Этим ноябрьским вечером в столичном Благородном собрании ждали выступления Шаляпина — он теперь часто наезжал в Петроград. Свой московский особняк на Новинском бульваре Фёдор Иванович отдал под госпиталь. Просторный дом, где в прежние времена не было отбою от гостей, заполнили раненые солдаты и сёстры милосердия. По мраморным полам, доселе знавшим лишь фланирующий бомонд, загремели подковами армейских ботинок сумрачные санитары с носилками и мешками окровавленных бинтов. Вместо щекочущих ноздри ароматов дорогих сигар, изысканных вин и тонкого парфюма — в особняке установился тошнотворный запах больницы.

Европа воевала, ей стало не до ангажементов, а в Америку Фёдор Иванович не стремился, и его всемирно известный бас всё чаще стал звучать под сводами госпиталей. Он услаждал слух тамошней публики — израненных и увечных солдат. Ариями Бориса Годунова, Филиппа Испанского и Мефистофеля тешил тех, кто в жизни и не слыхали ничего, кроме задиристых частушек под гармошку.

Лето шестнадцатого года Шаляпин провёл в крымском имении своего приятеля и поклонника. Купался, загорал и притом работал вместе с Максимом Горьким над автобиографической книгой. С казённой сцены Фёдор Иванович ушёл окончательно. Он разъезжал повсюду с французским бульдогом по кличке Ройка и пел только в антрепризе Аксарина или частной опере Зимина. А ещё давал благотворительные концерты в пользу раненых. Такие, как сегодняшний — в Благородном собрании на Итальянской улице.

Автомобиль подвёз Феликса Юсупова к парадному входу. Через просторную лоджию князь прошёл внутрь, сдал форменное драповое пальто в гардероб и покрутился в вестибюле перед зеркалом, не забывая раскланиваться со знакомыми. За время учёбы на курсах Пажеского корпуса Юсупов сперва привык, а потом и полюбил военную форму — пошитую, конечно, лучшим столичным портным и напоминавшую о былых маскарадах. Князь сверкнул погонами с императорским вензелем, поправил белую портупею; одёрнул мундир, который и без того сидел на его ладной фигуре как влитой, и по широкой лестнице двинулся в фойе второго этажа, к зрительному залу.

Проходя мимо ящика для пожертвований, Феликс щедро опустил в прорезь несколько крупных купюр. Взгляд князя рассеянно скользил по изящной мраморной отделке, колоннам и живописному панно на потолке, изображавшему Диану-охотницу. Столичный бомонд не успел в полной мере насладиться великолепным дворцом: его достроили только в начале войны. И надпись на новеньком фасаде сообщала уже о том, что это Дом Петроградского Благородного собрания — не Петербургского.

Под конец четырнадцатого года здесь открылся лазарет японского отряда Красного Креста для тяжелораненых нижних чинов. Осталась в прошлом война за Ляодунский полуостров, оборона Порт-Артура и предсказанная Распутиным гибель балтийской эскадры. В мировой войне Япония поддерживала Россию против Германии.

Из Токио во дворец на Итальянской приехали известные хирурги во главе с кудесником Иено, прочие врачи, сёстры милосердия и настоятель токийской православной церкви Акира, в крещении Павел. Свой лазарет японцы укомплектовали по последнему слову техники; с собой они привезли без малого две тысячи пудов медикаментов и новейшее оборудование — в Благородном собрании появился даже рентгеновский аппарат.

Собственно, собранию остался только театральный зал со службами и гримёрными — лазарет, расположенный сперва в верхнем этаже, с течением войны разросся и постепенно занял весь дворец. Успехи японцев впечатляли: из пятисот тяжелораненых они потеряли всего шестерых. Через два года, летом шестнадцатого, миссия вернулась в Японию, а русскому Красному Кресту досталось идеально налаженное госпитальное хозяйство.

Юсупов завернул в уборную, недолго побыл наедине с заветной коробочкой и уже в приподнятом настроении осмотрел театральный зал. Обычных зрительских кресел там сильно поубавилось: санитары прикатили десятки коек с ранеными и уставили ими всё пространство — перед сценой, вдоль стен… А путь Феликса лежал дальше, за кулисы.

У двери гримёрной Шаляпина возле столиков с фруктами и напитками гомонила бурлящая толпа избранных гостей — сливок столичного общества. Пожертвования они уже сделали, концерт интересовал их во вторую очередь, а главным всё же было клубление в закулисье. Для того и придумана светская жизнь, чтобы в ней участвовать! Кто не бывает на таких вот концертах, раутах, балах и приёмах — тех в свете вроде бы не существует…

Шаляпин давно не напоминал долговязого юношу, который ютился у Мамонта Дальского в доходном доме «Пале-Рояль» и рад был лишней миске супа. Его — холёного, вальяжного великана в изумительной фрачной паре, хрустящего манишкой на необъятной груди и сияющего лаковыми штиблетами, обступили гости. А Фёдор Иванович утёсом возвышался над ними, играл громоподобным голосом и рассказывал очередную актёрскую байку. На сей раз — о том, как давным-давно привёз молодого Рахманинова в Ясную Поляну, в гости ко Льву Толстому.

