мне все это? Не плачь, мам, пожалуйста. Очень тебя прошу. И я лучше пойду, ладно? У меня сейчас контрольная будет по алгебре…
– Погоди, сынок! – торопливо воскликнула Таня. – Погоди еще минуту… Просто я хочу тебе объяснить. Вернее, не объяснить, а попросить, чтобы ты меня тоже понял. Да, я совершила ошибку, я сделала папе очень больно. Но ведь я бы все равно вернулась. И папа знал, что я вернусь. Боже, я сейчас не то тебе говорю, не то! Прости меня, Егорушка! Я очень люблю тебя, очень люблю Даньку! Ведь вы мои дети, я не смогу без вас, пойми…
– Я тоже люблю тебя, мам. И Данька у меня все время про тебя спрашивал, он очень тебя ждал. Но как теперь быть – я не знаю… Вы сами с папой решайте, ладно?
Егор прикусил губу и отвернулся, и Таня увидела, как он быстро отер щеку ладонью. И не сдержалась, заплакала, прижимая ко рту до боли сжатый кулак.
– Не плачь, мам, ну что ты… – неловко погладил ее по плечу Егор. – Все равно же вы с папой как-то договоритесь… Если мы с Данькой не с тобой останемся, то все равно часто видеться будем, правда?
– Что ты говоришь, Егорушка… – похолодевшими губами проговорила Татьяна. – Как же – не со мной? Нет, я без вас не смогу, это невозможно, что ты…
– Ну, я не знаю, мам… – пробормотал Егор. – Не знаю. Вы сами как-то решайте. Не знаю…
Она услышала, каким страданием звучит это его «не знаю», и отрезвела вдруг от волнения, от страха, от нахлынувших слез. Да, она виновата. Она ужасная эгоистка. Она не мать, а ехидна. И это сыновнее «не знаю» она вполне заслужила. Значит, на слезы у нее права нет. И перекладывать на плечи сына возможность принятия решения тоже нет.
Вздохнув, произнесла твердо:
– Да, Егорушка, мы с папой все решим. Но в любом случае ты помни, пожалуйста, – я очень люблю тебя. И Даньку очень люблю…
– Ладно, мам. – Егор сделал шаг назад. – Я пойду. Сейчас уже звонок будет.
– Погоди! – бросилась к нему Таня. – Погоди еще минуту, Егорушка! Скажи мне, как называется тот поселок, где сейчас Данька…
– Не надо, мам… – замотал головой сын. – Ну зачем…
– Егор, пожалуйста! Я тебя очень прошу!
– У Наташиных родителей дача в Липовке.
– А адрес? Какой адрес?
– Речная, шесть… – вздохнув, проговорил Егор. – Но ты бы все равно не ездила туда, мам! Наташины родители разволнуются, а деду… То есть Валерию Алексеевичу… Ему совсем нельзя нервничать, у него недавно инфаркт был.
– Да я не стану их волновать, Егорушка, я придумаю что-нибудь. – пообещала Таня. – Я просто посмотрю на Даньку и уйду. Хотя бы издалека. И еще, Егорушка! Дай мне, пожалуйста, номер телефона папы! Мне надо ему позвонить!
– Ладно, я тебе скину сейчас, – согласился Егор. – Все, мам, звонок уже…
– Я завтра еще к школе приду, Егорушка! Ладно?
Он обернулся, на ходу кивнул. И скрылся за школьными дверьми. Татьяна постояла еще немного, укладывая в себе, как драгоценность, этот его короткий кивок-согласие, потом отерла остатки слез, решительно пошла к выходу со школьного двора.
Выйдя на дорогу, проголосовала первой же машине. Наклонившись к окну, попросила коротко:
– На вокзал, пожалуйста! И быстрее, если можно! Я опаздываю!
