23. Паскаль говорит

Насчёт позитивки, – Паскаль, – у моей бабушки в деревне, там по вечерам, в шесть, только колокола слышно в соседском городке. Ни шоссе, ни машин, ничего нет. Колокола звонят, вот и вся позитивка. А я когда был пацан, то думал, что священники – они когда с Богом общаются, то всегда слышат ответ, ну, ответные реплики. У священников, думал, есть вопросы, а у Бога, получается, э-э… ответы. Так я думал. Вообще не сомневался – странно даже. Наверное, потому что про брата постоянно слышал – ведь у меня брат на небесах – Николай Николаевич, вот вы рассказывали про своего брата – что вы брат своего брата – а я ведь тоже своего брата брат… В том смысле, что, вот, был мой брат, а меня родили уже как… ну, как дополнение к нему.

В каком смысле? – Николай Николаевич.

Нужен был донор для брата, брат сильно болел, умирал, потом всё-таки умер, – объясняет Паскаль. – Вот меня родили, чтобы я был донором. Это такая известная моральная проблема, даже в каком-то фильме про это есть. Но у нас никто не мучился, всё нормально, я это знаю, и всё хорошо. Наоборот, я очень рад, что так получилось, и благодарен своему брату, что я есть.

Ну конечно, Паскаль, ты «очень рад», – Бармалей. – Что тебе делать-то остаётся?

Ну да, – Паскаль. – Ничего другого не остаётся, слава Богу. И вот… я выполнил эту свою функцию

но брат всё равно умер

вероятность была не очень высокая выжить

Николай Николаевич, вы рассказывали, что вас брат спас

а вот я – такой брат, который не спас

конечно, я не виноват

и вообще, многие в такой ситуации говорят – какого чёрта вы меня завели

только чтобы я брату помог?

а я, наоборот, считаю, что это огромная честь для меня

кредит… как это правильно высказать? – ну, как кредит, словом

и очень… «стрёмно» это всё

меня завели только чтобы я помог – а я не помог

и что теперь я такое, как бы

ну, это все философии, с одной стороны

а с другой стороны, я в школе учился не очень

а потом когда родители развелись

мать отдала меня в интернат

мне было восемь

и я очень по ней тосковал

очень тосковал

а она тосковала по моему старшему брату

а по мне не очень

поэтому когда она приезжала

то смотрела не совсем на меня, а вечно – то под куст, а то за речку

о, у нас там была прекрасная природа!

мы с ней выходили за ограду

нашей территории

это разрешалось

и шли на берег реки

там на пеньке мать передавала мне всё вкусное

и я их ел и не мог… никогда не наедался

уже когда я видел её

и говорил ей привет и начинал общаться с ней

я понимал, что это начала конца встречи уже

и уже тогда начиналось такое – о-ох, сколько осталось

я понимал, что у меня есть – с этой минуты – ровно четыре часа до её обратного поезда

если до этого я мог мечтать, снова и снова про эти четыре часа думать, их прокручивать

то теперь их было ровно четыре сразу, а потом три часа пятьдесят девять минут, и всё меньше, меньше

и эти часы не просто быстро пролетали

а они всегда… их всегда было мало

мне не удавалось с мамой побыть сколько я хотел – мне так казалось

хотя на самом деле мне было и не надо, я не знал, о чём с ней говорить

это как… ну, как сидеть зимой у печки, когда кругом всюду холодно

или это как… на море, но не на юге, а к северу, в июне, когда загораешь, и вдруг солнце уходит за тучу, и никогда его не много, а всегда его слишком мало, всегда не хватает и хочется ещё

мать разрешала себя целовать

но сама редко целовала меня

потом я вырос, я всё это пережил нормально

нет у меня по этому поводу страданий, комплексов, травм – как там это ещё называют

