«Нина, дорогая, в затруднении я: поздравлять вас с праздником безумных женщин или не обязательно? Ныне по человеку и не определишь степень вменяемости. У нас в конторе все очумели: и мужики, и бабы. Мобильники содрогаются от несметного количества белиберды, пересылаемой с адреса на адрес. Тучи пёстрой чуши пролетают дикими кометами по электронным небесам. Ленивые даже и куцые слова замещают значками: рожицами, большими пальцами на «ять», и прочей морзянкой для дебилов, которую я ненавижу, считая это началом пути в немоту. (Забавно, если человечество от существа мыслящего и говорящего проделает стремительный путь в обратном направлении: к существу мыча-

щему.)

Хотя остались ещё стихийные поэты. Кто-то, чей обратный адрес мне опознать не удалось, прислал поздравление в стихах:

Я мигом вообразила все эти сцены на своём драгоценном барском столе от Бори-Канделябра, в деревне Серединки, в присутствии благоговеющего Изюма… и долго хохотала. В общем, всё у нас непросто.

Во-вторых, сегодня мне приснился сон, что Пушкин (не малоизвестный ныне поэт, а мой знаменитый кот) валяется на моей койке кверху брюхом, закатив глаза и суча лапами. Он рожает. А я, как акушерки в кино, кричу ему: «Тужься! Тужься! Молодец!» Он и родил, умница. И только я склонилась глянуть – сколько и кого он мне принёс, как проснулась, вот огорченье!

(Кстати, вы когда-нибудь видели, как мой котяра ловит мух? Он неподвижно сидит, полуприкрыв глаза, и, кажется, не имеет к презренной действительности никакого отношения. Но когда мимо летит муха, он мгновенно, как змея – жало, выбрасывает лапу и – вдруг муха оказывается у него в кожаной ладошке! Затем происходит следующее: он медленно подносит лапу к морде и начинает медленно разжимать подушечки лапы, прислушиваясь – жужжит ли ещё пленница? Если жужжит, то лапа опять сжимается и он сидит и ждёт… изу-чает процесс. Когда ему становится ясным, что муха сдохла, он просто выбрасывает её. Никогда не жрёт, ибо давно понял нечто важное: еда не главное. Мне это знание недоступно, ибо в моём представлении вкусная жратва – это высшее счастье!)

В-третьих, возвращаясь с прогулки с Лукичом, я обнаружила свежую надпись на стене нашего подъезда: «Кто тронет меня, тот тронет сухой репей!» Что сие значит, объяснить не в силах.

Дня на три смоталась в деревню. Как обычно, впечатлений – куча-мала! Вы же помните, что я коллекционирую надписи на грязных грузовиках? Так вот, в пути моя коллекция пополнилась тремя новыми перлами: «Ненавижу дачников!», «Замучен пробками» и «Водитель, помни: ты сделан из мяса!». Хорошо бы внедрить эту мысль – о мясе – в сознание некоторых наших топовых авторов. Не всех, конечно, но исключительно брэндо́в. Они ведь все поголовно (кроме вас!) – людоеды…

По пути в родную деревню остановилась в Боровске, подзаправиться в обоих смыслах: и в бензиновом, и в продуктовом. На ржавой стенке какого-то гаража, за оградой рынка, видела слоган: «Ешь снег! Помогай весне!» Умилилась: народ всё же бессмертен. Заодно и познания в медицине свои пополнила, стоя в аптеке в очереди за двумя дедками.

– Ну как твои ноги? Вылечил? – спрашивает один другого.

– Какой там! Ещё и псориаз навалился. Говорят, он теперь передаётся воздушно-капельным путём…

– Да… – вздохнул дедок, – черти метят, а мы страдаем.

А в вашу коллекцию, Нина, – вот, названия окрестных деревень: Ды́лдино, Медовники́, Федо́-рино, Пина́шино, Бе́ницы. И совершенно очаровательное: Рябушки…

(Ещё есть деревня с чудесным названием – Роща, там очень старый храм, где всё убранство деревянное, резное и старое: и алтарь резной, и иконы резные…)

Ехала в деревню – веселилась, а прибыв на место, – прослезилась: снег на участке почти сошёл, и я увидела, что весь мой прекрасный лужок перепахан кротами.

