– Эт у тебя что тут за диски? Гоголь, «Мёртвые души»? Том первый, том второй? Неужто освоила всё это… наследие предков? Я тут случайно на канале «Культура» посмотрел «Мёртвые души» с каким-то супермодным режиссёром. Блин-блинадзе! Обплевался! На сцене все вдруг начинают танцевать брейк-дэнс. Один там чел в белых перчатках копчиком крутил, как… Разве у Гоголя была такая ориентация? А оформление! Собрали из поддонов что-то… не разбери чего! В центре – старый телевизор на тумбочке… При чём телевизор – к Гоголю?! Ну, я посмотрел с полчасика и понял, что мозг у меня и так больной. Думаю, если я ещё грузанусь сейчас этим делом, то Нина никогда своей книги не напишет. Так что приступаем…

А знаешь, Петровна, я уж даже привык излагать свою жизнь этой бездушной машинке. С одной стороны, эти незабвенные факты – для Нины; с другой стороны, я вроде как сам себе говорю, ну и вот ты слушаешь. Но ты, Петровна, просто добрая душа… Эх, за всю мою жизнь никто мне чаю не подал – ни мать, ни жена. Одна ты… Ну, погоди: «к делу!». Что ты за торопыга, а? Разве так книги пишутся? Ты же понятия не имеешь, какую заповедную тайну я собираюсь Нине приоткрыть. Да! Тайну… А ты думала, я только и могу, что обо всех этих местных рожах трендеть?.. Так: давай, проверь, как запись идёт, а то я второй раз своё сердце-то надрывать не стану… Порядок? Ага… приступаем! Начинаем эпопею про бардак в наших великих вооружённых силах. Петровна, не маши ты мне своими красивыми кувалдами, не сбивай с темы. А тема такая: Передающий центр. Это, понимаешь ли, такой огро-омный ангар, внутри – станций и складов до хера, и каждый склад как шесть твоих домов… Никто там ни за что не отвечал, только замок висел амбарный, и печать на нём – знаешь, на пробке из-под пива сделанная. Типа «уплочено»…

Так вот, привезли меня, салагу, на этот самый Передающий центр и стали, так сказать, обучать мастерству. А я даже не знал, как сопротивление выглядит. Откуда мне знать, – я ж не учился, я месяцами спекулировал. Оценки просто покупал. Ну, ничего, я в этом самом Передающем, блин, центре быстро всему научился – через кулак по спине.

Первый учитель был – Вася, дембель. Простодушный такой бугай, кулачищи всегда на весу. Ему через два месяца на гражданку, а смены нет. То есть – вот она смена, я, собственной спекулянтской персоной. И он мне: «У тебя ровно два месяца научиться выпаивать схемы. Каждый проводок должен знать в темноте, как собственный хер. И где какой с чем соединяется. Ну и дежурить круглые сутки». Я говорю: «А спать когда?» А он: «Никогда».

И пошло учение. Дней через пять из госпиталя вернулся его сменщик, и вдвоём они да-авай меня обучать! Ускоренная программа: по печени, по спине, по башке… бах-бах… бах-бах! Думали, быстрее соображать начну. А я то ли жрать хочу, то ли спать, то ли жить, то ли сдохнуть. Смотрю я на триллиардное количество этих проводов и ничего, ну ни херушеньки понять не могу! Когда мозг голодный, он ничего не осязает…

Месяца через два ещё парнишку привезли, из-под Самары. К тому времени я уже кое-что в этом деле петрил. И в один прекраснейший день наши мучители собрали манатки и – фью-у-йть! – унеслись в прекрасную даль, чтоб им сдохнуть!

И тут пошла эта кавказская заваруха. Карабах туда, бах-бах сюда… и конца этому салюту не видать. Представь: вокруг тебя мир раскалывается и бушует, как океан, а ты сидишь на Передающем центре вдвоём с товарищем, как Робинзон с Пятницей: до расположения роты – три кэмэ; по утрам тебя будят взрывы и пулемётный горох, потому что хачики друг друга мочат почём зря. И оружие им не лишнее, верно? Стали происходить в роте такие оригинальные штучки: привезут ребятам азербайджанцы торт – кушайте на здоровье! Доходяги наши набрасываются, сожрут все розочки и листики из жёлтого маргарина и… дохнут. А эти – хвать оружие, – ищи ветра

в поле!

