Глава 3
Первое воскресенье августа выдалось дождливым и прохладным, будто напомнило, что лето не будет длиться вечно, что не за горами осень со всеми ее погодными прелестями. Чужая дача тоже была неуютной – пахло пылью, сыростью погреба и чем-то еще, чем всегда пахнет в старых деревянных домах. Сергей взял ключи от этой дачи у знакомых – те сюда почти не ездили. Места здесь были изумительные, и так хотелось погулять, но дождь моросил не переставая, и ветер налетал порывами, звенел стеклами хлипких окон.
Сережа затопил печь, огонь разгорелся нехотя, и вскоре в доме стало веселее, и дождь за окном не казался таким унылым. А может, свою роль сыграло выпитое вино – разбередило тот самый гормон счастья, от которого перехватывает дыхание и сердце рвется на части. Даже общее молчание становится особенным, будто кто-то невидимый прикладывает палец к губам и умоляет безмолвно – тише, тише… Видите, ваши души слились в едином нежном объятии, не надо мешать им лишними разговорами.
Сергей первым прервал это молчание. Наклонился к печке, сунул внутрь пару березовых поленьев, проговорил тихо:
– Тань, а мне ведь скоро уезжать надо…
– Куда уезжать? Зачем? – встрепенулась Татьяна, откидывая в сторону теплый плед.
– Меня в командировку посылают. Надолго.
– Куда?
– В Синегорск.
– Ой, далеко… А на сколько – надолго?
– На год. Может, даже и больше. Как дело пойдет. Наша фирма там небольшой завод прикупила, надо реконструкцию делать.
– А что, кроме тебя, больше некого посылать на реконструкцию?
– Значит, некого. Это моя работа, Тань. Надо ехать, ничего не поделаешь.
– Сереж, но это же невозможно! Целый год… А как же я, Сереж?
– Не знаю, Тань. Мне тоже будет тяжело столько времени без тебя.
– Да что значит – тяжело! Да я вообще не переживу этот год, что ты!
– Так и я ж говорю – тяжело…
– Сереж… Не езди, а?
– Не могу, Тань. Я ж тебе объясняю – это моя работа, мне надо семью кормить.
– Нет, ну как так… Я не смогу, не смогу! Ну, допустим, я сумею к тебе вырваться на пару дней. Один раз вырваться, другой… Но этого же мало, Сереж! А ты? Ты ведь тоже будешь приезжать сюда, правда?
– Это вряд ли. Работы там – непочатый край. И надо смириться с обстоятельствами, Тань… Это жизнь, ее не отменишь. Надо жить и исполнять свои обязанности, правда? И тебе… У тебя ведь тоже семья.
– Я поняла, Сереж… – с похолодевшим сердцем проговорила Татьяна. – Я поняла: просто надоела тебе, да?
– Ой, не говори глупости, ради бога! Ты же прекрасно знаешь, что ты для меня значишь! – шагнув к Тане, воскликнул Сергей. – Ну, не плачь, что ты… Иди ко мне… Ой, какие руки холодные. Не плачь. Хочешь еще вина?
– Не хочу… – всхлипнула Татьяна. – Лучше обними меня. Я так люблю тебя, очень люблю!
– А я жить без тебя не могу, – сказал Сергей. – Но жить надо, и надо…
– Не надо сейчас про обязанности, ладно? Пусть хоть этот день будет только наш!
– Да, пусть он будет только наш. Ну же, иди ко мне…
Выехали в ранних сумерках. Машина долго тащилась по бездорожью до основной трассы, настроение у Тани было подавленным. В город приехали уже затемно, Сергей остановил машину на дороге возле Татьяниного дома, не заезжая во двор.
– Ну, чего ты раскисла, Танюш? Улыбнись. Мне будет легче, если ты улыбнешься.
– Я не могу, Сереж… Я как подумаю, что ты… На целый год…
– А ты не думай. Так легче. Я тебе завтра позвоню, хорошо? Может, пообедаем вместе.
– Хорошо. До завтра, Сереж, – постаралась без слез проговорить Татьяна. – Люблю тебя.
– До завтра, Тань. И я тебя люблю…
Она открыла дверь своим ключом, ступила в прихожую, стянула с ног мокрые грязные кроссовки. Выглянул из кухни Валентин, проговорил весело:
– Привет, гулена! Ну, как там твоя Ленка? Все с ней в порядке?
Таня вскинула на него глаза, улыбнулась через силу:
– Да, все в порядке…
Бывшая сослуживица Ленка Прохорова была легендой, придуманной для этого воскресенья. Если, конечно, обыкновенное подлое вранье мужу можно назвать красивым словом – легенда. Якобы Ленкина дача располагалась далеко за городом, так далеко, что даже мобильник из этого далека сигнал не ловит. А ехать к Ленке надо просто позарез, потому что она расхворалась, болезная, и даже лекарства привезти некому. Да, можно всем вместе поехать, конечно. Только зачем тащиться в такую даль, и Ленке будет хлопотно всех принимать…
– Она поправилась, надеюсь? – снова уточнил Валентин.
– Да, поправилась. Привет тебе передает.
– А где грибы?
– Какие грибы? – удивленно переспросила она, глянув на Валентина с досадой.
– Ну, ты же за грибами пойти хотела…
– Валь! Да ты глянь в окно, какие грибы! Весь день дождь моросил! – ответила уже раздраженно, проходя мимо него в ванную.
– Да я ж не знаю, может, у Ленки на даче дождя не было! Чего злишься-то?
– А чего ты всякие глупости спрашиваешь? Лучше бы кран в ванной починил, он второй день уже течет! Что, трудно было? Я же просила тебя – почини кран, Валя!
– Да как-то руки не дошли… Мы же сегодня с пацанами почти весь день у твоих родителей провели, недавно только приехали!
– Так они дома, что ли?
– Ну да. Сидят у себя в комнате, футбол по телевизору смотрят. А кран я починю, еще не вечер.
– Да какой «не вечер», время половина девятого! Ты что, собрался всю ночь ремонтом крана заниматься? Стучать будешь и грохотать всю ночь? Чтобы никто не выспался, да?
– Тань, хватит психовать. Что ты будто с цепи сорвалась? Вроде на природу отдыхать ездила… – растерялся Валентин. – Это твоя Ленка тебя чем-то разозлила, да?
– Да никто меня не разозлил, отстань…
На их голоса выглянул из своей комнаты Егор, спросил деловито:
– Эй, родители! Вы чего? Ссоритесь, что ли? Привет, мам…
– Привет, сынок! – улыбнулась сыну Татьяна. – Да ничего мы не ссоримся, просто разговариваем! Бытовые вопросы решаем на слегка повышенных тонах, только и всего.
– Да? Ну, ладно… Мам, а до тебя тетя Света дозвонилась?
– Нет… У меня телефон был отключен… А чего она от меня хотела, не знаешь?
– Не-а. Но что-то определенно хотела, три раза перезванивала. Говорит, как мама появится, пусть сразу ко мне идет. Да ты сама ее набери, мам!
– Да, сейчас… Нет, я лучше и впрямь к ней схожу… Вдруг и в самом деле что-то срочное?
Таня деловито прошла в прихожую – решение пойти к Светке было спонтанным, но в то же время спасительным. Потому что очень тяжело было врать Валентину. Врать и раздражаться от собственного вранья.
– Эй, ты куда? – выглянул из кухни Валентин. – Я ж тебе ужин разогреваю!
– Я к Светке, ненадолго. Она три раза звонила, Валь. Может, у них что-то случилось?
– Да что у них могло случиться? Если бы случилось, Володька бы мне сто раз уже позвонил! Или прибежал бы! Тут и бежать-то всего ничего, из подъезда в подъезд!
– Ну, мало ли… Все равно схожу. А есть я не хочу, спасибо.
Светка открыла ей дверь, глянула как-то странно, слишком загадочно и многозначительно. Потом проговорила тихо:
– Иди на кухню, разговор секретный есть. Чай будешь?
– Нет, не хочу… – отрицательно покачала головой Татьяна. – А что случилось, Свет?
– Сейчас узнаешь. Иди давай, чего встала…
– А Володька дома?
– Нет, он сегодня в ночную смену ушел. Очень кстати, хоть поговорим спокойно.
На кухне они уселись друг напротив друга за узким столом, и Светка вздохнула тяжко, будто готовилась сообщить что-то ужасно неприятное.
– Ну, Свет, не томи… Что у тебя случилось?
– Да у меня-то как раз ничего не случилось, Тань. Это у тебя случилось.
– Да? И что же такое у меня случилось? А то я не в курсе, извини.
– Зря ты хорохоришься, Тань, – чуть ли не торжественно проговорила Света. – Это еще позавчера случилось, да только я все это время раздумывала – сказать тебе, не сказать. Вернее, предупредить. Решила, что надо предупредить. Хотя я в этом деле вовсе не на твоей стороне, я просто из женской солидарности так решила…
– Да что, что такое? Что такое случилось позавчера?
– А то и случилось, Тань. Позавчера вечером твой Валентин к моему Володьке с выпивкой завалился, и сидели они на кухне допоздна, души в откровениях изводили. Ну, ты ж знаешь, как это у них бывает. Друзья детства и юности. А старая дружба не ржавеет и служит тем самым помойным контейнером, куда можно время от времени сливать свое душевное дерьмо. Так мой Володька говорит, помнишь?
– Помню, помню! А дальше что?
– Да не торопи меня, дай с духом собраться!
– Так время уже позднее, Свет…
– Да? Ну ладно. Тогда ответь мне на один вопрос. Где ты была позавчера вечером, а?
– Свет, ты чего? Какая разница, где я была? С каких это пор ты начала так неприлично любопытствовать, а?
– Хорошо, я спрошу напрямую. Ты что, и впрямь себе любовника завела, да? А ну, колись давай, Тань?