Я стала громко и визгливо произносить запрещённые правительством слова, что не помогло мне ни капельки. Явился – как джинн из бутылки – сочувствующий Изюм, сообщил, что «такого не было двадцать пять лет», и мгновенно выдал ноу-халяу:

Если раскопать две свежие кротовые норки, налить туда водички, засунуть по электроду и херакнуть разрядом в триста восемьдесят вольт, то кротов всех поубивает. Правда, нужны: дощечка, на которую становиться, полная резиновая экипировка и спец-какой-то электроусилитель, который может сделать только профессиональный электрик (имеется в виду, конечно, он сам). Я говорю: «Если тебя не шандарахнет вместе с кротами, ты озолотишься! Вся округа наверняка уже стонет! Что мой газон – у людей огороды гибнут! Давай, внедряй скорее в жизнь! Соверши прорыв к обогащению!»

Изюм мне – проникновенно, с чувством: «А когда?» И уточняет с тяжёлым таким вздохом: у него сегодня «нерепродуктивный день».

Вот сейчас предлагает мне купить квадроцикл (три тысячи долларов), с тем чтобы привязывать к нему газонокосилку (полторы тысячи долларов), и таким образом не ходить за ней пешком по участку. Чтобы утяжелить газонокосилку, нужно её колёса обмотать шлангом, в шланг залить что-нибудь для веса и утыкать шланг длинными гвоздями, которые в качестве бонуса произведут аэрацию газона. И он, Изюм, спаситель человечества, готов всё это ради меня сделать.

(Я: «И затем выкинуть на помойку».)

Но во имя справедливости надо заметить: при всей «нерепродуктивности дня» он починил мне подтекавшую в подвале батарею. Смазал какие-то петли на воротах и вообще, орлиным глазом спеца присматривает за всем на хозяйстве. Тоже, Ангел-Изюм, что бы я без него делала. Денег он с меня не берёт, говорит: «Это тебе бонус». Расплачиваюсь долгими вечерами выслушиванием всяческих идей, соображений и технических озарений, расшифровываю записи воспоминаний (чёрт меня дёрнул обещать ему от вашего имени вечную литературную память!), ублажаю чайком и так далее.

Он всерьёз озабочен будущей книгой. Приволок сумку, набитую семейными и личными его фотографиями, – сказал, для иллюстраций. Кроме фотографий, в сумке полно всякого: там и грамоты почётные, и какие-то справки-донесения, и любовное пионерское письмо, и визитки: «Давлетов Изюм Алмазович, начальник отдела по переработке и реализации вторичных ПЭТ-ресурсов». (Сразу вспоминается Шариков Полиграф Полиграфыч.) Архив, однако…

Я покопалась – рожи есть изумительные! В следующий приезд буду расспрашивать и записывать, непременно отсканирую избранные лица предков и пришлю полюбоваться. Надо сказать, что от юного Изюма нельзя оторвать глаз: лицо точёное, взгляд доверчивый и слегка растерянный. Чистый, трогательный, пропащий мальчик. А я ведь, Нина, специалист по чистым пропащим мальчикам. Когда-нибудь расскажу… Вот приеду, сядем с бутылочкой красного на вашем балконе, обращённом прямо на гору Елеонскую, где когда-то принял всю меру смертных страданий ещё один чистый пропащий мальчик… (Жалко, что вы не пьянчужка, Нина! Есть вещи в моей судьбе, о которых я могу говорить только после третьей рюмки.)

Но – Изюм. Он по-прежнему весь в сыре, даже сдаёт его в местный магазинчик. Говорит, покупают. Теперь хорошо бы завести козочек, но надо искать таких, которые «беременные внутри», – что бы это ни значило. Так что ищет.

«Для сыра очень важна упаковка, – говорит он. – Лучше всего чёрная матовая, это шикарно. И как конфета: человек разворачивает фантик, пьёт кофе из турки и кушает этот сыр…»

Нарисованная картина секунды две тешит его внутренний взор, затем – я вижу это по сморщенному лбу – мысль бежит дальше, дальше, видения крепнут и кристаллизуются в сверкающем будущем: «Но мой сыр должен иметь вокруг себя не пластмассовую среду, – продолжает он, – а, например, бамбуковую подставочку! И в комплекте – деревянную ложечку или вилочку… Или соорудить керамическую голову козы, – как тебе? Откидываешь крышку с рожками, а там внутри сыр. Или баранья голова такая, – хоба! – а в ней рёбрышки. Это же эстетично! Или рыбий хвост из фарфора, синий с золотом, а там…»

Далее минут десять ошеломительные дизайнерские картины сменяют одна другую…

«А когда идёт аранжировка стола, – победно завершает Изюм, – тут и положить чёрные салфетки!»

