Выйдя из уборной, Пуришкевич заглянул в кабинет.

Там на диване, расстегнув верхние пуговицы мундира и сбросив сапоги, полулежал Дмитрий Павлович с папиросой в зубах. Он бездумно перелистывал страницы иллюстрированного журнала для мужчин и мычал под нос шаляпинскую арию из «Бориса Годунова»:

— Читаете? — брякнул Пуришкевич. Ему хотелось общаться.

Великий князь замолчал, поднял взгляд от полуобнажённой танцовщицы, выразительно посмотрел на депутата — и снова уткнулся в привлекательную картинку…

…но депутат сейчас не мог молчать, это было выше его сил. На глаза кстати попался граммофон.

— Музыка кончилась. А сказано было, чтобы играла… Я заведу?

Дмитрий Павлович захлопнул журнал.

— Владимир Митрофанович, — сказал он подчёркнуто мягко, — если я сегодня услышу «Янки Дудл» ещё хоть раз… Если я вообще услышу ещё хоть один звук из этого граммофона — я его расстреляю. И заодно того, кто к нему прикоснётся.

Для убедительности великий князь похлопал по кобуре. В этот момент послышалось нечто, напоминавшее музыку так же мало, как и человеческий голос. Инфернальный вой тянулся и нарастал, продирая морозом по коже.

Дмитрий Павлович и Пуришкевич недоумённо переглянулись.

— Вы… слышите? — зачем-то спросил побледневший депутат.

Вой оборвался, и через мгновение в кабинет влетел Феликс. Вид его был страшен. Всегда идеальная причёска всклокочена, глаза безумные. На мундире — пятна крови, один погон вырван с мясом, другой сидит набекрень…

— Где? — закричал князь, протягивая руки к Пуришкевичу. — Где?

Тот не понял:

— Где — что?

— Ваш! Пистолет! Он жив! Хотел меня убить! Что вы стоите?!

Дмитрий Павлович выругался, сел на диване и стал натягивать сапоги.

Пуришкевич пытался вытащить «сэвидж» из кармана. Руки дрожали, пистолет за что-то зацепился, а Феликс толкал депутата к лестнице.

— Там, там! Стреляйте! — повторял он.

Держа с трудом добытый пистолет в вытянутой руке, Пуришкевич осторожно стал спускаться по лестнице — и отпрянул назад, ударив спиной князя.

— Он убежал! — сказал депутат, обернувшись к Феликсу и Дмитрию Павловичу.

— Убежал? — Юсупов захохотал и заплакал одновременно. — Убежал!

— Что значит — убежал? — спросил великий князь. Он уже справился с сапогами и вскочил на ноги. — Как это — убежал? Он же… труп!

Перед глазами Пуришкевича стояла только что виденная картина: мужик в окровавленной рубашке, с хрипом карабкающийся по ступеням и вываливающийся в темноту дверного проёма, во двор.

— Я не знаю как, — беспомощно лепетал депутат. — Доктор дверь не запер…

Действительно, уходя на встречу с Рейнером через потайную дверь, Келл не стал её запирать — зачем? Распутин умирал, к тому же его караулил Пуришкевич. Но депутата сменил князь. Чудом оживший мужик обратил Феликса в бегство и теперь пытался спастись единственным известным ему путём. На сколько могло ещё хватить его сил — неизвестно.

Из двора вели трое ворот, и средние по-прежнему оставались открытыми, чтобы выпустить автомобиль. Стоит Распутину вырваться на набережную — он спасён, и его спасение означает гибель для заговорщиков. Через Мойку — полицейский участок, в соседнем переулке — Прачечном или Максимилиановском — наверняка слоняется городовой; вдобавок рядом — особняки, жилые дома и казармы.

Всё это молнией пронеслось в голове Дмитрия Павловича. Путь из кабинета по лестнице и дальше во двор — прямой и короткий, путь через парадный подъезд по набережной к воротам — кружный и длинный. Пуришкевич напуган и немолод…

— Ступайте вниз, — скомандовал депутату великий князь. — Главное не дать Гришке уйти. Я зайду с другой стороны и встречу его у ворот!

Последние слова он бросил уже на бегу из гарсоньерки в переднюю.