Тут о еде надо отдельно пару слов. То есть не пару, коротко не получится. Это, знаешь, Петровна, такая длинная поэма о волчьей голодухе; как вспомню – у меня и посейчас желудок жгутом скручивается.

Короче, сидим мы с товарищем на своём Передающем центре в трех кэмэ от роты, и поначалу за пайком в роту пешком топаем, – то вдвоём, то порознь. Пока меня не подстрелили… Нет, погоди ты, Петровна, я о своём боевом ранении отдельную песнь пропою. Сейчас о жратве, которую после отстрела моей ноги нам стали привозить в сыром, сухом и непотребном виде, причём на всю неделю. Знатный паёк: гнилая грязная картошка в мешках и сигареты «Памир», прости господи… Не помнишь такие? Там на коробке овчарка на горе и будёновец с горном… Пачку открывать следовало аккуратно, иначе они рассыпались в труху, эти сигареты. Ну, а достал ты её – одну только тягу и вытянешь, она истлевала в минуту. Но эта тяга вырубала тебя враз и надолго! И были эти богоспасаемые сигареты с резервного запаса сняты, с двадцать шестого года. Так и на пачке было написано: «1926 год». Представляешь? А папирос не давали: туда же можно дурь забить; маковое поле – вон оно, рядом.

Ну и вот… В город выходить нам запрещено, потому как опасно; внутри тоже не санаторий. У нас на территории росло только два дерева и кусты ежевики. И арык протекал по нашей местности, выбегал в поле и пропадал где-то возле роты. В арыке можно было поймать трёх черепах и одного карасика. Но черепаха в первый же день заглотнула крючок и его уже не вытащили, он в черепашьей пасти сломался. Так что карасика уже никто не ловил.

На чердаке мы обнаружили накопленное за десяток лет энное количество консервов – килька в томате, сом в томате, толстолобик в томате…

Первые-то недели мы с голодухи всё это жрали, как оголтелые. На третьей неделе не могли уже ни слышать, ни произнести слова «рыба». И появилась эта жуткая изжога, от которой я, Петровна, годами не мог избавиться. Что там ещё было? Рис в пакетах: якобы готовый, но сушёный. И гречка тоже: якобы, блин, готовая. Но сушёная. Картошка – госрезерв шестьдесят лохматого года. А ещё каша была, «дробь шестнадцать» называлась, не знаю – почему, но тот, кто название придумал, гением был. В ней неизвестный наполнитель присутствовал – щепочки, камешки, дробинки…

Готовить её… надо было технологию знать. Вот, залил ты её кипятком, а есть нельзя ни в коем случае. Минуту-другую нужно переждать, собрать червячков. (До сих пор для меня загадка, как они там, эти червячки, выживали. С другой стороны: мы ведь тоже выживали.) И когда эта муть отстоится, всё надо слить, а затем ещё кипятком раза три хорошенько ошпарить. И лишь потом варить. А варить её нужно часов шесть, чтоб она приобрела хотя бы вид съедобный.

Ну и венец солдатской кухни: комбижир. Нам выдавали одну банку на целый месяц. Им хорошо сапоги чистились, комбижиром. А есть его было нельзя, но мы на нём шикарно жарили, на нём еда не пригорала. Жрать-то надо было каждый день. Жрать хотелось всё время, Петровна! Всё время хотелось жрать!

Хорошо, что парень – тот, второй, который позже появился, – был из деревни, откуда-то из-под Самары. Саша, да. Он соображал, что можно посолить, посушить, какие травки в дело пустить. Грядочку разбил…

В общем, жили мы, не подыхали… почему-то. Удивительное, как говорится, рядом.