Общение с ним всегда заканчивается тягучей головной болью. Уйти он вовремя не может, и у меня непременно наступает момент полного обессилевания, когда я просто и ультимативно велю ему покинуть сцену. Но даже и после этого, уже открыв дверь веранды, с нижней ступени крыльца он оборачивается и говорит что-нибудь этакое:

«Вот узбеки. Считается, что им надо больше платить, потому что они не пьют. И я теперь не пью, однако в цене пока не вырос. Хотя свои первородные ноу-халяу готов дарить встречному-поперечному. Например. Петровна, ты видала, в ИКЕЕ что придумали? Из больших чашек сделали светильники. Сидишь ты на кухне, а у тебя над головой чашка перевёрнутая висит. Между прочим, в этом есть психологический эффект. Если ты сидишь под такой лампой, то, выпив чай, машинально переворачиваешь чашку вверх дном. И я решил: а что, если дальше пойти? Сделать поднос, на нём три чашки, тарелка, вилка, ложка. И – искусственная яичница! Красиво же? Ты когда на такой светильник посмотришь, мозг сбивается: воспринимает всё как ошибку. Ты сразу лихорадочно всё переворачиваешь на столе! Надо бы сделать и понаблюдать, как народ будет реагировать – Ванька, например. Или Лобзай. А вот если говно подвесить? Никакой гость вообще жрать не станет! Попробуй, Петровна, и ты застрахована от гостей на всю жизнь!»

«Только не от тебя», – говорю я, практически выталкивая его наружу.

Денег у него по-прежнему ни шиша, хотя все рассказы – именно о бурной коммерческой деятельности. О том, сколько шальных бабулек он мог бы иметь, если б не… Далее идёт список причин, негодных людей, природных катаклизмов и тотальной невезухи разного калибра. В этих высокопарных поэмах он всегда выступает то ли благородным рыцарем с поднятым забралом, то ли монахом-отшельником. Выражается соответственно образу:

«Ты положил мне в рот хлеб невидимый!» – это я Гнилухину сказал. – «Что-что?!» – «…ну, в том смысле, что хватит уже меня обещаниями кормить!»

Помимо основной своей должности – мальчика на все руки в дачном посёлке на Межуре, – время от времени он подрабатывает в бригаде у Альбертика, и это – отдельная душераздирающая глава его жизни…

Сейчас вдруг поняла, что, описывая местную фауну, обошла такую живописную рожу, как Альбертик! Ай-яй-яй… Непорядок. Это требует немедленного вмешательства. Ведь Альбертик – персонаж, да и какой! На развёрнутую экспозицию меня сегодня не хватит, так что несколько слов.

Во-первых и в-главных: Альбертик – он хо-до-о-ок! Считается красавцем, хотя, по словам Изюма, «пузо у него – три дня, и родит!». Но – сердцеед, и бабы за ним табунами, табунами…

Вот его любовная тактика и практика: ремонтирует он, Альбертик, квартиру какой-нибудь одинокой бабе. Вносит инструменты, лестницу, кисти-краски… и остаётся там жить. Уверяет, что женился. С первого взгляда предлагает даме руку и сердце (говорит, после этого человек быстрее идёт на контакт). А знакомится с бабами следующим образом. «Пошли мы, – рассказывает Изю-му, – с Настей в «Плазу»… (Настя – это его двенадцатилетняя дочь.) Купили мороженое, сидим, кушаем. Вдруг вижу: за соседним столиком девушка. Многообещающая. Ну, я подвалил, то-сё, тары-бары-растабары… Короче, ушёл с девушкой».

«Как – с девушкой?! – удивляется Изюм. – А Настя?»

«А что – Настя… Настя с мороженым осталась».

