Глава 15. Прорыв: пароль «Свобода»!

Вскоре после перехода через речку близ Шендеровки сформировывается небольшая группа, на основе дружеских связей или по случайности. В ней мои товарищи Поль Ван Брюсселен, Артур В. И., Жан В. Д. В и еще двое-трое, чьих имен я уже не припомню, потому что они не были мне особо близки.

Тогда же я встречаю Винкса, которого знал по Вильдфлеккену, в те времена, когда еще был в разведчиках. У Винкса забинтованы голова и шея. Его ранило в одном из предыдущих боев, и только благодаря стечению обстоятельств и чуду он избежал смерти. В самом конце боя он почувствовал боль в голове. И подумал, что в горячке боя сам себя ранил, зацепившись за ветку. Дотронувшись рукой до больного места, Винкс увидел, что его пальцы в крови. Его товарищ обнаружил в этом месте пулевое отверстие, и Винкса отправили на перевязочный пункт. Там нашли, что пуля прошла навылет, через основание черепа в его затылочной части. Несколько дней он провалялся в лазарете, а затем, во время череды отступлений, эвакуировался вместе с другими ранеными. С тех пор Винкс не испытывает страданий, за исключением неудобства от неподвижности шеи, как если бы у него была кривошея. Вот почему сегодня он предпочел присоединиться к боевым товарищам вместо того, чтобы быть эвакуированным вместе с другими ранеными. И это несмотря на тот факт, что пуля буквально прошила его голову от макушки до затылка.

Далее я буду просто описывать события, которые пережил, все те события, которые заслуживают внимания, по крайней мере тех, кто пережил их вместе со мной. Но заранее прошу простить меня за то, что в последующих строках может чувствоваться некоторая высокопарность. На самом деле все обстояло намного хуже описываемого!

Все те товарищи, которых сейчас осталось совсем немного, кто пережил этот день, 17 февраля, и несколько последующих, в особенности те, кого ранило и кто был не в состоянии самостоятельно передвигаться, оказавшись в зависимости от милости всех и вся, знают, как все это выглядело. В памяти одновременно всплывает так много воспоминаний и переживаний, роящихся в моей голове, что перу очень непросто изложить их на бумаге в том же самом безумном ритме! Это как быть поглощенным сбившей с ног волной, когда приходится биться изо всех сил, чтобы любой ценой удерживать голову на поверхности и не утонуть. Как бы там ни было, лично для меня все предельно ясно, однако мне следует быть внимательным и осторожным, дабы изложить все в своем темпе и по порядку. За последующие дни и часы произошло очень много событий, о которых нужно рассказать. Событий, важных не только для меня, но и для тех, кто интересуется событиями тех дней, поскольку сами пережили их, или кто желает знать, что испытывает при этом двадцатиоднолетний человек, как он справляется с такими драматическими моментами своей жизни. Моя память ясна, воспоминания отчетливы, как и мои записи.

Без всяких литературных претензий я хочу поведать вам, как именно протекали события и как я сам их переживал. Разумеется, существует множество забавных случаев и мелких происшествий, из которых, строго говоря, и складывается повседневная жизнь и о чем в книгах обычно не упоминается. Это те события, которые лучшим образом отражают обстановку, чем героические подвиги, но и те и другие неразрывно связаны друг с другом. Не каждый день сияет славой. На этом я заканчиваю это необходимое пояснение и возвращаюсь к повествованию в том месте, на котором прервал его.

Сейчас нас с товарищами в группе почти десять человек, и мы находимся в преддверии последнего акта, того самого, что приведет нас к свободе, – так, по крайней мере, предполагается! Но в этот момент истины нет места для сомнений, иначе можно потерять все! По-прежнему еще ночь, но холод не такой суровый, или, быть может, это яростный пыл подогревает наши сердца и тела. Время от времени несколько снежинок приносятся краткими порывами ветра. Земля остается однородно белой, несмотря на то что до нас по снегу прошлись другие. Вокруг продвигаются вперед такие же небольшие группы, как и мы, без какого-либо определенного порядка, без особой тактики, организовываясь в соответствии с обстоятельствами. Выбравшись на дорогу, я, к своему изумлению, замечаю санитарную машину, движущуюся параллельным нам курсом и в том же направлении. Мы сближаемся, и я с удивлением вижу, что это одна из наших санитарных машин и что наш стоматолог, лейтенант Лейне, шагает рядом с ней пешком. Поскольку мы хорошо знакомы, то некоторое время идем рядом, непринужденно разговаривая, и он сообщает мне, что мой четвертый, искусственный зуб находится в машине, готовый присоединиться к остальным своим сводным братьям у меня во рту, но ему придется подождать более подходящего момента для установления. Еще до нашего отъезда из Вильдфлеккена лейтенант разработал проект по изготовлению для меня четырех имплантов. Через некоторое время все должно было быть готово, но каждый раз происходило что-то, что мешало завершению работы. Отличная тема для приятной беседы, и мы не преминули воспользоваться ею, а то нам, может, больше и не подвернется случай немного посмеяться. Затем я возвращаюсь к своей группе, двигающейся в другом темпе.

До этого момента все было спокойно и, возможно, кое-кто уже вообразил себе, что можно выбраться из этой заварухи путем одной лишь такой полезной для здоровья прогулки. И вдруг, совершенно неожиданно, первые выстрелы рассеивают их иллюзии. Стрельба ведется справа и спереди, снаряды взрываются прямо перед нами, всего в 100 метрах от нас. Медленно разгорается день, и под проясняющимся небом снег выглядит не таким уж белым. Горизонт светлеет, открывая степь свету дня, а вместе с этим усиливается и обстрел, разрывающий тишину, к которой я уже привык. Мало-помалу до нас доходит весь ужас ситуации; теперь мы знаем, что ждет нас!

Здесь для нас открыты врата ада Данте! Обстрел становится все яростнее, стрельба интенсивнее, и снаряды рвутся буквально повсюду. Мне все чаще приходится бросаться на землю, поскольку взрывы приближаются, становясь с каждым моментом все опаснее. Позади, немного быстрее нас, двигается гусеничный транспортер. В кузове сидят пять человек, которых швыряет на каждой колдобине. Я решаю, что если мы пойдем рядом с ним, то будем двигаться быстрее, поэтому ускоряем шаг и стараемся держаться вровень с машиной. Мы пристраиваемся с левого борта chenillette, потому что обстрел ведется по большей части справа. Это продолжается недолго, потому что русская артиллерия выбрала его своей мишенью и снаряды падают кучнее и еще ближе. Они прилетают со всех сторон, и мы решаем, что есть смысл отойти от транспортера на некоторое расстояние. Chenillette набирает скорость, чтобы выйти из-под огня, что заставляет его подпрыгивать на неровной дороге, изрытой вдобавок сотнями воронок от снарядов. Один из немецких солдат теряет равновесие и выпадает из chenillette метрах в пятидесяти впереди нас. Мне отчетливо видно, как одна из гусениц переезжает через его ногу, а затем вижу, как парень тут же вскакивает, бежит за машиной и как ни в чем не бывало забирается на свое место в кузове транспортера! Не чувствовал ли он ничего или избежал травмы? У меня нет объяснений, хотя, возможно, в тот момент, когда гусеница переезжала его ногу, та попала в выбоину в земле.

Каркарово-Комаровка-Лысянка. Прорыв из Черкасского котла 15–18 февраля 1944 г.