– Света, я не понимаю… – нахмурилась Татьяна.
– Ой, да ладно! Не понимает она! Дверь-то на кухню плохо была закрыта, и я все слышала, о чем наши мужики пьяную беседу вели! Вернее, мой Володька помалкивал, а твой Валя… В общем, вычислил он тебя. Я уж не знаю подробностей, как это произошло, то ли случайно, то ли он давно заподозрил чего… Но факт остается фактом. И сейчас ему тяжко, Тань. Любит он тебя, понимаешь? Так любит, что совсем растерялся и не знает, что ему в этой ситуации делать и как поступить. Володька, конечно, взбесился, начал ему свои советы давать, и ты сама, наверное, догадываешься, какие… Но ведь Валя твой не такой, он тебя любит, он же потерять тебя не может! Сидел и втолковывал Володьке, как оказался в таком положении. Да разве Володька его поймет? Чуть до ссоры не дошло. Я подкралась к дверям, стояла, слушала, едва дыша. Думаю, если Володька совсем взбесится, придется себя обнаруживать.
– Значит, Валя все знает… – тихо констатировала Таня, скорее для себя, чем для Светки.
– Ну, дошло наконец-то! Что и требовалось доказать! – победно проговорила Светка, откидываясь на спинку стула и глядя на нее с легким презрением.
Потом Таня молчала, оглушенная новостью, а Светка дала волю возмущению, на которое, как она считала, имела полное право.
– Господи, Тань, да что ты творишь, сама не понимаешь! Думаешь, всем везет, как тебе, да? Нет, голубушка, не всем, точно, не всем. А ты просто зажралась, вот что я тебе скажу! Да уж, извини за грубое слово, – зажралась! Тебе же золотой мужик достался, вон как тебя любит. Знает и молчит, и такое готов простить. А ты подумай, как он себя при этом чувствует, а? Думаешь, у него самолюбия нет, что ли? Да сколько угодно у него самолюбия! Он же мужик сильный, с характером, он же не какой-то там плюшевый мишка, который все терпит! А ты из него что сотворила? Того самого плюшевого мишку и сотворила! И потому он свое самолюбие подальше куда засунул, потому что тебя потерять боится! Ох, как же мне его жалко, Тань! Он же теперь как бочка с динамитом или, того хуже, с атомной бомбой. Одному богу известно, сколько он продержится в этой плюшевой шкурке. А ты слепая, Тань! Ты дура самовлюбленная, ты эгоистка, Тань, вот что я тебе скажу! И не обижайся!
– Я не обижаюсь, Свет. Наверное, все так и есть, как ты говоришь. Я слепая, я дура, я эгоистка.
– Да не наверное, а точно! Да мой бы Володька в этой ситуации… Тьфу-тьфу, не приведи господь! Да мой бы Володька и секунды бы сомневаться не стал, с ходу повернулся и ушел бы! Еще и надавал бы мне напоследок по мордасам. А твой Валентин… Это ж надо, а? Носится с тобой, как с писаной торбой! И ладно бы мямля какой был! А то ведь все при нем, а, Тань, согласись? И симпатичный, и не бедный, и с хорошим характером… И умный, и воспитанный… Со всех сторон интересный мужик! Только в одном ему жизнь не улыбнулась – в тебя влюбился. Угораздило так угораздило… Что, неправду говорю, скажешь?
– Ты правду говоришь, Свет. Угораздило. Даже оправдываться не буду.
– Господи, Тань… – удивляясь покладистости Тани, снисходительно проговорила Света. – Ну какая же ты глупая баба, честное слово! Да если бы меня так любили, господи… Да я бы ноги мыла да воду пила! А тебе… Тебе другого мужа надо, такого, как мой Володька. Тогда и подумать бы не могла ни о чем таком, ходила бы по одной половице. А если бы шаг в строну ступила – тут же бы в глаз получила. Да, не ценишь ты своего счастья, Таня! Не ценишь! А бог-то не Тимошка, видит немножко! И в глаз ты обязательно еще получишь, только не с той стороны, с которой думаешь! Получишь, получишь! И поделом!
Светка говорила уже зло и смотрела на Таню со злобой. Казалось, ее негодование вот-вот выплеснется наружу, заполонит собой все кухонное пространство. На такую злобу нельзя отвечать смирением – надо только ответной злобой, которая может послужить спасительной пощечиной для истеричной атаки.
– Да, он меня любит, я знаю! – отчеканила Таня. – Тебе-то что за дело, Свет? И хорошо, что любит! Значит, судьба у него такая! И не завидуй, пожалуйста, так остервенело, иначе ранний инсульт получишь! Завидовать надо молча, Свет! А еще лучше – вовсе не завидовать, а мимо проходить и дальше жить своей жизнью! Ты так не пробовала, а?
– Ну и стерва же ты, Танька… – удивленно выдохнула Света. – Я и предположить не могла, какая же ты на самом деле стерва. Ты что, бросить Валентина хочешь, да?
– И это тоже не твое дело, Свет. Мы сами разберемся, как нам быть дальше.
– А чего тут разбираться-то, и без того все наперед известно! Так и будете дальше жить – ты знаешь, что он знает, а он не знает, что ты знаешь. Очень для тебя удобно. Сделала мужика несчастным и радуешься. Только одного ты не понимаешь, Тань. Нет у тебя права делать его несчастным. Потому что не за что. Ничего он тебе не сделал, кроме добра. Он тебя любит, а ты его нет, в этом все дело.
– Отчего же? Я его тоже люблю. И ответственность у меня есть и за любовь Валину, и за семью. Только это другое. Вернее, любовь другая. А ответственность – это да, это незыблемо, куда ж мы без ответственности? А вот насчет прав… Право любить есть у каждого, и у меня тоже есть такое право. Я не знаю, как тебе это объяснить, Света. Наверное, и не буду объяснять, потому что все равно не поймешь.
– А ты все-таки попробуй, Тань. Может, и пойму. Вроде не совсем дура.
– Нет, Света, не буду. Я лучше пойду. Устала что-то. Да и как-то переварить надо полученную от тебя информацию. Кстати, спасибо тебе. – Таня поднялась из-за стола. – Прости, если обидела чем. Пойду я…
– Ой, Тань! – заметалась Света, совсем не удовлетворенная разговором. – Самое главное сказать забыла! Ты только не выдавай меня, ладно? Володька меня убьет, если узнает… Да и самой тебе нет резону со своим знанием обнаруживаться, правда?
Последняя Светкина фраза прозвучала довольно ехидно, но Тане было уже не до ее эмоций. Обернувшись от двери, кивнула коротко – ладно, мол, поняла.
Выйдя из подъезда, Татьяна жадно глотнула влажного холодного воздуха, подставила лицо едва заметной дождевой мороси.
Домой идти не хотелось. Трудно было идти домой. Но, как говорит Сережа – надо жить и исполнять свои обязанности, ничего не поделаешь. Как это ни противно звучит – надо учиться жить в обоюдной лжи. Она знает, что он знает, а он не знает, что она знает…
Фу, как мерзко. Но как дальше-то быть? Рассказать все самой Валентину, дать обещание не видеться больше с Сережей? Ну да, можно не видеться. Тем более он уезжает надолго. Но думать о нем самой себе не запретишь. И любить тоже. И обоюдная ложь никуда не денется, просто в другой формат перейдет. Что делать-то, что?
Так и не найдя ответа, она побрела к своему подъезду. Медленно поднявшись по лестнице, открыла своим ключом дверь, ступила в прихожую, сняла влажную куртку. В квартире было темно и тихо, и лишь со стороны гостиной падал в коридор голубоватый отсвет. Заглянула – Валя сидел за компьютером. Не отрывая глаз от монитора, спросил почти равнодушно:
– Чего там у Светки, что за пожар?
– Да так. Денег до зарплаты просила в долг.
– Дала?
– Ну да…
– Молодец. Ты иди спать, я полночи еще сидеть буду. Не успел ничего за выходной, работы невпроворот…
* * *
– …Сереж, ты можешь сейчас говорить?
– Не очень, Тань. Давай я тебе позже перезвоню?
– Давай…
Таня вздохнула, положила телефон перед собой, нехотя уставилась в монитор компьютера. Надо было работать – шеф запросил срочную справку, но колонки цифр прыгали перед глазами, не желая выстраиваться в нужный ряд. Хорошо, что Сергей перезвонил довольно быстро, иначе бы извелась вся нетерпением.
– Сережа, нам надо поговорить! Сможешь сегодня вечером?
– Что-то случилось, Тань? У тебя голос такой тревожный…
– Ничего не случилось. Вернее, случилось, ты прав. Так сможешь вечером?
– Я постараюсь, Тань. Но мы вроде сегодня пообедать вместе хотели.
– Нет, за обедом неловко. Времени мало, а разговор длинный. Давай вечером, а? Ты ведь можешь вечером?
– Хорошо, хорошо…
– Давай в Заречном парке погуляем, там всегда мало народу. А в такую погоду вообще никого не будет.
– Давай…
– Тогда у входа, в шесть? Сможешь подъехать?
– Да, смогу.
– До встречи, Сереж.
– До встречи, Тань.
Все. Можно успокоиться, встреча назначена. Можно жить дальше ее ожиданием. И можно работать. Но весь день все валилось из рук, ни о чем другом Таня не могла думать. Пыталась вникнуть в бумаги и цифры, а параллельно в ее мыслях сама собой выстраивалась ниточка предстоящего разговора. Эта ниточка поначалу ей казалась просто безумной идеей, но чем дальше она сама с собой рассуждала, тем более ниточка крепла, превращалась в спасительную веревочку, а потом вообще в крепкий стальной канат. Надо только убедить Сережу в том, что он и в самом деле канат, а не тонкая ниточка. Надо найти нужные аргументы…
Хотя все аргументы тоже поначалу казались безумными. Но ведь если вдуматься, если начать рассуждать… Да, есть сомнения в том, что она задумала… А с другой стороны – это же выход из этой ужасной ситуации! Единственный выход, по-другому и быть не может.