«Вот такие у него, Альбертика, великосветские манеры, – провозглашает Изюм всё с той же кафедры: у меня на веранде. – Скажем, разбежался он с бабой. Например, года полтора назад была у него каланча. Делал ей ремонт и, как обычно, остался там. Любовь была несусветная, шарики-цветочки, рука и сердце, щит и меч… Потом ремонт закончился, Альбертик слинял. У него же новый ремонт по плану, да? И каланча сильно страдала. Так что ты думаешь, Петровна? Её родители, чтобы вернуть Альбертика в лоно, снова ремонт затеяли! Во как!»

Сейчас у Альбертика Галя. Она «работает в пряниках» – то есть закусь всегда под рукой. Галя оказалась лучше всех, так как нащупала правильный подход и успешно его использует: Галя его бьёт, и Альбертик уважает её увесистую руку. Хотя комплекции она небольшой, как раз такой, как Изю-мина супруга Марго, а потому, приехав к Изюму в гости на пленэр, Галя таскает из шкафа и пялит на себя Маргошины шмотки. Недавно приехала, надела куртку, а там, в карманах – фантики от жвачки, стеклянный шарик. Это Марго недавно была, приезжала контролировать ситуацию.

«Эт что такое?! – возмутилась Галя, опустив руку в карман и нащупав там неопознанные объекты. – Эт что за блядь тут мою куртку носила?»

«Достали меня эти гости! – жалуется Изюм. – Понимаешь, они приезжают, когда вздумается, привозят бухло и какую-то отраву с уличного лотка, а я тут готовь, подавай-принимай, одним словом, пластайся. А если их отрава осталась недоеденной, они забирают её с собой.

Представь, Петровна, – говорит, – они в постели едят! Они в постели едят арбуз! Что за манеры! Шкурки от бананов под кровать бросают! Я вот повешу над зеркалом объявление: «Шкурки от бананов под кровать не бросать! Штраф десять тысяч рублей!»

Вчера с утречка звонит:

«Тут у меня такое… такое! Тут один встал и говорит: «Всех сейчас убью!»

«Почему?» – спрашиваю, опасаясь, что за этим последует длинная повесть о любви и смерти, а у меня на сегодня большие планы по уборке двора, да и поднялась я с такой головной болью, что в глазах – салют.

«Да ему лимон в штаны положили».

«Лимон?!»

«Ну да, причём цедру сняли, пожамкали и бросили в брюки».

«Ну и что?» – мычу я, мотая от боли го-ловой.

«Как что?! У него теперь штаны лимоном пахнут!»

Все эти новости обрушиваются на меня, едва я въезжаю в ворота своего имения с мечтой отрешиться от суеты. Не тут-то было. Изюм ожидает меня, как провинциальный актёр жаждет выхода на публику. И пока я навожу порядок, мою пол, тягаю вёдра, он таскается за мной, даёт советы, поправляет, критикует… в конце концов, отбирает швабру (лейку, топор, плоскогубцы или отвёртку) и принимается за дело сам.

Словом, в деревне – Изюм. В Москве, как вы понимаете: производственный процесс, кампании продвижения книг, работа с топовыми авторами, начальство и бесконечные совещания. Жизнь бурная, идиотская, пустая. Из потрясений жизни подлинной – только одно: я потеряла и вновь обрела Пушкина, на которого напала ворона, когда тот сидел на балконе. Возможно, наоборот, Пушкин на неё напал – учитывая его сволочной характер и охотничью прыть. Ещё только, как пишут классики, «занималась заря», когда я подскочила от его душераздирающих воплей. Пушкин, как любовник молодой, висел, когтями вцепившись в нижний бордюр балкона, а над ним куражилась ворона, дико каркая, налетая и продолжая сбивать моего котика. На подмогу ей прилетела ещё одна – муж? подруга? – и вдвоём они его добили. Пушкин рухнул вниз, в голые колючие кусты. Пока я натягивала штаны и свитер и выбегала во двор, Пушкин залёг под какой-то автомобиль. Я садилась, вставала на карачки, ложилась на грязный асфальт, умоляя его выползти ко мне. «Пу-ушкин! – страстным голосом взывала я. – Пу-ушки-и-ин, с-с-собака!» Граждане, пересекающие об эту раннюю пору двор, с интересом глядели на безумную тётку. Я схватила припрятанную в кустах лопату дворника Адыла и стала шпынять ею под машиной, стараясь вытолкнуть котяру. Вороны надо мною продолжали кружить и громко каркать, я продолжала взывать к солнцу моей личной поэзии, то садясь на асфальт, то вставая на карачки.