Во время этого артиллерийского обстрела нам часто приходится идти как кто может и постоянно бросаться не землю. Мы рассеялись, и теперь нас вместе осталось только трое. Сколько мы ни звали, сколько ни высматривали своих товарищей, мы их больше не видим. Снова идет снег, который ограничивает нам поле зрения, поэтому мы решаем больше не ждать и идти дальше. По ходу передвижения происходит перегруппировка, и вдруг мое внимание привлекают какие-то силуэты, особенно их походка. Когда мы подходим ближе, я не верю своим глазам! Небольшой группой идут три-четыре женщины, одетые так же, как и мы. Я был прав насчет того, что у них не мужская походка. На них, как и на нас, военная форма, волосы убраны под шапки. Фантастика! Заинтригованный, я заговариваю с одной из них и узнаю, что девушки из театральной труппы, прибывшей из Германии в тот самый момент, когда кольцо окружения сомкнулось вокруг нас. Что за несчастье, что за злая судьба! Выберутся ли они отсюда? Но как бы там ни было, сейчас они идут тем же шагом, что и мужчины, смело и бесстрашно, без малейших признаков паники. Лишь их шинели, слишком большие и слишком длинные, привлекли мое внимание.

Шендеровка – Новая Буда. Прорыв из Черкасского котла 15–18 февраля 1944 г.

По пути Андре Бордо заявляет, что не расстанется со мной ни на минуту, поскольку уверен, что мне всегда удается выходить сухим из воды, и Дельрю, улыбаясь, соглашается с ним. Сам я в этом совсем не уверен, но виду не подаю. Так же как и я, они беспокоятся об остальных. Мы продолжаем идти; снегопад постепенно прекращается. С обеих сторон коридора, в котором мы находимся, немедленно возобновляется артиллерийский обстрел. Временами он невероятно сильный! Меня терзают сомнения – есть ли какой-то смысл идти дальше, есть ли реальный шанс пробиться из окружения? Да, такой шанс должен быть, и тогда верх берет сила воли, а сомнения длятся не более мгновения. Я заставляю их спрятаться как можно глубже. Останавливаюсь и пользуюсь представившейся возможностью, чтобы осмотреть враждебные нам окрестности.

Ну и дела! Теперь, когда перестал идти снег, того, что мне видно, вполне достаточно, чтобы у менее оптимистичной души от страха кровь застыла в жилах. Что справа, что слева, я не вижу ничего, кроме сплошных огневых позиций артиллерийских орудий с горами боеприпасов подле них! В этом месте коридор не более 800 метров в ширину. Эта ровная, покрытая снегом степь позволяет мне видеть все, во всех деталях и подробностях. От нас до обеих позиций не более 400 метров. Должно быть, там собран весь диапазон калибров, установленных с целью нашего уничтожения, но больше всего Ratsch-Boum, противотанковых орудий, прозванных так из-за того, что их снаряды взрываются среди нас еще до того, как мы слышим выстрел самой пушки.

Десятки, сотни орудий выстроились в ряд по всей длине коридора смерти, ведь у русских было больше месяца, чтобы захлопнуть крышку Черкасского котла! На такой короткой дистанции каждое орудие било прямой наводкой, порой выбирая мишенью даже отдельного человека. Говорят, будто снаряд не попадает дважды в одно место и, чтобы укрыться, достаточно залечь в старую воронку! Как бы не так! Могу заверить вас, что это полная чушь! Одна воронка перекрывает другую. Они переходят друг в друга, земля буквально вспахана. К счастью, не все снаряды падают одновременно! Мы движемся вперед под этим шквалом огня и металла, последовавшим за метелью, хотя я, определенно, предпочитаю последнюю. На какой-то момент обстрел ослабевает, но затем становится яростным, как никогда. Порой он сильнее всего впереди нас, порой позади, иногда правее, а иногда левее, но всегда математически точен, чтобы, не давая ни секунды передышки, еще плотнее обложить нас. Как можно уцелеть под таким градом огня и железа?

Какое-то время мы движемся по тропинке, по оставленному другими следу. Здесь, метрах в двадцати-тридцати перед нами, на холмике сидит человек с приоткрытым ранцем между ног. Подойдя к нему, я вижу, что это майор вермахта, мужчина лет шестидесяти, хотя на самом деле ему может быть не более пятидесяти. На нем фуражка горнострелковых частей и большой длинный Übermantel, зимний плащ, который надевают поверх шинели. Когда мы проходим мимо, я с удивлением замечаю у него в руке пистолет, однако мы приветствуем его кивком и следуем дальше. Не проходим мы и двадцати шагов, как слышим позади нас выстрел. Я тут же оборачиваюсь и вижу, что майор вроде бы даже не сдвинулся с места, а просто покачнулся с одной стороны на другую. Продолжая идти, я вижу, как он вдруг валится вперед, скатываясь со своего импровизированного сиденья. Сбитый с толку, ничего не подозревая, я разворачиваюсь, и мы спешим назад. Майор лежит на животе, голова склонилась на грудь, одна рука под ним, а другая отброшена в сторону, рядом с ранцем. В ней по-прежнему зажат пистолет. Сомневаться не приходится, он застрелился! Если хорошенько подумать, то его вполне можно понять, но все равно мне это кажется полной нелепостью – пройти через все эти месяцы сражений, недели окружения, преодолеть все трудности, чтобы теперь, в двух шагах от свободы, сдаться! И тем более на пути возрождения. Нелепая смерть. Мне была бы понятнее смерть в бою. И, кроме того, это не очень хороший пример.

Я не знаю, ослабевал ли артиллерийский огонь хоть на минуту, я не слышал, высматривая лишь нашу судьбу впереди. Мы сразу же двинулись в путь. Ни у кого из нас нет причин испытывать потрясение от такого ухода из жизни. Если необходимо умереть, то пусть это будет в бою. Мы на мгновение задумались, затем забыли увиденное, стерли из своей памяти, слишком занятые собственным стремлением выжить!

Мне кажется, что этот день тянется целую вечность. Через что только мне не пришлось пройти с раннего утра и до последней минуты! За какую-то треть дня произошло столько событий, что они наполнили бы множество других однообразных дней целой жизни. А ведь еще нет и 8:00 утра!

Мы продолжаем идти! Только вперед, на запад! Обстрел возобновляется, то с большими интервалами, то усиливаясь, то ослабевая. Впереди и справа, то есть на юго-востоке, где-то в тысяче метров от нас, местность возвышается наподобие естественной преграды. Вроде насыпи, какие встречаются в песчаных карьерах. По-моему, перепад высоты здесь где-то 15–20 метров. Но на самом деле не это привлекает мое внимание, а массивные темные силуэты, отчетливо видимые на самом верху. Их невозможно ни с чем спутать, но чьи это танки, наши или противника? Ведь мы так надеялись встретиться со своими, движущимися навстречу нам. Не думаю, что высшее командование потеряло всяческую надежду спасти нас, раз уж генерал Гилле, командир дивизии «Викинг», принял на себя командование всей окруженной группировкой. Мои сомнения длились недолго. Башни танков мгновенно поворачиваются и тут же выплевывают в нашу сторону смерть. Они обстреливают движущиеся по коридору прорыва группы. Придерживаясь направления нашего марша, но чуть правее, мы продолжаем движение.

Не прошли мы и 200 метров, как отчетливо увидели у подножия эскарпа (крутой внутренний откос рва долговременного или полевого укрепления, а также противотанковое или противотранспортное земляное заграждение в виде высокого крутого среза ската возвышенности или берега реки, обращенного к противнику и имеющего крутизну от 15 до 45 градусов. – Пер.) группу из пяти-шести человек, которые пытаются взобраться на него, прямо под позицией, которую танки выбрали для нашего обстрела! На мгновение я пугаюсь, думая, что они не замечают танков и собираются залезть прямо в волчью пасть, поскольку с того места, где они находятся, танки им не видны. Но на таком расстоянии предупредить их у меня нет никакой возможности! Очень быстро до меня доходит, что они отлично понимают, что делают, и мое сердце бьется в одном ритме с их подъемами и сползаниями к подножию возвышенности. Склон крутой, и, пытаясь достичь его вершины, они соскальзывают по снегу. Наконец вижу, как двое из них взбираются наверх, а немного погодя за ними следуют еще двое. Но еще до того, как на вершину поднялись последние двое, я отчетливо вижу, как один из танков вздрогнул, будто икнул, как раз в тот самый момент, когда длинная красно-желтая струя пламени вспыхнула, словно молния, на месте этих танков-преследователей. Так вот что там происходит! К счастью, это действуют парни с Panzerfäuste! В последние дни наша авиация, несмотря ни на что, смогла сбросить нам на парашютах медикаменты и боеприпасы, включая эти переносные противотанковые гранатометы, призванные вселять ужас в русских танкистов.