Да боже мой, как долго тянется этот день! И справку для шефа пришлось три раза переделывать, все концы с концами не сходились! Скорее бы он закончился, этот день, скорее бы увидеть Сережу. Тогда все расставится по своим местам. И душа успокоится, пусть и временно. Накроет их общая волна счастья от встречи друг с другом, потом Таня ему все объяснит, и уже не будет никаких сомнений. И тонкая ниточка, и веревочка, и все аргументы выстроятся в единый логический ряд…
Сережина машина стояла на стоянке у ворот парка – Татьяна издали ее увидела. Подъехала, припарковалась рядом, и он вышел с улыбкой, встречая Таню. Они коротко обнялись, потом быстро пошли к воротам. Сережа успел по пути купить у бабульки-торговки букет сиренево-белых игольчатых астр, протянул ей. Астры пахли подступающей осенью, грустью и свежими каплями дождя, прошедшего совсем недавно. И в парке было довольно сыро, а потому безлюдно, и влажные, еще не осыпавшие с себя дождевые капли деревья приняли их в свои объятия с недоумением: надо же, какие смельчаки выискались – гулять в такую погоду. Не иначе бесприютные любовники, которым некуда деться.
– Ну, давай, выкладывай, что там у тебя случилось! – проговорил Сережа, беря Таню за руку и прикасаясь губами к тыльной стороне ладони. Этот его жест давно стал для нее привычным, но все равно молнией ожгло в солнечном сплетении, будто в первый раз, и перехватило на миг дыхание…
– Даже не знаю, как сказать, Сереж! Боюсь, ты моих слов испугаешься!
Он остановился, глянул на нее внимательно, но без испуга, произнес тихо и спокойно:
– Давай прямо в лоб, не стесняйся. Ну, что у тебя случилось?
– Хорошо. В лоб так в лоб. У меня семейные неприятности, Сереж. Как выяснилось, мой муж все о нас знает. И уже давно знает.
– Он что, сам тебе об этом сказал?
– Да нет. Это случайно выяснилось, я не буду рассказывать как. Да это и неважно… Он и не знает, что я знаю. Он просто молчит, делает вид, что все по-прежнему. Я даже не предполагала, как это тяжело, Сереж. Когда тоже нужно делать вид… И все же не в этом дело, Сереж, не в этом! То есть… Это еще не все, о чем я хотела с тобой поговорить. Скажи мне, а твоя Тамара догадывается о том, что мы с тобой…
– Да. Я так понял, что она тоже все знает, – вздохнул Сергей. – Помнишь, ее приятельница видела нас в кафе? Я думаю, она обязательно поделилась увиденным с Тамарой, хотя она тоже молчит и виду не подает. Ни словом не обмолвилась, ни о чем не спросила. И не станет никогда спрашивать. Но это надо Тамару знать. Она такой человек… Она очень любит меня.
– Но ведь от этого тебе не легче, правда? Что она молчит и ни о чем не спрашивает?
– Да, не легче. Ты права.
– Вот и мне не легче. И меня Валентин тоже ни о чем не спрашивает. И это ужасно, Сережа, понимаешь? Это ужасно, и так жить нельзя. Мы сами живем, будто воруем, и они знают, что мы воруем, и этому подлому круговороту нет конца. И если даже ты уедешь, ничего на этом не закончится! Мы своей тоской друг по другу только усугубим это несчастное положение, понимаешь, Сережа?
– Я понимаю, Тань, понимаю… – опустил голову Сергей. – Только не понимаю твоей решительной горячности. Ты что, задумала что-то, да?
– Да, задумала, – решительно кивнула Таня. – Я со вчерашнего вечера только об этом и думаю. Но я не знаю, как тебе объяснить, чтоб ты понял. Вернее, предложить выход…
– Выход? Ты думаешь, есть какой-то выход?
– Есть, Сережа. Только не пугайся сразу, ладно? Пожалуйста, выслушай меня!
– Что ж, говори… Но давай условимся сразу – о разводе и речи быть не может. Я не смогу оставить Тамару и девочек. Просто не смогу, и все. Не имею права, потому что… Да ты и сама все знаешь, что я тебе буду рассказывать?
– И я, Сереж! Я тоже не смогу оставить Валентина и своих мальчишек! Он очень любит меня, и я тоже ему многим обязана и за многое благодарна! Нет, я вовсе не хочу разводов! Но мне кажется, я придумала, как нам быть. Придумала некий компромисс. И даже логическую базу под него подвела. Только не сочти меня сумасшедшей, ладно?
– Хорошо. Говори, что ты придумала.
– Сереж, нам надо попросить Тамару и Валентина отпустить нас на год. Всего на один год, Сережа! Чтобы мы его прожили вместе, только ты и только я!
– Погоди, погоди, Тань… Как это, я не понял… – Сергей глянул ей в глаза, остановившись. – Как это – попросить отпустить? Вот так взять и попросить? Как ты себе это представляешь?
– Ну, то есть не сразу попросить, а сначала поговорить с ними честно, объяснить всю ситуацию. Ты со своей Тамарой поговоришь, я с Валентином. Объяснить так, чтобы они поняли!
– Но это невозможно понять, Тань! И вообще… Как можно понять такое? Мы ж не в детском саду, чтобы отпрашиваться – отпустите меня ненадолго, мне очень нужно… А потом я вернусь. Глупости говоришь, Тань!
– Да не глупости, Сережа, не глупости! Я понимаю, на словах это дико звучит, но… Понимаешь, я долго думала, и поначалу мне эта мысль и впрямь показалось дикой. А потом… Нет, если рассуждать здраво, исходя из нашего безвыходного положения… Ведь всего один год, Сережа! Да, это больно услышать, но зато это хоть какой-то выход! Всего один год! Мы уедем с тобой вместе на этот год в Синегорск! А потом вернемся, честно расстанемся и вернемся в свои семьи – честными и свободными друг от друга. И не будет больше никакого вранья… Ведь честность лучше вранья, правда? Ты же не будешь этого отрицать?
– Ну, кто ж будет отрицать, что честность лучше вранья? Но такая честность… Нет, это перебор, Таня, извини. Я так не смогу.
– Ну что, что ты не сможешь?
– Не смогу сказать об этом Тамаре.
– И мне тоже трудно будет сказать Валентину… Но так честнее, Сереж. А враньем мы сами измучаемся и их измучаем. Лучше пережить двенадцать месяцев концентрированного вранья, чем растягивать его на долгие годы. Пережить, чтобы потом не врать вообще. Пройдет год, и мы расстанемся. Нам очень нужен этот год, пойми! Всем нужен. А другого выхода я не вижу…
– Это не выход, Танечка, – тоном, не терпящим возражений, проговорил Сергей. – Это бред. Ты извини меня, конечно… Я тебя очень люблю, я жить без тебя не могу, каждую минуту, каждую секунду о тебе думаю, но… Таня, то, что ты придумала, – это бредовая идея!
– Нет, Сережа. Ты и сам понимаешь, что это вовсе не бредовая идея, а его величество компромисс. И мы без него никак не обойдемся. Ну, подумай, мы же не виноваты, что все у нас так получилось, правда? Мы изначально были друг другу предназначены, но судьба распорядилась нами иначе! Это не наша ошибка, это ошибка судьбы, понимаешь? И не так много мы от нее хотим в качестве, так сказать, компенсации, всего один год… По сравнению с целой жизнью это ничтожно мало, согласись?
Сережа ничего не ответил. Молча шагал рядом, нахмурившись. И Таня тоже замолчала, давая ему время прийти в себя. Потом схватила его за локоть, остановилась и прошептала:
– Сереж, ты только представь! Целый год вместе! Всегда рядом, не расставаясь, не прячась…
Он вздохнул, улыбнулся, потом глянул на Таню жадно. О, она уже хорошо знала эту его жадность во взгляде! Поняла, что он почти сдался. И повторила торопливо:
– Целый год, Сережа, целый год… Представляешь? А потом расстанемся. Нам легче удастся расстаться, если у нас будет этот год. А потом – с головой в семьи… Извиняться, оправдываться, посыпать голову пеплом… Так будет честнее, чем всю жизнь обманывать! Всего год – и никакого обмана уже не будет!
– Ну, допустим… – осторожно проговорил Сергей. – Да, хорошо, допустим. Хотя это бредовая идея, но как ты себе это представляешь практически?
– Ой, да что тут представлять, это как раз проще простого, если практически! Я ж тебе говорю – просто уеду вместе с тобой в Синегорск, и все. С работы уволюсь.
– А что детям объяснишь?
– Ну, придумаю что-нибудь… Тоже командировку, к примеру. В конце концов, я же не на весь год с ними расстаюсь, я приезжать буду! И звонить каждый день! Моего присутствия в их жизни этот год не отменит, Сереж! И ты будешь к своим ездить и звонить. Для них это всего лишь год, Сережа! Ничто по сути! А для нас – целая жизнь… Этот год нам нужен, просто необходим! Чтобы потом начать все с чистого листа… Это единственный выход для нас. Ведь ты согласен со мной, Сережа?
Она повторяла одни и те же фразы, как заклинание, и он не перебивал ее больше, будто впитывал в себя энергию этих заклинаний, и наконец произнес тихо, глядя куда-то вдаль, в конец аллеи, где уже виднелась рябая от ветра вода маленького озерца.
– Я подумаю, Тань. Можно, я подумаю немного?
– Что ж, подумай… – мягко проговорила Таня. – Но мне кажется, что ты и сам уже понимаешь – другого выхода нет.
