Ронге шёл по переулку немного бочком, натянув на уши шапку, и прятал нос в поднятом воротнике пальто. Он силился понять: каким образом ледяным зарядам ветра удаётся ударять со всех сторон сразу?!

Известие о смерти Франца-Иосифа догнало Ронге в Петрограде. Император Австрии и король Венгрии, просидевший на троне невероятно долго — шестьдесят восемь лет из своих почти девяноста! — не пережил краха империи. А вступление на шаткий престол его внучатого племянника Карла, которому не исполнилось и тридцати, выглядело почти что фарсом.

В разгаре войны Австро-Венгрия рассыпáлась на глазах. Германия подобно крепкому кулаку продолжала наносить увесистые удары на обоих фронтах — Западном и Восточном, — но и ей приходилось несладко. Англия наращивала помощь Франции, Россия оправилась от тяжёлых неудач и воевала всё успешнее… Пришла пора всерьёз озаботиться перемирием.

Родина вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны — нейтральная Дания — ещё в августе пятнадцатого предлагала своё посредничество в переговорах между Россией и Германией. Император Николай отказался категорически. Предложение совпало с его решением стать Верховным главнокомандующим и переездом в Ставку; к тому же российский государь был честным союзником и не желал за спинами Англии и Франции говорить о мире с общим врагом…

Вязаная перчатка царапнула веки: Ронге утёр слёзы, застившие глаза от ветра. В памяти всплыла байка, давным-давно рассказанная весельчаком фон Виком, который помогал Максу учить русский язык. Владимир Иоганнович Даль — потомок датчан и немцев, приехавших служить в Россию, — в любой поездке неутомимо пополнял свой «Толковый словарь живаго великорусскаго языка». И вот однажды — видать, в такую же погоду, как сегодня, — молчаливый ямщик вёз его широкой степью. Но вдруг поёжился на облучке, глянул по сторонам и хмуро произнёс:

— Однако, замолаживает…

Даль оживился, извлёк на свет блокнот, который всегда держал под рукой, и свинцовым карандашом принялся записывать: Замолаживает — нарождается буря, пронизывает холодным ветром, сыплет порошею… Тут он хотел было спросить, откуда ямщик родом, чтобы отметить диалект. А мужик сам обернулся к нему и пояснил:

— Потолапливаться нам надо. Замолаживает — не ловён час, совсем замёлзнуть можем!

В кармане Максимилиана Ронге лежал паспорт на имя финского мещанина, приехавшего в столицу империи по коммерческим делам. Российское правительство очень кстати отменило запрет на ввоз молочных продуктов из Финляндии. Швейцарский ловкач Фриц Платтен спроворил отличные документы, и за качество их Ронге был спокоен, но всё же встречаться с полицией ему совсем не хотелось. Так что отвратительный питерский ноябрь, который замолаживал и вышибал слезу, оказался на руку: мало кому охота по такой погоде обретаться на улице. Городовые попрятались. К тому же и ходу от меблированных комнат «Пале-Рояль», где остановился Максимилиан, до условленного адреса в Гончарной — всего ничего: только выйти на Лиговку да обогнуть Николаевский вокзал.

Австрия спешила завязать диалог с Россией, пока не обскакали северонемецкие братья. У Германии было много больше возможностей, чтобы подтолкнуть русских к торгу о мире. На сокрушительную победу в Берлине уже, конечно, не рассчитывали, но прекратить или хотя бы приостановить войну могли вполне. Ведь если противник артачится — его к миру понуждают, создавая проблемы поважней военных.