И проходит так месяца четыре, как я служу, служу и никак не подыхаю… – и однажды утром въезжает к нам на территорию неопознанный объект: грузовик с цистерной. «Солярку сливай!» – «Какую солярку?» А у нас там дизеля такие огромные стояли, с половину твоей веранды каждый, подстанции же серьёзные. Свет часто вырубался, и дизеля полагалось заводить. Саша был как раз дизелистом, я – связистом. И вот эти самые дизеля надо было греть каждые сутки. Но до нас их никто не грел, и думаю – после нас тем боле никто их не грел. Оказалось, там у нас танкеры были в землю врыты, и эта самая соляра в них копилась-копилась… просто уже наружу лезла.

Ну и сливать её, собственно, некуда. Грузовик с цистерной, короче, разворачивается и уезжает. На следующий день прилетает вертушка, в ней – какой-то долбаный чин со звёздами, из Баку. Полковник. С лампасами. Или с пампасами? Неважно. Он с прапором приехал, с Матвеевым, – запомни это проклятое имя… И давай всюду ходить, орать на нас, строить, как зайцев. Вы, кричит, дизеля не прогоняете, вот солярка и копится. Что хотите, говорит, делайте, но к концу недели чтоб эта ёмкость была пустая.

А там тонн двести, да, – танкер в четыре моих роста и конца-краю фонариком не видать. Куда мы эти тонны денем? Вылакаем? В арык не сольёшь – местные прибегут, зажарят тебя живьём. Прапор говорит: поливайте поле, поливайте нахер всю площадку, где антенны растянуты, чтоб трава не росла.

Улетели они, а мы с Сашей принялись поливать, блин-блинаровский, этой соляркой всё живое вокруг… А жрать охота! И спать охота! И сил уже нету никаких.

А у нас через проволоку, прямо через арык жил беженец-азербайджанец. Он иногда нас подкармливал. Не за так, само собой. Мы уж ему всё, что могли, продали. Портянки запасные, рубашки. Я к этому соседу: «Тебе солярка не нужна? Бочечка?» Он: «Нужна. Почём?» Я говорю: «Да блин-блинареску, за жратву!» Он говорит: «За какую жратву?» – «Да что соберёшь!»

Ну, он, видимо, сам сообразил, что и сколько нам отвалить. Мы ему бочку перекатили через арык. И он нам за эту бочку – лаваш и целую кастрюлю говядины! мосол там, помнится, плавал, с настоящим нежнейшим жирком…

И мы, вот пока всё это несём, начинаем хлеб туда закидывать, в подливку… макать и жрать, макать и хавать, и урчать, и рыгать, как блаженные… Боже на небушке! Как же мы налопались! И никакой изжоги, ни черта. Прозрачно небо, звёзды блещут… Почему ты ржёшь, в конце концов? Что это? Это стихи, я думаю. Евтушенко. Или кого? Ты учти, я ведь четыре стеллажа книг на заре своего детства осилил. Меня на ху-из-ху не прособачишь.

Ну ладно тебе. Не отвлекай, а то мысль утеряю. Короче, нажрались мы, как люди. Как белые культурные люди. Прямо банкет в райских кучах… Не в кучах? А где?

Но тут, знач, военное положение. Пулемёты, гранаты, мочиловка всякого-каждого… как положено. И к соседу нашему, смотрим, на другой день тракторочек прискакал, и сосед с трактористом эту бочку грузанули. И – шасть опять к нам: ещё солярочки. Я говорю: а что дашь? Он: еды, понятно… А мы-то вчера налопались, как удавы на солнышке; нам на пять дней переваривать хватит. Не, говорю, не катит, мил человек. Ты, видно, через нас решил сбыт организовать? Тракторов вокруг до хрена… Вот тебе пример, Петровна, что значит в жизни личности достойное питание: лишь однажды я поел как человек, и мозги мои немедля заработали. А мозги у меня всегда в одном направлении фурычили – на восход, на солнце, как говорится, нашей поэзии. И стали мы брать за бочку соляры-мамы пять рублей. За неделю триста бочек ушло. И когда приехала цистерна, ёмкость под горючее была свободна. Так взвился занавес над очередным проектом моего беспокойного гения.

