Глава 20. Передислокация к Одеру: последняя попытка

20 марта мы в очередной раз стоим на платформе в ожидании отправки. Еще до посадки в вагоны мне хорошо известно, что начинается новый этап моей жизни и что уже ничто не останется прежним. С учетом всех обстоятельств, такова уж жизнь – не знать наперед, что принесет завтра, и это не так уж и плохо. И вполне соответствует моему характеру.

Моя хозяйка и ее дочь пешком пришли из Сака сюда, на платформу, чего я никак не ожидал. И они не единственные. Другие жители деревни тоже пришли попрощаться. Что такого особенного мы сделали для этих людей, что они так к нам привязались? Или это немецкая восторженность? Некая странность? Каждый раз я удивляюсь и всегда смущаюсь, хоть это и стало привычным! Должен ли я пожалеть, что не попытался сблизиться со всеми этими людьми, проявлявшими к нам такое дружелюбие? Все мои прежние попытки сблизиться оставляли глубокие раны на сердце. После всех наших потерь, после утраты погибших и пропавших без вести товарищей незачем провоцировать новые печали! Расставание на платформе железнодорожной станции вызывает грусть у тех, кто остается, но, как мне кажется, оно еще печальнее для тех, кто уезжает, когда такое прощание происходит на пороге дома.

И вот я здесь, на платформе железнодорожной станции Альфельда, вместе со своим товарищем Р. Фонтиньи и 30 новобранцами, за которых мы несем ответственность. «Бургундцы» из Ersatz уже здесь. Остальные все еще подходят со всех окрестностей Ганновера, дабы присоединиться к нам и заполнить бреши в рядах нашей дивизии, образовавшиеся в результате тяжелых боев в Померании. Атмосфера на платформе такая же, какая всегда бывает в подобных случаях. Восклицания, объятия маленьких подружек, слезы женщин, взволнованные пожелания удачи от нескольких ветеранов войны 1914–1918 года, инвалидов или слишком старых, чтобы отправиться вместе с нами, но зачастую задействованных для работы в немецких железнодорожных службах.

Поезд медленно трогается с места, заплаканные лица пропадают из вида, а потом и сами силуэты людей тают и исчезают вдали. Дым и пар от паровоза развеиваются по ходу движения поезда. Мы уже в пути, однако видения все еще с нами, мы храним живые воспоминания о прощании.

Не знаю, сколько времени займет дорога, но провианта у нас на два-три дня. Перед тем как свернуть на восток, поезд движется на юг, чтобы в конце концов взять курс на север. Бад-Гандерсхайм, Зальцгиттер, Брауншвайг. Многие железнодорожные пути разрушены бомбардировками, и мы теряем время на всевозможных объездных путях, даже несмотря на то, что сразу по окончании очередного авиационного налета все службы берутся за дело, чтобы восстановить движение. В таких условиях все пригодные пути пользуются огромным спросом, из-за чего и происходит так много остановок и задержек. К ночи мы где-то между Брауншвайгом и Магдебургом. Не знаю, который час, когда поезд в очередной раз останавливается. Большинство из нас спало. Стоит кромешная ночная тьма, и нам видны бесчисленные разрывы зенитных снарядов в небе. Похоже, это налет на Магдебург, и, видимо, по этой же причине остановился наш поезд.

Некоторые из нас выбираются наружу и спускаются на пути, в основном чтобы размять ноги и посмотреть на небо. Вскоре мы видим зарево пожаров, которое быстро распространяется, однако огонь зенитных расчетов не ослабевает. Небо пронизано залпами, которые усиливаются, потом стихают – лишь затем, чтобы еще больше усилиться. Небо в безумном ритме озаряется вспышками, заканчивающимися множеством маленьких белых облачков. Затем, где-то высоко в небе, вспыхивает белое и красное зарево, которое быстро растет в размерах и направляется в нашу сторону, на запад. Так и есть, это подбитый бомбардировщик союзников, пытающийся добраться до своих. Он летит параллельно нашему поезду, но в отдалении и исчезает из вида. Несколько минут спустя мы видим, как второй, а затем еще и третий самолеты вспыхивают пламенем и падают где-то вдали, сопровождаемые ярким взрывом.

Возвращаемся в вагоны, чтобы поспать. Когда просыпаемся, уже наступил день, и мы катим вперед. Понятия не имею, где мы находимся. Снова остановка на открытой местности. Нам раздают хороший горячий кофе. Поезд продолжает движение, мы едим свой хлеб. Разглядывая горизонт справа от нас, наблюдаем густые облака дыма, которые поднимаются к небу, где смешиваются с обычными облаками. Это наверняка горящие развалины Магдебурга. Видимо, мы объехали город и теперь наш поезд снова движется на север.

Весь день движемся в том же направлении, с множеством остановок и двумя-тремя воздушными тревогами, но цель налетов – не наш поезд. Если я не ошибаюсь, наш маршрут проходит через Штендаль, Виттенберге, Прицвальк, и на одной из этих станций немецкий Красный Крест кормит нас отличным супом. Эти ангелы-хранители всегда на своем посту! Днем и ночью, в любую погоду всегда на службе и всегда, даже в самых худших обстоятельствах, с улыбкой! Снова ночь, и опять множество остановок. Теперь поезд идет на восток, к Нойштрелицу, затем к Нойбранденбургу, и немного подальше мы наконец высаживаемся. Поезд дальше не идет!

Кажется, сегодня 22 марта, и мы движемся, теперь уже своим ходом, пока 23 или 24 марта не прибываем в Плёвен. По дороге у меня снова началась дизентерия. Благодаря моей осмотрительности у меня не случалось этой беды со времен пребывания в госпитале, после Кавказа. Все дело в еде? Или в воде? Не знаю. 29-го мы выходим из Плёвена в Бергхольц, все это западнее Штеттина (сейчас Щецин в Польше. – Пер.), куда прибываем в тот же день. Здесь, совершенно неожиданно, я встречаю одного из своих братьев! Которого не видел с июля 1944-го. Самое время для проявления братских чувств!

После ночи, проведенной с нашим взводом в амбаре, брата начинает беспокоить состояние моего здоровья. По счастью, имея, как офицер, частные квартиры, он приглашает меня провести ночь вместе с ним. Да, приступ дизентерии заставил меня быстро сбросить несколько килограммов, и это буквально написано у меня на лице. К тому же я чувствую сильную слабость. Еще я встретил санитара, Пьера В. Д. Г., однако после двух дней лечения лучше не стало, и доктор Бью отправил меня в госпиталь в Нойбранденбург.

Переполнен не только сам госпиталь, но и многие занятые для этой цели дома. Повсюду полным-полно больных и раненых, и немецкому персоналу помогают иностранные санитары, русские и поляки, которые предпочли оставить свои страны и следовать за немецкой армией. Многие из больных и раненых спят, как и я, на соломенных матрасах или лежат просто на полу, по восемь-десять человек в палатах, где нет никакой мебели, кроме пары табуретов. Через четыре или пять дней лечения мне становится лучше, и я прошу отпустить меня в свою часть. Доктор не против, но начальник медицинской службы не столь сговорчив.

