Незадолго до войны случилось Распутину побывать на лётном поле в Гатчине, под Петербургом. Уж больно много стали говорить об аэропланах, и заинтересовался ими Григорий. Кто же тогда устроил ему билет, уж не баронесса ли фон Дерфельден? Или тогда они уже знались не по-доброму?

В воздух взмывали трескучие крылатые этажерки. Некоторые, покружив, счастливо возвращались на поле под аплодисменты публики. Другим везло меньше — садились, куда попало; клевали носом, теряя пропеллеры и шасси. А то и просто падали. За обломками отправляли мужиков на телегах. К спасению пострадавших пилотов определена была медицинская карета.

Особое внимание привлекал к себе лёгкий моноплан «Ньюпор IV», на котором из Киева прилетел поручик Нестеров. Целых девять с половиной часов в воздухе — как долго! И всего девять с половиной часов на то, чтобы добраться от Киева до Гатчины — как быстро! Это был рекорд. Дамы вполголоса обсуждали миловидного Петра Николаевича, обладателя щегольских усиков и ещё одного недавнего рекорда, который он повторил к восторгу публики.

Перед вылетом поручик, немного стесняясь, прочёл собравшимся строки собственного сочинения.

Корявые стишата позабавили гостей — и в момент забылись, когда управляемый Нестеровым аэроплан взлетел и стал, задирая нос, карабкаться вверх всё выше, выше, выше… Вот уже пилот повис вниз головой: «Ньюпор» перекувырнулся в воздухе, совершив обещанную поручиком мёртвую петлю, — а после под визг впечатлённых дам и уважительные аплодисменты мужчин понёсся к земле, постепенно выравнивая опасную дугу и возвращаясь к привычному горизонтальному полёту.

Рядом с Распутиным расположились военные и кто-то с Щетининского завода, выпускавшего «Ньюпоры» по французской лицензии. Упоминали закупки монопланов для армии; бубнили про семидесятисильный двигатель, особенности вертикального и горизонтального оперения, необычное управление «Ньюпора» и возможности больших углов крена…

Распутин ничего не слышал; он смотрел только вверх, задрав голову и раскрыв рот. Надо же, человек — летает! В голове не укладывалось… И не было в том покушения на небо. Спутникам своим Григорий сказал даже, что и сам желал бы увидать мир сверху, вознесясь подобно ангелу. Но когда поручика Нестерова знакомиться подвели, шарахнулся Григорий, напугался: очки у пилота огромные, словно глаза стрекозьи, и в кожу скрипучую чёрную затянут — какой там ангел!

Посмеялись окружающие и спустя несколько дней поднесли такой же точно костюм. Кожаный, чёрный. Повозился Григорий с костюмом, так и сяк померил, перед зеркалом повертелся — да и велел с поклоном обратно отдать.

— Страшон я в нём больно, — сказал. — Страшон, что твой сатана!

А снова вспомнил эту давнюю историю, когда шофёра увидал, что вёз их с Феликсом от Гороховой. И вёз-то странно, длинным-предлинным кругом. Мог в два счёта домчать, но зачем-то свернул на Фонтанку, оттуда на Крюков канал с петлёй мимо театра Мариинского и только потом — на Мойку, так что и подкатили-то ко дворцу Юсуповых совсем с другой стороны, от Коломны. Чуднó!

Пока ехали, Григорий про кабаны давешние Феликсу рассказал, как возвращался с «Виллы Родэ» и ледяную глыбу с гробом хрустальным попутал. Посмеялись.

У дворца думал Григорий к парадному подъезду выходить, где стоял уже чей-то лимузин, ан и тут ошибка вышла: их автомобиль повернул через ворота во двор и только там остановился. Кто бы подумал, что князь чуть ли не чёрным ходом в хоромы свои пробирается!

А маленькой, знай, с улыбкой смотрит. Сюрприз, говорит! Вот как втроём они в дверцу какую-то прошли, тогда и начались сюрпризы.

Первое дело — комар над ухом, изводивший Григория, затих. То житья не давал, зудел на все лады, а у Юсупова исчез, как его и не было. Такое облегчение…

Короткой лестницей спустились в подвал. С виду обычный, только по-дворцовому устроен. Григорий во многих палатах бывал, а красоты такой припомнить не смог. Старинные фонари с разноцветными стёклами. Свет пятнами. Занавеси — тёмно-красные, богатые, тяжёлые. Камин из красного гранита навроде очага сделан. В нём поленья здоровенные трещат, искрами сыплют, а на полке — кубки золочёные, тарелки глиняные и статуэтки чёрного дерева.