– Да, я это понимаю. – вздохнул Сергей. – Я просто не знаю, как Тамаре об этом сказать. С какой стороны разговор начать. Даже представить не могу, что после этого с ней будет.
– И я не знаю, как сказать Валентину, – проговорила Таня. – Это трудно, но это будет честнее, чем жить, молчать и носить в себе обман. Я прямо сегодня все Валентину скажу, не могу больше!
– Что ж, и я Тамаре сегодня… – подхватил ее решимость Сергей. – Сегодня как раз дочек дома не будет, они к бабушке уйдут. Да, сегодня и скажу, пока не опомнился и не передумал… Веревки ты из меня вьешь, Танька, вот что я тебе скажу!
– А ты уже давно из меня веревку свил, Сережа. И в узелок завязал. Вот я и выкручиваюсь, как могу, чтобы развязаться и жить дальше. Вот и придумала компромисс. Надо же как-то жить, Сереж… Сначала узелки развязать, а уже потом исполнять свои обязанности, правда?
Не дойдя до озера, они повернули обратно. Снова начал накрапывать дождь, и казалось, деревья в парке смотрят им в спины с болезненным укором – надо же, какую гадость придумали эти двое… Худшую гадость, чем ветер и дождь…
* * *
Парикмахерша закончила свою работу, спросила с улыбчивым вызовом:
– Ну как? Вам нравится?
Тамара неуверенно улыбнулась, разглядывая в зеркале свою новую прическу.
Наверное, прическа и впрямь получилась удачной, не зря девушка-парикмахерша так старалась. Когда Тамара села в кресло, она спросила равнодушно, глядя на ее отросшее каре:
– Как будем выравнивать? Короче? Длиннее?
А Тамара вдруг ляпнула, сама от себя не ожидая:
– Давайте сделаем новый рисунок, принципиально новый.
– Что вы имеете в виду? – спросила девушка.
– Ну, я не знаю… – смущенно проговорила Тамара. Но от намеченного не отступила. – Но чтоб я совсем другая была! Вы же в этом деле специалист! Вы же лучше знаете, что мне подойдет! Я вам доверяюсь полностью и заранее даю гарантию, что претензий предъявлять не буду! Что получится, то получится! Давайте?
– Что ж, хорошо… – задумчиво сказала девушка, отводя пряди назад и вглядываясь в Тамарино лицо. – Я сделаю вам стрижку, а волосы осветлю до пепельно-русых. И челку такую, чтобы лоб закрывала. И чуть набок… Только давайте и впрямь договоримся – без претензий потом, хорошо? А то знаете, как бывает… Сначала клиентка одно говорит, а потом…
– Обещаю! – воскликнула Тамара. – Клянусь! И давайте уже приступим быстрее, пока я не передумала!
Парикмахерша колдовала над ее волосами почти два часа, включая стрижку, окраску и еще какие-то мудреные процедуры, названия которых Тамара не запомнила. Наконец, был сделан последний штрих…
– Ну? Что же вы молчите? – снова спросила девушка. – Вам не нравится, да?
– Ну что вы… – поспешила ее успокоить Тамара. – Очень даже нравится. Только мне надо привыкнуть. Я ведь совсем другая, даже сама себя не узнаю…
– Ничего, – улыбнулась парикмахер, – быстро привыкнете! К хорошему же быстро привыкают! Вон вы помолодели сразу на десять лет! А каре вас старило и вовсе вам не шло. Вот увидите, вам теперь комплименты будут делать! Это именно ваш рисунок, не сомневайтесь!
– Вы думаете?
– Уверена!
Тамара глянула в зеркало еще раз и опять себя не узнала. Действительно, совсем другая женщина. Даже, можно сказать, симпатичная. И челка надо лбом так хорошо лежит, отдельными прядками и чуть набок, и глаза на ее пепельном фоне вдруг стали не серыми, а небесно-голубыми, и даже какой-то молодой блеск в них появился. Да, девушка права, она с этой стрижкой гораздо моложе выглядеть стала. Не на десять лет, конечно, но на пять – точно. Интересно, что Сережа скажет, увидев этот «новый рисунок»?
По пути домой она зашла в торговый центр, купила себе новую блузку, юбку и премиленький домашний костюмчик, синенький, из мягкого бархатистого трикотажа. Еще хотела туфли купить, но денег не хватило. Ладно, туфли можно на потом оставить…
Дома об эту пору никого не было, и она тут же натянула новый костюмчик на себя, подошла к зеркалу, чтобы глянуть, как он смотрится в домашних интерьерах.
Да, очень хорошо смотрится. И новая прическа тоже. И давно надо было подстричься, и за лицом следить, и за фигурой! Правильно Верочка ее учила, не надо ходить размазней. Может, на диету сесть, сбросить пяток лишних килограммов? Или лучше в тренажерный зал записаться? Хотя нет, нельзя в тренажерный зал. Сердце слабое. Месяц назад очень сильный приступ был. Хорошо, что Олечка, соседка-приятельница с пятого этажа, оказалась дома и сделала укол, приговаривая при этом сердито:
– Больше спасать тебя не буду, поняла? Я ж не кардиолог, я всего лишь терапевт! В следующий раз обязательно «Скорую» вызову! И вообще, тебе самой надо пройти обследование, в больницу лечь недели на две, нельзя к себе так относиться! Давай я тебя к хорошему кардиологу на прием запишу? И договорюсь, чтобы срочно положили на обследование…
– На две недели?!
– Ну да…
– Что ты, на две недели! С ума сошла? У меня ж семья…
– И что? У всех семья! Сердце ведь не спрашивает, у кого семья, у кого не семья! О себе тоже надо заботиться, Тамарочка, как ты не понимаешь!
– Да я понимаю… Но у Сережи гастрит, ему надо правильно питаться. И девчонкам тоже. Как они тут без меня – две недели? На сухомятке будут сидеть?
– Да прекрати, Тамарочка, слышать этого не могу! В кого ты себя превратила, сама подумай? Да, я понимаю, ты своего Сережу любишь, но ведь нельзя же так, чтобы о себе совсем не думать. Ты еще на божничку своего Сережу посади и поклоны ему клади.
– Да, Олечка, люблю его. Мне в радость о нем заботиться.
– А о себе – не в радость?
– А о себе – нет.
– Ой, да что с тобой разговаривать… Если хочешь быть жертвой своей любви – будь ею. Никто ж запретить не может, у всякого свои радости в жизни. А только запомни, моя дорогая, – у всякой радости два конца, один хороший, другой плохой. Чем радостнее твоя радость на одном конце, тем горше будут последствия на другом…
– Да ну… – отмахнулась Тамара. – Не пугай меня, Оль.
– А что мне тебя пугать? Вон, все последствия уже наружу вылезли! Твое радостное сердце уже взбунтовалось, внимания к себе требует. Это оно говорит тебе – хватит для других жертвовать, собой займись! Ложись на обследование и выясни, отчего у тебя такая дикая аритмия! И приступ этот был неспроста. Ой, Тамарочка, неспроста! Это тебе звоночек был…
– Да ладно, развела философию! Обыкновенный приступ, только и всего. Отлежусь и встану, подумаешь. Сереже только не говори, ладно?
– Почему?
– Не надо, Оль… Он и так в последнее время грустный ходит. А тут еще я… Некогда ему вокруг меня бегать!
– Так вот и пусть побегает вокруг тебя, пусть! И всю хандру как рукой снимет! Пусть испугается!
– Оль, я прошу тебя, не говори Сереже.
– Да ладно, черт с тобой… – нехотя согласилась Ольга. – Но в следующий раз я обязательно «Скорую» вызову, поняла? А то иду у тебя на поводу, прямо преступницей себя чувствую. А я ведь клятву Гиппократа давала – не навреди!
– Спасибо тебе, Оль… – смущенно проговорила Тамара. – Не переживай, твой Гиппократ на тебя не рассердится, потому что ты хороший врач. Я тебе так обязана, Оль…
– Ой, не благодари, ради бога! Это мне тебя благодарить надо, ты ж моя палочка-выручалочка! Если б не ты, кто бы все эти годы за моим Димкой присматривал, пока я по сменам работала, а он после школы сам себе был предоставлен? Тяжело ребенка без мужа растить, очень тяжело… Так что давай не будем рассуждать на тему, кто кому обязан, ладно?
– Ладно. А Димка у тебя замечательный. Как мои девчонки говорят – классный пацан. Объективно десять баллов, а субъективно и того больше.
– Ишь ты, – улыбнулась Ольга. – Время-то как идет… Сами не заметили, как дети выросли. Вон, твои уже и оценки мальчишкам дают.
– Да, Оль…
Ольга вздохнула, глянула на часы, засобиралась уходить:
– Ладно, мне пора! А ты лежи, не вставай! А то знаю тебя – я только за порог, а ты подскочишь и на кухню помчишься, чтобы для своего Сереженьки диетических котлеток навертеть! Обещаешь, что будешь лежать, а?
– Обещаю… Сережа все равно домой поздно приходит, у него работы много.
Ольга ушла, а Тамара лежала, думала о себе и о Сереже, о его грустных глазах и молчании, тоже грустном. Не хотела думать, но думала. Как же изменилась их жизнь за последнее время… Как же изменила ее та самая женщина, которую она видела рядом с Сережей и о которой злорадно поведала «добрая» приятельница Ирина.
Да, она очень красивая женщина. Стройная, ухоженная. Со своим индивидуальным и продуманным рисунком. И тоже, наверное, любит Сережу. И рисунок ей не мешает любить. А наоборот, наверное…
После того сердечного приступа у нее и родилась решимость зайти в парикмахерскую. Видать, засела в подсознании мысль о новом рисунке, как робкая надежда на изменение обстоятельств. И костюмчик этот – робкая надежда, и новые блузка с юбкой.
