За те полтора часа, что длилось выступление Пуришкевича, стенографисты Государственной думы сменились раз тридцать. Владимир Митрофанович сыпал с трибуны больше чем сотней слов ежеминутно, и поспеть за ним было мудрено.

Его исступлённая речь потрясла всех настолько, что депутаты прерывали её лишь рукоплесканиями. Крики браво! неслись отовсюду — справа, слева, из центра зала… Небывалое единение всех без изъятия фракций заставило съёжиться членов правительства: во главе с председателем Совета министров они сидели на отведённых им особых местах.

— Да не будут вершителями исторических судеб России люди, выпестованные на немецкие деньги! Предающие Россию и нашедшие себе приют, начиная от митрополичьих покоев, в разного рода низших учреждениях! — почти кричал с трибуны Владимир Митрофанович под шумное одобрение коллег. — Да исчезнут с нашего государственного горизонта в ужасные переживаемые нами дни и Андронников, и Варнава, и Манасевич, и все те господа, которые составляют позор русской жизни! Я знаю, господа, что вы думаете так же, как и я, я это чувствую!

— Верно! — вновь прокатилось по залу.

— Моими словами говорит вам здесь вся Россия без различия партий, без различия направлений, верноподданная, желающая счастья царю! — продолжал Пуришкевич, и голос его срывался. — Россия бескорыстная в дни скорби, Россия Пожарского и Юрия Долгорукого, Россия Кузьмы Минина и Ивана Сусанина! Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач и не способная мириться с картиной государственной разрухи! В былые годы, в былые столетия Гришка Отрепьев колебал основы русской державы. Гришка Отрепьев воскрес в Гришке Распутине! Но этот Гришка, живущий при других условиях, опаснее Гришки Отрепьева!

— Верно!.. Долой!.. — гудели депутаты.

— Господа! Надо просить государя! И вы, — оратор дёрнулся, ткнув пальцем в министров, — его верноподданные слуги, вы, призванные исполнять его волю, вы, первые ответственные за течение русского государственного корабля, скорее туда, в Ставку, государя просить, да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней, общественной жизни!

Последние слова потонули в новой волне аплодисментов. Депутаты вскакивали со своих мест и барабанили ладонями о пюпитры, как делал обычно в ажитации сам Пуришкевич.

Меньше трёх недель отделяли эту его речь от памятного выступления Милюкова в начале работы Государственной думы, и порядок шестого заседания нарушился сразу. По регламенту на трибуну вышел председатель Совета министров, но депутаты перебивали его с первых же слов криками Долой! В отставку! и стуком по столам и пюпитрам. Особенно усердствовали левые.

Председатель Думы удалил сперва депутата от Саратовской губернии Керенского. Следом пострадали тифлисец, депутат от русского населения Закавказья и представитель Уфимской губернии, но депутаты всё не унимались. Каждый считал своим долгом обличить правительство и косвенно — государя, назначившего этих министров.

— Их заботят только собственная корысть и личное благополучие! — утверждали одни.

— Наши министры — это террористы с подкладкой мелких мошенников! — вторили им другие. — Их власть есть результат личного каприза, находящегося под влиянием преступного проходимца!

Все понимали, что речь о капризе немки-императрицы, которая одурманена Распутиным и помыкает безвольным государем.

— Я считаю своим долгом крикнуть стране, что нам не дают говорить при этом новом кабинете, — заявил депутат Керенский перед тем, как был исключён на восемь следующих заседаний. — Скажите стране, что между народом и вами нет ничего общего! Страна гибнет! Её надо спасать, но из Думы нас выгоняют — и поддерживают тех, кого я называю предателями и трусами!

Феликс Юсупов с отвращением смотрел вниз, в зал заседаний Таврического дворца. Там, за широкими перилами, которые ограждали хоры, бесновались четыре сотни депутатов. А дядя князя — председатель Думы и бывший кавалергард Родзянко — силился удержать их в рамках приличий.

— Покорнейше прошу не извращать смысл меры, принимаемой Государственной думой, — нарочито спокойным тоном басил председатель, исключая вслед за Керенским очередного скандалиста. — Мера касается производящих недопустимый в государственном установлении беспорядок!

