Глава 16. Тур по госпиталям

Мы узнали, что пути впереди разрушены и нас собираются перегрузить с поезда. Сейчас час ночи. Перегрузка занимает часть темного времени суток, и вскоре я укладываюсь спать в другую постель. Около восьми утра поезд наконец трогается. Я даже не задаюсь вопросом, последним ли будет этот этап пути! Кажется, сегодня 24 февраля. Мы ехали два дня и две ночи, но бесконечные остановки могли ввести меня в заблуждение. Когда предоставлялась возможность, нас кормили. Печь растоплена, прогорает и растапливается снова, в зависимости от возможностей поездной бригады и во время остановок.

26 февраля, девять дней спустя после прорыва, состав останавливается в виду то ли Лемберга, то ли Люблина. Ранее проезжавшие через эти города раненые упоминали оба названия, однако то, что я вижу со своего места, не говорит мне о том, где мы находимся, и не видно никаких отличительных признаков, чтобы быть уверенным наверняка. Около семи утра. Укрытый снегом ландшафт под низким серым небом. Возле всех этих поездов кипит бурная деятельность, ведь мы не единственные! Непрестанно прибывают грузовики и санитарные машины и, нагруженные ранеными, отъезжают в направлении города. Дорога к нему сначала идет под гору, затем взбирается вверх, а сам он находится в 4–5 километрах от нас. Колонны, словно бесконечные ленты, растянулись двумя параллельными рядами вдоль всей дороги, в обоих направлениях. По дороге громыхают сотни машин, образуя две черные линии в этих безбрежных снегах. В этом серо-белом пейзаже присутствуют и другие темные силуэты. В отдалении, на противоположном склоне, видны церкви с их колокольнями и возвышающиеся над городом высокие здания.

В ближайшие четыре часа ожидания у меня было достаточно свободного времени, чтобы наблюдать это зрелище. Тяжелые от снега облака движутся и меняют очертания над этим человеческим муравейником, который неутомимо трудится, чтобы спасти всех, кого только возможно, доставить тысячи раненых в городские госпитали. Следует воздать должное всему медицинскому и вспомогательному персоналу, столкнувшемуся с крайне сложной задачей по разгрузке и размещению почти 30 тысяч раненых по разным госпиталям города, по созданию совершенно новой структуры для приема такого неожиданно массового наплыва раненых, прибывавших в течение нескольких дней подряд. Раненые поступали не только из-под Черкасс, но и из-под Ковеля и других локальных котлов, куда, как мне сказали, сразу после Черкасс был направлен генерал Гилле. Верховное командование посчитало, что, после того как ему удалось сохранить основную группировку, окруженную в Черкасском котле, он и там добьется успеха.

Около 11:00 я наконец прибываю в один из госпиталей. Это Reserve-Lazarett Abt. IV, 4-й запасной госпиталь. Санитарная машина останавливается позади здания, где медицинский персонал помогает водителям машин выгрузить нас, после чего спускают по небольшой наружной лестнице в подвал госпиталя, у которого над подвалом и первым этажом еще три или четыре этажа. Нас размещают в коридоре с белыми кафельными стенами, который быстро заполняется до отказа. Тут же появляются другие сотрудники, которые, группами по два-три человека, сначала раздевают нас, а потом намыливают чем-то вроде жидкого мыла и трут жесткими щетками! Затем относят в большую душевую, где моют теплой водой из садовых шлангов! Потом трут еще, и, когда мы отмыты, медбратья и медсестры переносят нас в другое помещение, где сушат теплым воздухом. После чего нас кладут под одеяла на другие носилки и немного погодя распределяют по палатам на других этажах. Все происходит быстро, и я попадаю на первый этаж.