Пару минут спустя, даже раньше, еще два танка постигла та же судьба, а четвертый предпочел ретироваться с поля боя под шумные одобрительные возгласы наблюдающих товарищей! Два танка подбиты и теперь горят, окутанные черным дымом. Третий пытается отступить, но с одной только уцелевшей гусеницей далеко не уйдешь. Он крутится на месте, как раненое насекомое. И только в нем одном открывается башенный люк, и из него выбирается явно раненый танкист, который быстро скрывается за холмом. Никому больше не удалось выбраться из других горящих танков. Смерть противника – все равно человеческая смерть, но эта короткая схватка дает нам новую надежду на то, что мы выберемся из этой передряги, поощряет нас не ослаблять усилия. Она укрепляет наши сердца; дает веру в то, что не все еще потеряно – пока мы верим в это благодаря своим стойкости и мужеству.

После этой интермедии мы продолжаем путь с легким сердцем. Мы останавливались для того, чтобы ничего не упустить из представления; мы словно оказались в разделе новостей Deutsche Wochenschau (немецкий пропагандистский киножурнал времен Второй мировой войны, выпускавшийся в 1940–1945 годах. – Пер.), только более реалистичных, можно сказать, находясь в оркестровой яме. Уже около 9:00, и мы продолжаем идти, однако на горизонте ничего такого, что могло бы заставить нас воскликнуть «Победа!». Порой коридор прорыва то расширяется, то сужается, но обрамление из русской артиллерии всегда на месте, то ближе, то дальше от нас, но никогда и нигде не прерывается! Мы стараемся идти более или менее по центру, но из-за плотного огня нам приходится петлять. Обычно можно найти более надежное укрытие, приблизившись к орудиям и войдя в их мертвую зону, но под огнем прямой наводкой такое невозможно.

Когда мой желудок сжимается от голода, я достаю из кармана одно из яиц, прихваченных в Новой Буде, или то, что я оставил на память о поросенке, заплатившем жизнью ради спасения нас от голода в Шендеровке. Яйца на любой вкус, потому что к ним в кармане прилипли остатки сахара-сырца, табачные крошки – остатки былой роскоши – и пыль, которая обычно скапливается на дне любого кармана. Все это стерлось в муку, и теперь у сахара-сырца привкус табака или свинины и даже табак отдает сахаром. Но важно лишь подавить чувство голода, проглотить хоть что-то, дабы наполнить желудок.

Движемся мы не очень быстро, потому что каждый раз снаряды рвутся близко от нас, заставляя бросаться на землю, искать хоть какое-то укрытие, потом снова вставать и высматривать просвет или более простой путь выхода. Это одно из тех мгновений, та самая точка, избранная судьбой, чтобы остановить движение вселенной, момент пустоты и оцепенения!

Мне кажется, будто я медленно выплываю из ниоткуда! Не вижу ничего, кроме серого неба с темными облаками, из которых сыплется легкий снег. Вдруг замечаю двух товарищей из моей роты, Люкса и Домини. Они озадаченно смотрят на меня и что-то говорят. Вижу, как движутся их губы, но ничего не слышу! Какое странное ощущение! Они смотрят друг на друга и коротко переговариваются. Затем медленно, словно с сожалением, поворачиваются и уходят, исчезая из поля моего зрения! Все опять пропадает. Видимо, я снова теряю сознание. Но что приводит меня в чувство? Что за сон я покидаю? Мне не видно другого горизонта, кроме того, что находится на уровне моих глаз, а это уровень степной травы. Звук, который слышу, – это рев двигателя вместе с характерным лязганьем гусеничных траков. В поле моего зрения попадает танк, в 30, 40, 50 метрах от меня? Трудно сказать, но мне кажется, что в данный момент он метрах в тридцати. Сначала танк движется зигзагом, словно колеблется, ищет неизвестно что. Затем приближается и в поле моего зрения попадает его борт с советской красной звездой, в чем я совершенно уверен!

То, что я вижу, заставляет меня застыть от ужаса и моментально приводит в полное сознание. Танк выбрал несколько лежащих на земле тел, возможно еще шевелящихся, в качестве своих целей. Он давит их и поворачивается на месте, дабы наверняка достичь желаемого результата. Мне отчетливо видно лицо человека, который еще жив и чье тело исчезает под гусеницей танка. Лицо становится красным, словно вот-вот взорвется, как будто кровь готова брызнуть через все его поры! Когда танк снова поворачивается на месте, я вижу оторванный от формы рукав, застрявший между двумя траками и поворачивающийся вместе с ними, а в рукаве сама рука, заканчивающаяся кистью! Вижу, как эта рука, вместе с гусеницей, делает несколько полных оборотов, каждый раз ударяясь о броню над траками! Сдерживая дыхание, я не шевелюсь, опасаясь привлечь внимание этих современных гуннов! Танк движется дальше, и немного поодаль я вижу еще два, вымещающие свою ярость на лежащих в снегу раненых, безоружных и беззащитных, оказавшихся в их власти! Ничего подобного я никогда не видел с нашей стороны. Поэтому не в состоянии понять такую свирепую кровожадность. Мы что было сил сражались против режима, который они пытались нам навязать, но никогда не позволяли ненависти овладевать нашими сердцами! Никогда не испытывали ненависти к солдатам, сражавшимся против нас!

Вскоре танки удаляются и шум стихает, однако увиденное мной навсегда запечатлеется в моей памяти! И снова я уцелел, но сколько еще раз мне повезет? Тут до меня доходит, что я ранен. Все это время я не осознавал этого, пока не пришел в сознание. На этот раз я и зритель, и, в то же время, исполнитель главной роли в своей собственной трагедии!

В поле моего зрения снег и неровности почвы во всех их мельчайших подробностях. Вижу сотни холмиков и пучков степной травы, закрывающих от меня безрадостную перспективу, и что-то вроде парящего повсюду в воздухе легкого марева. Все очень сильно отличается размерами по сравнению с тем, что видит стоящий на ногах человек. Все еще не веря в то, что случилось со мной, я пытаюсь понемногу смириться с правдой, боясь при этом испугаться собственных страхов и истинного положения вещей. Медленно возвращается способность здраво мыслить, потом исчезает и вновь возвращается, уже более настойчиво. Постепенно, сперва неуверенно, все становится на свои места, и мало-помалу я остаюсь один на один с единственным предположением, которого всегда боялся, с наихудшим из всех вариантом – быть раненным и в полном сознании, но пригвожденным к земле, предоставленным на милость других, на милость жестокого и кровожадного противника, от которого не стоит ждать ни малейшего милосердия.

Пытаюсь подняться и тут же падаю обратно. Все, на что я способен, – это перевернуться и опереться на колено. Тогда-то я и замечаю, что с моей левой ногой что-то не так. Потеряна? Не знаю, но наверняка сломана. Встать нет никакой возможности! Две робкие попытки показывают, что малейшее усилие шевельнуть ногой вызывает мучительную боль. Да, самое худшее в том, что я не могу двигаться. Ранение одной или обеих рук, даже ранение туловища позволило бы мне продолжать движение, но что теперь? Ощущения возвращаются, и я чувствую боль в правой части головы. Машинально касаюсь этого места рукой и подношу липкие пальцы к глазам. Какой ужас! Кажется, это фрагменты мозга! На самом деле я не очень-то представляю себе, как они выглядят, потому что никогда их не видел, но это очень походит на то, как я их себе представляю. Больше я голову не трогаю, только размышляю. По спине пробегает дрожь. Разве можно видеть частицы своего мозга на собственных пальцах и одновременно осознавать это? Это просто безумие, но о чем еще можно думать в подобных обстоятельствах? Какое-то время я не осмеливаюсь даже пошевелиться, ибо боюсь умереть!