Германцы активно поощряли партийных агитаторов и горлопанов, разлагающих российскую армию. Финансировали сумятицу с поставками продовольствия на фронт, в крупные города и даже в сам Петроград. Хлеб за время войны подорожал втрое — хотя к зиме шестнадцатого года, сверх всех нужд и государственного резерва, в России остались ещё полмиллиарда пудов отборного зерна…

Император Николай желает воевать до победного конца? Прекрасно! И берлинцы искусно подогревали антивоенные настроения. Они организовали банковские и биржевые аферы, забастовки и шествия возмущённых; щедро платили оппозиционерам в России и в эмиграции… Кайзер не скупился — подрывная деятельность обходилась в миллионы золотых рублей, но результаты того стоили. Ползли слухи, что даже «Летопись», журнал самого Максима Горького, оплачен из Берлина! А германские разведчики нахально угнездились в гостинице «Франция», на Невском проспекте — между Мойкой и российским Главным штабом…

Ронге вздохнул. Такому размаху оставалось только позавидовать: возможности Австрии выглядели не в пример скромнее. Когда лет восемь назад австрийцам удалось завербовать военного министра Сухомлинова, — ему не платили напрямую, а тайно ссужали деньгами на биржевую игру через подставных лиц. С началом войны такая возможность пропала, и теперь продажный генерал охотней работал на Германию. Жил он, кстати, в казённой квартире на набережной Мойки — по соседству с гостиницей «Франция». Удобно, чёрт возьми!

Нынешний австрийский план предполагал, что долгожданная смена венского правителя может сослужить хорошую службу. Почему бы императору Николаю, враждовавшему с дряхлым императором Францем-Иосифом, не повести себя лояльно к молодому императору Карлу?

Ронге предстояло обратиться к российскому государю через Распутина. Тоже не напрямую: Николай редко появлялся в Царском Селе или в Петрограде, из Ставки в белорусском Могилёве почти не выезжал и с придворным мужиком не встречался. Но Распутин вхож к императрице. А её влияние на супруга, пусть и преувеличенное, ни для кого не тайна. И Ставку она порой навещает. Гений искусства войны Сунь Цзы, мудрость которого так ценил полковник Альфред Редль, учил: Обязательно используй тех, кто занимают важные посты в государстве врага, сделав их внутренними шпионами!

Вероятность успеха операции выглядела весьма и весьма зыбкой, однако в таком деле нельзя сбрасывать со счетов даже самый незначительный шанс. Русские говорят: коготок увязнет — птичке пропáсть. Лишь бы заинтересовался Николай предложениями, которые поддержат измученная Аликс и спаситель цесаревича Распутин. Лишь бы заинтересовался, и тогда… О! При одной мысли об этом Максимилиан уносился фантазиями в такую заоблачную высь, что дух захватывало. А что? Возможно, именно ему, простому обер-офицеру и даже не дворянину, назначено спасти свою страну и повернуть ход мировой истории! Ради этого стоило поторопиться.

Последние события в Государственной думе тоже подстёгивали Максимилиана. Сначала — речь демократа Милюкова об измене в верхах, всколыхнувшая общество и вызвавшая небывалый резонанс. Даже ярый противник кадетского лидера, черносотенец Пуришкевич, развозил тысячи листовок с текстом речи по фронтам в своём санитарном поезде! Потом, меньше чем через три недели, провальное выступление в Думе главы Кабинета министров — и зажигательная речь самого Пуришкевича, приведшая в восторг всех без изъятия депутатов…

Возможности через Распутина предложить мир императору Николаю таяли на глазах. Надо было успеть до Рождества, до Нового года, до назначенной на январь встречи русского царя с эмиссарами Антанты; до того, как случится ещё что-нибудь. И Максимилиан Ронге плечом вперёд шёл навстречу ветру, на встречу с Распутиным.

Дешёвые ходики громко тикали на стене. Уже скоро. Далеко за окном, у Николаевского вокзала, зашипел и свистнул паровоз. Лиля разгладила ладонью на столе вытертую скатерть. Обернулась к зеркалу и поправила причёску. Бессмысленные жесты женщины, которая ждёт. Чего?