Не успел я познакомиться со своими соседями по палате, как нам приносят первый легкий полдник, чудесный бульон с галетами. Какая заботливость! Благодаря немецкой организованности все делается быстро и безо всякой спешки. Я дремал, когда около 15:00 за мной пришли, чтобы доставить в операционную. Повсюду палаты, заполненные ранеными. Койки и носилки стоят прямо в коридоре, даже в самых маленьких закоулках. Я попадаю в предоперационную, рядом с одной из операционных, но остаюсь там недолго. Меня кладут у одной из стен операционной, где я далеко не один. Стена во всю длину заставлена носилками, поскольку столы, а их здесь несколько, уже заняты ранеными, которых оперируют, пока другие дожидаются своей очереди оказаться на операционном столе. На самом деле столов, почти овальной формы, здесь четыре или пять. Три бригады врачей переходят от одного к другому. Только заканчивается одна операция, как немедленно начинается другая. Таким образом, я имею возможность более или менее присутствовать на всех этапах хирургического вмешательства. Со своего места я не могу видеть все, но о том, что мне не видно, просто догадываюсь.

Вдобавок к извлечению пуль и осколков, которое я не могу хорошо разглядеть из-за того, что мои носилки стоят на полу, я наблюдаю ампутацию ноги до середины бедра. Вижу почти все, большую часть разных стадий операции. Пациент под наркозом. На ногу наложен жгут. Я вижу и частично догадываюсь, что вокруг всего бедра делается круговой разрез, затем еще два или три продольных. Одни ассистенты останавливают кровотечение, в то время как другие накладывают множество хемостатов (зажимы для остановки крови. – Пер.). Слои плоти, которые отвернуты назад, видимо, удерживаются резиновыми лентами или трубками, создавая пониже бедра здоровенный валик из плоти. Я слышу, хоть и не вижу, как по кости скребут чем-то вроде ложки. Затем хирургу передают хромированную пилу, и он принимается пилить, как пилят сук дерева, но, разумеется, с куда большими предосторожностями и аккуратностью! Потом занимаются костью, натягивают на нее плоть и кожу и накладывают всевозможные швы и фиксирующие повязки. Тем временем ассистенты передают одному из хирургов что-то вроде мастики и еще дренаж, кажется два. Если я и не видел всего из-за хирургов, которые, меняя друг друга, окружали стол, то все равно насмотрелся достаточно. Я наблюдал за всем этим спокойно, без отвращения, как внимательный зритель. Даже не думая о том, что придет и моя очередь занять место на одном из этих столов и подвергнуться… чему? Сам не знаю!

Мне не приходится долго ждать, чтобы узнать это, потому что наступает мой черед попасть на крайний правый операционный стол. Я слышу, как один из хирургов говорит с другим, по-видимому старшим хирургом бригады. Walloon – это валлон, и сообщает подробности моих ранений. Видимо, они и понятия не имеют, что я понимаю по-немецки. Пока они снимают повязки с моей левой ноги, я слышу, как старший хирург говорит другим, что лучше ампутировать ногу, дабы избежать дальнейших осложнений. До меня не сразу доходит, что речь идет о МОЕЙ ноге! Но из чувства самосохранения и из-за страха, что может случиться непоправимое, я быстро начинаю протестовать – пока не оказался под наркозом! Я спрашиваю, хоть и без особой надежды, действительно ли это совершенно необходимо и есть ли возможность избежать ампутации. Они удивлены, слыша, как я говорю по-немецки, и после короткого совещания сообщают, что сделают все возможное, чтобы сохранить ногу. Я понимаю, что они думают об ампутации из-за риска гангрены, как результата не сделанной вовремя инъекции против столбняка. «Поскольку вам всего 20 лет, – говорят они, – мы рискнем». Затем, пока мне делают анестезию, они отходят к другому столу.

Когда позже я просыпаюсь, то нахожусь уже в постели, в той же палате, откуда меня забрали. Еще день, но он подходит к концу. Пора прийти в себя, припомнить, где нахожусь. Обеспокоенный, я трогаю свою ногу, обе ноги. Они на месте! Какое облегчение! Позднее сестры говорят мне, что хирурги справились с переломом и извлекли четыре самых больших обломка кости.

В тот же самый день меня посещает нечто вроде видения. Словно во сне! Когда я открываю глаза после наркоза, то вижу в ногах своей кровати двоих товарищей. Это те самые двое, Люкс и Домини, которых я видел, когда пришел в себя после ранения! Оба они подтверждают, что обнаружили меня неподвижно лежащим с открытыми глазами и решили, что я мертв.