Приставы удалили из зала ещё нескольких депутатов, кричавших об измене правительства. Левые ещё какое-то время мешали председателю Совета министров начать выступление.

— Власть сама вела борьбу с народом и довела страну до того положения, в котором она находится! — ярился очередной исключаемый. — Что поменялось с первого ноября?

— Ничего! — живо откликался зал.

Так и есть, думал Феликс, ничего не изменилось. Эти зажравшиеся депутаты, которые полагают, что их голос — это голос народа, от безнаказанности становятся всё смелее. А сказочная страна, убаюканная голосами усатых сирен, под Боже, царя храни! продолжает сползать в бездну.

В зале наперебой кричали про политику изменников и дураков, которую проводит правительство. Но никто, кроме князя Юсупова, не обратил внимания: всё это время Пуришкевич молчал, хотя даже самые сдержанные депутаты поддались общему разрушительному настроению.

Наконец, Родзянко угомонил одних и велел вывести из зала других, кто угомониться не пожелали. Теперь председатель Совета министров мог выступить.

После дежурных слов о всегдашнем миролюбии России он заявил, что преждевременного мира с Германией, и тем более мира, заключённого отдельно от союзников, не будет никогда. Это, как он выразился, не воля правительства, но непреклонная воля Державного Вождя земли русской!

— Пусть ещё раз услышит весь мир, — патетично сообщил глава кабинета, — что какие бы ни были временные неудачи, великая Россия поставит под ружьё последнего солдата! Мы пожертвуем всем государственным достоянием, но война будет доведена до конца, до решительного конца, до сокрушения навек германского засилья и насилья!

Тоже верно, думал Юсупов, жертвовать чужими жизнями мы умеем, и не своим достоянием — тоже… Пуришкевич молчал, а оратор продолжал, вдохновляясь всё больше:

— Великая держава российская должна стать страною самодовлеющей, находящей в себе удовлетворение всех своих потребностей! Война при всех её ужасах несёт в себе оздоравливающее начало. Несомненно, после войны должен наступить громадный экономический расцвет. Наша общая и чрезвычайная по своей важности задача — упорным трудом подготовить к тому пути…

Депутаты порой выкрикивали язвительные реплики, а Пуришкевич всё молчал. Тем временем председатель Совета министров зачем-то переключился с военной темы на приоритетные национальные задачи — и понёс околесицу про народное образование. Тут Юсупов понял, что пришла пора открыть перламутровую коробочку с волшебным порошком, и порадовал себя щедрой понюшкой.

Ему было известно, что Пуришкевич молчит не просто так. Князь дожидался выступления Владимира Митрофановича — самого правого из всех правых депутатов — и предвкушал сенсацию. Родзянко по-родственному рассказал Феликсу, что накануне Пуришкевич имел тяжёлую беседу с членами своей фракции: он хотел выступить в Думе от имени всех националистов и черносотенцев, но получил отказ — и заявил, что выходит из фракции и дальше намерен существовать самостоятельно. Жест истерический, однако способный вызвать далеко идущие последствия.

На трибуне глава кабинета закончил своё выступление дежурной болтовнёй о необходимости отвоевания исконных зарубежных польских земель. Он подчеркнул: исконно русских польских земель! И ещё сказал про живущую в сердце каждого русского человека тысячелетнюю мечту — о ключах от Босфора и Дарданелл, об Олеговом щите на вратах Царьграда…

Феликса передёрнуло. Тысячелетняя мечта?! Останови русского человека возле «казёнки» и спроси: что такое Царьград? где он расположен? что за щит должен быть на его воротах? Ответ можно себе представить… Попроси чумазого крестьянина показать на карте или хотя бы правильно произнести — Босфор и Дарданеллы! Идиот… свиномордая тварь…

Когда Пуришкевич взошёл на трибуну, князь устроился поудобнее в кресле и приготовился слушать. Ему надо было подтвердить свои соображения, и он очень надеялся, что не ошибся в черносотенном предводителе.

Владимир Митрофанович был, что называется, в ударе. Нарочито неторопливо высмеяв радужные перспективы, которые нарисовал председатель Совета министров, он постепенно говорил всё быстрее и громче, а речь его становилась всё цветистее. Дошло дело и до стихов.