Лиля снова вспомнила первую встречу с Распутиным, и щёки её сделались пунцовыми. Это приглашение в спальню и суматошные мысли — о волосах на его груди, кувшине с водой у кровати, красном белье и сапожках со шнуровкой… Господи, стыдно-то как! Скрип половиц под толстой Акилиной, топтавшейся в коридоре, и тихий увещевающий голос мужика. Непривычные интонации, странные слова, сбивчивая распутинская речь…

Речь о том, что реки крови льются по всей Европе — и о том, что их можно остановить. Хотя бы попробовать. И надобно взять это на себя. В народе приметили: одна ласточка весны не делает. Так и есть. Но той, которая весну чувствует, что — сидеть и ждать? Нельзя так! Коли все ласточки затаятся — и весна-то не придёт!

И о том ещё говорил Распутин, что избавила война Россию от двух зол: пьянства и немецкой дружбы. Да только одно дело — не дружить, и совсем другое дело — воевать! Достоинство своё национальное соблюдать, конечно, надо, но оружием-то бряцать не пристало!

С англичанами ведь союзничаем, а уж сколько они России гадили! И продолжают гадить. О том и в записке памятной сказано было: провокацию с кыргызами англичане устроили, а кровушка-то чья пролилась? Русская. Вот и с немцами дружить ни к чему, но и воевать никак нельзя.

Услыхала Лиля слова Григория, как в хождениях своих видел он на Волге и в Сибири поселения немецкие — чистенькие, ухоженные, богатые… Не потому, что деньги там с неба сыплются, а потому, что работают немцы на совесть. Вот и мужички русские, что живут окрест, перенимают понемногу трудолюбие и аккуратность. На девок ладных немецких заглядываются, в жёны берут. Где в избе хозяйка-немка, ту избу в русской деревне сразу видать. И дети — ангелочки, и муж непьющий, работящий.

— У мужичка-то задние мысли какие? — вполголоса рассуждал Распутин. — Никаких. Ему что хорошо, то и хорошо. А немецкие бабы — сдобные и справные. Вот закрывают у нас кабаки — два закроют, а один откроют. Казне-то прибыль! И мужики, чем работать, тащат да тащат деньги. Ан у немки-то не забалуешь!

— Так что же, разве в Германии не пьют? — спросила Лиля. — Пьют, и хорошо пьют.

— То-то и оно, что хорошо! Пьют все — кто не пьёт? Все ж люди… Вот только там они пьют, да себя не пропивают. К тому и жена-немка — не даст она мужичку русскому спиться-то!

Мириться надо с немцами, что с австрийскими, что с германскими, говорил Распутин. Хватит уже, довольно потешились, поубивали друг друга. Поди, никто и не помнит, с чего да к чему кровопролитие началось. Вот и надо остановиться, миром дело решить. А с тем и человек из вражьего стана прибыл, совсем уж тихо сообщил он. Офицер, имеет полномочия и нужные бумаги, для доставки государю назначенные. Что Лиля прочла Григорию Ефимовичу, то была часть их. Одна беда: хоть и соображает австрияк по-русски, да не всегда с ним друг дружку понять можно.

Это верно, Лиля напрягала внимание, чтобы ловить сказанное Распутиным — больно уж непривычно строил он фразы, прыгал с мысли на мысль, частил… Порой она скорее догадывалась, чем понимала слова, но тут поразилась:

— Так вы со шпионами?! Переговоры?! И как только язык повернулся это — мне? У меня… у меня муж в армии!.. И как вы не боитесь? Вы же меня не знаете совсем!

— А потому и говорю тебе, а не кому ещё, — хитро подмигнул вдруг Распутин. — Народу-то вокруг меня много, и люди заметные, да попросить, вишь, некого. Мигом продадут. А ты кто, миленькая? Никто. Кто тебя слушать станет, если и скажешь кому? Никто не станет. А как и станет — пока разберутся, дело сделается уже. Опять же, на людей у меня глаз острый. Хорошая ты. Бойкая! Не-ет, не станешь зря болтать. И по-немецки поможешь. Глядишь, уймём русскую кровушку-то…

Совсем не прост оказался простой мужик! Долго ещё говорили они, сговаривались, а когда вышли из спальни — Распутин велел Акилине выдать Лиле денег. Та вынесла из кабинета пачку замусоленных четвертных и швырнула разве что не в лицо. Но Лиля стерпела, переполненная восторгом. Собрала деньги, глянула на толстуху свысока — как ухитрилась при своём-то росточке?! — и вышла чёрным ходом: Распутин для новых встреч шепнул ей нужное словечко, охранным агентам на потайной лестнице ведомое.