Тем не менее 7 апреля я возвращаюсь в Бергхольц и на следующий день прошу разрешения присоединиться к своим товарищам, отправляющимся на линию фронта, – к великому неудовольствию своего брата, который не верит, что со мной все в порядке. Мы направляемся к Вольшову и занимаем позиции в дюнах перед озером. Дождя нет, но ночь холодная и сырая, а у меня нет шинели. Озеро перед нами больше напоминает реку. На следующий день связной мотоциклист передает мне приказ явиться в Бергхольц и принять команду новобранцев, чтобы подготовить позиции на озерном участке близ Пренцлау. На дороге Пренцлау-Лёкниц, неподалеку от Брюссова, я почти сразу сталкиваюсь с 30 «бургундцами» в сопровождении еще одного унтер-офицера. Это та самая команда, которую я должен был принять. Дорога из Пренцлау и еще две, идущие дальше на юг, забиты колоннами, направляющимися на север. Несколько отдельных групп солдат, вроде нашей, движутся наоборот, на юг. Я останавливаю колонну из нескольких грузовиков, едущих в том же южном направлении, и мы забираемся в кузова и рассаживаемся на ящиках с боеприпасами. Если мы попадем под обстрел, то нас подбросит в небо – очень быстро и очень высоко.

Путь недолог, и вскоре, на выезде из города, мы слезаем с грузовиков. Грузовики едут дальше на запад, а мы пешком направляемся к Ангермюнде, двигаясь вдоль железной дороги, что должно сберечь нам время. Путь не легкий. Приходится идти по железнодорожному полотну, поскольку обочины непригодны для движения. А тем временем наступает ночь. Нам уже видно первое озеро справа от нас. Мы шагали где-то час, когда железнодорожные пути свернули в сторону от озера. Мы прошли еще два часа, прежде чем они вернулись на прежнее направление. Возможно, это другое озеро, но не видно никаких признаков жизни. Здесь царит полнейшее спокойствие, если не считать мягкого плеска воды в озере и гула отдаленной канонады. Она теперь звучит постоянно; с самого моего прибытия в Померанию и до последнего дня войны грохот орудий станет вездесущим, порой справа от нас, иногда слева и спереди, но бывает, что и позади. Это заставляет нас думать, что мы окружены. И в самом деле, сколько раз у нас не оставалось пути отхода, поскольку Красная армия наседала со всех сторон. Несомненно, русские стараются побыстрее замкнуть кольцо окружения и уверены, что это вопрос всего лишь нескольких часов, если не меньше.

Ночь темная и безлунная, мы почти ничего не видим. Даже не знаем, где находимся. Во время привала приходим к решению, другой унтер-офицер и я, что незачем лезть в волчью пасть или, что больше соответствует моменту, в пасть к медведю! Учитывая то, что мы вышли из Пренцлау полтора дня назад, город, похоже, остался уже далеко позади. Нужно отыскать обитаемые места, какую-нибудь деревню! Мы решаем идти дальше, но с большими предосторожностями, в надежде набрести хотя бы на железнодорожный переезд со сторожкой путевого обходчика. Имя того унтер-офицера выскользнуло из моей памяти. Изо всех сил я пытался вспомнить его. Он состоял в Валлонской гвардии и Национал-социалистическом механизированном корпусе. Как и я, тоже побывал в России. Кажется, что-то вроде Бехетс или Бехагель. И если это действительно он, то это тот самый, что после войны входил в общественный административный совет Сен-Жосс, пока не стало известно, что он один из нас и что, как все мы, был осужден, после чего уволен, несмотря на свою безупречную службу.

Продолжаем путь. Я пойду впереди, справа от путей, а один доброволец слева, чтобы высматривать озера. Остальная группа будет следовать в 30 метрах за нами, а унтер-офицер со вторым парнем пойдут замыкающими, дабы избежать людских потерь. Так мы движемся еще пару часов, ничего не увидев и не услышав. Озер больше нет, по крайней мере в поле нашего зрения. Только сейчас я соображаю, что меня кто-то зовет. Это мой напарник с левой стороны путей. Я взбираюсь на насыпь, и он показывает мне на что-то, что отсюда мне не видно. Подойдя к нему, вижу, как и он, некую темную массу, которую не могу опознать или определить, как далеко от нас она находится. Он остается на месте, а я направляюсь к ней. Почва под ногами вязкая и зыбкая. Метров через тридцать я внезапно обнаруживаю, что стою перед очень высоким зданием, но без видимых этажей, сплошная голая стена. Обхожу вокруг и натыкаюсь на большие старые деревянные двери, слегка приоткрытые. Вхожу внутрь, но для осмотра у меня есть только зажигалка. Это старый амбар, в котором, видимо, раньше держали лошадей.

Возвращаюсь к железной дороге, где остальная группа уже подтянулась к моему разведчику, и мы решаем провести ночь здесь. Заходим в амбар и без всяких промедлений устраиваемся на ночлег. Также решаем выставить двоих часовых: одного со стороны железной дороги, другого возле дверей. Лучше принять меры предосторожности. Порой наша беспечность обходилась нам слишком дорого! Поскольку я не знаю тех, кто со мной, и ветеранов с нами нет, я не уверен, можно ли им полностью доверять. Двойная охрана будет понадежнее. Караул будет сменяться каждый час. Людей у нас достаточно, и все мы устали. Я стану на пост в первый час вместе с еще одним караульным. Подам личный пример, чтобы успокоить новобранцев, а также заслужить их доверие. Сейчас, должно быть, около 23:00 вечера.

Когда я бужу тех, кому полагается сменить нас, то отдаю одному из них свои часы, поскольку ни у кого их больше нет. Я не совсем доверяю своим часам, но лучше такие, чем совсем никаких. Когда я просыпаюсь, то уже около 7:00 утра. Те, кто стоял на посту на рассвете, заметили всего в нескольких сотнях метров от нас деревню! У кого осталось немного хлеба, съедают его или жуют по дороге к деревне. У меня есть немного кофе, разумеется черного и холодного. Прежде чем приблизиться к деревне, мы проходим под автомобильным мостом. Само шоссе раньше не было видно, и наверняка некоторые непонятные отдаленные шумы, которые мы слышали, исходили и от него, а не только от артиллерии. В деревне обнаруживаем несколько «бургундцев», в основном из Ersatz, запасной роты Альфельда, которые вышли из города раньше меня. Они показывают нам свободные квартиры на фермах, и я беру с собой трех человек. Жена фермера готовит нам кофе и дает кое-что поесть, хоть мы даже не просили об этом. Как давно мы не ели такого хлеба! И только сейчас я вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня. А эти два больших ломтя копченого окорока, да это просто дар Божий, настоящий деликатес!

Приходит один из наших офицеров и на скорую руку объясняет нам нашу задачу. Кажется, это лейтенант Клоссе. Мы должны подготовить огневые позиции, стрелковые ячейки и окопы за дорогой и между озерами, поскольку озера разбросаны повсюду вдоль дороги, а также позади нее. Обдумывая полученные инструкции, я понимаю, что такие оборонительные позиции защитят нас от атак, исходящих и с северо-востока, и с востока, с юга и даже с юго-востока! Действительно, на Кавказе и под Черкассами мы часто попадали в подобные ситуации, когда фронт был не непрерывной линией, более или менее постоянной, а состоял из ряда отдельных укрепленных позиций, которые противник, если мы не проявляли бдительности, когда угодно мог с легкостью обойти.

Какое число сегодня? То ли 10, то ли 11 апреля. Сегодня днем, после супа, у меня возобновились проблемы с желудком. Лекарств нет. Чай не помогает. Вместе с другими я самоотверженно рою траншеи. Становится хуже! Я пытался притуплять боль, избегая пребывания на ветру, на холоде и в сырости. Так я держался два дня, хоть и не героически, но стоически, однако в результате меня отправили обратно в госпиталь в Нойбранденбурге, глубоко пристыженного. В госпитале, как всегда, много раненых, но теперь тут также хватает и больных. Один из ассистентов врача, очень красивая русская женщина-врач, брюнетка лет тридцати с Южного Кавказа. Она довольно хорошо говорит по-немецки. Уж лучше иметь дело с красивой женщиной, чем с какой-то уродиной. Она меня узнала, а доктор нет. Но может, это другой доктор. Я его тоже не помню.