Потом устала и присела на бортик крыльца. Пушкин выскочил из укрытия, но ринулся не ко мне, а в сторону ворон: видно, душа его жаждала реванша. Я рванулась в попытке схватить его, но он юркнул под другую машину и там залёг. В конце концов, от всего сердца послав его к чертям, я удалилась домой – досыпать. Проснулась от раскатов грома и шума ливня… Драматические картины вспыхнули перед моим (я опять к классикам) «мысленным взором»: задавили, украли добрые люди, расчленили вороны… Короче, вновь безумная женщина, насквозь промокшая и вконец одичавшая, днём и ночью бродила по округе с криками: «Пушки-и-и-н! Пушки-и-и-и-н!» (А округа сами понимаете – какая: Патриаршие пруды, отели-рестораны, галереи, элитные дома…) «Пушкин, паскуда-а-а! – завывала эта бе-зумная баба. – Пу-у-ушкин, падла чёр-на-я!»

А вчера ночью мы с Лукичом, безутешные и осиротевшие, возвращались с прогулки и узрели блудного корсара: очень грязный и очень довольный, он сидел перед дверью родного подъезда. Я покорно его подхватила и понесла мыть-кормить…»

Поздно вечером позвонил из Каунаса Мартинас, – поздравлять с праздником. Как это было некстати! Надежда только-только развела в ведре побелку, сняла скатерть, расстелила вместо неё газеты и водрузила ведро на стол, собираясь чуток освежить стенки, изгвазданные зверюгами.

Мартинас был кандидатом филологических наук, весьма образованным, культурным и светским человеком, много-гладко-и-красиво говорящим.

Когда Надежда слышала в трубке такой знакомый, такой обстоятельный густой голос с лёгким прибалтийским акцентом, она понимала, что в ближайшие час-полтора сможет разве что ходить по квартире, прижав трубку к уху плечом и совершая скованные хозяйственные действия: цветочки полить, вытереть пыль… Собственно, именно из-за этих его звонков она когда-то купила радиотелефон, чтобы не спятить. Прервать Мартинаса могла только включённая на полную мощность бензопила, да где её взять. Час-полтора вынь да положь – вот что означал в трубке его обходительный гудёж.

– О, Марти! – воскликнула Надежда и вздохнула с глубоким отчаянием. – Спасибо, что не забываешь…

Только так с ним и следовало говорить. Такими вот штампованными фразами китайского производства. Впрочем, всё было бесполезно. Сейчас, к примеру, – хоть небо тресни надвое! – ей придётся минут десять выслушивать поздравления с женским днём Восьмого марта.

Хотелось сказать: «Ну хватит уже, Марти, прекрати нести эту пургу! Хрен с ним, с идиотским днём кларки-цетки…» – тут же упомянув, что в Калужском районе есть деревня: «Карлолибкнехтка».

Ей всегда хотелось завернуть разговор в хулиганскую подворотню. Но это было бы главной ошибкой: продлением мучений минут на сорок, вытягиванием одной ноги из трясины и погружением туда же второй ноги.

Они учились в одной группе в университете, в те незапамятные времена, когда Надежда была тощей умницей в старом растянутом свитере (ибо одна растила Лёшика и, чтобы не бросать учёбу, содержала няньку – вздорную, грубую, но расторопную и добрую Дарью Никодимовну, родом из Ростова-на-Дону).

Впоследствии Мартинас женился на Ирке Кабановой, очень тихой старательной девочке. Поговаривали, что она – валютная проститутка, во всяком случае, в те пустые холодные годы Ирка всегда была изумительно дорого одета. Он увёз её в Каунас, родил с ней двух крепких литовских девах, преподавал, разъезжал, защищал диссертации, выступал на конференциях… – проживал жизнь, все эти годы (трудно поверить!) являя собой уникальный человеческий тип, не поддающийся ни малейшему изменению.

Но лет пять назад он похоронил Ирку и вдруг остановил свой бег: задумался. Вокруг простиралась увлекательная и очень разнообразная жизнь. Очень разнообразная!

