В животе полыхал раскалённый шар. В ушах вместо исчезнувшего комариного звона раскатисто отдавались удары сердца. Пальцы левой руки слиплись от крови. Гранитный пол высасывал тепло. Григория знобило, по телу пробегали судороги.

Несколько раз он пробовал открыть глаза, но даже когда это удавалось, свет казался слишком ярким, а взгляд застила багровая пелена. Какие-то люди ворочали его с боку на бок и переговаривались. Слов не разобрать — одна гулкая каша.

Вдруг стало жарко. Григория подняли под руки, усадили на ступени лестницы, прислонив к стене, и пытались вправить в шубу. Дышать он мог только через раз и неглубоко. Раскалённый шар медленно перекатывался в животе, выжигая нутро. Боль росла и захватывала всё, каждую клеточку, каждый закоулочек; болели даже волосы и ресницы… Но когда боль стала оглушительной — она вдруг пропала.

В мутном сознании соткалось размытое, оплывшее лицо Акилины… Чёрный хлеб с мёдом и рыба — его последняя еда… любимая еда, которая стояла на столе после бани… А ведь как чувствовал — противу обыкновения своего помылся накануне, в пятницу, не стал субботы ждать… Чистым помирать хорошо, правильно… Дочки появились, Матрёна с Варварой: два лица, вроде как в одно слитые… Читал им перед сном от Иоанна: В начале было Слово… Слово-то в начале было плотию, и долго ещё обитало среди человеков… Дочек сменила Катя Печеркина, что прижилась на Гороховой: родич ейный, Дмитрий Иванович, и сподвигнул Григория на странствия… Давеча вспоминал Григорий с Катей житьё-бытьё в Покровском: как в Туре купались, как рыбу ловили…

Обмякший Распутин вздрогнул и застонал, когда Пуришкевич попытался натянуть фетровые калоши на его сапоги. Дело шло туго, и Келл остановил депутата:

— Оставьте, это ни к чему.

Сверху спустился Дмитрий Павлович.

— Я всё сделал, как вы сказали. Телефонировал.

— Очень хорошо. — Британец вынул из жилетного кармана часы-луковицу; стрелки показывали начало четвёртого. — Что ж, джентльмены, мучиться нам с вами осталось недолго.

На граммофон они уже не обращали внимания. Никому в голову не пришло менять пластинки — иглу просто ставили в начало, и по дому снова разносился бравурный марш Yankee Doodle.

— Как вы его повезёте? — поинтересовался Пуришкевич; он уже пообвык и по-хозяйски придерживал Распутина за плечо.

— Так же, — ответил Келл. — Приехали втроём, и уедем втроём.

Великий князь поиграл желваками на скулах.

— Феликса лучше пока не трогать.

— Об этом нет и речи, — успокоил его британец. — Я снова сяду за руль, а рядом с нашим смертельно пьяным другом сядет Рейнер в шубе князя. И всё, дело за немногим.

Келл отправил Дмитрия Павловича наверх к Юсупову и передумал возиться с шубой Распутина: её достаточно было просто накинуть мужику на плечи.

Пуришкевич остался присматривать за Распутиным, а Келл облачился в доху, отпер дверь во двор и пешком отправился в соседний Прачечный переулок — там на углу с Офицерской улицей полковнику Келлу предстояло встретить лейтенанта Рейнера.

За время короткого отсутствия великого князя Феликс успел поманипулировать с перламутровой коробочкой. Когда Дмитрий Павлович вернулся в кабинет — на хрустальной панели оставались только следы белого порошка.

— Прошу без сентенций, — сказал Феликс, заметив недовольный взгляд приятеля. — Моралистов мне и без тебя хватает. Он там ещё живой?

— Я не проверял. Скоро увезут. Вернон уже пошёл встречать Рейнера твоего.

Великий князь опустился на диван и закурил, а Юсупов, наоборот, поднялся из-за стола:

— Я тоже пойду, пожалуй. Надо с Освальдом поздороваться и с Гришкой попрощаться.

Спускаясь по лестнице, он увидал поникшую голову Распутина, которого усадили на пол и прислонили к стене. Навстречу князю бросился Пуришкевич: его лысину сплошь покрывали нервические красные пятна.

— Сделайте милость, покараульте немного! А я в уборную, с вашего позволения. Терпеть сил нет…

Депутат заторопился наверх, оставив князя с Распутиным.

Несколько мгновений Юсупов стоял неподвижно. Перед ним был человек, в которого он совсем недавно стрелял из пистолета. Стрелял, целя в сердце и желая убить, убить, убить!

Распутин сидел, неуклюже раскидав прямые ноги в блестящих сапогах с криво насаженными калошами-ботиками. Бессильно упавшие жилистые руки были перепачканы кровью, волосы в беспорядке свешивались на лицо. Лоснящаяся борода прикрывала кровавое пятно над малиновым поясом с большими кистями.