Я знаю, что ты сейчас скажешь: что это статья, причём такая, серьёзная…

Но когда ты услышишь продолжение, тебе это не статьёй покажется, а лёгкой прогулкой среди цветков и бабочек.

Тем более что как раз посреди этого цветущего солдатского бизнеса меня подстрелили на взлёте махинаций… Вот смотри… щас, тут брючина тугая, не заворачивается… О! Видишь – синяя вмятина? И кость задета. Причём стреляли из допотопного ружья, которое, видимо, камнями заряжают.

Короче, ходили мы каждый день в роту за жратвой; по очереди ходили. Три кэмэ идёшь вдоль хлопкового поля, по-над арыком. Идёшь, о своём думаешь. Хорошая прогулка, свежий воздух… И тут слышу звук такой: «пух!» И всё. И сначала вроде ничего… а потом так больно стало! Оглядываю себя, а у меня нога в штанине вся чёрная сзади, в крови!

А мы с автоматами, с гранатами ходили… И я на середине пути – куда деваться? Вперёд, в роту? Или назад – на станцию? Я – в арык и вплавь, враскорячку, кое-как… в роту, к своим! А в роте, видать, выстрел-то услыхали. Там у них на вышке пулемёт стоял, ДШК, серьёзная такая херовина, ствол – как отсюда до той двери. И когда ребята услыхали выстрел, они приналегли и «ф-ф-ф-ф-ф!!!»… в нужную сторону, то есть по мне. А пулемёт – это ж не просто пульки, они ж взрываются! И по мне, блллин-блинович, такое мероприятие! Ну, я – в арык и ползком, пригнувшись, мордой в воду, жопа горбом… доплыл! И меня – в госпиталь… Я сначала возрадовался, думал, комиссуют. К тому времени я уже год прослужил, и, скажу тебе честно, полностью утолил военно-патриотическое любопытство. Но нет, видимо, я нужен был родине до зарезу.

Теперь спроси меня, Петровна, что я заработал своим геройским ранением? И я отвечу тебе: пенсионерскую уважуху и пищевое воздержание. Книжечку после армии мне дали – бесплатный проезд на метро. И подарили спортивный костюм цвета абрикоса. В метро я как-то пару раз проехался, да. Потом эту стариковскую книжку потерял…

Стоп, Петровна, перерыв. Горло засохло… Ага, чай-чаевич, король-королевич. Я теперь спец по чаям, а был спецом по водяре. Не знаю, что дешевле – если чай-то хороший брать, не барахло. И выключи текущую жизнь, зачем её Нине впустую слушать…»

«– Ку-ку! Приём! Приём стеклотары! Как слышно? Поехали?.. Мы на чём там остановились, Петровна? А! На мудацком ранении в ногу. Хорошо, что не в жопу, это была бы печаль на всю жизнь. Ну, ладно. Переходим к острову сокровищ… А жалко, что зловещей музыки нет. Слушай, ноу-халяу: может, параллельно с рассказом включать музыку ужасов? Настраивать Нину на правильный фокус. И к книжке потом диск присобачить: музыкальное сопровождение к мио-карду.

Да ладно тебе, это шутка. Я не отвлекаюсь. Поехали… Остров сокровищ: та-да-ам!

Я говорил, да, что у нас телевизора не было? Но на основе удачных махинаций с солярой мне удалось выкружить у какого-то деда старенький «Рекорд В312». Только у него кинескоп был сгоревший. Тогда из города мне ещё один притащили. И как раз у того только кинескоп и работал: плата оказалась живая, телик говорил, переключался… И вышло у нас: вещал один, а показывал другой. Они и стояли боком друг к другу. Худо-бедно мы смотрели все новости, в том числе знаменитую передачу господина Невзорова «600 секунд». Так что во всём случившемся он, считай, больше всех и виноват.