Обе дочери уже отчалили – каждая в свою семью. Знакомых дам Мартинас счёл «весьма приземлёнными и провинциальными». Всё чаще на память приходили молодые годы, студенческая жизнь в столице. Вот именно, в столице: настоящая жизнь, как известно, в любой стране бурлит исключительно в одном только городе. Вот тогда он сконцентрировал внимание на «давней подружке Наденьке», предварительно вызнав через бывших сокурсников, что личная её жизнь – как там говорят в бабских телепередачах? – «не сложилась». (Сама Надежда считала, что жизнь её распрекрасная сложилась щикарно!)

Но присутствовал в их отношениях ещё один нюанс… не то что непристойного свойства, нет. Что там непристойного в попытках филолога заработать пером на-семью-на-деток! Достоевскому – можно? Куприну – пожалте? Гоголю – за милую душу? А нам отчего не дерзнуть? За годы работы в крупнейшем издательстве России Надежда наблюдала несколько вполне удачных проектов по созданию брэндо́в буквально из ничего: из мусорной мелочишки, из прелых, что называется, портянок. В этих опытах прорыва на книжный рынок принимали участие и кое-кто из знакомых, даже двое ковбоев-журналистов, бывших её сослуживцев по газете «Люберецкая правда». Засучив рукава, они, как правило, принимались строчить детективы (к середине девяностых те приобрели невероятный спрос у российской публики). Да что там: Надежда самолично придумала несколько удачных псевдонимов, приводить которые здесь некорректно и неправильно, учитывая дикие тиражи и дикие гонорары, полученные авторами на ниве этого хлебобулочного производства.

Нет, ничего непристойного в сочинении романов Надежда не усматривала, псевдонимы придумывала размашистые и даже хлёсткие, отчасти и забавляясь этим. Но дело в том, что Мартинас, старый друг и сокурсник, как ни странно (возможно, пребывая в стрессе после кончины любимой супруги), решил попробовать себя в сочинении эротической женской прозы, и псевдоним при этом выбрал соответствующий: Светлана Безыскусная.

Надежда не была ни ханжой, ни пуристкой. В своё время и сама, изрядно рискуя, участвовала в русской рулетке под названием «книжный бизнес». В самые огнестрельные годы она – одинокая, отчаянно молодая, взяв страшную ссуду у двух бандитов, – успешно вела два книжных магазина и два ларька на Курской и на Павелецкой; тяжело вкалывала, охотно присоединялась к рабочему классу, лично разгружая фуры с книгами и тягая ящики весом под тридцать кило; задорно именовала себя «торгашкой», деньги копила азартно и с пониманием («проначишь трафилку, проначишь и хруст!»), на полки выставляла новинки всех жанров и направлений, – пусть в этом садике расцветают все цветы. А что? Кому-то Бердяев с Соловьёвым, кому-то Умберто Эко с Рэем Брэдбери, а кому и кобыла – невеста, то есть – Светлана Безыскусная.

Первую сагу с изящным минетом Мартинас выпустил за свой счёт на родине, в Литве – тираж был крошечным, в пятьсот экземпляров. Но неожиданно он так молниеносно разошёлся по знакомым, что автор приободрился и допечатал сагу на сей раз с бесстрашной обложкой. Протоптал тропинки в неприхотливые книжные киоски, всюду представляясь литературным агентом Светланы Безыскусной. Затем он накатал ещё три романа, а года полтора спустя Надежду вызвал Сергей Робе́ртович, со своим задиристым «Ну, здравствуй, душа моя!». «Ты для чего задницей место протираешь! – восклицал он, как обычно, весьма причудливо монтируя из разных народных оборотов и поговорок свой собственный незаёмный стиль общения. – Вот женщина: пишет ярко, завлекательно, с огоньком. Почему до сих пор нами не оприходована? Давай, дерзай, ищи эту минетчицу… Эту, как её… м-м-м… – он бросил взгляд на обложку: там, между двух пристально нацеленных грудей, висело тяжкое распятие: – Хосподи! Светлану Безыскусную!»

Так награда нашла героя, издательство обрело нового перспективного автора.

Этот идиотский женский псевдоним, вкупе с тягучим баритоном, сцены однообразных и убогих случек пылающих страстью героинь в его сочинениях, которые сам он именовал – тьфу! – «садами удовольствий», – всё это повергало Надежду в бесконечную тоску, доходящую до ненависти. Ни сил, ни желания выслушивать высококультурную бодягу бывшего сокурсника в его настырных попытках «возобновить нашу былую дружбу» у неё не было. Словом, у каждого своя голгофа. Надеждина голгофа носила литературный псевдоним Светлана Безыскусная, хотя по старой студенческой привычке откликалась на имя Марти.