Вдруг я вспоминаю, что был не один! Что стало с моими товарищами? Высматриваю их и справа вижу безжизненное тело Андре Бордо с размозженным черепом и залитой кровью грудью! До меня тут же доходит, что это его мозг прилип к моим голове и волосам! Узнать его нелегко, но я знаю, что это Андре. Он носил ботинки до лодыжек, а Дельрю был обут в сапоги. Кроме того, у Андре медаль «ветерана» рексистского движения. Поскольку я шел между ними, то понятно, что нахожу Дельрю слева от себя. Он лежит здесь, превращенный в месиво, его живот, грудь изрешечены осколками и залиты кровью! Сегодня я одним махом потерял еще двоих друзей, двух добрых товарищей, и по иронии судьбы они держались ко мне поближе, полагаясь на мою счастливую звезду! Они мертвы. А я еще на этом свете, по крайней мере пока. И я один!

Множество мыслей набросилось на меня и перемешалось в голове. Поток эмоций, порой противоречивых, но я должен в них разобраться. Сначала самое важное, остальное потом. Могу сказать, это вопрос жизни и смерти, но вовсе нет необходимости думать о последней, по крайней мере пока. Я должен попытаться спастись. Никакой паники! Не ставить под угрозу единственный шанс выжить. Не подвергать сомнению ни единую возможность уцелеть, которую стоит обдумать, обдумать хладнокровно. Нужно подвергнуть себя инвентаризации. В моей левой ноге засело несколько осколков, и она сломана. В этом никаких сомнений. Открытый перелом, и из раны торчит обломок берцовой кости. Другая нога тоже повреждена, как и правая стопа. Это точно. Дыры в моем ботинке подтверждают это, но я не могу определить, насколько серьезно ранение. Туловище не получило ранений, во всяком случае серьезных. Тут я ничего не вижу и не чувствую. Что до головы, то, похоже, она не повреждена, на ней только прилипшие к волосам фрагменты мозга Андре.

В том состоянии, в котором я нахожусь, я не могу справиться сам, я даже не могу встать! Кроме того, я не могу ждать конца. Это не бесстрашие; это не более чем ясность сознания. Позднее, если выкарабкаюсь, я всегда могу сказать себе, что доказал свою стойкость. Будем считать, что это не более чем хладнокровие. Мне много что нужно доказать самому себе! Кроме того, здесь нет свидетелей, если не считать оцепенелых или поглощенных мыслями теней, что бредут к тому же самому пункту, расположенному где-то там, на западе или юго-западе! Я не должен терять хладнокровия! Чтобы проникнуться этой мыслью, повторяю это себе несколько раз.

Поначалу мне казалось, будто я не желаю видеть очевидное, но на самом деле это происходит из-за потери сознания и из-за того, что я еще не полностью пришел в себя. В то же время мне необходимо трезво рассуждать, взбодрить себя, собрать все свои силы, и тогда успокоиться будет легче. Предоставленный самому себе, я боюсь, что меня ослабит вид жалкого состояния других, поскольку вокруг меня творится кромешный ад! Любой ценой мне следует обрести ясность мыслей и найти выход из положения. Вот он я – бессильный и беспомощный, с одним лишь страстным желанием выжить и обрести свободу! Но, с другой стороны, я любой ценой не должен попасть живым в руки русских. В этом я поклялся себе, раз и навсегда, уже давно, зная, что меня ждет, и не собираюсь менять свое решение, особенно после того, как видел сегодня их зверства по отношению к раненым. Сейчас другого выбора нет. Я твердо решил, и желание не попасть в плен живым запечатлелось в моей голове и моем теле так же прочно, как и желание жить – но не любой ценой!

Что наводит меня на мысль проверить свое оружие. В каждом ботинке все еще по гранате на рукояти, которые не взорвались только чудом. Пистолет в кобуре, но я не могу найти свой автомат. Само наличие оружия уже успокаивает меня. Вдруг я вспоминаю склонившиеся надо мной лица Люкса и Домини. Может, мне это привиделось? Уверен, что помню их взгляд, исполненный страдания или страха двоих уцелевших людей при виде своего мертвого товарища. Наверняка они сочли меня мертвым. Много позже они скажут мне, что им и в голову не пришло, что мозги на моей голове чужие! Будучи в полузабытье, я видел их широко открытыми глазами. Сначала как расплывчатые тени, но потом зрение прояснилось, и я отчетливо разглядел и узнал их лица. Нужно что-то предпринять, нельзя бесконечно предаваться размышлениям.

Если мои мысли стали связными, значит, я прихожу в себя, потому что силы понемногу возвращаются ко мне вместе с желанием выбраться отсюда. Я не знаю, как далеко нужно двигаться, чтобы обрести свободу. Но я приказываю себе ползти, волоча за собой ноги, которые более не в состоянии держать меня! И я начинаю ползти, бросив последний взгляд на своих товарищей, которых оставляю здесь. Чтобы двигаться, у меня есть только локти, и каждый раз, когда я отталкиваюсь ими, чтобы продвинуться вперед, ощущение такое, будто кто-то пытается оторвать мою левую ногу. Правая не болит, по крайней мере не так сильно. Скоро я понимаю, что так я далеко не уйду, но все равно проползаю 50, 100, может быть, даже 200 метров. Мне пришлось отдыхать множество раз. Шинель на локтях порвана насквозь, и даже рукава кителя протерты до дыр! Мерзлая земля тверда и практически повсюду утыкана осколками снарядов, изрыта тысячами воронок. Она словно огромный лист наждачной бумаги. Останавливаюсь, но, сцепив зубы, снова ползу, всякий раз на все более короткую дистанцию. И все равно нужно напрячь все свои силы, чтобы выбраться отсюда!

Я постоянно вижу людей, бредущих на запад, поодиночке или небольшими группами. Но как я могу просить их о помощи, обременить себя раненым, которого придется нести, когда у них самих, хоть и не раненных, и без того мало шансов пробиться? Я не могу заставить себя попросить мне помочь. Не думаю, что дело в моей гордости. Скорее я считаю это суровой действительностью. Действительностью, с которой все мы столкнулись с самого начала этой кампании. Как я могу просить этих измученных и истощенных людей нести меня на себе бог знает куда? И ко мне снова приходит мысль, что, быть может, стоит положить конец своим страданиям, и, дабы успокоиться, я ощупываю гранаты и пистолет. Не знаю ни сколько метров мне удалось преодолеть таким манером, ни сколько блошиных прыжков я сделал, ни сколько времени у меня на это потребовалось. Мне кажется, что до того момента, как меня ранило, я шел от Шендеровки четыре с половиной часа, а может, и меньше. И сколько их еще пройдет, прежде чем я окажусь в безопасности?

Я не оставил надежду до конца, но продвигаюсь на все меньшие и меньшие расстояния. Разумеется, я ослаб, но, кроме того, мои локти стерты до мяса и болят все сильнее. Иногда обломки бедренной кости цепляют друг друга, и тогда боль пронизывает меня до самого мозга! Она невыносима, но мне приходится терпеть, не позволяя себе потерять сознание, иначе всему конец. Тем не менее боль часто доводит меня до обморочного состояния. Во время од ной из таких коротких передвижек позади меня по-немецки окликает голос. Я тут же останавливаюсь, и окликнувший уже рядом со мной. Он едет верхом и спешивается, чтобы поговорить со мной. Он считает, что дела мои плохи и что я слишком молод, чтобы умереть, хотя здесь хватает и других, которым не лучше, чем мне! Ему лет сорок пять, хотя может быть и на 15 лет меньше, учитывая двухнедельную бороду и то, через что он прошел! Он заметил у меня шеврон «Валлонии» и высказал свое восхищение. Он наслышан о доблестных подвигах нашей бригады.