Феликс опустился перед мужиком на корточки. Судорогой свело челюсти — похоже, князь переборщил с кокаином. Он заскрежетал зубами и шмыгнул носом. От Распутина исходили запахи вымытого мужского тела и крови. Но к ним примешивалось ещё что-то неуловимо знакомое… как леденец… Господи, это же «Вербена»! Газеты пестрят рекламой дешёвых духов и мыла: Аромат удачи! Любимый аромат Аликс — теперь запах смерти…

Странно, подумал князь, когда я шёл его убивать, злобы не было. Был внезапный порыв, было желание отомстить Вернону и утереть нос Освальду с Дмитрием. Было любопытство, была гадливость, было ещё чёрт знает что внутри — что угодно, кроме злобы. А сейчас, глядя на аккуратный пробор в растрёпанной распутинской шевелюре, Феликс почувствовал, как в нём закипает даже не злоба, но бешенство, от которого мутилось в голове.

Гришка словно на праздник собрался. В бане, видно, был. Причёску сделал. Борода нафабренная, как у древнего ассирийца. Пробор — как у полового в трактире… Узорное шитьё на рубахе тоже бесило. Все знали, что императорский кабинет оплачивает Распутину квартиру, но денег от царской семьи мужик не берёт. Кормится на стороне и в подарок принимает только иконы да шёлковые рубашки, которые собственноручно расшили царица с царевнами. Видно, из таких и эта — васильковая в золотых колосьях, залитая распутинской кровью, с дырками от пули Феликса.

Вырядился, сволочь!

Бешенство и ненависть поднимались в сердце князя. Жуткий скрежет зубов, казалось, доносился наверх и даже — через узкие окна вровень с мостовой — до набережной Мойки.

Что же с ними всеми сделал Гришка? Чем околдовал и вынудил говорить о себе столько, сколько ни о ком другом не говорили? Что заставляло царскую жену и дочерей вышивать ему рубашки, а самого императора — гонять чаи с простым крестьянином и слушать его путаную болтовню про бога? Что привело к нему многие сотни людей — далеко не самых глупых, не самых бедных, не самых безнадежных? Чем он врачевал, чем ворожил? Чем выделялся из полутораста миллионов таких же, как он, российских мужиков? Как вызывал беззаветную преданность и искреннюю любовь у одних — и дикую зависть, исступлённое бешенство и лютую ненависть у других?

Ни на один из вопросов уже не будет ответа. Никогда! Он, Феликс Юсупов, положил всему этому конец. Конец! Зря Дмитрий потешался над «браунингом». Пускай не слона, но Распутина он своей игрушкой одолел. И не промахнулся!

Бешенство и ненависть мутили разум Феликса. Почему Распутин всё ещё здесь? Он же убит! И должен исчезнуть, раствориться, сам собой растаять в воздухе, как злой дух! Рассыпаться прахом, как вампир, которому влепили серебряную пулю! Но вместо этого Гришка снова заставляет суетиться вокруг себя. Заставляет — кого?! Его, князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон! А ещё — великого князя Дмитрия Павловича и остальных, рангом пониже. Распутин должен валяться у него в ногах, но вместо этого сам Юсупов сидит на корточках перед какой-то мразью!

Кокаиновая энергия распирала Феликса. Он хотел вскочить, но затёкшие ноги подвели. Князь повалился на Распутина…

…и тут раненый мужик вдруг положил руки на плечи Юсупова. А самое страшное — он открыл глаза. Не сразу. Сначала дрогнуло левое веко, потом задрожало правое; лицо Распутина исказилось гримасой — и вдруг шило знакомого взгляда вонзилось в Феликса.

От ужаса у князя перехватило дыхание. Он хотел крикнуть — из распахнутого рта не вырвался даже писк. Феликс упёрся руками в грудь мужика, но тот окровавленными пальцами сгрёб оба погона и держал намертво — не вырвешься.

Распутин шевельнул губами и захрипел, роняя на бутафорскую бороду клочья пены:

— Фе… Феликс… милой… встать помоги… Феликс… худо мне… очень…

К запаху его смерти, смешанному из крови и «Вербены», добавился тяжёлый винный дух. Взгляд Распутина держал ещё крепче, чем руки. Почти теряя сознание, князь рванулся, что было сил, и упал навзничь. Мундир затрещал, один погон остался в мужичьем кулаке.

От удара об пол дыхание к Феликсу неожиданно вернулось. Он глубоко вдохнул и закричал, завыл на одной высокой ноте.

Распутин — простреленный, истекающий кровью, уже почти труп — шарил руками по гранитным плитам, ища опоры. И всё выплёвывал вместе с пеной имя князя.

Феликс так и не смог встать — колени подгибались. На четвереньках, ломая ногти о ступени лестницы и не переставая выть, он стал карабкаться наверх.