Теперь я мало-помалу расслабляюсь, нервное напряжение ослабевает, и усталость последних недель вся и сразу наваливается на меня, полностью овладевает мной. Я сплю дни и ночи напролет. Меня будят на каждый обед, на перевязки и для мытья, но все остальное время я сплю! Ко мне снова приходили Люкс и Домини, а также другие «бургундцы», госпитализированные сюда же, как и я, но способные самостоятельно передвигаться. В смежной палате, через открытую дверь которой мне все видно, лежит раненый, которого нельзя двигать и который находится здесь с первых дней войны на Востоке. Мне говорят, что у него ранения практически по всему телу, но мне видно лишь его ногу, подвешенную к раме над кроватью – за одну скобу на колене и за другую, спица которой проходит через лодыжку. Он находится в таком положении уже целых 20 месяцев!

6 марта новый переезд, на этот раз в Германию. Мне сообщили о нем вчера вечером. Прощаюсь с соседями по палате, с медицинским персоналом. Меня относят на носилках к санитарной машине, ожидающей возле входного крыльца. Пятнадцать минут спустя я уже в санитарном поезде. На этот раз он значительно комфортабельнее последнего, на котором я ехал сюда. Это пассажирский состав, никаких товарных вагонов. Все в нем идеально обустроено, но, самое главное, у нас здесь полный штат медицинского персонала: доктора, медбратья и медсестры, которые преданно и доброжелательно относятся к нам. Нас будут баловать всю поездку заботой, вниманием, добротой и сигаретами. Теперь это уже типичная атмосфера немецкого уюта и духа родины, которые окружают нас! Через Сосновец и Катовице, Бреслау (сейчас г. Вроцлав в Польше. – Пер.) и Глац (сейчас г. Клодзко в Польше. – Пер.), все теми же маршрутами, проложенными войной, мы прибываем в городок Бад-Кудова. Сейчас, благодаря Ялтинским соглашениям, город называется Кудова-Здруй (то есть отошел к Польше) и находится на бывшей германо-чехословацкой границе, которая по тем же причинам является теперь польско-чехословацкой границей.

Поездка прошла отлично, целых три дня отдыха. Я много спал. Сегодня 9 марта. На станции, как и следует ожидать, весьма оживленно, учитывая то обстоятельство, что домой возвращается большой состав раненых! Оживленность создает не только мельтешение медицинских бригад. Проезжающие через город колонны санитарных машин привлекли внимание множества местных гражданских жителей, в основном женщин и подростков, тоже пришедших встретить нас. Покидая станцию на носилках, я слышу разные замечания на свой счет, произносимые сдержанным тоном: «О боже, он такой молодой!»; «А этот серьезно ранен. Только посмотрите, как он истощал, его лицо так сильно осунулось». А между тем я чувствую себя значительно лучше, чем месяц назад! Некоторые обращают внимание на шеврон на моем кителе, лежащем на носилках. «Was is den das für ein Landsman?» – «Какой он национальности?» Звучит много сочувственных замечаний, выражений симпатии! Так много сочувствующих взглядов, что я сам готов расплакаться!

Вскоре санитарная машина высаживает нас перед зданием, походящим на семейную гостиницу, на которой есть вывеска «Дом Франца». Это большая трехэтажная вилла в стиле начала века, с садиком по фасаду, большим садом позади, подъездными дорожками и покатой черепичной крышей. В номере нас пятеро: ефрейтор из войск СС, родом из Баната (историческая местность в Центральной Европе, разделенная между Сербией, Румынией и Венгрией. – Пер.), спасшийся, как и я, из Черкасского котла; ефрейтор из вермахта, родом из Северной Германии и большой любитель классической музыки; фельдфебель тоже из вермахта, родом из Нордхаузена в Тюрингии; баварский артиллерист и я. Нас берут под опеку чрезвычайно дружелюбные медсестры, Урсула и Софи, и один медбрат. Урсула очень мила, а Софи просто очаровательна. Не могу понять, почему я забыл имя медбрата, зато отлично помню имена медсестер? Все трое быстро стали нашими самыми добрыми друзьями!