…В прихожей хлопнула дверь, и Тамара вздрогнула, отвернулась от зеркала, будто устыдились чего.
Кто это пришел? Девочки? Сережа? Интересно, что они скажут, увидев ее?
Вышла в прихожую, остановилась. Сережа снимал ботинки, потом поднял глаза… И растерялся, ее разглядывая. Потом улыбнулся, произнес тихо:
– Красиво, да… Тебе идет, очень идет!
– Тебе правда нравится, Сереж? – произнесла она, смущенно трогая пальцами виски. – Я как-то неожиданно для себя решилась, знаешь… И парикмахерша говорит, что это мое. Что я сразу помолодела…
– Да, она правду говорит. Очень красиво.
– А вот еще костюмчик новый, домашний. Как тебе?
– Красивый костюмчик, да.
– Ой, ты голодный, наверное? – почувствовав, что Сережа с трудом поддерживает разговор, засуетилась Тамара. – Я сейчас…
Они ринулась было на кухню, но муж остановил ее, проговорив в спину решительно и немного испуганно:
– Погоди, Тамара! Погоди. Я не голоден. Нам поговорить надо, Тамарочка…
Она остановилась в дверях кухни, боясь повернуться к нему лицом. Сердце трепыхнулось так тяжело и больно, что пришлось схватиться рукой за косяк. А в голове прозвучал колокол тревоги – вот оно! Вот сейчас он все скажет! Сейчас объявит, что уходит к той, другой. Что пришел вещи собрать…
Закрыла на секунду глаза, собираясь с духом. Где ты, дух, куда отлетел, помоги мне, будь со мной! Дай опору испуганному сердцу, пусть оно достойно все это выдержит! Или пусть не выдержит. Пусть сразу остановится, и все на этом будет кончено. Да, так лучше для всех…
Наверное, испуганный дух ее услышал, вернулся на место. Поддержал. И сердце забилось ровно, пусть и тревожно. Хотя к разговору она была не готова, еще бы пару минут надо…
– Погоди, Сереж! Мне сумку разобрать надо, продукты в холодильник выложить! Там сметана, молоко. Надо обязательно в холодильник… А ты посиди пока, отдохни… Я сейчас, Сережа! Сейчас!
Он послушно прошел в гостиную, Тамара услышала, как завопил там телевизор голосом футбольного комментатора: «…и вот опасный момент, надо бить по воротам! Нападающий делает передачу, мяч в опасной зоне… Ну! Ну же! А-а-а-а… Мяч пролетает в сантиметре от стойки ворот…»
Вот и хорошо, что футбол по телевизору идет, Сережа наверняка отвлечется. А у нее будет время, чтобы отдышаться, чтобы подготовиться… Хотя разве можно к этому подготовиться? Это все равно как подготовиться к тому, что тебя сейчас убьют.
Она успела плеснуть в чашку воды, вытряхнуть в нее из пузырька изрядную порцию валокордину и опрокинуть в себя, прежде чем Сережа зашел на кухню. Значит, не стал смотреть футбол. Значит, не может больше ждать и разговор неизбежен.
Валокордин разливался внутри, ударило в голову, толкнулось в сердце. Сережа молча сидел на стуле, опустив голову и сцепив пальцы в нервный замок. Потом снова проговорил хрипло:
– Нам надо поговорить, Тамарочка…
– Что ж, я тебя слушаю, Сережа. Говори.
Сама удивилась, как спокойно прозвучал ее голос. И Сережа от этого голоса приободрился, поднял на нее глаза. Боже, какие у него глаза – сколько в них муки мученической, страдания неизбывного! Ей даже будто легче стало, как если бы его страдание оттянуло на себя часть ее собственного испуганного страдания.
– Понимаешь, Тамарочка… – начал Сергей. – Так получилось, что я встретил другую женщину. То есть не совсем другую, я ее раньше знал… Она была еще до тебя, мы любили друг друга. А потом я ушел в армию… А потом… Ты сама знаешь, что было потом. Она не знала все эти годы, что я живой. И вот мы встретились… Понимаешь, та наша любовь никуда не делась, она живой оказалась, и мы теперь не знаем, как с нею быть… Понимаешь?
– Да. Я понимаю, Сережа. Ты хочешь уйти к этой женщине, да?
– Нет, Тамарочка, нет! Я тебя тоже люблю, Тамарочка. Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, и я никогда не смогу… Что ты… Я очень люблю тебя, Тамарочка… Правда люблю!
– Но ведь нельзя любить сразу двух женщин, Сережа.
– Можно. Можно любить сразу двух. Только… Как бы это сказать… Формат у каждой любви разный, что ли. Хотя тебя, наверное, обидит такое определение…
– Обидит? Хм… Да если бы я умела на тебя обижаться… И вообще, я ничего пока не понимаю – чего ты хочешь? Если не хочешь уходить к той, другой, я бы предпочла, чтобы этого разговора вообще не было. Я бы терпеливо переждала, когда… Когда у тебя все с ней закончится.
– Я тебе сейчас все объясню, Тамарочка. Вернее, я хочу предложить тебе компромисс, если это вообще можно назвать компромиссом, конечно. Но другое слово подобрать трудно.
– И что это за компромисс?
– Тамарочка, все дело в том, что… – заметался Сергей. – Господи, не знаю, как это сказать!
– Говори как есть, Сережа. Я пойму. По крайней мере, постараюсь понять. Говори.
– Дело в том, что я хочу тебе предложить… Отпусти меня… Отпусти меня ненадолго, Тамарочка! Всего лишь на год – отпусти! Я уеду в Синегорск на год, и…
– Ты с этой женщиной уедешь, да?
– Да, с ней.
– Как ее зовут?
– Таня.
– Значит, ты весь год будешь жить с этой Таней в Синегорске. Я правильно поняла?
– Да, Тамарочка. А через год я вернусь… И мы с Таней расстанемся – уже навсегда. Понимаешь, нам переболеть надо нашей любовью. Всего лишь год… А потом я вернусь, я буду твой всю оставшуюся жизнь, я все искуплю, я буду тебе верен! Так будет честнее, Тамарочка, согласись, чем все время врать. Ведь ты знала, что я с Таней… Знала, правда?
– Да. Знала.
– Ну, вот видишь! Давай примем это решение, Тамарочка. Всего лишь год… Я понимаю, как жестоко это звучит, но давай его вместе примем.
– А если я не соглашусь? Что тогда? Ты уйдешь к Тане? Навсегда уйдешь?
Сергей ничего не ответил, опять опустил голову, крепко сжал пальцы. Потом проговорил тихо, не поднимая головы:
– Я понимаю, как унижаю тебя этим предложением. Но я просто пытаюсь найти выход… Прости меня, Тамарочка. Прости. Я не знаю, что делать, правда. Я не помню, когда был так растерян…
– Да, Сережа. Это ужасно, конечно, что вы с Таней придумали. И да, звучит ужасно обидно. Но если у меня выбора нет… Хотя выбор всегда есть, конечно. Например, я могу отпустить тебя совсем. Но я не могу, Сережа, не могу без тебя. Я знаю, что сразу умру. И я не пугаю тебя, не думай, и ничуть не шантажирую, потому что это правда. Так я устроена, ничего не поделаешь. Всякая женщина по-своему устроена, правда? И если ты предлагаешь такой выход… Что ж, я согласна. Я постараюсь как-то пережить этот год. Но что девчонкам сказать, Сережа? Они ведь не поймут…
– Ничего не надо им говорить. Уехал в командировку, и все. Тем более я же буду приезжать. И буду звонить очень часто. Если хочешь, я каждый день буду звонить…
– Нет, не надо каждый день. Зачем? Да тебе и не до нас будет…
– Спасибо тебе, Тамарочка, – подняв на жену счастливые глаза, проговорил Сергей. – Ты необыкновенная женщина, я тебя недостоин, наверное. И любви твоей недостоин. Прости меня, Тамарочка… Это всего лишь год… Всего один год…
– Да, я поняла. Я услышала тебя, Сережа, – сама удивляясь своему спокойствию, проговорила Тамара. – Когда ты уезжаешь в Синегорск?
– Да хоть завтра. Мне давно уже пора быть там… – ухватившись за более бытовую тему, проговорил Сережа. – Просто я долго не решался заговорить с тобой на эту тему. Всю неделю ходил вокруг да около…
– Ну вот и решился. – кивнула Тамара. – Я пойду, Сереж, ладно? Мне прилечь надо, голова кружится.
Она вдруг ойкнула испуганно, сморщилась от болезненного сердечного толчка, сделала шаг к двери. Сергей подскочил со стула, крепко ухватил ее за локоть.
– Что, плохо тебе, да?
– Нет, ничего… Я полежу, и все пройдет. Мне надо привыкнуть к новому своему положению. Ты сам поужинаешь, ладно?
– Да, конечно, Тамарочка…
– И девчонки скоро придут, накормишь.
– Да, не беспокойся. Может быть, тебя проводить в спальню?
– Нет, я сама…
Она ушла, а Сергей остался на кухне. Снова сел на стул, прорычал что-то, изо всех сил саданул кулаком себя по колену. Потом встал, сделал шаг к двери, но резко развернулся, подошел к окну, распахнул настежь створку. Ворвавшийся ветер освежил, растрепал волосы, бросил в лицо несколько капель дождя. Нехотя бросил, будто с презрением. Впрочем, зря старался. Сергей и сам себя презирал в эту минуту и знал, что никуда от этого презрения не денется. Все-таки это и впрямь ужасно, что они с Таней придумали…
Вскоре пришли девчонки, и он немного отвлекся на их болтовню, на испуганные вопросы про маму, у которой вдруг разболелась голова. Решили, что маме не будут мешать и поужинают сами, пусть она отдыхает спокойно.