На выданные деньги Лиля следующим же днём наняла квартиру в Гончарной улице. Торговалась недолго и заплатила вперёд за три месяца. Приняла её хозяйка за проститутку безбилетную или поверила в сказку о несчастной женщине, скрывающейся от бывшего любовника, — Лилю не заботило. Гостиницы и дома свиданий стояли по всей Гончарной, тянувшейся вдоль Николаевского вокзала и железнодорожных путей на Москву. Среди людей, что сновали здесь день и ночь, легко было затеряться. Того и хотел выученик полковника Редля, опытный в деле конспирации. О том и просил Распутин, назначая Ронге встречу — в самом деле, не на собственной же квартире принимать ему вражеского шпиона!

Григорий устроил так, что ещё утром к нему приехала Муня — Мария Головина. Следом потянулась каждодневная публика — просители, страждущие, бесчисленные знакомые… Приволок свой ящик на треноге Миша Оцуп: он служил неподалёку, в военной автошколе у Царскосельского вокзала, но притом часто фотографировал Распутина для газет и, как сам с придыханием говорил, для истории.

Днём Григорий Ефимович отобедал с теми, кто ко времени на Гороховой оказались, а после вместе с Муней парадным ходом вышел на улицу, где дожидалась карета Головиной. Поехали в сторону Адмиралтейства; следом тут же увязались филёры на извозчике.

В дороге Григорий неспешно беседовал с ясноглазой Муней, а сам думал о предстоящей встрече с Ронге. Даже не о встрече, а о том, что станется после неё. Такие беседы и размышления отвлекали от страха, который в последние дни преследовал его неотступно. Снова и снова перед глазами вставали распухшие уродливые трупы, брёвнами ворочающиеся в кровавых волнах Невы… холодный взгляд безносой мерещился повсюду… Распутин теперь не любил быть один.

— Завтра или послезавтра, когда? — говорила Муня. — Маленький Феликс который день жалуется, что грудь болит. От врачей толку — чуть. Просит поскорее с вами свести. Не откажите, Григорий Ефимович!

Она приглашала к себе — встретиться с Феликсом Юсуповым. Маленьким в семье называли молодого князя, чтобы отличать от отца, Феликса Юсупова-старшего. Распутину это сразу понравилось. И то, что маленькой сам о встрече просит — добрая весть! Матушка-то его, княгиня Зинаида Николаевна, в числе ненавистниц Распутина первой числилась, заодно с Эллой — сестрой императрицы и вдовой взорванного великого князя Сергея Александровича. А уж вслед за ними ненавидела его и вся семья императорская, кроме царя с царицей да деток. Болел от этого Григорий: любовь-то ведь лечит, а злоба убивает… Вишь ты, маленькой встретиться пожелал! Надо, надо к Муне заехать. Феликс-то из всех один никогда слова плохого про него не сказал, не охаял нигде. А ну, если следом и с остальной роднёй княжеской да императорской как-нибудь замириться удастся? Эк славно выйдет!

— Разве можно отказать? — сказал Григорий, отвечая на кроткий Мунин взгляд. — С радостью и моим почтением… Грудь, говоришь, болит? Молоденькой он ещё совсем, рано болеть князюшке-то! Вот завтра прямо и поедем.

Как всё ладится! Нынче вечером — встреча с австрияком. Завтра — с Юсуповым. Потом надо в Царское попасть во что бы то ни стало, и поскорее. Ну, да Аннушка Вырубова поможет, стоит только сказать. А там — уговорит мама папу, и война кончится. И уже не будет по-прежнему: министры-то с депутатами себя показали! Знает царь-батюшка теперь цену ихнюю. Знает, что не на этих всех — на мужичка русского ему опираться надобно… а мужичок — вот он, тут как тут!