Он спрашивает, смогу ли я удержаться на лошади! Вот оно, мое спасение! Я отвечаю, что да, смогу, но не заберусь на нее. Он улыбается и говорит, что поможет мне. Его улыбка полна такого сочувствия, такого ободрения, что я говорю себе – спасен! Он большой и сильный, поэтому, придерживая лошадь за поводья, без труда усаживает меня в седло. Моей ноге ужасно больно, и я думаю, что свалюсь в обморок, но помалкиваю. Он придерживает лошадь и идет рядом со мной. Рассказывает, что он из то ли 46-го, то ли 47-го – точнее не могу сказать – артиллерийского полка вермахта. Теперь мне видно, как по степи бредет множество лошадей, бредет во всех направлениях, но в основном на запад, словно им тоже известно, что свобода находится в том направлении. Я говорю об этом артиллеристу, и он сообщает, что на самом деле всех лошадей выпустили на волю, раз уж им больше нечего тащить. Немного погодя несколько лошадей оказываются в пределах нашей досягаемости, и мой немецкий товарищ без особого труда ловит одну. Теперь, когда он верхом, меня не мучит совесть, что я еду, а он идет.

Чувствую себя неплохо, хоть нога и причиняет мне сильную боль. Я мог бы попытаться усесться на лошади поудобнее, но на каждой выбоине, при каждом шаге вес лошади словно тянет ее вниз. Я отчетливо чувствую перелом посредине бедренной кости, там, где нога болтается в такт поступи лошади, но не издаю ни звука. С момента ранения мне кажется, что нас не обстреливают, или мне это только кажется? Не могу сказать наверняка. Я вдруг подумал об этом, потому что услышал возобновившийся обстрел, по крайней мере грохот взрывов где-то ближе. Верхом я чувствую себя более уязвимым, чем пешим, но что тут поделать? В седле я представляю собой цель значительно крупнее и привлекательнее для артиллеристов, но у меня нет выбора! Когда снаряд взрывается чуть ближе, менее чем в 100–200 метрах от нас, лошадь шарахается, что каждый раз отдается болью в ноге. Тогда мы передвигаемся зигзагами, петляем, постоянно меняя направление, дабы немного усложнить жизнь русским артиллеристам, которые, возможно, думают, что стреляют по мишеням на полигоне. Вдруг я взлетаю, и жуткая боль пронизывает все мое тело, когда лошадь прыгает и вместе со мной заваливается на правый бок. В момент падения меня насквозь пронзает страшная боль, но лишь моя правая нога остается придавленной седлом и лошадью, которая еще немного бьется в конвульсиях, но, похоже, уже испускает дух. Мой немецкий товарищ соскочил с седла и, осмотрев сначала меня, избавляет от мучений бедное животное. Освобождает меня и оттаскивает в сторону, спрашивая, не получил ли я новых ранений. По-моему, нет, поскольку я не чувствовал ничего, кроме толчка лошади и падения. Не знаю, куда ее ранило. Должно быть, она лежит на ране, но, судя по морю крови, хлещущей из нее и окрашивающей снег вокруг, ранение тяжелое. «Pech – не везет, – говорит мой товарищ, – но, к счастью, у тебя нет новых повреждений. Ты выкарабкаешься. Подожди немного, пока я не поймаю другую лошадь». И уходит. А я боюсь, что больше его не увижу! Вернется ли он? Не случится ли с ним что-нибудь? Однако не проходит и пятнадцати минут, как он возвращается. И приводит бурую с белым лошадь, значительно крупнее первой, явно из породы тяжеловозов. Снимает с мертвой лошади седло, кладет его на новую и затягивает подпругу, что не так просто, поскольку седло ей не по размеру. Когда он снимает седло, я вижу, что брюхо мертвой лошади полностью разворочено! Это могла быть только бронебойная пуля из противотанкового ружья, потому что пулеметные таких огромных дыр не оставляют. В очередной раз я увернулся от пули.

Немного погодя мы возобновляем движение на запад (юго-. – Ред.). Артиллерийский огонь то стихает, то возобновляется, только чтобы снова прекратиться. Мы немного скачем рысью, следуя по склону небольшой впадины, которая несколько сотен метров прикрывает нас. Здесь мы делаем остановку, и мой спутник предлагает мне сигарету. Я не курил уже два или три дня. Здесь, прислонившись к невысокому склону, сидят и другие люди, такие же, как и мы. Докурив, мы продолжаем путь. Когда же мы доберемся до цели? Сколько нам еще ехать? Похоже, очень долго, так как я ранен и мы движемся очень медленно, но мой ангел-хранитель наверняка не хочет причинять мне страданий больше, чем я могу вынести.

С неба на нас сыплется легкий снег, и снова поднимается холодный ветер, но я рад этому снегу, потому что он создает защитную завесу от огня прямой наводкой. Пока снег идет, хоть и не слишком обильно, в нас могут попасть только случайно, и меня это вполне устраивает! Ближе к полудню попадаем в заболоченную местность, лошади отказываются туда идти, и нам приходится в очередной раз ехать в объезд, севернее. Проехав 10–15 минут, мой товарищ, едущий впереди, останавливается и прислушивается. Моя лошадь останавливается позади, и я тоже вслушиваюсь. Мгновение спустя я слышу крики со стороны болота, но очень далекие, словно приглушенные падающим снегом. Нам не видно дальше 100 метров, может быть, даже меньше. Как бы пристально мы ни вглядывались, не можем ничего разобрать. Возможно, кто-то пытается выбраться из этой грязи, этой мерзкой жижи, но мой товарищ говорит, что мы не можем ничем ему помочь. Я вижу, что он чувствует себя таким же виноватым, как и я, но он прав. Что тут поделаешь? Он один, а я ранен и на его попечении! По моей спине пробегают мурашки, хотя, быть может, это всего лишь игра моего воображения, потому что мне показалось, будто я услышал крик «Бур-гунд-цы!». С тяжелым сердцем, с глубоким сожалением в душе мы уезжаем! Даже почти 50 лет спустя я продолжаю думать об этом! Я никогда не забывал и не пытался забыть этого. Угрызения совести не оставляют меня, несмотря на то что я убежден, что мы не могли, действительно не могли ничего поделать, что я был не в том состоянии, чтобы попытаться что-то сделать, так же как и мой товарищ.

Снег прекратился. Мы едем 15–20 минут. И снова натыкаемся на группы по пять, десять, пятнадцать человек. Вдруг артиллерийский обстрел прекращается! Теперь началась стрельба из автоматического оружия, пулеметов, и ведется она справа, не слишком далеко от нас. Я ложусь на лошадь, чтобы слиться с ней, и прижимаюсь головой к гриве. Дабы не раскачиваться в седле, сдвигаюсь как можно дальше вперед и теперь могу, обхватив животное за шею, повиснуть на ней. Запах лошади щекочет мне ноздри, а жесткая грива царапает щеки. Я пытаюсь держать голову под прикрытием лошадиной шеи, но, в то же время, стараюсь определить, откуда ведется огонь. Правее нас уровень поля плавно идет на подъем, и мне кажется, что обстрел должен вестись с самого высокого места, которое довольно далеко, в 400–500 метрах от нас, но мне его не видно.