Утром Тамара дождалась, когда Сергей уйдет на работу, и вышла к девчонкам с опухшим помятым лицом, с черными кругами под глазами.
– Ой, мамочка… Что с тобой? – испуганно спросила Верочка.
– Ты заболела, да, мам? – вторила ей Наденька.
– Нет, нет, все в порядке, просто я плохо спала, кошмары снились… – изо всех сил стараясь придать голосу беззаботности, проговорила Тамара.
– Ты сейчас на работу пойдешь, да?
– Нет, на работу не пойду, я уже позвонила, отгул взяла. Папу же надо в командировку собрать, он скоро уезжает. Поможете мне, девчонки?
* * *
Таня въехала во двор, остановила машину на стоянке. Надо было выходить, надо было идти домой. И уже решиться, наконец, поговорить с Валентином. Сколько можно себя мучить? Тем более переносить на другое время этот разговор уже нельзя – Сережа купил билеты в Синегорск. Завтра вечером они улетают. И с работы сегодня уволилась, хоть шеф и очень удивился, увидев ее заявление. Долго допрашивал, что случилось. Обещал зарплату повысить, если останется. И в отделе все тоже расстроились, когда узнали, что она увольняется, приставали с расспросами, что да почему. Но ведь не скажешь им правду! Что она не насовсем… Что через год придет и попросится обратно. Если так сказать, еще больше начнут любопытничать – почему через год, зачем через год, что за этот год произойти должно…
В какой-то момент ей самой показалось ужасной нелепостью все то, что она придумала. Струсила вдруг ужасно, представив Валино лицо, когда придется сказать ему… А с другой стороны – все равно обратной дороги нет. Не может она отказаться от Сережи – вот так, чтобы он уехал, и все… Просто с ума сойдет. Нет, этот год им нужен, очень нужен! Он всем нужен, если уж на то пошло. А Валя отчасти сам виноват – зачем так старательно делать вид, что ничего не знает, что ничего ужасного не происходит? Ведь это больно, наверное, – делать вид? Больно быть улыбчивым и заботливым, больно смотреть ей в глаза, больно быть нежным в постели… Хотя супружеские утехи меж ними случались в последнее время очень редко – Валя все меньше проявлял инициативы, а она и тем более старательно притворялась крепко спящей, когда он тихо ложился ночью на свою половину кровати. Наверное, специально засиживался за компьютером, чтобы устать сильно, чтобы убить работой свою боль.
Нет, нельзя жить с болью. Ни ему, ни ей. Все она правильно решила, потому что должен же быть какой-то выход! В конце концов, она не виновата, что Валя ее так сильно любит! И в том не виновата, что любит Сергея – тоже сильно… И она Валю не бросает по большому счету, вот что главное. И Сережа свою Тамару не бросает. Если бы они их бросили, разве им было бы лучше? Нет, нет, все правильно. Это всего один год. Один год – это же ничтожно мало по сравнению с годами, опутанными латентной болью… Подарите же нам этот год, будьте милостивы! Мы же ни в чем, ни в чем не виноваты…
Она давно уже устала от этого внутреннего монолога, измучилась им. Похудела, спала плохо, лицом подурнела. И разозлилась ужасно, когда на днях Валя проговорил заботливо, глядя на нее:
– Может, в отпуск махнем, а, Танюш? На теплые моря? До первого сентября как раз две недели осталось, успеем до школы…
– Ты уже был в отпуске в мае, тебе не дадут! – ответила она резко, отводя глаза.
– А я за свой счет выпрошу! Я договорюсь! Поедем, Тань, а?
Его тихий вопрос прозвучал словно крик отчаяния. Жалко его стало – хоть плачь. Такой сильный, красивый мужик – и раскис от любви своей бестолковой…
А она сама что, не раскисла? Тоже ведь током бьет, когда она видит Сережу, обнимает Сережу, думает о Сереже! Ну вот за что им все это? За что?!
Говорят, нельзя спрашивать – за что. Надо спрашивать – для чего. Значит, не зря дано это испытание-счастье. Значит, нужно принять его и пережить, не убивая свалившимся счастьем своих близких. Для того и нужен его величество компромисс, чтобы…
Нет, это невозможно. Нет конца этому внутреннему мучительному монологу. Пора уже. Надо выходить из машины и идти домой, и говорить с Валентином. Надо, надо…
Валентин был дома, вышел ей навстречу, прижимая к уху мобильник.
– … А вот и мама пришла, Дань… Да, конечно, в выходной мы приедем. Что бабушка говорит? Плохо кушаешь? Ну, это не дело, брат… Надо хорошо кушать, а то не вырастешь. Ладно, привет всем передавай. Бабушке, дедушке, Егору… Да, я скажу маме, она тебе потом позвонит. Пока, Даня. Целую, сынок.
Пока Валя разговаривал с сыном, она успела пройти в гостиную, сесть в кресло, собраться с духом. Потом позвала решительно:
– Валь, иди сюда! Мне с тобой поговорить надо!
– А что, позже нельзя? – явно попытался убежать в кусты Валентин. – Мне тут кое-что по работе закончить надо…
– Нет, нельзя! Мы сейчас поговорим, Валя!
Муж молча сел в кресло напротив, и Таня удивилась, глядя ему в лицо. Как оно изменилось за считаные минуты! Напряженным стало и почти непроницаемым, будто он заранее знал, о чем пойдет речь. А может, и знал. Или догадывался…
– Валь… – вздохнула она, пересиливая свою трусость. – Ты ведь знаешь, что у меня есть другой мужчина, правильно? Я знаю, что ты знаешь, давно знаю, Валь. Я жить больше в этом вранье не могу.
– Ну? И дальше что? Это все, что ты мне хотела сказать?
– Валя! Но ведь нельзя так, это ужасно, Валя!
– А как можно, скажи? Ты знаешь, как можно? Если я скажу тебе – не смей больше с ним встречаться, ты меня послушаешь? Я же видел, как у вас это все… Как ты на него смотришь, как он на тебя смотрит… Я вас видел в кафе.
– А почему не подошел, не устроил скандал?
– Ты же знаешь, почему я не подошел, зачем спрашиваешь? Ты прекрасно знаешь, что ты для меня значишь… Как я боюсь и не хочу тебя потерять. Ты все это знаешь, Таня! И это не слабость моя, это природа такая. Я однолюб, причем однолюб ортодоксальный, и ничего в своей природе я изменить не могу. Ты все это знаешь прекрасно, да. Так хоть сейчас, когда бьешь по больному месту, не задавай хотя бы глупых вопросов, пожалуйста!
– И как долго ты готов терпеть этот обман, Валь?
– Тань, я же просил… Но если хочешь, я отвечу. Любая связь когда-то начинается и когда-то заканчивается, Тань. А терпеть ее или не терпеть – это уже каждый обманутый супруг решает для себя сам, и никому нет дела, что он при этом чувствует. Это ж его собственные чувства, он не обязан предъявлять их миру. Вот и я не обязан.
– Валь, послушай! Я все прекрасно понимаю, я очень ценю твою любовь ко мне, правда. И я вовсе не хочу от тебя уходить… Но и в этом обмане я жить не хочу, потому что чувствую себя последней сволочью. И потому нам надо как-то разрешить эту ситуацию. Выйти из этого положения.
– Ты что-то для себя решила, Тань? – присмотревшись к ней, спросил Валентин. – Говори прямо, не ходи вокруг да около.
– Да, я решила. Я хочу тебя попросить…
– Попросить? Ну, говори? Чего ты замолчала?
– Валь, отпусти меня… ненадолго? Всего на один год. Отпусти?
Он ничего не ответил, смотрел на нее умными грустными глазами, и пауза натянулась, как струна, и надо было что-то с ней делать, но Таня не могла больше говорить – горло перехватило спазмом.
Валя молча встал, вышел на кухню, принес ей воды. Она сделала три жадных глотка, поперхнулась, вдохнула воздух, выдохнула. Поставила стакан на стол, продолжила нервно:
– Да, Валь… Отпусти меня ненадолго, всего на один год. Я уеду, и…
– Ты с ним уедешь?
– Да, с ним.
– Понятно.
– Понимаешь, Валь… – заторопилась она, вдохновленная тем, что все основное уже сказано. – Нам всем очень нужен этот год! Понимаешь, мне переболеть надо своим чувством, изжить его. Чтобы свободной быть, понимаешь?
– Нельзя самой назначить себе срок для свободы, Тань… Так не бывает, что ты.
– А я могу назначить! – воскликнула Таня. – Лучше один год, чем вообще ничего! Я знаю, я смогу, Валь! А потом я вернусь, и будем жить без обмана, как раньше. И я больше никогда… Слышишь? Никогда! Я тебе обещаю…
– Да, я тебя понял, можешь не продолжать. А как же дети, Тань? Детей тебе не жалко оставлять на целый год?
– Ну, Валь… Ну что такое – один год? Ведь могло так случиться, чтобы меня отправили в командировку на год, правда? Или тебя – тоже могли. Ведь ничего бы страшного не случилось? Я буду звонить каждый день, и приезжать буду. Я же не перестану присутствовать в их жизни, правда?
Валентин взглянул на нее странно, потом усмехнулся, проговорил тихо:
– Да, видать, сильно тебя разобрало. Совсем голову снесло, если даже дети с орбиты сошли…
– Да не сошли, Валя, не сошли! Я вернусь через год, я вся буду с тобой и с детьми, поверь! Да, я понимаю, как это жестоко звучит сейчас, как нелепо, но я не могу по-другому, не могу. Может, я неправильно тебе объясняю, но…
– Да я понял тебя, понял. Мне надо подумать, Тань. Давай больше не будем об этом. Я подумаю обо всем и скажу тебе утром. У меня ведь есть ночь, чтобы подумать?
– Ну да…
– Вот и хорошо. Я утром тебе все скажу… А сейчас сделай так, чтобы я тебя не видел.