Григорий даже улыбнулся, представляя светлую и любимую свою картину: в золотом сиянии славы на троне — царь, перед ним — коленопреклоненный Григорий среди крестьян бесчисленных, а меж троном и мужичками нет больше никого! На что им ещё кто-то, когда от мужика вся земля кормится, а государь — это и мысль, и совесть, и воля народная?

Скорей бы уж папа вернулся из своей Ставки… Ох, нельзя было ему уезжать! Войсками-то и другие покомандуют — чай, обучены, нешто зря деньги с орденами получают? Солдат всё одно знает: не генерал, но государь над ним главный. И главному этому — непременно в столице надо оставаться. Говорил о том Григорий, объяснить пытался папе земли русской… Слов не нашёл, сбился; осерчал сперва, потом заплакал. Давно ведь уже приметил: не спорит никогда царь-батюшка. Говорят, слабый он? Как бы не так! Ежли решил что — уже ни на шаг, ни на полшага уже не сдвинется!

Не сдвинулся и тут. Ему бы в кулак собрать правительство, да что там — просто самому быть в Петрограде! Уже довольно для того, чтобы стало порядку больше. А он — в Могилёв укатил с генералами. Вот и пошла чехарда: всего за год четыре премьера поменялись и четыре министра внутренних дел; трое — иностранными делами ведали, военным министерством и юстицией… Чехарда и есть, словно в деревне у мальчишек! Или — неразбериха, как у пьяного, которого по улице мотает от стены к стене.

И снова холодом сжало у Григория сердце, как в начале ноября в Царском Селе. У Аннушки тогда встретился он с папой последний раз. Похристосовались — сказано ведь апостолом: не будем смотреть на разные поношения, слуха зла да не убоимся, станем продолжать петь псалмы и любить друг друга всем сердцем, и приветствовать друг друга святым лобзанием… До того не виделись они долго, а тут почаёвничали, поговорили душевно. И вот прощаться стали.

— Благослови, брат Григорий, — попросил по обыкновению царь. — С цесаревичем в Ставку нынче ночью поедем.

Но тут мужик побледнел сильно и головой замотал.

— Нет, — сказал, — нынче не я тебя — ты меня благослови!

Страшное предчувствие висело над Григорием, давило, не отпускало…

С Муней он расстался возле её дома и ещё раз пообещал завтра же повстречаться с маленьким Феликсом Юсуповым, а дальше карета отвезла его с Невского на Знаменскую — туда, где улица в Кирочную упирается. Филёры не отставали. Распутин поблагодарил кучера и отпустил восвояси, а сам зашёл в церковь Косьмы и Дамиана, поставил свечку к иконе Всех скорбящих радость и помолился немного. Выйдя наружу, положил ещё три поясных поклона памятнику погибшим сапёрам и двинулся в сторону Таврического сада, но тут же перешёл вдруг через мостовую и нырнул в подворотню двадцать третьего дома.

Пока добежали филёры; пока сообразили, в какую сторону мог он подеваться… Ищи-свищи! Дворы-то питерские — что сыр, ходами-переходами насквозь пронизаны. Зайдёт человек в квартал с одной улицы, а выйти на три других может. Да не в одном месте, а в нескольких. Интереса ради Григорий прогуливался здесь, ещё когда жил по соседству. Вот и пригодилось теперь давнее любопытство. Агенты охранного — на Кирочной и Преображенской его искали, а он уже по Спасской на Знаменскую вернулся и там взял извозчика.

Минут через десять пролётка с укутанным в бобровую шубу седоком, прокатившись вдоль всей Знаменской обратно к Невскому, вывернула через площадь у Николаевского вокзала на Старый Невский и встала на первом углу — с Полтавской улицей. Здесь Григорий, по-прежнему пряча лицо в меховой воротник, расплатился с «ванькой» и пешком отправился в соседнюю Гончарную.