У нас там на складах, понимаешь, стояли списанные станции. А склады огромные, шесть таких на территории. Не опечатанные, ничего, свободный доступ. И полно серной кислоты. Раньше станции были все ламповые. Как-то мы по -ЗИПам лазали, лазали, осматривались… ЗИП – это запасные части станции. И там всё лампы, лампы, лампы… конца-краю не видно. Главное, в каждой коробочке инструкция: пишут, сколько палладия, сколько ванадия, сколько где содержится драгоценного метала: в аноде, в катоде. Ну, лампы и лампы…

Их надо было утилизировать, но до этого никому уже дела не было: перестройка, разброд, в армии – смертоносный бардак, и никто никому не сват и не начальник.

А тут к тому же – денежная реформа, беда и ужас для многих. Я лично сам видел, как деды лет под сто возле сберкасс на мешках денег сидят, слёзы горючие льют и, можно сказать, помирают, потому как внука теперь женить не могут. В городе за ночь со складов пропали все товары, которые раньше никому ни на что не сдались – тазы, автозапчасти… Город пустой стоял, ветром продувался. Говорили, что люди вешались…

И тут вот эта самая передача.

Сидим мы, смотрим Невзорова, а там, в его напористой манере возникает следующий сюжет: арестованы, мол, два предприимчивых гражданина, которые занимались скупкой краденых радиодеталей с целью выплавки из них драгоценных металлов…

Я, такой, сижу, слушаю… Пока ещё не напрягаюсь.

Тут камера, значит, пошла гулять по квартире: обычная кухонька в «хрущёбе», газовая плита, самодельная вытяжка в окошко, гайка и баночка из-под детского питания… И далее нам, бывшесоветским лохам, преподают наглядный конкретный урок алхимии: берут транзисторы, головки срезают и катод с анодом опускают в баночку… Затем включают газовую плиту и плавят в баночке это дело… Затем расплавленный раствор опускают в серную кислоту. Вуаля! Вам три рубля! Да не-е, поболе трёх рублей станет.

Я сижу такой, очарованный странник, погружаюсь в новую глубокую мысль и думаю: так-так-так… Прекрасен ты, огромный божий мир.

– Саша, – говорю решительно своему мягкому и мирному напарнику, – будем делать конструкцию передового алхимического комбайна. Пора взглянуть судьбе в лицо. Или мы её, Саша, или она – нас.

А он сидит, смотрит на меня… и пока ничего не понимает. Он же не прочёл, как я, четыре стеллажа книг.

Первым делом нужно было модернизировать паяльную лампу. У нас же не было газовой плиты.

И начальный эксперимент прошёл неудачно: нас обрызгало так… еле живы остались.

Понимаешь, этот расплавленный раствор надо опустить в серную кислоту. Реакция бешеная. Потом это в арыке промывать надо… Руки прожигало кошмарно, мы оба были, как шрапнелью изгвазданные.

Второй эксперимент получился вполне. Образовались крупицы золота, из которых мы отлили вот… такой кусочек, с серную головку спичечную. Зато это было чистое техническое золото, потому как в радиодеталях используется самое чистое золото, а оно ценится дороже, чем золото с приисков.

И тогда понеслось! Эх, понесло-о-о-ся-а-а!

Разве что серной кислотой очень сильно воняло. Но это был прорыв! Вызов судьбе. Нашей лохматой убогой дебильной судьбе.

Мы как взбесились, когда впервые получили эту золотую граммулечку-красотулечку. Полуголые танцевали под солнцем на берегу арыка, вопили и кувыркались от радости, как чунги-чанги в том мультике нашего детства.

Такой канкан счастливой солдатни.

Ну, что: технология золотодобычи у нас со временем усовершенствовалась. Я тебе расскажу, ты ж не будешь золото из лампочек добывать? Смотри: оторванные аноды-катоды мы складывали в баночку. К этой баночке медной проволокой прикреплена большая гайка, и она греется. А сверху – обычная крышечка железная. И мы придумали так, что могли эту баночку безопасно перевернуть. Отодвинуть паяльную лампу по специальной направляющей, чтобы не было брызг, дёрнуть за верёвочку, – как в «Красной Шапочке»… – а там тазик с кислотой стоит. И мы осторожно т-а-а-щим, та-а-ащим… и сталкиваем баночку в этот тазик с серной кислотой! А там весь химпроцесс и происходит. Потом всё это остывало, оседало, пары улетучивались.