Драконовский режим, диета, чай с очень тонкими тостами и целая пригоршня, штук двадцать, пилюль каждый день. И часа не проходит без прибытия новых раненых. Некоторые, эвакуированные дальше в тыл, оставляют госпиталь. Их прибытие и отбытие не прекращается. Доктора, медсестры и санитары совершенно вымотаны, они трудятся не покладая рук днем и ночью, поскольку работы по ночам ничуть не меньше, чем днем. Не важно, что от усталости они не могут спать. Глядя на других, я не жалуюсь! Это стало бы последней каплей!

Через неделю чувствую себя намного лучше – лучше, чем при выписке из госпиталя 12 дней назад. Держусь на ногах намного увереннее и стыжусь, что нахожусь здесь, среди раненых. Поскольку, несмотря на все мои просьбы, я пока не могу оставить госпиталь, прошу разрешить мне делать что-то полезное – помогать сестрам, младшему персоналу и раненым, за которыми требуется уход. Среди последних встречаю нескольких «бургундцев», которые сообщают мне об огромных потерях среди наших подразделений на всех участках фронта. Рассказывают о боевых группах, которым приходится выходить на огневые позиции по три раза в течение 48 часов, каждый раз возвращаясь с потерями до двух третей личного состава. Я узнаю о гибели многих наших товарищей и что мадам Нойтелеерс, одной из медсестер в перевязочном пункте в Нойрозо, придется сообщить о смерти ее четвертого, последнего сына! На самом деле у нее их было трое и все погибли на Русском фронте. Этот последний был ее приемным сыном, о котором она заботилась как о родном и теперь тоже потеряла! Несомненно, именно матери заплатили самую большую цену за кампанию в России! Какая трагедия! Какая ужасная драма! И следует заметить, что «правосудие» ее собственной страны намерено преследовать эту несчастную женщину, осудить и упрятать за решетку! Боже, где же Ты был тогда?

Как можно оставаться здесь после того, что я узнал? Я требую встречи с доктором, с которым на следующий день сталкиваюсь в коридоре. Он советует мне потерпеть еще пару дней, ввиду рецидива после предыдущего, слишком краткого пребывания в госпитале.

Когда меня, кажется 23 апреля, выписывают из госпиталя, я обнаруживаю, что в городе кипит еще более бурная деятельность. Поскольку я точно не знаю, где находится моя часть, докладываюсь военным властям города, которые говорят, что ситуация меняется каждый час, и им мало что известно, но советуют направиться в сторону Вольдегка и Пренцлау. Не найдя попутной машины, отправляюсь пешком. Путь на восток мне указывает движение против течения, мимо бесконечных колонн беженцев, спасающихся от шквала стали и огня, но в первую очередь от Красной армии.

Мне также попадаются подразделения, отступающие в более или менее организованном порядке. Однако есть и несколько рот и взводов, из всех родов войск вперемежку, которые явно стремятся добраться до фронта и движутся в том же направлении, что и я. Встречается много раненых, порой в пропитанной кровью полевой форме, бредущих в тыловые госпитали. С другой стороны, я поражен, увидев целый батальон, полностью укомплектованный новенькими Überschwere Granatwerfer, тяжелыми минометами. Они выкрашены в песчаный цвет и явно предназначались для Африканского корпуса. Сразу видно, что ими никогда не пользовались! Повозки, которые везут боеприпасы, кажутся мне слишком тяжелыми для пустых снарядных ящиков! Люди в этом подразделении явно старше нас, но они также намного старше тех, кто воюет на фронте. Немецкий фельдфебель, идущий справа меня, заметив мое замешательство, говорит: «Так это же дизентерийный батальон». Батальоны больных солдат, которые отправляют на линию фронта только в случае крайней необходимости и которые получили такое несколько ироничное прозвище. Еще нам встречаются санитарные машины и грузовики, набитые ранеными, у многих из которых раны все еще не обработаны из-за нехватки перевязочных средств или, быть может, времени в горячке боя. У меня складывается впечатление, будто вокруг меня сцены из Апокалипсиса. Какую-то часть пути мы идем вместе с немецким фельдфебелем, ведя беседу, пока не расстаемся на развилке. Он направляется к Пренцлау, а я к Требенову, где, как мне только что сообщили, находятся «бургундцы». Я и в самом деле нахожу их там вскоре после наступления ночи.

Не смолкая гремит канонада, на северо-востоке столь же сильно, что и на востоке, и на юге. Но это точно русская артиллерия, поскольку у нас катастрофическая нехватка бое припасов. Их не хватает до такой степени, что немецким орудиям и нескольким танкам поддержки разрешено делать только по три выстрела в день! Такая вот ситуация на сегодня, 27 апреля.

Со вчерашнего дня мы находимся в арьергарде, на реке Иккер, батальон Боннивера (оберштурмфюрер СС Марсель Боннивер, командир батальона дивизии «Валлония». – Пер.) вместе с батальоном вермахта занимает деревню Шёнвердер, что расположена южнее Банделова. Этим утром я оставляю Требенов и направляюсь к Банделову, чтобы присоединиться к остальным своим товарищам из Kampfgruppe, оперативной группы. Там я встречаю юного Р. Лооса из молодежного движения, который стал моим ординарцем. Он следует за мной, словно тень.

Перед самым полуднем в Банделове, точнее, рядом с городком лейтенант Деланни перегруппировывает взвод, и мы выдвигаемся на юг. В тот самый момент, как я узнал позднее, русские танки двинулись от Пренцлау, по дороге из Нойбранденбурга, и были остановлены нашими Panzerfäuste. Эти гранатометы сослужили нам добрую службу. Пренцлау уже пал, и мы едва избежали окружения. Это совершенно очевидно. Русские и впереди и позади нас. Фронт теперь повсюду, стрельба со всех сторон. Обстрел с юга, со стороны Пренцлау, пока не особенно касается нас, это примерно в 7–8 километрах отсюда. Нам сообщили, что мы находимся не больше чем в 20 километрах южнее самого Пренцлау и у нас есть еще несколько дней, чтобы отрыть укрепленные позиции. Их хватит нам ненадолго!

На дороге, рядом с перекрестком, стоит лейтенант Мортье, который раздает патроны с пары небольших автомобилей с боеприпасами. Каждый гренадер получает обойму с пятью патронами! Да, вы не ошиблись, именно с пятью! Те, у кого автоматы, получают по одному магазину! Так что у меня теперь два магазина, потому что один у меня уже есть, но расходуется он всего за несколько секунд, на выстрел уходит менее секунды, и вдобавок ко всему цель, чтобы ее поразить, должна находиться не дальше чем в 50 метрах! Лейтенант говорит, что мы должны контратаковать Шёнвердер с запада на восток, поскольку половина деревни захвачена русскими; другая пока в руках батальона Боннивера, или того, что от него осталось! Поскольку, как нам говорят, уже и без того много жертв, то нам обещают подбросить боеприпасы, очень скоро, еще до того, как мы пойдем в атаку. Даже если кое у кого на дне подсумков и в карманах завалялась пара патронов, – у некоторых подсумки еще сохранились, – то все равно получается менее 10 патронов на человека! Не понимаю, как можно идти в контратаку в таких условиях. У нас еще есть пара пистолетов – у лейтенанта Деланни и у меня, возможно, еще и у кого-то третьего. Есть пара человек вообще без оружия; одному из них в качестве единственного вооружения выдали Panzerfaust, с которым он не знает, как обращаться. Из 20 человек, что входят в нашу группу, по крайней мере двенадцать никогда не видели фронта и уж точно не проходили никакого практического обучения по обращению с оружием! Это просто самоубийство, однако я рассматриваю нашу задачу без всякого пессимизма.