Пуришкевич насладился эффектом от патетичной декламации и продолжил говорить о том, что Россия исстрадалась по твёрдой властной руке и по настоящему порядку — взамен нынешнего повсеместного безобразия. При упоминании о немецкой партии в русском тылу депутаты совсем притихли: стало понятно, куда нацелены стрелы оратора. Теперь если и раздавались иной раз возгласы, то лишь одобрительные — независимо от того, в лагере левых или правых был их источник.

— Ни жить, ни работать при таких условиях нельзя, — говорил Владимир Митрофанович. — Ведь каждый министр считает момент своего появления у власти эрой. Одна эра — от сотворения мира или от Рождества Христова до его вступления в управление министерством, а он открывает новую эру. И всякий раз, высказывая программную речь, он открывает новые горизонты, как будто никому до настоящего времени не известные!

Эти слова Пуришкевич бросил в сторону членов правительства, и зал весело зааплодировал. Все слишком хорошо знали, что министры последнее время меняются не реже раза в два-три месяца, оттого шпилька насчёт эпохальности таких назначений прозвучала особенно остро. Но Юсупов ждал от Пуришкевича других, совсем других слов, а с трибуны снова звучали стихи — на сей раз опального Бальмонта.

Вот это уже было гораздо ближе. Ибо взвинченный кокаином князь уже вторую неделю жил ожиданием того мига, что предрешит будущее надолго!

Когда истекло время, отведённое для выступления, Пуришкевич как раз добрался до очередной чиновничьей аферы: министр внутренних дел покрывал банки, которые процветали, несмотря на войну, хотя в них были две трети германского капитала и лишь одна треть — российского. Владимир Митрофанович умел манипулировать аудиторией; он оставил этот рассказ под конец и оборвал на полуслове. Заинтригованным депутатам не терпелось услышать всю правду о продажном чиновнике. Пуришкевича просили продолжать, и ожидания Феликса Юсупова наконец-то были вознаграждены.

— Я указал вам на отдельные факты, — произнёс депутат, постепенно возвышая голос. — Я указал вам на то, что гнетёт и поражает русскую жизнь. Но повторяю, что корень зла не в этих мелких и жалких людях, без государственных горизонтов взлетевших наверх. Откуда всё это зло? Я позволю себе с трибуны Государственной думы сказать, что всё зло идет от тёмных сил, от тех влияний, которые возглавляются Гришкой Распутиным!

Пуришкевич уже почти кричал — о столичном хаосе и невероятных слухах про Гришку, о растлении русской общественной жизни, о распутинских записках с требованиями к министрам и о готовности министров эти требования исполнять.

— Идите к царю, — требовал он от правительства, переполняясь праведным гневом, — и скажите, что дальше так быть нельзя. Это долг ваш перед государем! Если слава России, её мощь и будущее, тесно и неразрывно связанное с величием и блеском царского имени, вам дороги, ступайте туда, в царскую Ставку, киньтесь в ноги государю и просите царя позволить раскрыть глаза на ужасную действительность. Просите избавить Россию от Распутина и распутинцев больших и малых!

Депутаты наградили его аплодисментами. С ещё большим воодушевлением был встречен заключительный пассаж — о Сусанине, Минине, Пожарском и о Гришке Отрепьеве в новом обличье Гришки Распутина.

Родзянко объявил перерыв.

Счастливый Пуришкевич, утирая взмокшую лысину, вышел в фойе. Он отвечал на приветствия, благодарил за слова одобрения, упивался успехом, — как вдруг на пути у него встал миловидный молодой человек, одетый в форму Пажеского корпуса, и произнёс:

— Позвольте мне рекомендовать себя. Я князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон младший. Отныне ваш поклонник.

— Польщён, польщён, — приосанился Пуришкевич, пожимая сухую горячую ладонь Феликса. — Вы слушали моё выступление? И что скажете?

— Потрясён и вдохновлён вашим патриотизмом! Это знакомство — большая честь для меня, — Юсупов не отпускал руку депутата, глядя ему прямо в глаза. — Буду признателен, если вы уделите мне время для беседы. Дело впрямую касается избавления России от Гришки.