Сейчас-то я понимаю, чем мы дышали. Запах этот… невозможно жизнеописать! Одно скажу: не «Шрапнель № 5». С другой стороны: а ассенизатором – что, благоуханнее трудиться? Потом кислота опять переливалась в бутылку, и через обычное сито для муки это всё промывалось в арыке: какие-то шняжки, частички… и вот, золотая крупичка спичечноголовая из такой банки.

Из старого советского мусора – первейшее золото инков.

Сколько времени мы этим занимались? Да с полгода. Круглосуточно! Посменно! Что такое шесть складов с лампами, только представь? Там один склад размером с пять твоих домов. Мы переплавили только полсклада. А там ещё столько всего прекрасного было! Мы потом находили чудеса непосредственно на таких серьёзных платах, там же тоже золото присутствует; я уже знал, что точка № 7 – это золото…

Теперь – другое. Вспомни, что у писателей бывает, когда их пираты наконец находят клад? Не помнишь? Эх ты, а ещё редактор… Их пираты начинают делить сокровища и друг друга мочить почем зря! Нет, мы с Сашей не поубивали один другого, но когда напивались, то начинали делить богатство. Передел собственности – это чей термин? Менделеева?

Короче, специальных весов по граммулечке у нас не было, конечно. Но мы соорудили такие самодельные, довольно точные. К тому времени наплавили тяжеле-е-нные слитки… килограмм, наверное, шесть. Размером, если их сплавить все, то… да вон, круглый хлеб у тебя на полке лежит, – чтоб мне сдохнуть, не вру! Эльдорадо!

И вот, по пьяни мы каждый раз начинаем всё это взвешивать и делить. Взвешивать-перевешивать и делить-делить-делить…

Саша мечтает о большом доме и крутом тракторе. Я – о квартире в Сочах и «Жигулях» седьмой модели… Смешно тебе? А я скажу: во все времена у каждого пирата свои планы на будущее.

Да нет, попойки у нас были не частыми. Военное положение всё же. Я получал сто пятьдесят рублей, бутылка пива стоила полтора рубля. Путём продажи дизельного топлива мы обеспечивали себе прокорм. Идёшь по городу, а тебе: «Эй, солдат, ты откуда?» – «С Москвы». – «Иди сюда, солдат!» И тебе – лепёшку ихнюю в руки суют, ту, что с зеленью и сыром внутри, – вкусную! И водкой угощают – а водка такая интересная: бутылка как из-под минералки, и пробка с колечком, как уксусная. Её откроешь – водка тут же становится мутной. Короче, угощают тебя, потчуют, не отпустят, пока ты свой адрес не дашь. И это понятно: ты с Москвы, а где людям ночевать, когда они за мебелью приедут или ещё чего прикупить.

Не могу пожаловаться на местный народ. Наш сосед через арык, беженец с Армении – он к нам часто приходил. Лепёшки приносил, или ещё какую еду взамен гвоздей, или там по хозяйству. Серьёзно выручал: когда мы оба в хлам, он нас растолкает – разбудит… Несколько раз буквально спасал нашу, блллин, репутацию.

Дальше? А что – дальше? Дальше, как всегда в русской истории – катарсис с мочиловом.

В один прекрасный день – полгода до дембеля оставалось – мы поехали в Ханлык за «Агдамом» – вино такое было, помнишь? Молоденькое оно очень вкусное, хотя от него почему-то внутри потом всё плачет и болит.