Примерно через три часа мы готовы, если так можно выразиться, взяться за дело. Мы прямо на дороге, сворачивающей под углом 90 градусов влево. Теперь мы стоим лицом к деревне, с возвышающейся над ней колокольней почти в самом ее центре. Между деревней и нами широкое поле, метров двести длиной, а дальше начинаются задние стены ферм. Над крышами ферм возвышается колокольня. Нам известно, что она в руках у русских, и это все, что нам известно, не считая того, что наши командиры просили немецкую артиллерию, расположенную севернее деревни, сделать несколько выстрелов по колокольне, поскольку русские снайперы на ней препятствовали любому передвижению по деревне. Ответ неутешительный и категоричный – «Нет!». Как я уже говорил, они могли производить только три выстрела в день и уже израсходовали снаряды на сегодня, 27 апреля.

Теперь нам необходимо попасть туда, и мы разворачиваемся цепью перед атакой. Я тщательно изучаю каждую деталь участка луга, где мы собираемся поставить на карту нашу жизнь. Довольно плоская, лишенная всяких неровностей почва, с десятком сливовых деревьев, стволы которых не толще моего запястья, две-три яблони, не намного крупнее слив, и ни листочка, чтобы прикрыть нас. Короче, абсолютно никакого укрытия, словно на бильярдном столе! Несомненно, мы лучшие из всех возможных мишеней, о каких только могли мечтать засевшие на колокольне русские «попы»!

Само собой, обещанные нам боеприпасы не прибыли и не прибудут! Об этом я и сообщаю своему товарищу Абелю, который посылает меня за ними. Как мы должны произвести эту диверсионную атаку, дабы облегчить участь своих товарищей, оставшихся без боеприпасов в деревне, особенно если учесть, что именно интенсивность нашего огня должна отвлечь русских от них и заставить сосредоточиться на нас или даже вынудить их искать укрытия от нашей стрельбы? Да всего лишь одного человека на колокольне было бы достаточно, чтобы бить нас на выбор, одного за другим, давая всем остальным возможность сконцентрироваться на батальоне Боннивера.

В тот самый момент, как я собираюсь отправиться на поиски подвезенных боеприпасов, маленький унтер-офицер Д. В., находящийся сразу за мной, выкрикивает: «Оставайся здесь, я схожу». Я соглашаюсь, и он припускается бегом. Больше мы его не увидим! Мы не ждем и начинаем наступать, но нам неизвестно, где находятся русские, если не считать тех, что засели на колокольне. Движемся разреженной цепью, построенной V-образными уступами. 20 метров, 30, 50. Затем неожиданный залп. Разумеется, нас держали на мушке с первого шага, только ждали, когда мы подойдем поближе. Все, включая и меня, бросаются ничком в грязь. Стрельба ведется с колокольни, которая в настоящий момент менее чем в 200 метрах от нас и возвышается над нашими позициями всеми своими 30 метрами. Вряд ли стоит удивляться, что пули, выпущенные со столь близкого расстояния, просвистели так близко от нас. Более удивительно то, что никого из нас не убило. По крайней мере пока, хотя трудно убедиться в этом с одного лишь беглого взгляда. Однако на расстоянии 200 метров и при неопытном стрелке можно надеяться хоть на какой-то шанс. С другой стороны, чтобы промазать с 150 метров, ему нужно действительно хорошо постараться. На какое-то мгновение у меня возникло ощущение, что это моя последняя атака, что тут мне и конец. Прямо сейчас? Через несколько минут? Но что можно сделать без боеприпасов в подобной ситуации?! Не приходится сомневаться, что большинство из нас падут убитыми или ранеными еще до того, как мы доберемся до стен, а те, кто избежит подобной участи, не смогут войти в деревню. Пара снарядов по колокольне и по нескольку дополнительных обойм для каждого из наших парней смогли бы все изменить – разумеется, не исход войны, но, возможно, отсрочить падение Шёнвердера, а также других укрепленных позиций.

И тем не менее мы продолжаем наступление, но теперь уже перебежками, потом залегаем и замираем на месте. По мере продвижения перебежки становятся все короче и короче, как результат большей точности и интенсивности встречного огня. Кроме того, я начинаю чувствовать все более угрожающие и частые выстрелы, пули едва не задевают мое лицо и тело. И тут неожиданно мне приходит мысль, что из-за моей фуражки они принимают меня за командира взвода! Должно быть, ее блестящий козырек привлекает внимание русских. Я немедленно переворачиваю его на затылок. Фуражку я купил в Хильдесхайме несколько недель назад.

Продолжаем атаку, но плотность и точность огня противника таковы, что наши перебежки измеряются теперь секундами. Не более двух-трех шагов. Пули со свистом взрывают грязь рядом с нами. Отвечать не собираемся, иначе у нас к тому моменту, когда мы наконец войдем в соприкосновение с противником, не останется ни одной обоймы, ни единого патрона. Я чувствую себя словно кролик перед охотником, но не без надежды на нору, которая укроет меня после последней перебежки. Весьма неприятное ощущение. Я предпочел бы затаиться в норе, ожидая нападения, и первые пять клиентов получили бы пять моих последних пуль! Но выбора у меня нет, особенно сейчас.

Как и мои товарищи, совершаю очередные несколько перебежек, однако эти последние не дальше блошиного прыжка. Сейчас мы примерно в 60 метрах от стен домов перед нами, а значит, и от колокольни. Теперь в нас стреляют под углом близким к вертикальному, и я говорю себе, что для стрелков наверху лежащий человек представляет куда более легкую мишень, чем стоящий. Он подставляет врагу большую поверхность тела. Но нет ли стрелков за окнами в стенах, что перед нами? Трудно сказать. Поэтому я не рискую оставаться на ногах. Думаю, командир взвода сделал такие же выводы. Должно быть, он отдает себе отчет в бессмысленности нашей попытки, которую невозможно осуществить. Теперь он приказывает отступать – поэтапно, до самого конца не поворачиваясь спиной к противнику. С нашим отходом огонь неприятеля ослабевает, и вскоре мы достигаем дороги, затем укрываемся за зданием.

Обходим деревню с запада, дабы войти в нее с севера. Таким образом, соединяемся со своими товарищами, все еще удерживающими эту часть деревни. Мы наступаем к центру деревни, более или менее прикрытые домами, но вскоре обнаруживается, что от них мало пользы. Мы под огнем со всех направлений, поэтому продвигаемся по паре шагов зараз, ведомые больше огнем и запахом пороховой гари, чем четкими приказами. Русские на колокольне остаются скрытыми от нас, и наши последние патроны, последние выстрелы не в состоянии выбить их с занимаемой позиции, тем более что они ведут стрельбу по нас сверху, не подставляя себя под пули.

Среди уцелевших несколько немецких солдат, которых пули и осколки пощадили не больше, чем «бургундцев», судя по трупам, валяющимся повсюду на дороге. Мы немного продвинулись вперед, и я отчаянно ищу возможность с пользой израсходовать свой последний магазин. Однако силуэты русских, мелькающие предо мной, почти неразличимы среди обломков стен. Ну да, мне хорошо известно, где они находятся, но… я вооружен автоматом, который никак не снайперская винтовка с оптическим прицелом и даже не карабин, у меня почти нет шансов попасть в них! Эх, нам бы сейчас один из тех тяжелых минометов с боеприпасами, что так давно встретились мне! Но что толку в мечтах? Сейчас для них не время. В реальности все по-другому; я вижу наших раненых товарищей, залитых кровью, в изрешеченной пулями или изорванной форме, которые направляются в тыл, надеясь отыскать санитара или добраться до перевязочного пункта!