Утром 11 марта санитарная машина отвозит меня в центральный госпиталь, где мне оперируют правую ногу. Город уже покрыт снегом. Днем я просыпаюсь в своей кровати в «Доме Франца». Есть один неприятный момент, отравляющий нашу жизнь здесь, к которому мы в конце концов привыкаем: у троих или пятерых из нас обморожены конечности, из-за чего в помещении все время стоит неприятный запах. Как только сестры выдерживают его и, заходя в палату, ведут себя так, словно ни в чем не бывало? Лично у меня ничего серьезного. Небольшой обмороженный участок вокруг раны на стопе, который я не мог растирать, когда это было необходимо. Я лишусь не более чем малой части большого пальца ноги. Один наш товарищ потерял все пальцы стопы, а другому ампутировали обе по самые ее своды.

2 апреля опять санитарная машина и госпиталь, где еще раз оперируют мою левую ногу. Рана не заживает, и доктора беспокоятся, как бы не было осложнений… А с другой стороны, рана на стопе иногда вызывает жгучую боль, словно нога оживает. Под конец месяца, к 1 мая, я уже могу вставать и ходить, опираясь на костыли. Я хорошо справляюсь с ними и хожу на немного большие расстояния, посмотреть городок Бад-Кудова, хотя бы несколько его улиц. Городок можно сравнить со Спа – скорее по внешнему виду и значимости, чем по атмосфере. Он выстроен примерно в том же стиле. Такой же город целебных источников, парков с эстрадами, оранжерей и концертных залов, один из которых находится под грандиозной стеклянной крышей. Мой товарищ, любитель классической музыки, берет меня с собой на несколько постановок и прививает любовь к «Парсифалю». Каждый раз я восхищаюсь Вагнером, лучшим иллюстратором нашего эпоса. На одном из представлений мы знакомимся с молодо выглядящей дамой и ее дочерью, миловидной двадцатилетней блондинкой, с которой мы, с самыми благородными намерениями, встречаемся еще несколько раз на спектаклях и в зимних садах термальных источников. Вечером, в самом веселом настроении, мы возвращаемся в нашу клинику на наемном экипаже.

Тем, у кого были менее благопристойные, если можно так выразиться, рандеву, можно назвать фельдфебеля вермахта. Он смешит нас, но одновременно вызывает и неприязнь, когда, возвращаясь каждым вечером, а зачастую и ночью, идет в туалет, чтобы помыть презерватив! Тут все дело в крестьянской бережливости, ведь старшина сообщил нам, что он сын фермера и сам фермер. Не знаю точно, что вызывало у нас большее отвращение, его скаредность или цинизм сорокалетнего мужчины, демонстрируемый перед молодыми людьми от 18 до 25 лет, поскольку вел он себя не особо дружелюбно со всеми нами и даже с медсестрами.

Каждую неделю нас навещают две-три женщины из NSF (Nationalsozialistische Frauenschaft, национал-социалистская женская организация. – Пер.), которые приносят нам сладости и сигареты, а заодно и очарование своего присутствия, потому что среди них есть девушка 24–25 лет. Эта группка задерживается у моей кровати дольше, чем у других раненых, поскольку я иностранец и у меня здесь нет семьи, тогда как остальных, за исключением парня из Баната, навещают родственники.

Еще я помню молоденькую горничную, которая в результате была вынуждена надевать под юбку длинные, ниже колен, рейтузы в обтяжку, поскольку поняла, что, когда моет оконные стекла со своей стремянки, две пары глаз тех парней, чьи койки стоят возле окна, могут беспрепятственно наслаждаться представившимся им зрелищем. Моя кровать находилась сразу справа от окна, и могу сказать, что девушка была симпатичной и хорошо сложенной, и ко мне, можно сказать, вернулся интерес к жизни, или это было следствием того, что я так давно не находился в присутствии столь очаровательной особы.

Пока я был прикован к постели, то вовсю пользовался библиотекой госпиталя, дабы скоротать вечерок или в моменты бессонницы. Почти все книги были напечатаны «фрактурой», готическим шрифтом, и я так и не смог одолеть Гете, которого у меня хватило безрассудства выбрать. И все равно это удивляло моих немецких товарищей. Разумеется, я учил готический алфавит в школе, но, сами понимаете, мало что помнил! Так плавно текли дни в очаровательном провинциальном городке, пока 8 июня санитарная машина не доставила меня в Бад-Рейнерз (сейчас Душники-Здруй в Польше. – Пер.) по соседству, где можно показаться специалисту-травматологу и сделать рентген ноги. Поскольку рана не закрывалась, я все время боялся, что дело может кончиться ампутацией.