В тот самый момент, когда я изучаю горизонт, начинается новый обстрел; повсюду вокруг свистят пули. Стараюсь сделаться как можно меньше, поскольку совершенно очевидно, что целятся именно в нас, мы их мишени! Очень неприятное ощущение, когда тебя, беззащитного, покалеченного и неспособного укрыться, выбрали в качестве цели! А спешиться и укрыться за лошадьми, даже если бы я смог, для нас тоже не выход. Мы бы еще дольше рисковали, пока нас все равно не достали бы. Поэтому мы решаем ехать дальше. Однако немного погодя, в тот самый момент, когда новый обстрел разрывает воздух и над моей головой свистят пули, лошадь встает на дыбы, и я едва не падаю с нее. У меня такое ощущение, что все мышцы животного вдруг отвердели, словно завязались в узлы. Мой товарищ тут же понимает, что происходит, и хватает узду моей лошади, чтобы успокоить, сдержать ее. Это непросто, и, не отпуская мою лошадь, он спрыгивает со своей. Я чувствую легкий удар, ничего больше. Локоть чувствует тепло как раз в том самом месте, где мой плащ прорвался в результате моего утреннего ползанья на животе. Я сразу же понимаю, что это лошадиная кровь, понемногу, но непрерывными толчками вытекающая из ее шеи! Мой артиллерист стаскивает меня с седла и укладывает на землю – точно так же, как это сделал бы крепкий санитар. Что не избавляет меня от встряски и толчков, от боли. Я стискиваю зубы, чтобы не кричать и не мешать своему спасителю. Все это происходит под непрерывным огнем и под аккомпанемент свиста пуль вокруг нас. Артиллерист и эту, уже вторую лошадь избавляет от мучений двумя выстрелами из пистолета.

Я лежу в снегу и ожидаю, что будет дальше. Больше всего меня беспокоит, что я не хозяин своей судьбы и даже не в состоянии хоть сколь-нибудь серьезно повлиять на нее. Поэтому я чувствую себя беспомощным. Правая рука затекла, стала холодной и вялой. Левой рукой я массирую предплечье и удивляюсь, чувствуя боль! Закатываю рукав и вижу застрявшую в середине предплечья пулю. Она засела неглубоко в мышцах, и треть ее торчит снаружи! Задумываюсь, что лучше сделать – не трогать или попытаться извлечь? Крови почти нет, лишь маленькое пятно вокруг нее. Возможно, я вызвал кровотечение, когда массировал предплечье. Пальцы онемели и слишком слабы, чтобы вытащить пулю. Подношу руку ко рту и вцепляюсь в пулю зубами. Она выходит без всякого усилия, без малейшей боли. Ее остановила кость. Я думаю, что лучше бы рана немного кровоточила, чтобы очиститься, но вытекает всего несколько капель, которые тут же сворачиваются или замерзают. Я встречаюсь глазами с артиллеристом, который вопросительно смотрит на меня. Заметив пулю, он изумленно покачивает головой, как бы говоря: «И чего только с тобой не случается!» Мы недолго изучаем пулю и делаем вывод, что она попала в руку после того, как пробила шею лошади. Она была уже на излете, иначе, несомненно, перебила бы кость. Я спокоен. Боли нет, и два-три дня спустя от раны останется лишь небольшая корочка. Определенно, я не могу ответить на вопрос, который задаю себе, – счастливчик я или нет? В конце концов решаю, что да, особенно когда вспоминаю тот ад, через который мы прошли в последние несколько недель. Даже если кому-то другому посчастливилось выбраться из него без малейшей царапины. Вряд ли можно назвать большой удачей быть дважды раненным в один день, но зато какое везение встретить того, кто вытащит меня из этого ада! Плюс пустяковое ранение во второй раз. Пулевые ранения можно считать «удачными» лишь при условии, что они не задевают жизненно важные органы или пули не разрывные, какие часто использует противник. Они немного надпиливают кончик пули, чтобы, попадая в плоть, она раскрывалась.

Что нам теперь делать? У моего ангела-хранителя нет недостатка ни в находчивости, ни, самое главное, в упорстве. Он пользуется перерывом в обстреле, чтобы усадить меня на свою лошадь, и продолжает путь, ведя лошадь в поводу. Мы берем чуть левее, чтобы избежать обстрела, по крайней мере на открытой местности. Здесь дорога идет немного на подъем. Надеемся, что русские стрелки не устроили засаду наверху. Когда наконец добираемся туда, мой товарищ останавливается, и нас поражает представшее перед нами неожиданное зрелище! В раскинувшейся впереди и чуть ниже нас степи сотни и сотни человек, стоящих, лежащих, ожидающих неизвестно чего, возможно, какого-то чуда! Еще там движутся повозки и два-три гусеничных транспортера, неизвестно каким образом уцелевшие, пройдя сквозь этот шквал металла и огня! Здесь, среди людей, даже лошади. Одни тоже лежат, другие стоят или разбредаются в разные стороны, словно могут обрести свободу в каком-то другом направлении.

Когда мы присматриваемся повнимательнее, то понимаем, что удерживает здесь всех этих уцелевших. Здесь проходит речная долина, разрезающая степь перед нами на две части. И в ней течет стремительная река, преграждающая путь к противоположному берегу, где местность волнами поднимается к возвышению вроде того, на котором мы сейчас стоим. Когда мы приближаемся, пробираясь между группами людей и осторожно обходя лежащих на земле, я вижу тех, кто бросается к этим ледяным водам, бурлящим у наших ног, в полутора метрах ниже берега. Говорят, это река Гнилой Тикич. Она не очень-то большая, но все равно где-то от 20 до 30 метров шириной. С другой стороны, река довольно глубокая и несет огромные льдины. Чуть правее значительный участок реки все еще покрыт льдом, и кое-кто пытается осторожно перебраться по нему через реку. Трое или четверо достигают противоположного берега, не замочив ног. В тот самый момент, когда я смотрю, как двое, соскальзывая, взбираются на крутой берег, до меня доносится топот копыт и громыхание повозки. Я нахожусь в 20 метрах от реки. Когда повозка проносится в нескольких метрах от нас, я вижу около десятка раненых, лежащих вперемежку, и словно обезумевшего возницу. Кажется, он и в самом деле сошел с ума и стегает своих лошадей, чтобы заставить перейти с рыси на галоп. Все следят за ним, ни на мгновение не сомневаясь в том, что сейчас произойдет. Ну и дела! А он продолжает мчаться так, словно перед ним ничего нет, и направляет повозку прямо к реке, к тому месту, где она еще покрыта льдом.

Все, кто находятся здесь, с недоумением смотрят на лошадей и подводу с ранеными, когда они покидают берег и вылетают на лед реки. Лед, разумеется, сразу же проламывается, и мне видна большая льдина, встающая на попа и накрывающая собой подводу, которая моментально исчезает, поглощенная рекой! Несколько вскриков, и все кончено. Уже в отдалении, поскольку течение здесь стремительное, я пару раз замечаю лошадиную голову или тело, на мгновение всплывающее среди льдин, чтобы снова тут же исчезнуть, теперь уже навсегда! Никто не успел даже пошевелиться, сделать хоть что-нибудь, все произошло слишком быстро! Судя по взглядам, которые я встречаю, никто и не вспомнит об этом, никто не запомнит то, что только что случилось у них на глазах! Все это просто невероятно. Никто не успел хоть что-либо предпринять. Мы всегда думаем, будто уже видели самое худшее, однако стена ужаса возвращается к нам с каждым мгновением!

Я вижу, как с места трогается chenillette, и на мгновение решаю, что еще один сошел с ума. Но нет, транспортер движется к реке очень медленно, и за несколько метров до берега водитель спрыгивает с него. Машина погружается в воду, исчезает и больше не появляется. Река глубже, чем думал водитель. Потом другие сталкивают телегу в реку, в том же месте, где утонул транспортер, однако течение уносит ее. Нет, это не путь к спасению! Мне очень быстро становятся понятны намерения тех, кто топит свой транспорт в реке.

Слева от нас небольшая рощица, но все усилия нескольких человек срубить ветви и даже несколько молодых деревьев, чтобы построить пешеходный мост, безуспешны. Течение уносит все, а деревья слишком короткие. Несколько человек отправляются по левому берегу вверх по течению, другие вниз, надеясь отыскать мост, другой путь к спасению. Затем возвращаются, не обнаружив ничего. Некоторые уходят еще дальше и не возвращаются. На что нам остается надеяться? Я не могу смириться с тем, чтобы после всего проделанного, после всего пережитого за последние дни сложить здесь свои кости. Если это неизбежно, то в любом случае пусть завтра и в другом месте! Но только не здесь и не сейчас! Артиллерист, которого буду звать Фриц, поскольку я так и не узнал его имени, не теряет времени даром. Он уходит и возвращается с другой лошадью, которую оседлывает. Что до меня, то я и не слезал с седла.