Последние бойцы медленно отходят назад, израсходовав все боеприпасы, но приказ отступать уже поступил. У меня еще остался последний магазин, не только потому, что я не смог найти подходящей цели, но еще и потому, что без единого патрона чувствовал бы себя совершенно голым и безоружным, столкнись я лицом к лицу с противником. Тогда, на последних метрах выхода из деревни, я разворачиваюсь и выпускаю все оставшиеся пули по колокольне, доставившей нам так много хлопот, не питая при этом иллюзий, что попаду в цель, но чтобы пошуметь и, главное, чтобы не покинуть поле боя, не израсходовав свой последний патрон!

Теперь мы возвращаемся на северо-запад, двигаясь сначала по дороге, затем вдоль леса. Наших войск здесь нет. Русские позади, слева и справа от нас. Перед нами лишь узкий коридор, почти как под Черкассами – прорыв, холод, снег, но хотя бы нет Гнилого Тикича. Рядом со мной юный Лоос. Удивительно, мне только что исполнилось двадцать два, а ему всего лишь шестнадцать! Учитывая все, через что нам пришлось пройти за последние четыре года, я чувствую себя на все сорок! Лоос говорит, что все утро не отходил от меня. Не могу подтвердить этого, но пару раз я точно видел его рядом. Сейчас я это припоминаю.

Мы почти не разговариваем. Каждый погружен в собственные мысли. Что до меня, то я разгневан. Злюсь на себя за то, что смог сделать так мало, почти ничего. Но я думаю, мои товарищи чувствуют то же самое, что и я. Я зол на то, что в меня стреляли сверху, а я не мог ответить, бессильный и лишенный самого необходимого – боеприпасов. По крайней мере, мы могли бы чувствовать себя способными защищаться, а не просто умереть, будь у нас по нескольку обойм! А вид того вооружения и боеприпасов, что я видел у «дизентерийного батальона», прошествовавшего мимо меня, отступающего, но вооруженного до зубов, вызывает у меня ком в горле, даже сегодня.

Теперь, когда напряжение спало, я снова слышу грохот артиллерии, и это снова русские орудия, а не наши, которые сегодня, как и вчера, не в состоянии делать более трех выстрелов в день! Приглушенная канонада доносится со всех сторон. Мы снова в окружении? С наступлением ночи размещаемся в деревенском амбаре юго-восточнее Вольдегка. Потом подтягивается еще несколько «бургундцев», также пришедших из Шёнвердера. Среди прочих погибших они называют лейтенанта Комте де Баке де Ревилля. Еще мы узнаем, что временно помещены в резерв. Действительно, кроме смерти, когда она приходит, все сейчас временное. Канонада не смолкает всю ночь, но слышат ее лишь те, у кого бессонница, поскольку этот гул, в силу своей привычности, стал просто фоновым шумом. И лишь только когда разрывы гремят ближе или орудийные залпы усиливаются, кое-кто приподнимает голову.

28-го поступает приказ выдвигаться на северо-запад, к Нойбранденбургу. Что больше всего бросается в глаза во время этого марша, так это увеличение числа гражданских на дорогах, бредущих пешком, рядом с повозками, нагруженными наиболее драгоценными для них пожитками, не обязательно самыми дорогими, но наиболее необходимыми, чтобы жить дальше. Отважные матери с малолетними детьми, одни, потому что их мужья на фронте, несчастные пожилые люди, для кого это уже не первая война, до последнего надеющиеся, что Красная армия будет остановлена. И впервые я, к своему великому изумлению, вижу униформу бельгийской армии образца 1940 года.

По пути я совершенно неожиданно сталкиваюсь со своим старинным товарищем Раймоном П. и замечаю, что из-за страшной раны он находится в ужасном состоянии. С изнуренным лицом, истощенный, он шагает мужественно и молча. Но так он далеко не уйдет, в таком состоянии ему не выкарабкаться. Я берусь помочь ему и пользуюсь своим званием, чтобы доставить его в полевой госпиталь, где оставляю на попечении врача. К сожалению, ждать я не могу. Нужно следовать за остальными, и, спокойный за то, что оставил его в надежных руках, спешу продолжить путь, чтобы догнать своих товарищей.

По колоннам проносится слух, что русские совсем близко, тем не менее нет никакой нервозности, никаких признаков паники. Хотя такого рода волнения вообще нехарактерны для немцев. Около 16:00 или 17:00 гул в небе заставляет нас задрать головы вверх. Это один из малых разведывательных самолетов, Fieseler-Storch, летящий на высоте не более 50 метров. Он делает в воздухе несколько пируэтов, спускаясь еще ниже. Все расступаются, поскольку видно, что самолет собирается приземлиться. И действительно, он садится и останавливается в нескольких метрах в стороне. Думая, что требуется помощь, я вместе с другими подбегаю к самолету, но вижу, что он берет на борт двух медсестер, следовавших вместе с нами. Пилот выбрасывает из кабины кое-какие вещи и выгружает пару ящиков, оставляя их возле дороги. Ему нужно облегчить машину, поскольку она не рассчитана для перевозки трех человек, так как пилот намеревался прихватить двух молодых женщин. Когда самолет выруливает на взлет, становится видно, что ему тяжело и, чтобы оторваться от земли, требуется большой разбег. На мгновение кажется, что он вообще не взлетит. Может, пилот заметил с высоты приближение русских и испугался за этих юных медсестер? Или их присутствие потребовалось в каком-то другом месте?

Этим вечером, 28 апреля – по крайней мере, это было точно не 29-е, – мы попадаем в одно из бескрайних сельскохозяйственных поместий. Кроме огромного здания с крыльями, расположенными в форме квадрата, и с внушительным въездом с колоннами поблизости никаких строений. Ни деревни, ни поселка, ни единого здания. Ничего, кроме полей, распаханных и засеянных, поскольку ничто, даже война, не нарушило ритм этой сельской жизни. Куда ни глянь, повсюду раскинулись поля и пастбища!

Справа от въезда находится основное здание усадьбы, затем идут сарай с инструментами, конюшня, коровник, свинарник и, в довершение картины, овчарня. Я быстро завожу знакомство с высоким, худым и суровым на вид хозяином поместья. Суров он только с виду, потому что на деле оказывается простым и очень сердечным. Он сразу напомнил мне капитана Ламбрихта, который был у нас в Брасхате. Я провел в поместье не более 48 часов, может, даже меньше, но, сам не знаю почему, у меня сохранилась память об этом месте, которая живет во мне до сих пор. Хозяин объясняет, что вся семья уехала вчера, все работники тоже – вместе с лошадьми, коровами и овцами. С ним остались только стельные коровы, пара больных животных, свиньи и домашняя птица.

Он просит меня передать своим товарищам, что они могут резать и есть любую скотину, что осталась здесь, а перед уходом перебить всю остальную. Нас здесь от сотни до полутора сотен солдат, расположившихся во дворе и в огромном здании. В основном это «бургундцы», но есть и несколько немцев и, возможно, представителей других национальностей. Больше всего я рад тому, что встречаю среди «бургундцев» своего замечательного друга детства, вступившего в легион одновременно со мной, Артура В. Е. Мы едим кур, режем свиней, а Артур, поскольку разбирается в мясницком деле, разделывает их, так что мы можем теперь запастись свининой впрок. Наверстываем все эти последние дни и недели голодания! Когда я говорю, что Артур разбирается в мясницком деле, то, разумеется, вкладываю в слово «мясник» его истинное значение.

Вечером, вместе с двумя приятелями, включая Карла Т., нас приглашают выпить по бокалу вина с хозяином. Мы не можем припомнить, чтобы когда-либо встречали такую изысканность и такой вкус в обстановке дома; никакой вульгарности, исключительный комфорт. Ковры, которые хотелось бы использовать в качестве матрасов, такие они толстые, отличная подборка антикварной мебели, все в хорошем состоянии, даже гардины. Ковры и ткани очень светлых тонов, что чудесно контрастирует с темным деревом старой мебели. Книги в библиотеке, где мы находимся, полностью занимают две больших стены. Здесь где-то от 2 до 3 тысяч томов, включая множество изданий в роскошных переплетах. И если бы не наша пропыленная измятая форма в этом торжественном спокойствии библиотеки, никто бы не поверил, что идет война, тем более отступление!