Когда под конец дня я возвращаюсь в Бад-Кудову, меня ждет письмо от одной из моих тетушек. Этому письму явно стоило больших трудов отыскать меня, и я не могу свыкнуться с мыслью, что оно вообще дошло до меня! Это первое письмо из дома с декабря прошлого года! Почти шесть месяцев никаких известий от моей семьи! Письмо пришло в мою часть, откуда его переслали мне, потому что, вскоре после прибытия в Бад-Кудову, я сообщил в бригаду, что нахожусь здесь. Это первое дошедшее до меня письмо, которое оставило меня в некотором недоумении. Я так и не смог до конца понять, что оно означало; предложения в нем были короткие и по смыслу какие-то туманные. Видимо, я пропустил какое-то связующее звено. В строках письма выражалось сочувствие, но непонятно, по какому поводу. Тетушка, которую я обожал, сожалела о том, что со мной случилось, о моем ранении, о том, что я, сирота, нахожусь так далеко от родины. Тут я вообще ничего не понял. Моя мать умерла в 1939 году, но ведь еще оставался отец.

На следующий день я получаю телеграмму, которая все объясняет – и весьма печальным образом. Телеграмма из Брюсселя и отправлена днем раньше вчерашнего письма. Короткая и лаконичная: «Твой отец скончался!» Я никак не мог поверить в это и сожалел, что так и не нашел времени сказать отцу, что, несмотря на все наши политические разногласия, очень любил и уважал его. Ведь в этом не было бы ничего постыдного или неуместного. Но я так и не смог решиться на это, хотя мне следовало переломить себя!

В течение часа у меня состоялась беседа с главным хирургом, моим лечащим врачом. Я показал ему телеграмму и попросил о переводе в госпиталь у себя на родине. Он ответил, что это невозможно, поскольку запрещено после десанта во Франции. На самом деле мы только что узнали о высадке «союзников» на континент! Должно быть, моя реакция не понравилась доктору, потому что он меняет тон и сухо заявляет: «Я могу выписать вас и отправить на фронт!» На что я немедленно соглашаюсь. «Отлично, отправитесь завтра в свою бригаду; ваши бумаги будут готовы сегодня вечером!» Затем говорит мне, что тысячи и тысячи немецких солдат находятся в том же положении, что и я, и он не может делать различия между мной и ними. Каждый день, на всех фронтах, тысячи немецких солдат теряют родных под бомбежками и не могут вернуться к своим семьям. Всем им приходится оставаться на своих местах, там, где они находятся! Разумеется, главный хирург прав, но как может молодой человек, которому всего лишь 21 год и который только что узнал о смерти отца, согласиться с ним?

И этот взбудораженный юнец спешит на костылях, рискуя сломать себе что-нибудь еще, в свой госпиталь. Но, несмотря ни на что, я все же осознаю, что та манера, с которой я держался и говорил с главным хирургом, могла стоить мне военно-полевого суда, не обладай хирург большей, чем я, выдержкой и самообладанием. Но ничего подобного не случилось!

На следующее утро сестра Софи приходит в мою палату, в пальто и шляпке!

– Вы готовы? Тогда пошли!

Я поражен, видя, как она вместе со мной покидает «Дом Франца».

– Я поеду с вами до Бреслау, потому что самому вам будет трудно пересесть на другой поезд. Вы все еще слишком слабы после ранений и операций! Когда я посажу вас на другой поезд, вы наверняка найдете кого-нибудь, кто поможет вам снова пересесть.

– А главный хирург знает?

– Нет, но я обговорила все со своими коллегами, и наш доктор никому ничего не скажет. Это наш секрет! – Говоря это, она очаровательно улыбнулась. Сестра несет мой ремень с сухарным мешком, в котором лежат туалетные принадлежности, смена белья и немного еды, чтобы перекусить по дороге. Другого багажа у меня нет, однако она, с самого момента нашего отбытия, делает все, чтобы я меньше уставал, потому что трудно сказать наверняка, как долго продлится поездка в условиях военного времени.