Из угла посверкивает зеркалами буфет в полстены, перед ним на полу — необычная шкура. Огромная и совсем белая, с оскаленной медвежьей мордой. Слыхал Григорий, что на севере такие звери водятся, но увидал первый раз. Одно слово — сказка. И музыка весёлая откуда-то слышится.

Григорий с Феликсом сбросили шубы, шофёр тоже из дохи выпростался — вот и возник в памяти пилот вида сатанинского. И ведь не в кожу был одет шофёр: оказался он господином в костюме строгом. Разве костюм чёрный, круги у глаз от больших очков и… что-то в нём насторожило Григория.

— Прошу, Григорий Ефимович, — сказал князь и господина под локоток ближе подвёл, — прошу любить и жаловать. Шофёр у нас нынче редкий. Сюрпризом для вас — и не шофёр вовсе, а тоже мой гость и старый знакомый. Дело у него к вам. Так что вы пока побеседуйте, а я, с вашего позволения, отлучусь ненадолго. Там тоже гости ждут, неловко.

И с тем вспорхнул по винтовой лесенке, улыбаясь по-прежнему.

Господин в костюме Верноном назвался, сказал, что из Англии. Нерусский, оно и сразу понятно было. Полюбовался этот Вернон креслами резными и на одном уселся, а Григорий в диване утонул.

Рядом круглый чайный стол стоял с самоваром и блюдами, полными всякой всячиной — бутербродами, хрустящими корзиночками с начинкой, пирожными… Ну, пирожные — не про Григория угощение. Он и так-то сладкого не ел, а тут ещё пост Рождественский. Но корзинку-другую съел, конечно. Выбрал с рыбкой мелко порубленной: пятница-то закончилась уже, суббота началась, и рыбку вкушать можно.

Чай — чаем, а вино хорошее тоже не позабыл для гостей князь: мадеру, херес, портвейн с марсалой. Стояли наготове большие рюмки из тёмного стекла. Вернон принялся за херес, но вино только пригубливал, а Григорий мадеру пил глотками большими и ещё себе подливал.

Слово за слово, стала уходить настороженность — приятно оказалось говорить с этим Верноном. Похвалил его Григорий: мол, язык русский хорошо знаешь. А тот в ответ:

— Неужто лучше, чем ваш знакомый немец, с которым на Гончарной встречаетесь?

Вот это был сюрприз так сюрприз. И тут уже совсем другой разговор у них затеялся. Вернон будто сам на Гончарной за столом сидел — всё знал, как и о чём австрияк с Григорием договаривались. Мысль мелькнула: уж не Лилька ли ему всё выкладывает? Но нет, знал англичанин и то, что ей неведомо — иной раз ведь и с глазу на глаз Григорий с гонцом разговаривал, переводчицу рыжую удалив.

И вот Вернон этот спокойно объяснять стал, почему с немцами никак дел иметь нельзя, а с англичанами, наоборот, очень даже можно и нужно. Другой для убедительности говорил бы громко, руками размахивал. А он — нет. Сидит, сигарой попыхивает, вино маленькими глоточками пьёт и вроде даже улыбается, словно перед ним дитя неразумное.

Красивую картину нарисовал Вернон. Разобьём, говорил, немца, и не останется на свете Германии — только десяток маленьких княжеств, и довольно с них. Пусть спасибо скажут, что легко отделались. Австро-Венгрии тоже конец. То есть Австрия сама, так и быть, сохранится, но без армии. Венгры же, чехи и прочие, кто под австрияками ходят нынче, — сами по себе заживут.

Россия, говорил Вернон, в Европе крепко встанет и раскинется от севера до самого юга. И народы балканские придут под крест и знамя православного государя. И Константинополь — Византия древняя! — из-под власти турецкой к христианам вернётся.

Всем тогда, говорил Вернон, хорошо будет. Жизнь тогда начнётся — слаще малины! Говорил — и давал понять: среди всех, кому будет хорошо, Григорий далеко не последним окажется. Денег впрямую не предлагал — не как те, что купить Григория пытались. Не предлагал, но хитро так разговор вёл, что деньги вроде сами собой разумелись. Сколько? Да сколько надо, столько и будет! Разговор-то не о них — о России.

Удивлялся британец: как же может Григорий Ефимович немцу помогать?! Немец кровь русскую льёт. Детей сиротит, баб вдовами оставляет в деревнях русских, а Григорий Ефимович за немца этого перед папой и мамой радеет, перед царём и царицей слово замолвить хочет?!

Рассуждая так, англичанин порой вставал, прохаживался по коврам, поправлял поленья в камине кованой кочергой и продолжал.