Пуришкевич помешкал ещё мгновение и стал спускаться по лестнице к двери, ведущей во двор. На каждом шагу он проклинал всех и вся: двуличного доктора, который втравил его в эту авантюру; Юсупова, который не смог с первого раза пристрелить Распутина и теперь снова упустил; себя, отказавшегося от желания добить мужика ещё там, в подвале…

Свет из дворцовых окон лишь немного рассеивал ночную мглу, но на фоне снега Пуришкевич сразу увидал Распутина. Тот по-утиному переваливался, скорчившись и зажимая обеими руками рану на животе. Его мотало из стороны в сторону; волочащимися ногами мужик загребал снег, падал, вставал — и зигзагами медленно ковылял в сторону набережной.

Ещё на лестнице Пуришкевич перевёл флажок предохранителя своего «сэвиджа» в боевое положение и дослал в ствол патрон, передёрнув затворную раму. До Распутина было меньше двадцати шагов. Пуришкевич вскинул пистолет и спустил курок.

Полуденный пушечный выстрел на Петропавловке — ничто по сравнению с выстрелом ночью во дворе. Грохот хлестнул по ушам. Дребезгом откликнулись оконные стёкла. В саду подняли картавый грай разбуженные вороны, откуда-то истеричным лаем ответила собака. Но главное — пуля срикошетила от стены: Пуришкевич промахнулся. И тут же, забыв про всё, чему научился в тире, опять судорожно рванул спусковой крючок…

…а Распутин уже был совсем близко к воротам. Пуришкевич мог догнать его и оглушить ударом тяжёлого пистолета или пристрелить на месте, только ноги словно приросли к земле. На лысине леденела испарина, а в раскалённом мозгу бились обрывки мыслей. Где Дмитрий Павлович? Где Юсупов? Где все? Почему бросили его одного?

Депутат зарычал и вцепился зубами в кисть левой руки. Пронзительная боль и солёный вкус крови привели его в чувство. Даже азарт какой-то появился. Князь говорил: интересное ощущение, когда стреляешь в человека. Наверное, он хотел сказать — когда попадаешь! Двумя руками Пуришкевич снова поднял пистолет, задержал дыхание, прицелился и выстрелил — раз, другой…

Дмитрий Павлович пролетел по дворцу до передней, на бегу окликнул Сухотина и выскочил из парадного подъезда. Ещё не утих звон оброненного поручиком бокала, ещё не замерли на каменном полу брызги хрусталя, а Сухотин уже мчался следом за великим князем по набережной вдоль садовой решётки…

…через которую Дмитрий Павлович увидал Распутина — во дворе маячила приметная васильковая рубаха. Два выстрела раскололи тишину, и великий князь в сердцах выругался. Пуришкевич и впрямь конченый идиот! Он должен был догнать полуживого Гришку и сшибить с ног, как делают на охоте меделянские собаки, а не полошить стрельбой всю округу! На бегу Дмитрий Павлович расстегнул кобуру — всё равно терять уже нечего…

…а когда раздались новые выстрелы, великий князь понял, что не может остановиться. Скользкие подмётки кавалерийских сапог выносили его по льду тротуара прямо на линию огня. Недоставало только схватить пулю от Пуришкевича…

…которого раззадорил вкус крови: теперь оба выстрела достигли цели. Распутин хрипло вскрикнул и дёрнулся. Девятимиллиметровые пули с такого расстояния бьют наповал, но калибр у «сэвиджа» — семь шестьдесят пять, как у княжеского «браунинга», и мужик продолжал держаться на ногах.

Лишь чудом Пуришкевич не спустил курок снова — господь миловал. Потому что в створе ворот, скользя по льду, словно уличный мальчишка, показался Дмитрий Павлович с револьвером в руке. И последние шаги в своей жизни Распутин сделал навстречу великому князю.

Калибр у «нагана» — всего семь шестьдесят две. Но пуля тяжела, её свинцово-сурьмяной сердечник упрятан в мельхиор, а вместо скруглённой вершинки — плоская. Другие пули рвут мишень; пуля из «нагана» оставляет в ней аккуратную круглую дырочку вроде большой точки.

Дмитрий Павлович стрелял почти в упор. Кожу вокруг аккуратной дырочки во лбу Распутина обметало пороховой гарью.