Наш хозяин объясняет, что у него было 200 сельскохозяйственных рабочих и что все они жили на ферме и в общих спальнях, устроенных в мансардах других зданий. Среди них французы, поляки и другие военнопленные, но кроме них были и гражданские лица шести или семи национальностей. Мы видели эти спальни со всеми санитарными и другими удобствами, душами, умывальниками, туалетами и посудными шкафами. Что так сильно отличалось от того, что ожидало нас потом, в заключении.

Владелец поместья намерен бросить все свое добро и, после нескольких часов сна, уехать отсюда со своими тремя последними преданными слугами, оставшимися с ним, на двух повозках с несколькими лошадьми, оставленными для этого последнего отъезда. Он не питает иллюзий и уезжает без всякой надежды на возвращение. Не пытаясь скрыть свои чувства, он просит нас поджечь перед уходом все поместье и не забыть перебить оставшихся животных. Он хочет, чтобы не осталось ничего, ничего из того, что составляло всю его жизнь, а также жизнь его родителей, дедов и предыдущих поколений. Ведь такое наследственное имение создавалось множеством поколений и на протяжении многих столетий. И вся эта работа, труд многих ушедших поколений исчезнет за несколько часов, падет жертвой пламени!

Уже почти полночь, когда мы уходим спать, растроганные не менее, чем он. Хозяин, дабы избежать внимания русских самолетов, выезжает еще до рассвета. Мы можем спать прямо здесь, на ковре во весь пол, от стены до стены, или в спальнях. Лично я подумывал о ковре. Хотя хозяин предлагал спальни. Однако любопытно, что, сам не знаю почему – возможно, из своего рода скромности, – мы предпочли присоединиться к товарищам на сеновале над овчарней. Остальные отправились в спальни. Мы провели здесь всего лишь ночь, но мне кажется, что больше, и, когда покидали имение, ни у кого не хватило духу предать огню то, что представляло собой три или четыре столетия сельской цивилизации и являлось плодом таких огромных трудов! Определенно, нам не избавиться от сентиментальности.

Утром мы снова в пути, теперь все время на северо-запад. Рядом идет мой давний товарищ и друг детства, Карл Т. В Черкасском котле, точнее, под Мошнами, когда его роте полевой артиллерии пришлось, как и всем остальным, отступать, бросив свои тяжелые орудия, он вернулся и подорвал 150-мм пушки, которые вот-вот могли попасть, целыми и невредимыми, в руки русских. Последние находились уже совсем рядом и пытались убить его. Нужно ли упоминать, что на дороге мы не одни? Тут есть группы солдат и мирных жителей, пеших и с повозками, но гражданских значительно меньше, чем вчера. Здесь есть несколько санитарных машин, перегруженных, забитых несчастными людьми. Легкораненые шагают наравне со здоровыми. Тем, кто хромает, помогают товарищи. Издалека видны пропитавшиеся кровью повязки на головах!

Направляемся к Нойбранденбургу. По пути переговариваемся с теми, кого обгоняем, или с теми, кто обгоняет нас. При этом часто поднимается вопрос об оборонительных рубежах, что будут созданы в наиболее недоступных местах Норвегии для последнего противостояния в том случае, если не произойдет смены ориентации союзников. При этом также возникает вопрос, сможем ли мы осуществить новый бросок на Восток, теперь уже с другими союзниками. По крайней мере предположительно, некий американский генерал не исключал такой возможности и даже был решительно настроен на осуществление подобного проекта. Понятия не имею, откуда взялись эти слухи, но они имели место быть, и после окончания войны нам стало известно, что генералу Паттону действительно хотелось осуществить этот план. Хоть это и противоречило его настрою и заявлениям в начале кампании в Италии. Как бы там ни было, он погиб в странной автомобильной катастрофе еще до того, как смог осуществить свои идеи. Весьма удобно для тех, кто мыслит иначе.

Исходным пунктом для создания цитадели, о которой я веду речь, является Фленсбург, где находились корабли, всегда готовые переправить нас на север, во фьорды. Эта тема будет еще часто подниматься! Нам также снова попадаются военнопленные, бельгийские офицеры, идущие из лагеря в Пренцлау. Мне уже встретилось несколько из них. Некоторые толкают перед собой маленькие ручные тележки, как это часто делают немцы. Тележки нагружены в основном узлами с одеждой, а также запасами провианта. Я поражен разнообразию и качеству их съестных припасов, но ничему не завидую. Некоторые из них любезно угощают нас шоколадом и сигаретами! К сожалению, нам нечего предложить взамен. Мы просто нищие. Нам не хотелось бы считаться побежденными. Возможно, мы бы подняли этот вопрос, но без каких-либо скрытых мотивов, поскольку офицер, которого спросили, объяснил нам, что идея идти на Восток никогда не приходила ему в голову и что он, как раз наоборот, «бежал» на Запад! Даже если дорога могла оказаться слишком долгой, даже если им нужно было всего лишь дождаться подхода русских в своем лагере, он и его попутчики не стали рисковать. И я их понимаю. Может, они слышали о Катыни? Однако значительно позднее мы узнали, что при наступлении русские не делали особой разницы в обращении со взятыми в плен немецкими солдатами и военнопленными из числа союзников Германии, которые дожидались своего «освобождения». И если позже с некоторыми из них разобрались и отпустили, то другие так и не вернулись домой! В 1988 году у меня имелась возможность несколько раз побеседовать с сестрой одного из последних. Немного погодя мы продолжаем свой путь, вся наша группа, не меняя курса на Нойбранденбург. Если не считать движущихся войск, город выглядит покинутым своими жителями. Однако не всеми. Несколько домов все еще обитаемы, и их жильцы смотрят со своих порогов или из окон, как мы проходим мимо, с таким отсутствующим взглядом, словно они уже смирились со своей судьбой. Это ужасно, но что мы можем поделать?! Какой прок от наших винтовок и автоматов без патронов и от пушек без снарядов?

Перед самым выходом из города двое военных полицейских советуют нам направиться к Нойштрелицу. По этой причине мы сменили курс, на сей раз в южном направлении. Двигаясь вдоль озера направо в течение трех часов, мы натыкаемся по пути всего на пару деревень. Затем огибаем озера и снова шагаем на северо-запад, по сельской местности и лесами, прокладывая маршрут среди бесчисленного множества озер, иногда по тропинкам, а порой и прямо по торфянику. Именно здесь произошла следующая история. Мы только что обнаружили в нескольких сотнях метров впереди деревню, а поскольку пора устраиваться на ночлег, решаем направиться туда. Ведь мы двигались добрых восемь часов. При подходе к деревне нас охватывает ощущение подавленности: вокруг полнейшая тишина, зловещая атмосфера. Ни души, деревня полностью покинута! А в нескольких шагах от нас лежит, слегка согнувшись, мертвое тело. Светлые волосы, девушка лет семнадцати-восемнадцати, среднего роста. И красивая! Она мертва, хоть ран на ней не видно. Мы с Карлом не можем заставить себя прикоснуться к телу, словно боимся осквернить его. Даже не пытаемся узнать, от чего она умерла. Боимся худшего. У ног лежит ее сумочка, содержимое которой разбросано вокруг. Поднимаем несколько фотографий. Бегло просматриваем их, однако тут есть и ее собственная фотография. Это точно она, та, что лежит здесь, словно спящая.