России-то из войны сейчас выходить опасно и невозможно. Бить надо немца, пуще прежнего бить, пока не издохнет! А коли передышку врагу дать — он ту передышку как раз использует, чтобы сил новых накопить. И как с новыми-то силами на Россию ударит — тогда уже ни удержать его, ни тем более победить не удастся. Тогда получит немец всё, чего пожелает.

Другое дело, если сделает Григорий Ефимович вид, что для Австрии с Германией старается. Вот тут и Вернон ему поможет. Чтобы, значит, думал немец, что всё у него на мази, что переговоры будут, что передышка на фронте скоро. Обведём, говорил, врага вокруг пальца так, что комар носа не подточит. И государь-батюшка порадуется, и царица-матушка только рада будет. Народ — сами знаете, Григорий Ефимович! — крепко против неё настроен. Она же немка. Немкой была, немкой и осталась. И за родственничка своего, мол, перед мужем хлопочет, за кайзера Вильгельма. Спасти пытается, чтобы дух из него не вышибли совсем.

А в народе-то как говорится? Муж да жена — одна сатана! Вот и выходит, что злоба-то против Александры Фёдоровны копится, но как выплеснется — тут и супруга её царственного, упаси господь, зацепить может. Страшно подумать, что тогда начнётся! Плач и стон по всей земле, реки кровавые…

Вздрогнул Григорий, когда британец про реки сказал. И без того порой чудилось, что он мысли читает. А тут — в который уж раз видение перед глазами встало: Нева, кровью текущая и телами запруженная.

И вот ещё что. Англичанин-то всё говорил, а Григорий почуял вдруг, что силы из него уходят. Как тогда, в больнице, с Аннушкой Танеевой. По капельке, по капельке — сил всё меньше, и слабость наваливается. Не то, чтобы в сон клонит, но…

Тряхнул головой Григорий и вино залпом допил. Погоди-ка, сказал англичанину. Погоди, милой! Эк ты сладко поёшь! Что ж, выходит, коли Россия немца-то разобьёт и сильнее всех станет, — так и сильнее Англии твоей? А тебе-то на что такая Россия, которая сильнее всех? Или там в Англии все дурачки такие? Или нас за дурачков держите? А не надо! Потому как уже который раз хотите вы нашими руками жар загрести. Кровушкой русской власть в мире купить. С турками гужуетесь, Туркестан против России баламутите. Ждёте, пока обессилеем мы да немца на фронте без сил оставим. И вы тогда для всех свой порядок установите, чтобы слова поперёк пикнуть не могли.

— А фигу ты видел? — Григорий выбросил в сторону англичанина жилистый кукиш. — Вот тебе! Фигу!

Откинулся на диван и по матушке длинно запустил. С давних пор — с тех, когда ещё ямщичил, не позволял он себе такого. А тут, вишь, вырвалось.

Вернон спокойно выслушал, в лице не поменялся. Зря вы так, говорит, Григорий Ефимович. Я-то к вам с добром и всем уважением. Ну, как знаете, воля ваша. Сигару в пепельнице погасил аккуратно и к двери пошёл, через которую они в подвал попали, когда приехали. Но одеваться не стал и наружу не вышел. Вместо того дверь запер, а ключ из замка вынул и в карман положил. Вы, говорит, Григорий Ефимович, погодите немного, скоро поедем, я за Феликсом схожу. И наверх по лесенке поднялся.

По правде говоря, был момент — струхнул Григорий. Виделось ему: то ли от своих же, от мужиков смерть примет, то ли от бояр каких. Англичанин-то что? Кто такой, откуда взялся?

Григорий выпил ещё вина и стал успокаиваться. Ни при чём тут англичанин. Авось пронесёт, охранит господь… Оглядел подвал, осмотрелся. Взгляд притягивал буфетище, в зеркалах весь и в столбиках бронзовых. А на буфете — распятие в локоть высотой. Что за невидаль! Сияет, как давешний гроб, то бишь кабан ледяной. Всеми цветами радуги переливается: сумрачно в подвале, да свет удачно падает.

Слабость не отпускала. Покряхтел Григорий, из дивана мягкого выбираясь, и к распятию пошёл. Шаги тонули в ковре и медвежьей шкуре.

Вблизи хрустальный крест оказался ещё чудеснее. Огнями не перестал играть, а вдобавок поразил искуснейшим серебряным кружевом.

Застучали каблуки по дереву лестницы. Глянул Григорий через плечо — Юсупов спускается.

— Ты, милой? — совсем успокоился Григорий и обратно к распятию повернулся. — Красота-то какая…

Пальцем осторожно повёл по старинному потемневшему серебру.

— Это ж сколько народу его целовало! — сказал. — Скольких крестом этим в последний путь проводили!

Феликс подошёл вплотную и выстрелил Распутину в спину.