– Хорошо, Валь…
Она поднялась, тихо ушла в спальню. Легла на кровать и неожиданно для себя крепко заснула.
Ночью проснулась, будто испугалась чего. Нет, никаких тревожных снов не было, но испуг был такой явный, что было слышно, как стучит сердце, отдаваясь болью в висках. Осторожно поднялась с кровати, на цыпочках вышла в коридор, заглянула в открытые двери кухни.
Валя сидел к ней спиной, обхватив руками голову. Меж пальцев дотлевала сигарета, и он вздрогнул, когда она дотлела до конца, ожгла кожу. Татьяна подумала с горечью: три года прошло с тех пор, как Валя курить бросил… А еще на столе стояли две водочные бутылки – одна пустая, другая наполовину выпитая. Вот Валя затушил окурок в пепельнице, потянулся к бутылке, налил себе полстакана, выпил. И то ли застонал, то ли взвыл коротко на высокой и хриплой ноте и тут же перестал, мотнув головой.
Ей вдруг стало очень стыдно за ним подглядывать. Будто заглянула в недозволенное, интимное, чужое… И стыдно за себя стало и за свою большую любовь, обернувшуюся такой жестокостью. Она попятилась, боясь себя обнаружить, скользнула в спальню. И рыдала потом в подушку, сотрясаясь всем телом и проклиная себя. За что им это, за что? Или для чего – если спросить правильно?
Утром муж сам разбудил ее, проговорил почти равнодушно:
– Иди на кухню, я кофе сварил.
Татьяна вышла, глянула ему в лицо с опаской. Оно было непроницаемым, лишь покрасневшие мутные глаза выдавали ночную пьяную тоску. Волосы были влажными после душа, волна одеколона заслонила собой запах похмелья.
– Вот твой кофе… – придвинул он чашку, сел напротив, сцепив ладони в замок. И заговорил так же непроницаемо, не допуская в голос ни одной эмоции. – Значит, я вот что решил, Тань. Ты говоришь, тебе нужен год… Хорошо, я согласен, пусть будет год. Но у меня есть одно условие – ты исчезаешь на этот год из нашей жизни совсем. Совсем, поняла?
– Нет, Валь… Как это – совсем?
– А так! То есть ни телефонных звонков, ни писем, ни телеграмм! И никаких приездов-отъездов! Я пацанам скажу, что тебя в экспедицию отправили, в Южную Америку, и там связи нет, вот так вот. А родителям твоим сама придумаешь, что соврать. Хотя им не соврешь, конечно… Но это уже твоя проблема, не моя. Можешь, конечно, и правду сказать, испортить им спокойную жизнь…
– Валь, погоди! Что ты такое придумал, Валь? – проговорила Таня испуганно, отодвигая от себя чашку с кофе. – Почему мне надо совсем исчезнуть? Нет, я так не смогу…
– Сможешь. Если придумала для себя этот год, то и это сможешь, в чем проблема-то.
– Но можно ведь сказать, что я просто в командировке. Зачем про Южную Америку-то? Егор уж точно не поверит…
– А это уже неважно, Тань. Главное, чтоб духу твоего здесь не было, понимаешь? Вообще не было. От слова совсем.
– Господи, но почему…
– Потому! Ты просила – я отпускаю! Но и о себе я должен подумать, правда? Мне так легче будет – вычеркнуть тебя на этот год совсем. Умерла так умерла… В конце концов, имею я право поставить хоть какие-то условия? Или так, или никак…
– Валь! Но погоди… – взмолилась Таня. – Я ведь тоже так не смогу!
– Сможешь. Ради любви можно всем пожертвовать, правда?
– Валь…
– Все, Тань, все. Решили, постановили. Иди, собирайся, чего ты… Сегодня какое число, а?
– Восемнадцатое августа…
– Вот и отлично. Заходишь в эту дверь ровно через год, восемнадцатого августа. Все, решено.
– Валь… Но хотя бы звонить можно?
– Нет.
– Но почему, почему?
– Да что, черт возьми, почему? – произнес он тихо и зло, стукнув ладонью по столу. – Потому что я так решил, вот почему!
– Валь, но как же я буду… Совсем ничего не знать о детях… Это жестоко, Валь!
– А как буду я, ты подумала? А со мной ты поступаешь не жестоко? Нет, Таня! Ты исчезнешь на этот год совсем, так будет лучше для всех!
Она хотела еще что-то возразить, но вдруг обессилела и зарыдала отчаянно, закрыв руками лицо. А когда отняла руки, то увидела, с какой жалостью он на нее смотрит. И одновременно с жестокостью, если эти чувства вообще можно совместить друг с другом. Наверное, у Вали получилось их совместить, потому что он произнес вдруг тихо, с теми же нотками жалости и жестокости:
– Не плачь, не надо. Живи этот год счастливой, как можешь. Наверное, ты права – так честнее. По крайней мере, я буду очень стараться, чтобы убедить себя думать именно так. Когда ты уезжаешь-то?
– Сегодня вечером самолет… Я хотела раньше тебе сказать, но не могла. Все тянула, тянула… Валь! А может, все-таки…
– Сегодня вечером, значит. Тогда сейчас поезжай к родителям, побудь с мальчишками. Только не говори пока, что уезжаешь. Я им потом сам скажу, поняла? Ну, и родителям объясни как-нибудь… Хотя нет, я сам с ними поговорю, ты не сможешь сказать правду.
– Валь, не надо! Пожалуйста!
– Но ведь ты хочешь, чтоб все было честно, Тань? Вот и будем честными до конца! А как ты хотела? Быть честной, чтобы никто от твоей честности не пострадал? Нет, так не бывает…
– Валь, давай я сама им скажу! Это же все-таки мои родители…
– Все, Тань, все. Решено, и говорить больше не о чем. А я побежал, на работу опаздываю! Значит, встречаемся через год, восемнадцатого августа! Пока, Тань… Пока.
Валя шагнул из кухни, и прошло совсем немного времени, как она услышала, что дверь в прихожей захлопнулась.
Все. Обратной дороги нет. Татьяна осталась одна на своей кухне, сидела за столом, вертела в руках чашку с кофе. Руки дрожали, в голове эхом отдавалась эта нелепая фраза – встречаемся через год…
Вообще в голове было холодно и туманно, и неуютно, будто она была под гипнозом. А может, и в самом деле под гипнозом? Любовь – это тоже гипноз? Но все равно усилием воли из него не выйдешь, любовь не отменишь душевным приказом. А пережить можно, наверное. И нужно. Пережить ее, прожить с ней какое-то время лицом к лицу. Пусть год… Если другого выхода нет. Пусть и глупо звучит, но пережить этот год на благо семьи. Семья – это тоже любовь.
От неосторожного нервного движения пальцев кофе выплеснулся на стол, и она вдруг опомнилась, поднялась, засобиралась торопливо – надо к родителям ехать. Увидеть Егора с Данькой, поговорить с ними, объяснить свой отъезд по мере возможности. Хотя как им объяснишь, какая тут может быть мера возможности? Конечно, она плохая мать. Она бросает детей на год. Вот и вся мера возможности, другой нет. Но по-другому – никак… Тем более это всего лишь год. Хотя и самой себе понятно, какая обманщица эта спасительная добавка – всего лишь!
Господи, да за что, за что ей такое испытание? И вообще, разве любовь может быть испытанием?
Выходит, может, если все так…
Подъехав к дому родителей, Таня посидела еще какое-то время в машине, собираясь с духом. Однако зря собиралась – не оставалось в ней никакого духа. Интересно, Валя уже позвонил родителям или нет? Наверное, не успел еще. Иначе отец давно бы уже оборвал телефон, призывая ее к ответу. В своей бы излюбленной манере поговорил – стройся, ать-два, смирно стоять! Шаг вправо, шаг влево – расстрел!
Она отца всегда в детстве боялась. И мама тоже боялась. Отец был кадровый офицер, к пенсии дослужился до звания полковника. Характер имел суровый и, как говорили в старом сериале про Штирлица, нордический. И в семье никаких нюансов не признавал – все должно быть ясно-прозрачно, где прямо, а где направо, и обед четко по расписанию. Жена должна ждать мужа после службы с накрытым столом, дочь должна доложить о школьных успехах. И не приведи господь, если школьных успехов не было и, тем паче, были не успехи, а плохие оценки… Сидели они тогда с мамой на домашней гауптвахте и роптать не смели. А мама все время отца оправдывала, говорила, что он лучше знает, как надо. Потому что хочет, чтобы дочь приличным человеком выросла, то есть окончила после школы институт, замуж вышла, детей родила…
Что ж, все так и получилось, отец был ею доволен. Хотя довольства своего никак не обнаруживал и Валентину всегда говорил в хмельных застольных беседах: ты с ней построже, построже… Женщины любят, когда с ними построже. Уважают больше. А чуть слабину дашь – сам виноват будешь. Валя слушал отца внимательно, кивал, соглашаясь, а сам втихаря Тане подмигивал… Хорошо, что отец не замечал этих подмигиваний, иначе разобиделся бы.
А вот внуков отец баловал, на внуков его принципы воспитания не распространялись. Видимо, зажатая в тисках строгости любовь потребовала своей компенсации и обрушилась теплой волной на внуков, Егор и Данька из деда веревки вили. Иногда Тане и Валентину приходилось даже ссориться с отцом, чтобы увезти домой детей. Не прояви они родительскую волю, так бы и жили Егор с Данькой все время с дедушкой и бабушкой…
Дверь ей открыла мама. Лицо ее было испуганным и тревожным, и стало понятно, что Валя все-таки позвонил. И чтобы упредить мамины вопросы, Таня крикнула в глубь квартиры:
– Даня! Егор! Вы дома?