Тут надо обрисовать ситуацию: у нас был -ЗИЛок. В нём вообще-то стояла тропосферная станция, изъять которую никто из нас не решался. Я водить не умел, а Сашка – он тракторист был и на все руки мастер. Долго мы этот ЗИЛок приводили в боевое состояние: от нас до «Агдама» километров восемьдесят, приличный такой поход. Да ещё с таким грузом. Если б кто нас поймал – лет десять каждому бы навесили: потому что это что получается? получается, мы украли засекреченную тропосферную станцию.

А «Агдам», я скажу тебе, – он вставлял так прямо не по-детски, великолепно ложился, но в нём много сахара, может, потому от него кишки и вопили. Мы не в бутылях его брали, а прямо у местных крестьян; у них посреди виноградного поля железные бочки стоят с краником: наливай, плати. А сторож – дед с берданкой, лет под двести. Нам переливать особо некуда – у нас бак был, литров на сто. Резервный, чистый. Ну мы залили туда это зелье, и назад… И примерно так на середине пути – километров тридцать оставалось до Центра – машина заглохла. Саша полез смотреть, крутил-вертел… ничего сделать не может. И сидим мы так – а уже светает, день накатывается на нас неотвратимо. И думаем мы: где и когда нас посадят, поскольку это ж ЧП, согласись?! Это ж всё равно что взять вертолёт, слетать за пивом… Тут, видим, машина какая-то мимо пылит. Мы выскочили, заорали, замахали, чуть на грунтовку на колени не хлопнулись. Он остановился – мужик какой-то, механик. Покрутил-повертел что-то там… – в общем, -ЗИЛок наш заурчал и согласился продолжить банкет. Так мы этому мужику, во-первых, «Агдаму» в банку отлили, во-вторых, спрашиваем – что, мол, хочешь за спасение отечества? Он показал на маленькую такую подстанцию, генератор. Ну, мы отдали…

Когда вернулись к себе на Центр, от радости готовы были стены родных ангаров целовать. Пере-бздели, конечно, перетюкались и решили вечером косануть чуток по винцу. У нас была вяленая говядина – свежую не держали, холодильника же не было, мы еду в кондиционере хранили, пару мятых помидоров было и – не удивляйся – чёрная икра. И росли на территории две туи… нет, не туи, а… как называются они? Ягоды такие длинненькие. Да-да, тутовник, шелковица. Одна с белыми ягодами, другая с красными, почти чёрными. Которая белая очень сладкая была, прямо мёд, во рту тает. Причём она у нас так удобно росла – заберёшься на сарай, растянешься на плоской крыше прям под ветками и лопаешь…

Ну, мы и устроили на радостях праздник. И пошла очередная делёжка наследия пращуров.

Короче, как-то очень в тот раз мы ужрались, до потери самоотверженности. И отрубились… Саша ушёл куда-то блевать и там же уснул. Я прямо за столом уснул, как Кощей Бессмертный над своими яйцами.

А посреди нашего волшебного сна пропала связь. «Передающий, Передающий… – это у нас ник такой был: Передающий. – Ответьте центру!» Вот так слышишь и обычно просыпаешься: «Дежурный по смене Давлетов слушает!» – «Передающий, проверь 20-ю линию, туда-сюда…»

Два года, два года просыпался как штык! «Передающий, Передающий…»

А какой нам, к чертям, передающий: на столе – чёрная икра, «Агдам» и слитки золота. И бычок в золоте торчит. Как в голливудском кино, да?

И под утро мне кто-то по башке со всей дури – херак!!! Глаза открываю, смотрю – прапор передо мною: Матвеев Павел Викторович… Я тебе говорил запомнить это блинароскотское имя? Так вот. Он уже увольнения ждал, перевода куда-то в центр. Повсюду гонял на мотоцикле, – «Иж» у него был с коляской.