и я хорошо помню, как всё это было

ведь это было не самое худшее, не ужасное

у людей в детстве такое бывает, жуть кромешная

а у меня детство нормальное было, скорее даже – ближе к хорошему

ну какой-то уровень мучений, он у всех бывает, он даже нужен

такой, который можно потерпеть

живёшь, что-то чувствуешь – потому что ну, ты же человек

когда слишком сильное горе, то человек замерзает и перестаёт чувствовать

а когда маленькое горе, то это, наоборот, усиление чувствительности ко всему

вот облачка, там, на небе, и я их вижу

вот горки, пригорки, печеньки всякие

мне печенек с тех пор хватает по чуть-чуть

немножко вкуса, чуть-чуть разговоров

в любви мне хватает, когда просто любимая смотрит на меня

или меня трогает чуть-чуть

мне не надо говорить тысячу раз, чтобы я понял

я смотрю на человека и понимаю его

слышу его голос – и уже понимаю

вот я такой на вид большой, а на самом деле я маленький

не в смысле того что ребёнок, нет, я взрослый

а в смысле – что мне хватает мало места

это потому, что я мог и радоваться чуть-чуть, и страдать тоже немножко

это здорово, мне кажется

и спасибо за это моей маме, моему брату, который умер

Янда:

Так тебя завели только потому, что ты был брат своего брата?

Тебя на самом деле не хотели?

Паскаль:

Да никого так не хотели как меня.

Янда:

Ты был не нужен. А только твой спинной мозг. Ты никому не нужен.

Паскаль:

Я супер нужен, но ничего не помогает.

Янда:

Окей, а я вот была не нужна.

Никому.

Никогда.

И я их всех не прощу.

Мать вышла замуж второй раз и завела ещё двоих детей.

Моих единоутробных брата и сестру.

И никто из них не помер, чтоб их черти взяли. Ненавижу их! Ненавижу надевать на них рейтузы. Ненавижу, как они ржут. Ненавижу, как они едят картошки с сосиской. Уёбки!

Мать ненавижу.

И отчима.

Он ко мне приставал.

Правда, сексом не занимался. Импотент херов. Просто тупо приставал. Видишь, Паскаль – у меня тоже «чуть-чуть». Все живы, никакого мрака. Просто тупо серость. Тёмно-серая.

Мать знала. Все в одной комнате. Ей было похер. Водка.

Ты вот про то, как у твоей бабки там в вашей Франции. А знаешь наше село? Тут недалеко. Километров сто.

Пять одинаковых бетонных коробок, десять улиц бараков, школка и лесопилка.

Куры гадят прямо на улицах. Грязища. И водка.

Жрать было. Картошка всегда была. Хлеб был. Не мёрли с голоду. Просто никакого вкуса. Воздуха тоже. Да и людей.

Всегда, круглый год резиновые сапоги и чёрный старый пуховик до колен.

Климат: шесть месяцев темноты и снега, три месяца грязи и три месяца пыли.

Я ненавижу это всё. И тебя ненавижу, что ты сидишь тут рядом такой чистый.

Да, не трогаешь, но уберись вообще! Убери руки свои!

И этого, сверху, ненавижу. Бога? Какого на хуй… Не Бога! Миро, блять, помазанника.

Я его ненавижу сильнее, чем все эти бармалеи, которые бегают с белыми ленточками.

Он угробил моего ребенка, пусть и отвечает.

Пусть и воскрешает и его, и меня!

Пусть, если он такой блядь всесильный, из чего хочет его сделает!

Пусть сделает его хоть из говна, хоть из своей спермы, пусть хоть изнасилует меня, или я его, мне насрать!

Угробили страну – делайте теперь её из чего хотите!

Мир угробили – давайте делайте, а я сяду и буду сидеть и плевать им в рожу!

Да, они мне должны! Он по-честному мне должны всё это!

Думаешь, я хотела себя убить?

Да я всех хочу убить. Себя тоже, но это не главное.

Я хочу, чтобы ничего не было.

Мне насрать. Насрать, понятно? – какого там цвета что на небе. Какого вкуса твои печеньки.

Ты когда мне это всё говоришь, это пустой звук. Я это не просто не понимаю. Я это вообще не слышу.

И хотя ты по-русски говоришь, со мной на самом деле невозможно разговаривать.

По-французски, по-русски или молчать – это без разницы.

Я всё это слышу как гавканье.

Вот кобель её там гавкает – и всё. Вы все лаете!

Или лучше даже не лаете, а сирена завывает.

Трубы воют. Всегда воют, всё время! Вот как я сейчас – я что, говорю? Я вою…

Паскаль:

Я вот когда приеду к себе в съёмную, в Долгопрудный

пройду сразу в ванную и воду включу

и она будет сначала течь чёрная

долго-долго, прям как будто целый год будет чёрная

но на самом деле минут пятнадцать

а потом она будет течь ржавая

а потом она будет течь такая, ну, серенькая

а потом…

Янда:

чистая никогда не будет течь

Паскаль (молчит)