Из гостиной выскочил Данька, понесся к ней через коридор с криком:
– Мама, ты же не знаешь еще! Мы вчера с бабушкой в торговый центр ходили, она мне все для школы купила! Все-все купила, мы еле пакеты до машины донесли! И даже телефон новый купила, представляешь? Пойдем, я тебе покажу!
– Давай потом, Данечка… – обнимая его, проговорила Таня. – Я все обязательно посмотрю, чуть позже… Хорошо?
– Хорошо, мам! А Егору мы ничего не купили, потому что он с дедушкой в спортивный магазин ездил!
– В спортивный магазин? Зачем? – нарочито округлила она глаза, отпуская от себя Даньку.
– Да они велик купили, представляешь?
– Да, мам, дед мне новый велик подарил… – подтвердил Данькины слова показавшийся из кухни Егор. – Такой классный. На балконе стоит. Пойдем, я покажу!
– Потом покажешь, Егорушка! Нам поговорить надо! – решительно втиснулась в их диалог мама. – Идите пока в гостиную, не мешайте нам… Егор, забери Даню. И не заходите пока на кухню, у нас с мамой очень серьезный разговор!
– Что-то случилось, мам? – спросил Егор, прежде чем отправиться в гостиную.
Таня ничего не смогла ответить сыну, только улыбнулась ободряюще. Хотя улыбка ее больше выглядела жалкой, чем ободряющей.
Закрыв плотнее кухонную дверь, мама набросилась на нее с тревожными вопросами:
– Что случилось, Тань, я так и не поняла? Какой год, какой другой мужчина? Это что, правда, Тань? Но этого ведь не может быть, правда? Вы с Валей, наверное, просто поссорились, и он сгоряча наговорил мне. Или я чего-то не поняла… У него был такой ровный голос, но вещи он говорил ужасные! И даже переспросить ничего не позволил, первым оборвал разговор… Объясни мне, Таня, что все это значит? Какой год, какой другой мужчина? Неужели все это правда, Таня?
– Это правда, мама. Валя сказал тебе все как есть.
– То есть ты… Ты бросаешь семью и уезжаешь на год с другим мужчиной? Это правда, Таня?
– Да, мам. Все так и есть. И давай я не буду вдаваться в подробности, ладно? Ты мне просто поверь, что так надо…
– Кому надо, Таня? Кому?
– Нам всем надо. И мне, и Вале. Так получилось, мам, извини.
– О господи… Хорошо, что отца дома нет, а телефон он забыл взять. Вечно он его забывает… А как я про это отцу скажу, Таня, как? Ты представляешь его реакцию?
– Представляю, мам. Ты просто напомни ему, что мне уже сорок лет и я не маленькая девочка, я сама принимаю решения.
– Да что за решение такое, что, доченька? Ты подумала, что это за решение? Да у меня даже в голове не укладывается, как это можно! И я очень удивляюсь Валентину, как он мог… Как это – уехать из дома на год с другим мужчиной… Оставить детей… Ну ладно, дети будут у нас жить, это понятно, мы вовсе даже не против, и даже рады… Но вы с Валей! Как это можно, Тань?
– Мам, я тебя прошу… Пожалуйста, можно я не буду ничего объяснять? Судя по твоим вопросам, ты все равно меня не услышишь. Давай я лучше к детям пойду…
– Погоди! Погоди, Таня! Послушай меня, доченька… Я в последнее время за тобой наблюдаю – ты очень, очень изменилась… Ты живешь, будто ничего вокруг себя не замечаешь, у тебя глаза все время будто пленкой подернуты. Мне кажется, ты больна, Танечка, у тебя что-то с психикой происходит… Потому что в нормальном состоянии ни одна женщина не примет такого решения, поверь мне. Ты больна, Таня, в этом все дело! А Валя… Валя просто этого не видит, потому что очень тебя любит. Давай ты врачу покажешься, а? Ну хочешь, я сама хорошего врача найду? Мы просто к нему на прием сходим, просто посоветуемся. А, Тань?
– Мам, прекрати. Ты еще сумасшедшей меня объяви!
– Да почему сразу сумасшедшей! Просто бывает же… У тебя возраст такой. Начинаются всякие гормональные изменения в организме. Всякие предпосылки. Женщины в этот период часто впадают в депрессию, и…
– Мам, у меня нет никаких гормональных изменений, до климакса мне еще далеко. У меня просто любовь, мам. Понимаешь, любовь… И я ничего не могу с собой поделать. Не могу! И объяснить тебе не смогу, потому что ты меня все равно не услышишь…
– Конечно, не услышу! А как я могу тебя услышать, если ты действительно сошла с ума! Ну какая такая любовь может быть, не понимаю! Ты не можешь себе позволить этого, Таня! Одумайся, ради бога! Любовь! Что это такое – любовь! Муж, семья, дети – это и есть любовь! Надо уметь в руках себя держать и правильно расставлять акценты, только и всего!
– Да, мам, ты права. Но мне нужен этот год именно для того, чтобы расставить акценты…
– Опять ты про год! Ужас какой-то, не могу этого слышать! А отец что скажет, даже представить не могу… Хорошо, что его дома нет, вечером только придет!
– Погоди, мам… – проговорила Таня. – У меня телефон звонит, я отвечу. Мне надо обязательно ответить, мам…
Схватила телефон, выскочила из кухни в коридорчик, прижалась спиной к стенке, закрыла глаза. Услышав Сережин голос, ухватилась за него, как утопающий цепляется за соломинку.
– Сережа… Как хорошо, что ты позвонил!
– Тань, как ты? Как у тебя?
– Потом, Сережа, потом! Я сейчас у родителей. Хорошо, что ты позвонил, у меня силы появились.
– Нам в семь часов надо в аэропорт ехать.
– Да, я помню. Ты заедешь за мной?
– Да, заеду. На такси. Выходи из подъезда в семь часов.
– Да, поняла. До встречи…
– Это он звонил, да? Твой любовник? – с презрением спросила мама, когда она вернулась на кухню. – И не стыдно тебе, Тань? Я бы на твоем месте со стыда сгорела. А ты… Еще и мать перебила на полуслове – любовник позвонил, видишь ли…
– Ой, мам, не начинай больше! Все, хватит об этом. Прошу тебя, проводи меня нормально, мне и без того тяжело.
– Ну, еще бы… Детей на год бросать. А ты подумала, Тань, что Валя может и вовсе тебя не простить? Ни через год, ни через два, вообще никогда? Он завидный мужчина во всех отношениях, такие долго одни не бывают. Не подумала, а? Я понимаю, он тебя без ума любит и на многое готов пойти ради тебя, даже и на такое издевательство, что ты для него придумала. Но ведь любовь любовью, а обида обидой, а? Вдруг обида любовь перевесит, а мужское самолюбие верх возьмет? И что тогда? Ты отдаешь себе отчет в том, что можешь сесть между двух стульев? Ты, взрослая умная женщина? Отдаешь себе отчет?
Таня тяжело вздохнула, отвернулась к окну. Не было сил отвечать на мамины вопросы, хоть убей. Да и звучали эти вопросы так, будто ее вовсе не касались. Она и сама-то себя плохо слышит и плохо понимает, не то что мамины вопросы, скорее всего, справедливые и закономерные… Хорошо, Данька заглянул на кухню, спросил капризно:
– Мам, бабушка… Скоро вы наговоритесь? Я пить хочу! И мама обещала посмотреть велик. Пойдем, мам, а?
Весь день Таня провела с Егором и Данькой. Мама накормила их обедом, а все оставшееся время сердито копошилась на кухне, гремела кастрюлями. Данька спросил у нее шепотом:
– Бабушка сердится на тебя, да? Вообще-то она никогда не сердится, не знаю, что с ней такое случилось…
– Бабушка не хочет, чтобы я уезжала, Дань.
– А ты что, уезжаешь?
– Да, уезжаю, – постаралась как можно спокойнее сказать Таня. – И меня долго не будет, сынок. Целый год не будет. Но он очень быстро пройдет, этот год, поверь мне…
– Ты что, плачешь, мам? У тебя слезы в голосе!
– Нет, я не плачу, сынок. Ты помни, что я тебя очень люблю, ладно? Я буду очень скучать. И слушайся папу. И бабушку с дедушкой…
– Мам, я не понял… – тихо переспросил Егор, вслушиваясь в их диалог. – Куда ты уезжаешь-то? И когда?
– Сегодня, Егорушка. Больше не спрашивай меня ни о чем, ладно? Иначе я и впрямь разревусь. Мне сейчас очень тяжело, Егорушка, правда… Я не могу тебе всего объяснить, ты просто поверь мне на слово – так надо. Ты просто поверь мне, и все. Я вернусь через год, и все будет хорошо, ладно?
– Хорошо. Только я все равно не понял… Это такая командировка длинная, что ли?
– Ну, почти… – кивнула Таня. – Пусть будет командировка. Да, это командировка, Егор…
– Ладно, мам, ладно. Ты только не плачь, мам. Вон, ты дрожишь вся. Не плачь…
– Я не буду, не буду, сынок. Ну все, мне пора уходить. Я вернусь. Я люблю вас, я буду очень скучать…
Таня и сама не поняла, каким чудом ей удалось сдержать слезы. Выпустила их на волю уже в машине, когда ехала домой. Руки тряслись, глаза из-за слез ничего не видели. Доехала тоже чудом…
В семь часов она стояла у подъезда с чемоданами. Когда увидела, как во двор въезжает такси, вдруг ослабела и чуть не свалилась в обморок. Ее пронзило отчаянной мыслью: что я делаю, что? Но Сережа уже выходил из такси, уже деловито упаковывал ее чемоданы в багажник. Потом шире распахнул дверцу машины, показал жестом – садись.
Она села. Машина тронулась с места. Сережина рука сжала ее руку. Все… Все!