Видимо, приехал проверить – почему Передающий молчит, как взорванный, и увидел на столе этот пейзаж. Не пейзаж? А что? Натюрморт?.. Ну, один хрен, – дорогущий увидел натюрморт, в золотом сверкании порока. Думаю, он не сразу допёр, откуда что взялось. Потом нашёл серную кислоту, недогоревшие коробочки из-под ламп… Покумекал, сложил два и два…

Первая моя мысль: «Прощай, Москва!» – хотя правильнее было бы думать: прощай, жизнь. Лет семь я бы точно получил: хищение государственного имущества в крупных масштабах, плюс тёмное валютное прошлое. Какая там статья была за валютные операции? Сто шестнадцатая? Или сто восьмая? Не помню… Учитывая мое тёмное прошлое, я бы из тюремной параши вообще макушки не высунул.

И тогда я мигом про-тре-зве-е-ел… и говорю: «Товарищ прапорщик! Я – могила, потому что я – бизнесмен. Вы же всё равно переводитесь, забирайте себе весь капитал».

А он в ажиотаже, адреналин из него фонтаном: вызываю, типа, понятых, туда-сюда. Я похолодел в этой жаре с копчика до макушки. Волосы у меня вздыбились и замёрзли, как сосульки. Можно сказать, умер я, кочерыжкой стал. Говорю: «Вам этого хватит на всю жизнь, товарищ прапорщик! Дом построить шикарный, благоустроить, так сказать, обделённую комфортом семью. Не лишайте себя заслуженного семейного счастья, – говорю, а сам от ужаса еле языком ворочаю. – Пожалейте своих будущих сирот…»

Ну что – что?! Петровна, у тебя глаза горят, как прям те лампы, которые мы на золото кололи. Ты сама-то как думаешь – что он сделал, этот блинннароскотский прапор, вор проклятый?! Конечно, забрал он всё! Всё, что у нас было.

Сказал: «Делайте связь», – и укатил на своём «Иже»…

После чего каждый день являлся, шугал нас до смерти. Видимо, сам перебздел, на взводе был, – как бы чего не вышло.

Потом приехал с каким-то хачиком на белой «семёрке», – у азеров белая «семёрка» была тогда как у грузин – «Волга». Видимо, тот был протезистом, потому как все зубы золотые, – рот открывал, глаза слепило на солнце… В Азербайджане золотой зуб – как в Штатах доллары. Если у тебя нет золотых зубов – ты не человек. Долго лазали они вдвоём по складам, осматривались, что-то считали, спорили, ругались. Потом – издали мы наблюдали – ударили по рукам.

Ну и ночью приехали с двумя грузовиками, заставили нас грузить ящики с этими лампами. Все ящики загрузили, ни одного не оставили, и – увезли.

А увольняясь, Матвеев приехал к нам уже на новой «Волге»… Предупредить, мол, что преступление не имеет срока давности, блин! Довольный был, напылил на грунтовке…

Жаль, конечно, золота… Благородный металл! Я, признаюсь тебе, даже грудь накачивал – думал, отолью золотую цепуру с гимнастом, буду шикарно-рельефно смотреться…

С другой стороны, я всё-тки живой вернулся. К нам иногда, знаешь, привозили на вертолёте очередного мцыри, который сидел полтора года один в горах, в снегах-сугробах – там же тоже нужно связь поддерживать в какой-то неизвестной высокой точке, куда не ступает нога ни человека, ни зверя. И вот, привезут его, а он смотрит на нас и не понимает – что это за существа такие. Ему жратву скидывали с вертушки. Представляешь, человек полтора года слышал только голоса. Говорил, птицу увидеть – за счастье было. Рассказывал, что предыдущего товарища – кто до него в горах сидел, – в дурку отволокли. Так что – ладно, не самое это главное, богатство. Меня бы наверняка пришили за то золото. Можно сказать, счастливо ноги унёс. Я вообще удачливый.

Смотри, дождик зарядил… Весна! Крестьянин, торжествуя, туда-сюда и ё-моё… Как нас в советской школе беспощадно учили-то, а, Петровна? Этот Некрасов прям как экзема: если что – обостряется, и прицепится, как репей, ничем не сведёшь! Так думаю, дождь-то на всю ночь запрограммирован, а? Петровна, а знаешь, как твою антенку от дождя уберечь? На неё нужно презерватив надевать. Нет, серьёзно!..»