Уже несколько лет Мартинас пытался либо приехать к Надежде «повидаться», либо вытянуть её в Каунас, и все их длительные беседы были не чем иным, как сражением на линии обороны. Сюда его пускать было нельзя, ехать в Каунас она не собиралась.

Минут через десять закончив с поздравлениями («Я бы хотел, моя дорогая, в текущем году встретить тебя там, где ты выберешь сама, и лично поздравить с тем, что твоя пылкость, твой ум и восхитительная деликатность с годами ничуть тебе не изменили») – закончив с поздравлениями, Мартинас перешёл к следующему пункту программы: обсуждение «жизненных реалий»; спросил, чувствуется ли кризис в Москве.

Надежда оживилась. Хулиганская подворотня манила досрочным освобождением от куртуазного менуэта, тем более что следующим номером программы должен был стать мягкий натиск Светланы Безыскусной по теме нового эротического шедевра.

– Чувствуется, Марти, очень! Вот в прошлые новогодние праздники мы с Лукичом собрали по ближним помойкам полмешка жестяных пеналов из-под виски, а в этом году – всего один.

С одной стороны, только так и можно прервать всю его невыносимую чушь, с другой стороны, то была чистая правда: обходить окрестные помойки научил её Лёшик, чья художественная натура являла собой бесконечный хэппенинг. «Ты не представляешь, мать, что за клондайк – наши добрые русские помойки! В прошлую пятницу у себя во дворе я надыбал резной пюпитр с клавесина восемнадцатого века!»

– Я ведь стала страстной обходчицей помоек, Марти, я тебе хвасталась? И Лукичу приятно. Бывают находки потрясающие…

В трубке возникла пауза, словно кто-то кран перекрыл.

Тогда Надежда решила рискнуть: взяла кисть и помаленьку-потихоньку (краска-то уже разведена) приступила к затеянной побелке, а то весь вечер потеряешь в светской беседе.

– Вот на днях: подобрала на помойке большой пакет, – продолжала она, осторожно набирая на широкую кисть погуще белого, – а в нём – настоящие сокровища, и всё артефакты советских времён: суконная скатерть овальной формы, изу-мительная, большой кусок серебристой ткани типа гобелена и огромная бархатная портьера с выдавленными розами… Алё, ты слушаешь?

– Я… да… конечно, Наденька, дорогая… – сдавленно пробормотал Мартинас.

– А портьера, – оживлённо продолжала она (её уже несло на бешеных рысаках, и в то же время всё смелее и размашистей она водила кистью по стене), – портьера необычайного цвета: такого, знаешь, зелёного, а скорее, салатного, очень редкого, изысканного… Сынок сказал, этот цвет называется эмеральдовый. А я, представь, и не слышала такого названия – дореволюционного. И у нынешних писателей никогда не встречала. Вся эта современная литература, Марти, в смысле стиля совсем оскудела. Ты не поверишь, что за подзаборный примитив приходится читать и редактировать. Не говоря уже о бранных словесах, обо всей этой уличной грязи: что ни страница, то мат-перемат…

В это мгновение Пушкин, лениво охотившийся на книжном шкафу, выпустил из лапы пойманную моль, и та полетела вниз, кувыркаясь и пытаясь зацепиться за воздух покалеченными крылышками. Кот напрягся, высматривая колченогий полёт упущенной добычи, и чёрной молнией сиганул за ней прямо в ведро, подняв при этом целый веер белых брызг.

– Блять!!! Чтоб ты сдох!!! – завопила в трубку Надежда; уважаемая коллегами и авторами Надежда Петровна Авдеева, руководитель отдела современной русской литературы крупнейшего издательства России. Отбросив кисть и телефонную трубку, она ринулась спасать своего облезлого, оглохшего и ослепшего каскадёра.

Часа через два, уже засыпая, вялой рукой поглаживая притихшего и всё ещё влажного Пушкина, она вспомнила, что надо бы Мартинасу отзвонить, а то как-то внезапно прервался культурный разговор. Надо отзвонить непременно… когда-нибудь, по возможности.