Мы садимся на поезд на станции Бад-Кудова. Незадолго до полудня прибываем на вокзал Бреслау, где сестра Софи узнает о времени отправления поезда на Вильдфлеккен. Я должен сесть на поезд до Франкфурта-на-Майне и сойти в Айзенахе, где пересяду на другой поезд.

Поскольку нам приходится некоторое время ждать, то мы отправляемся в станционный буфет слегка перекусить. Когда объявляют посадку на поезд, Софи сажает меня на него и убеждается, что я удобно устроился в купе первого класса вместе с офицерами, уступившими мне место у окна. Ее внимание заходит так далеко, что она поручает меня заботам поездного кондуктора, который как раз заходит в вагон. Сестра Софи желает мне доброго пути и, вопреки всем ожиданиям, робко целует в щеку! Не успел я сообразить, что меня только что поцеловали, как Софи уже стоит на платформе возле моего окна, немного смущенная и, кажется, покрасневшая от собственной смелости. Она ждет, пока поезд тронется, машет на прощание и быстро, словно ее ветром сдуло, исчезает в толпе! Такое расставание всегда настраивает на немного грустный лад, навевает меланхолию. Я рад поскорее покончить с этим при нынешних обстоятельствах. Эта грусть наносит одну из тех душевных ранок, о которых я уже говорил!

На следующий день, 10 июня, с наступлением вечера я прибываю в Вильдфлеккен. Медбрат, явно чем-то обеспокоенный, помогает мне сойти с поезда и дает кое-какую еду и питье. Но я устал, потому что поездка вышла долгая, и это первый раз, когда я, будучи раненным, так долго бодрствовал. В Вильдфлеккене наших теперь немного. Бригада в Польше, в Дембице. Теперь мне нужно сесть на поезд в противоположном направлении и ехать столько же, сколько до Бреслау, а потом еще около 400 километров. Всего получается примерно тысяча километров. Я передохну здесь денек и послезавтра уеду.

12-го я выезжаю из Вильдфлеккена в Дембицу, куда прибываю 14 июня. Меня тут же окружают все товарищи, которых я встречаю здесь и которые поначалу считали меня погибшим. С тех пор они узнали, что я все еще жив, поскольку Люкс и Домини вернулись в бригаду задолго до меня. Те, кто объявил о моей смерти во время прорыва из окружения, волею судеб оказались теми же, кто, встретив меня в госпитале, потом смогли сообщить, что я жив! Какое забавное совпадение.

Мне приходится пересказывать свою историю в мельчайших подробностях десять, если не все двадцать раз! Затем я хожу из канцелярии в канцелярию, где встречаю всех ветеранов, которые рады видеть меня точно так же, как и я их! Й. Бателеми, Й. Ханссен, Й. Хенторе и многие другие! Тут же собирается совет, чтобы найти способ вернуть меня в Бельгию, хотя бы на время. Они подбирают мне командировку, точнее, придумывают ее. Оказавшись в Бельгии, я должен доложиться в военном госпитале и пройти обследование. Там обязаны госпитализировать меня по поводу открытых ран, поскольку одна рана на левой ноге до сих пор сочится.

План готов, и мне остается только немного подождать до дня отъезда. Это будет 18 июня. Тем временем я обхожу все казармы, каждый раз встречаясь со своими приятелями и выслушивая их истории. Свободного времени здесь в избытке и мало ограничений. «Бургундцы» разбросаны по всем уголкам Германии и других стран, рассеяны по специальным школам, поэтому то, что осталось от бригады, и прибывшее к ней пополнение не слишком контролируются и, как следствие, их свободное время ничем не занято.

Лагерь расположен в поросшей лесом песчаной местности. Погода стоит хорошая, довольно тепло. Впервые мне удалось увидеть в полете V1 и V2, о которых я слышу, кажется, тоже в первый раз. Видимо, в непосредственной близости от нашего лагеря расположена база этих ракет.