Менее чем в 100 метрах отсюда, на травянистом холме, стоит церковь, заброшенная, как и сама деревня. Что здесь могло произойти? Вся деревня могла уйти на запад, но селяне не оставили бы без погребения это юное тело! Какая печальная загадка! Я в полном замешательстве, и только сейчас до нас с Карлом дошло, что мы находимся в деревне абсолютно одни, что за нами никто не пошел. Тягостная ситуация, чрезвычайно печальное зрелище, которое никогда не забыть! Машинально сую фото в карман и, сам не знаю почему, до сих пор храню его и достаю время от времени. Всякий раз, когда открываю дневник, в который вложил это фото. На обратной стороне дата: 1924 год. Может, это год ее рождения? Тогда, значит, ей двадцать один? Вполне возможно, но девушка выглядела моложе. Как бы там ни было, мы не можем оставаться здесь. Смотрим друг на друга и одновременно качаем головой, безмолвно принимая решение продолжить путь, даже не пытаясь найти прибежище на ночь в этой зловещей деревне, заброшенной, хоть и уцелевшей.

Мы уходим, не проронив не слова и не оглядываясь, словно хотим побыстрее забыть увиденное. Идем еще больше часа, прежде чем натыкаемся на другую деревню. На полпути к ней выходим на большую дорогу, где кроме нас есть и другие живые существа. Хотя в этой деревне не видно даже домашнего скота и не слышно пения птиц, но ведь мы уже давно его не слышали.

Здесь есть и другие солдаты, как и мы, подыскивающие место для ночлега. Не знаю, остались ли здесь мирные жители, – мы их не видим. Пара домов, в которые мы пытаемся войти, заперты, но амбары открыты. Заходим в один из них с пятью-шестью немецкими солдатами. Берем из стопки джутовые мешки и используем их вместо постельных принадлежностей, укладываясь спать прямо на соломе. Мы не ели с самого утра, и куриные бедра, как и свиная печенка в наших котелках, несъедобны. Поджарить все это у нас нет возможности, да и заняло бы слишком много времени. К счастью, у наших немецких товарищей есть хлеб и масло, и они охотно делятся с нами. Вот это настоящие товарищи! Поскольку кофе ни у кого нет, пьем воду из колодца. Рассказываем немцам о том, что видели днем в брошенной деревне. Они не меньше нашего сбиты с толку. Затем мы не мешкая отправляемся спать, уставшие от переходов и впечатлений. И спим как сурки, словно войны нет и в помине!

30 апреля продолжаем путь и движемся через Варен к Мальхову. Дорога проходит между двумя озерами, одно из которых очень большое. Пекарь в Варене, перед тем как бросить свою пекарню и отправиться в путь, дает нам немного хлеба. В деревушке перед Мальховом крестьянин приглашает нас на ночлег и кормит обедом. Суп и омлет! Давненько у нас не было подобного пиршества! Он здесь только со старым слугой, однако намерен уехать завтра, дабы присоединиться к своим жене и дочери с маленьким ребенком, которых отправил на запад несколькими днями раньше. Мы спим в постелях! Чего тоже очень давно не было.

Сегодня 1 мая, и мы снова движемся к Мальхову. Крестьянин набил наши сухарные мешки хлебом, свиной грудинкой и консервированным мясом домашнего приготовления. К нам были так добры! Это немного сглаживает ужасы войны.

И если ночи еще холодные, то дни уже по-весеннему теплые. До сих пор мы покрывали в день в среднем от 30 до 40 километров, но еще не добрались до Фленсбурга. Нам нельзя сбавлять темп, наоборот, нужно ускорить его! После Мальхова идем вдоль берега большого озера, Плауэр-Зе, затем мимо трех-четырех других, помельче. Сменяем большую дорогу на другую, поменьше, которая ведет к Кривицу и дальше, на Шверин. До Фленсбурга еще добрых 10–12 дней! Нужно найти машину, которая доставила бы нас туда, но все они нагружены или ранеными, или боевой техникой. Ночь проводим на ферме рядом с небольшой речушкой.

На следующий день, 2 мая, когда день уже в полном разгаре, попадаем в деревню, название которой мне неизвестно, но которая расположена недалеко от Кривица. В центре ее, на площади, группа солдат из самых разных частей. Сразу заметно, что они далеко не молоды. Несколько человек стоят вокруг 20-мм счетверенной зенитной установки. Это очень эффективное оружие как против самолетов, так и против наземной техники и пехоты.

Пока мы разговариваем с группой немецких солдат, появляются два мотоцикла с колясками. На мотоциклистах форма цвета хаки!!! На нас нападает столбняк, но ненадолго. Таких мы уже видели. Это англичане или новозеландцы, точнее не могу сказать. Мы в двух шагах от колодца посреди площади. Один из них показывает на наши автоматы, пистолеты и бинокль, висящий на груди у Карла. Убрав руки с автоматов, мы моментально швыряем свое оружие в колодец. Какое-то мгновение люди в хаки пристально смотрят на нас, прямо глаза в глаза! И это понятно – их пятеро, а нас около сорока. Догадываются ли они, что стали первыми союзниками, которых мы повстречали? Или они заблудились? Во всяком случае, встреча более чем неожиданная. Я жду, что появятся и другие! Но никого, совсем никого. Насколько нам видно, дорога пуста. Кроме того – и я отлично их понимаю, – они вдруг куда-то заторопились. Мотоциклы делают разворот на 180 градусов и просто уезжают туда, откуда появились.

Совершенно очевидно, что, когда они наткнулись на нас, никто и не собирался в них стрелять, оружие у них висело за спиной. Более того, когда они только появились, мы не сразу сообразили, что они не из наших! Но никто и не подумал взять их в плен!

Неужели мы действительно так близки к концу? Поверить не могу! На самом деле я просто не хочу в это верить. Тем не менее мы только что выбросили свое оружие. Но какая от него польза без боеприпасов, без единого патрона…

Вглядываемся в горизонт, дабы убедиться, что никто не собирается напасть на нас после отъезда этих разведчиков на мотоциклах, и на северо-востоке видим танки на обсаженной деревьями дороге в нескольких сотнях метров от нас, и на юго-западе тоже танки! Нас поражает одна деталь. Снова посмотрев сначала на первые, а затем на те, что на юго-западе, замечаем, что на них разные опознавательные знаки! На северо-востоке русские танки, а на юго-западе союзнические! Новая неожиданность! Мы что, собираемся позволить раздавить себя между этими клешнями? Что с одной стороны, что с другой движутся не просто отдельные танки. Это целые колонны немалых бронетанковых сил!

Затем Карл направляется к зенитному орудию, установленному на раме грузовика. Я иду за ним. Будучи сам артиллеристом, только полевых орудий, он предлагает развернуть орудие в положение для стрельбы по русским. Хотя бы для начала! Реакция этих «стариков», которым под сорок, не заставила себя ждать. В любом случае им до чертиков все надоело и нас готовы разорвать на куски! Совершенно очевидно, что пререкаться с ними бессмысленно. Приходится, против своего желания, оставить мысль о последнем доблестном бое, о том, чтобы сделать что-то ради того, чтобы потом не сожалеть, что не смогли сделать этого. Расстроенные, действительно расстроенные, мы покидаем площадь. За нами следует молодой немец, который окликает нас. На нем парашютный комбинезон. Парень крепкого телосложения, лет двадцати-двадцати двух. Все вместе мы направляемся к небольшому лесочку юго-восточнее деревни. Почему туда, а не куда-то еще? Сам не знаю, и мои товарищи тоже.

Вдруг на опушке леса замечаем санитарную машину, прямо среди чистого поля и менее чем в 100 метрах от нас. Из-за кустарника мы не заметили ее раньше. Подходим к машине и видим, что она брошена, двойные задние двери открыты и на земле валяется груда вещей.