Фриц говорит мне, что нам надо идти дальше и что, если мы останемся здесь, нам не на что надеяться. Мы поплывем через реку, и он объясняет, что лучший способ удержаться на лошади – это тот, который я только что использовал. Тем не менее он связывает стремена под животом лошади, чтобы я мог опереться хотя бы на правую ногу, более здоровую. Пока Фриц занимается этим, я вижу офицера, о котором мне говорили, что это генерал Гилле. Но я слишком далеко, чтобы узнать его, даже если это и он. Офицер как ни в чем не бывало раздевается и сворачивает свою одежду в узел, который перетягивает ремнем. Затем раскручивает за ремень узел и бросает его в сторону другого берега. Река в этом месте, кажется, немного сужается, но я все равно не вижу, прибило ли узел к противоположному берегу. Генерал бросается в воду, не снимая фуражки, которая всплывает, когда он уходит под воду. Всплыв наверх, Гилле хватает фуражку, водружает на голову и плывет к другому берегу. Вот вам человек, которому, должно быть, уже за шестьдесят и который не колеблясь прыгает в ледяную воду, помимо всего несущую еще и большие льдины. Не вижу причины, почему и я не могу поступить так же, хотя и раненный, но верхом на лошади. Однако в тот момент, когда нужно сделать длинный прыжок, моя лошадь упрямится. Видимо, боится реки, если только не пневмонии. Фриц подстегивает ее парой ударов по крупу, а я изо всех оставшихся сил вцепляюсь в лошадь, напрягая каждый свой мускул. Со второй попытки лошадь сдвигается с места и вдруг прыгает в реку. Меня бросает вперед, и я уже думаю, что перелечу через ее голову прямо в воду, но в самый последний момент меня удерживает правое стремя. В то самое мгновение, когда лошадь выныривает на поверхность, меня перекашивает вправо, потому что левая нога не может сжимать бок лошади так же, как правая, не может удержаться в стремени. Боль заставляет меня стиснуть зубы, но я умудряюсь избежать падения. Я промок по самые плечи, с лица стекает вода. Сейчас я погружен в нее до пупка и совсем не чувствую тела ниже его. Невероятно холодно, но я жив, по крайней мере пока. Если бы не голод и усталость, мне было бы легче все перенести, но в таких условиях что было, то было!

Моя лошадь торопится добраться до другого берега, и, обернувшись в седле, я вижу, что парень, прыгнувший в воду вслед за мной, держится за лошадиный хвост. Все стараются как могут! Моя лошадь борется с течением. Ее движения, порой резкие, причиняют мне неописуемую боль. Течение плотно прижало мою раненую ногу к боку лошади. Это очень больно, но я креплюсь. Что толку причитать и жаловаться, какой в этом прок? Да и не в моих это правилах. То, как Фриц смотрит на меня, ободряет. Он словно хочет сказать: «Получается, все идет как надо, мы прорвемся!» Но когда лошадь достигает берега, возникает новая проблема. Берег обрывистый, словно стена в полтора метра высотой, и лошадь не может на нее взобраться. Поэтому я смотрю влево и вправо, но нигде не вижу более удобного места! Каждый раз, когда лошадь пытается выбраться на берег, я испытываю адские муки. Каждый раз ее передние копыта соскальзывают и она тяжело плюхается в воду. Я немного обеспокоен, потому что чувствую, как лошадь все больше и больше нервничает, и боюсь, как бы она не ударилась в панику. Пока животное сносит течением, я вижу, как Фриц, не отпуская лошади, спрыгивает в воду. Ему удается взобраться не берег, и, с помощью двоих товарищей, которые уже здесь, он помогает выбраться и своей лошади. Потом они направляются ко мне и проделывают то же самое со мной и моим животным. Я стискиваю зубы и прикусываю губы с такой силой, что из них течет кровь. Лошадь сопротивляется и бьет копытами так резко и яростно, что раза три я нахожусь в полной уверенности, что наверняка свалюсь в воду и меня унесет течение! Как нелепо было бы сгинуть так близко от спасения, утонуть в реке. Ведь я больше не сомневаюсь, что свобода ждет нас именно здесь!

Когда лошадь выбирается на твердую почву, двое немцев помогают Фрицу снять меня с седла и усадить на землю. Вытекающая из моих ботинок вода и мокрая одежда пропитывают снег вокруг меня. Немцы снимают с меня плащ и китель, выжимают их и быстро надевают назад. Затем проделывают то же самое со своей одеждой. В это время еще несколько человек переплывают реку, и среди них тот офицер, которого я видел немного раньше. Он уже снова натянул на себя одежду и помогает другим связывать концами ремни, полосы ткани и веревки, которые они протянут через реку, чтобы помочь остальным переправиться. Парни усаживают меня обратно в седло, и я обнаруживаю, что вся моя одежда замерзла, стала твердой и хрупкой. Я с трудом сгибаю локти, заледеневшая одежда не дает им двигаться! Мы медленно поднимаемся по пологому склону правее состоящей из кустов рощи и наконец добираемся до вершины холма.

Первое, что мы видим, – это один, два, три танка! Моментальный испуг, что они могут оказаться русскими, быстро проходит, когда мы узнаем в них своих! Две «Пантеры» и один «Тигр». Вот теперь время дать волю чувствам! Мы прорвались, мы спасены! По крайней мере мы, поскольку многие все еще остаются в окруженном котле, во власти русских. В этих трех танках кроется причина того, почему русские не обстреливают толпы безоружных людей на берегу реки, где они находятся под защитой немецких танков. Русские уважительно относятся к этим трем танкам с их мощными орудиями, однако, под прикрытием второго холма, они могут мешать тем, кто делает последнюю попытку спастись!

Поднявшись к нашим танкам, мы слышим приветствия и одобрительные возгласы! Танкисты из 1-й танковой армии с сочувствием смотрят на нас. Позднее я узнаю, что им тоже пришлось несладко. Около 80 километров они прорывались (с 11 февраля) через русские позиции, чтобы прийти нам на помощь, однако удалось это лишь нескольким танкам. Рассеявшись небольшими группами вдоль Гнилого Тикича, они создали укрепленные позиции для того, чтобы соединиться с нами. Не всем нам удалось выйти в намеченное место, вот почему им пришлось рассредоточиться, чтобы оказать помощь всем нам. Труднопроходимая местность и река помешали им пройти дальше, и основная масса танков не смогла продвинуться так далеко, поскольку им приходилось сражаться со сложным рельефом больше, чем с русскими, намеревающимися остановить их! Это танкисты из LAH, танковой дивизии СС лейбштандарт «Адольф Гитлер». Я вдруг почувствовал себя в полной безопасности!

Фриц спрашивает, могут ли они позаботиться обо мне, и они показывают на группу домов в 200–300 метрах отсюда. Там принимают прибывающих раненых. Когда он передает меня на попечение медиков, я хочу попрощаться и выразить ему свою безмерную благодарность. Спрашиваю, как его зовут и откуда он. Но он смотрит на меня, качает головой и говорит – нет! Говорит, это не имеет значения. В любом случае, говорит он, я еще вернусь. «Сегодня еще увидимся». Я недоуменно смотрю на него. Тогда Фриц объясняет, что возвращается в окружение на поиски других раненых!

Мгновение я смотрю на его лицо, заросшее щетиной, осунувшееся от усталости, которое мне кажется более серьезным, чем прежде. Я вижу его лишь несколько секунд, потому что он быстро разворачивается и уходит. Садится на свою лошадь, а другую берет в поводу. Вижу, как он, не оборачиваясь, исчезает в том направлении, откуда мы прибыли. Я не успеваю прийти в себя, поскольку глубоко взволнован! Мое горло сжало так сильно, что я не могу произнести ни слова. Стискиваю зубы, дабы не выдавать своих чувств. Среди солдат демонстрировать свои эмоции не принято! Мы должны быть сдержанными, не ронять своего достоинства! Когда мы пожимали друг другу руки, Фриц торопливо отдернул свою, как если бы не хотел «зайти слишком далеко». Хорошо его понимаю. Он сказал, что я сделал бы для него то же самое, и больше тут нечего добавить.