— Колени у Серёжки тряслись, факт, — говорил он. — Я пару его песен спел — дрожит всё равно. Потом он свои вещички поиграл — все аплодируют, но с оглядкой на Толстого. А тот сидит насупленный, руки за пояс заткнул, борода торчком… Чёрт с ним, после концерта чаю попили — вроде хорошо. Тут к Серёжке подходит Толстой. Хотел, говорит, промолчать, но решил сказать, что мне не понравилось! Всё, что вы играли! И Бетховен — вздор! И Пушкин с Лермонтовым — тоже! Сказал, насупился ещё больше и отошёл. Серёжка стоит ни жив ни мёртв. Софья Андреевна его тихонько умоляет: Бога ради, только не надо с ним спорить! Лёвушке вредно волноваться! Ну, вредно так вредно… А Толстой вдруг снова подходит. Вы, говорит, господин Рахманинов, простите меня, я старик уже, поэтому говорю прямо, а вообще я не хотел вас обидеть. Тут Серёжка и брякнул: как же, говорит, я за себя могу обижаться, если я за Бетховена с Пушкиным не обиделся?! Развернулся — и ходу оттуда. С тех пор в Ясную Поляну — ни ногой!

Шаляпин густо хохотнул, раздувая ноздри.

— Это ведь анекдот? — робко спросила немолодая полная дама, в одной руке державшая бокал шипучего Dom Perignon, а другой — цеплявшаяся за локоть седенького генерала. Тут Фёдор Иванович, а следом и многие вокруг расхохотались уже в голос.

Юсупов пожал руку певцу и ещё двум-трём знакомым. Он пробирался в дальний конец коридора — туда, где зорким глазом приметил знакомые поджарые фигуры британских офицеров: Джон Скейл и Стивен Эллей по-прежнему работали в России. Иной раз они наведывались на фронт, но большей частью их служба проходила в Петрограде и Москве.

— Джентльмены, поздравьте меня, — потребовал князь, салютуя подхваченным по пути бокалом шампанского. — Догадки в отношении Пуришкевича полностью подтвердились. Его речь в Думе была великолепна! Я теперь окончательно уверен: он тот, кто нам нужен.

Скейл с сомнением покачал головой.

— А по-моему, он истерик и болтун. Хотелось бы видеть вместо него человека более вменяемого. Одна история с трамваем чего стоит!

Об этом по весне судачил чуть не весь Петроград. Пуришкевич ехал в пролётке и подгонял кучера. Тот не обратил внимания на знаки городового, на полном ходу вывернул с Пантелеймоновской улицы на Литейный проспект и столкнулся с трамваем, повредив пролётку. Кучер не уступил дорогу и был виноват, но взбешённый Пуришкевич набросился на вагоновожатого с кулаками и нецензурной бранью. Присутствие дам его не остановило. Тогда один из пассажиров, крепкий мужчина, за шиворот вытащил из трамвая лысого матершинника, который визжал на весь Литейный:

— Не сметь! Он — подлец! А я… Вы не знаете, кто я?! Я — депутат Государственной думы! Я — Пуришкевич!

С тех пор истошное Я — Пуришкевич! стало в столице крылатой фразой.

— Уверяю вас, лучшей кандидатуры мы не найдём, — повторил Феликс, глотнув шампанского. — Тем более, я уже беседовал с ним. Он согласен.

— Князь! Мы же просили вас не проявлять чрезмерной инициативы, — укоризненно сказал Эллей. — Надеюсь, вы не наговорили лишнего.

— Джентльмены! За кого вы меня принимаете? — возмутился Юсупов.

Старшие офицеры британской разведки в Петрограде хорошо понимали, с кем имеют дело. И неспроста обратились именно к Феликсу — скучающему бездельнику-кокаинисту; именитому плейбою, вхожему в любой дом и дворец российской столицы, родственнику самого императора.

Когда князю предложили способствовать удалению Распутина, он немедленно согласился. Конечно, Юсупов догадывался о том, что его давние знакомые Скейл и Эллей — не простые сотрудники военной миссии союзников, но виду не подавал. А скорее всего, такие детали его попросту не интересовали. Гораздо интереснее была новая интрига: он окунулся в неё со всем безрассудством молодости — и с восторгом от участия в настоящем заговоре.

Феликсу дали понять, что британцы озабочены влиянием Гришки при дворе, что их беспокоит набирающая силу прогерманская партия императрицы. Чехарда в правительстве, говорили Скейл и Эллей, а тем более — любое сближение с врагом не может не настораживать союзников. Особенно когда слухи о возможности сепаратного мира между Россией и Германией появляются с пугающей частотой и приходят из самых разных источников.

Виной же тому — Гришка. Он опасен, пока остаётся в столице. Удалить его — значит, развязать руки государю. Из слабоволия, любви к императрице и жалости к больному цесаревичу сам Николай не сможет этого сделать. Зато, освободившись от временщика, Россия пожнёт неувядающие лавры славной победы в великой войне. Принесёт свободу балканским народам, приобретёт обширные территории и станет, наконец, новой Византией. Сбудутся слова, пять столетий не дававшие покоя богопомазанникам российским. Те, что инок Филофей рек царю Ивану Третьему: Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти!

Распутина необходимо срочно убирать от государя. Однако вряд ли он пойдёт на контакт с британскими офицерами, если сотрудничает с немцами. Вот и понадобился Феликс Юсупов, чтобы войти к нему в доверие, ведь князь ни разу открыто не выступал против Гришки — в отличие от своей матушки и большинства членов императорской фамилии.

Кроме того, Феликсу поручили найти подходящего депутата — представителя власти, на глазах набиравшей силу. Всем вместе, говорили Скейл и Эллей, непременно удастся деньгами, посулами или уговорами аккуратно отодвинуть Распутина от престола и загнать обратно в сибирский медвежий угол, откуда он уж точно не сможет влиять на погоду в Царском Селе.

Так британцы обрисовали князю план — умолчав о том, что его разработал Вернон Келл, и под несколько иные задачи.