Среди них находим много чего полезного. Несколько пар горных ботинок, новые носки и полуботинки. Еще я обнаруживаю черный спортивный костюм с белой кожаной нашивкой, украшенной черными рунами СС, который я натягиваю поверх рубашки, а сверху снова надеваю китель. Неизвестно, что сулит нам завтра, поэтому запасаемся впрок! До отказа набиваем свои сухарные мешки всем, что попадается под руку. Найденными нами хлебом, джемом и банками мясных консервов. Затем все трое углубляемся в лес, следуя по тропинке, а не по уходящей на юг дороге. Немного погодя, на вырубке, возле узкоколейки, натыкаемся на домик путевого обходчика и решаем переночевать здесь. Дом занят, и в нем уже обосновались с полдесятка солдат.

Хозяин, пожилой человек, служит путевым обходчиком. Ветеран Первой мировой войны, потерявший в ней ногу. Мы устраиваемся среди остальных солдат и, сидя на полу и дожидаясь ночи, немного перекусываем. Пока мы здесь находимся, хозяин беседует с нами о войне, не только о нынешней, но и о той, прошлой. В это время по радио передают communiqué – официальное сообщение.

В нем сообщается о смерти Гитлера, о сдаче Берлина и, если я не запамятовал, приводится очень достойное обращение адмирала Дёница, преемника Гитлера. По морщинистому лицу нашего хозяина текут слезы; сообщение ошеломило нас не меньше, чем его! Хозяин выключил радио и сидит рядом с нами. Он с трудом подавляет сотрясающие его рыдания. Все молчат, словно онемели. Повисла тяжелая тишина. Парашютист, который шел с нами, встает и выходит. Я следую за ним до порога дома, но он просит не ходить за ним. Два-три шага, и он исчезает в ночи. Я возвращаюсь и занимаю свое место среди остальных, растянувшись прямо на полу одной из двух комнат. Рядом Карл, но никому не хочется поговорить. Все пытаются заснуть, дабы немного отдохнуть или просто побыть наедине с собой. О чем могут думать эти люди, изнуренные усталостью и бесчисленными боями? Единственным утешением за все страдания, несомненно, будет сдерживание потоков Красной армии, до последнего вздоха, до самой смерти. Воспользуются ли этим западные противники и сделают ли наконец правильные выводы?

Ночью меня будят. Это только что вернувшийся парашютист. Одна электрическая лампочка не потушена. Он показывает мне английскую каску и китель цвета хаки! У парашютиста странный взгляд, но он не желает говорить о том, что не смог вынести ни слез пожилого ветерана Первой мировой, ни его страданий, ни того, что услышал по радио, поэтому должен был что-то сделать. Но мы об этом ничего не знаем.

На следующее утро он обнимает старого ветерана. Такое проявление чувств глубоко трогает старика. Мы уходим. Вскоре, крепко пожав наши руки, парашютист покидает нас. Мы были знакомы не более чем в течение дневного перехода. И все равно мы с Карлом никогда его не забудем. Мы моментально подружились, словно всегда знали друг друга. Что верно и по сей день, как если бы многие годы оставались старыми друзьями, хоть и ни разу больше не встретились! Возможно, еще и потому, что несколько часов его отсутствия той ночью так и остаются загадкой. Я не могу объяснить это, кроме как его личным последним ударом. Чтобы избавиться от всей этой лжи, от слез старика. Но кто знает наверняка?

После всех этих лет усилий, боли и крови разве можно подвести баланс, ибо это не просто колонки цифр, статистика погибших, раненых и покалеченных! Невозможно перевести в цифры страдания отдельных людей – день за днем, час за часом. Я думаю о множестве раненых, кому не смогли оказать помощь и кто умер в одиночестве. О всех страданиях и несчастьях, часто переживаемых в одиночку, что должно быть помножено на миллионы. Были те, кого ранило два, три и более раз, из чего следует, что каждый раз они возвращались на фронт. Необходимо добавить страдания каждого отдельного человека, чтобы понять размеры жертв, принесенных как молодыми, так и пожилыми людьми в последние месяцы войны, поскольку мобилизованы тогда были все. И это верно для обеих сторон, потому что и для тех, и для других так же верно, что в войнах сражаются совсем не те, кто эти войны развязывает. Хотя я не имею в виду себя, потому что те из нас, кто стали добровольцами и кто сознательно взял на себя ответственность за собственные деяния – и не ради удовольствия повоевать, поскольку это вызывает отвращение у меня, как и у всех остальных, – а потому, что чувствовали, что в сложившейся ситуации мы не могли отсидеться в относительно безопасной обстановке, без того, чтобы не набраться смелости и не пойти защищать ценности, которые считали своими и которыми дорожили, где бы ни пришлось сражаться за них.

Но, как бы там ни было, должен сказать, что для немецких солдат и тех, кто сражался рядом с ними, война была, несомненно, самой долгой и самой тяжелой. Русский солдат и солдаты «союзников» обрели утешение, заняв место победителей. Я не собираюсь жаловаться, поскольку мне это несвойственно и, к тому же, недостойно, но в любом случае привести свои соображения имею полное право.

Сейчас мы шагаем по дороге, ведущей из Кривица в Любек и проходящей через Шверин и Гадебуш. Сможем ли мы добраться до Фленсбурга? Такая перспектива становится все более шаткой после нашей вчерашней встречи с английскими и русскими механизированными колоннами в досягаемости если не винтовочного, то пушечного выстрела. Будет крайне удивительно, если мы туда все же доберемся! Мы пехотинцы и, более того, вымотанные пехотинцы, которые отступают. Вымотанные, однако не деморализованные! Так что упорство, доставшееся дорогой ценой за все годы этой безжалостной войны, спасет подавляющее большинство из нас, по крайней мере тех, кто останется жив.

Теперь мы больше не видим убегающих впереди армий гражданских, только солдат, поодиночке или небольшими группами. Так вышло, что по пути мы вдруг узнаем Пьера Моро, которого чуть не обогнали. Мы бы обогнали его в любом случае, поскольку передвигается он с трудом, хотя упорно и мужественно. В последние дни, даже в последние часы боев его ранило в лодыжку, и рана осталась необработанной. Пьер хороший и очень давний наш с Карлом товарищ, и мы рады встретить его, чтобы хоть чем-то помочь.

Диспозиция четырех валлонских рот во время боев у Альтдамма (ныне в черте польского Щецина), 17–19 марта 1945 г. (из архива Э. де Брина, взято у Р. Деверси)

Двигаясь с великим трудом, Пьер говорит, что рассчитывает на возвращение в Бельгию. Его единственное желание – повидать свою мать. Мать сейчас осталась совсем одна, потому что отец Пьера стал жертвой подлого убийства, пока сам он был на фронте. Война не щадит никого, но его отец погиб не на войне. И если война тяжела для всех, то для некоторых она в сто раз тяжелее! Мы с Карлом подумывали о том, чтобы остаться в Германии и затеряться среди местного населения. Это было бы несложно сделать; для этого имелись возможности, и мы просто ждали лучшего варианта. В Германии так много погибших и такое большое число до сих пор числящихся пропавшими без вести, что теперь здесь отчаянная нехватка рабочих рук для восстановления страны. Одна из таких возможностей как раз подвернулась нам. Мы с Карлом уже обсуждали ее как вариант, но после встречи с Пьером без малейших колебаний решили остаться с ним. Ясное дело, мы не смогли бы бросить его.

Я, как и мои друзья, теперь не помню, где мы провели эту ночь. Однако я точно помню, что на следующий день, рядом с Гадебушем, нас взяли в плен канадцы, не знаю, к лучшему это или худшему.