Вот вам человек, который сегодня рисковал ради меня своей жизнью, может сотни раз, который выполнил свой долг перед собой и передо мной – в большей степени, чем от него кто-либо мог потребовать, больше, чем обязывал долг. Никто не посмел бы упрекнуть его, если бы он этого не сделал! И этот человек собирается начать все сначала, вернуться к исходной точке! Возвращается в этот ад, в котором каждый, кто еще остается там и кто побывал в нем сегодня утром, собирается сделать все возможное или сделал все возможное, лишь бы вырваться оттуда. И какой ценой! Как много людей уже погибло, и сколько еще погибнет в попытке прорваться, и он, который знает все это, возвращается туда, полностью осознавая ситуацию, зная обо всем, что ждет его там. Он уже прошел через этот ужас со мной, но тем не менее возвращается! Ничто не может остановить его, он рвется спасать раненых! Невероятно, это просто греческая трагедия! Как говорят «Das ist Soldatenmut!» (из немецкой военной походной песни «Dorotee…». – Пер.), это настоящая солдатская отвага!

И вот я лежу на носилках перед избой и думаю о человеке, которого никогда раньше не встречал и которого никогда не забуду! Даже если проживу сотню лет. Я сглатываю слюну, я потрясен. Санитар замечает мое состояние и пытается успокоить, говоря, что Фриц вернется. Поскольку он один, то волоком затаскивает носилки внутрь и оставляет меня в первой из двух комнат, где на соломе уже лежат другие раненые. Мои часы остановились в 14:00 или в 14:10, должно быть, когда мы находились в воде. Наверно, сейчас около 14:30. Я замерз, мне очень холодно, но боль больше не чувствую. А самое главное – я страшно устал. Моя заледеневшая одежда начинает оттаивать, но очень медленно, поскольку помещение не отапливается.

Немного погодя меня приходит осмотреть доктор. Очень осторожно он разрезает мои ботинки, потому что вода в них образовала на ногах ледяные «гетры» от лодыжек до икр. Они словно шины, зафиксировавшие мою сломанную ногу, из-за чего она меня больше не беспокоила с тех пор, как вода в ботинках замерзла. Вдобавок лед унял боль и, возможно, защитил от инфекции. Доктору пришлось повозиться, чтобы сломать эту ледяную корку, потому что он боялся сильно бить по ней, дабы не причинять мне лишних страданий и еще сильнее не повредить рану. Теперь, когда лед убрали, я наконец вижу свои раны. Сейчас мне лучше понятна причина страшных болей во время пути. Доктор показывает мне место перелома и торчащую из раны кость, которую я раньше не видел из-за крови. Вокруг раны и на самой ноге множество мелких ранок, красных в центре и синюшных из-за холода по краям. Большой палец правой ноги опух и кровоточит. В икре засели осколки, а один торчит наружу. Доктор без всяких усилий и без боли извлекает из правой ноги самый большой осколок и пару помельче, однако последние выходят с сильной болью, поскольку засели очень глубоко. Он извиняется за причиненную мне боль и объясняет, что у него нет никакой анестезии. В распоряжении доктора лишь кое-какие инструменты, немного спирта и перевязочные материалы, потому что начиная с этой ночи ему приходилось заниматься серьезными случаями. Он дезинфицирует мои раны, накладывает повязки и делает из голенища сапога что-то вроде шины на левую ногу. Затем поверх накладывает еще один, очень тугой, слой повязок из чего-то наподобие полос гофрированной бумаги, которые очень жестко фиксируют ногу. Он оставляет на санитара завершение работы и уходит, чтобы облегчить другие боли, заняться другими ранами. Закончив со мной, санитар направляется в другую комнату, из которой до меня доносятся стоны. Немного погодя он возвращается и тихо говорит мне, что там лежит один из моих товарищей с тяжелым ранением, семью или восьмью пулеметными пулями в животе! Санитар просит поговорить с ним, как-то подбодрить его.

Тогда я произношу волшебное слово: «Бургундец!» Никакого ответа. Я не хочу повышать голос. Немного погодя спрашиваю чуть громче: «Бургундец?» В другой комнате слышится вздох: «Кто там?» Я называю себя. «О! Я рад! А я Айвен». Хоть голос и очень слабый, я узнал его. Он принадлежит нашему товарищу из ротной канцелярии. Я хорошо его знаю. Последний раз я видел его в Байбузах. Мне не видно его, но я слышу, как тяжело он дышит, прежде чем заговорить. Прерывающимся голосом он сообщает мне, что ему осталось жить совсем немного. Он полностью осознает серьезность своих ранений и говорит, что не выйдет живым из этой избы. Санитар, который наверняка не понимает ни слова из нашего диалога на французском, одобрительно кивает мне. Он встает и говорит, что уходит и вернется позднее. Ему нужно позаботиться о других.

Айвен не жалуется, но не может смириться с тем, что спасся от русских лишь затем, чтобы оказаться здесь и умереть от ран в этой избе, за пределами окружения! Ему, как и мне, всего 21 год! Голос его ослаб. Я вижу, что он устал, утомлен теми несколькими словами, что мы обменялись. Ему не стоит слишком много разговаривать. Я даю ему отдохнуть. В последующие часы мы сказали друг другу всего несколько слов. Меня удивляет, что двое раненых, лежащих на соломе у противоположной стены, не подают признаков жизни. Один ни разу не пошевелился, и мне на мгновение показалось, будто я услышал дыхание другого, но не уверен. Наступает ночь. В избе темно, и временами мне слышна отдаленная артиллерийская канонада. Там, в котле, еще не все закончилось!

Немного погодя возвращается санитар, который кивает мне и проходит в соседнюю комнату. Он несет что-то вроде свечи, отбрасывающей колеблющийся свет на стены и потолок. Затем возвращается ко мне и спрашивает, как у меня дела. Не так уж и плохо. Я голоден и замерз, но не жалуюсь. Одежда все еще мокрая. Зато не обледеневшая. Тихим голосом санитар сообщает мне, что они собираются хоть как-то помочь моему другу, но шансов выкарабкаться у него не более одного к десяти. И если ничего не предпринять, то их будет еще меньше. Вся проблема в отсутствии анестезии. Вскоре приходит осматривавший меня доктор, а вместе с ним еще один человек, то ли доктор, то ли медбрат. Не могу разобрать его звание. Они зажигают еще свечи и керосинки, что напоминает мне о Рождестве, но только очень печальном. Я слышу, как они что-то обсуждают тихими голосами, такими тихими, что не могу ничего разобрать. Айвен больше со мной не говорил и ничем не проявлял своего присутствия, однако я слышал, как он несколько раз простонал. Немного погодя, судя по игре теней, мне кажется, будто я вижу, как они оглушают моего товарища Айвена ударом по голове, и, более того, в этот самый момент я слышу, как он охает! Я могу ошибаться, однако именно эти детали заставляют меня так думать, особенно потому, что мне известно об отсутствии какой бы то ни было анестезии. Примерно полтора часа я был свидетелем активной деятельности в соседней комнате. Я слышал, не понимая смысла, короткие фразы и односложные восклицания, а потом – тишина. Абсолютная тишина!

Затем доктор возвращается ко мне. И сообщает, что мой товарищ мертв! Словно оправдываясь, он говорит, что испробовал все возможное, но, лишенный самого необходимого, мало что смог. Возможно, мой друг имел бы шанс выжить, попади он сразу после ранения в хорошо оборудованный госпиталь. А здесь, без всего, даже без электрического света, он был обречен. Зная это и не имея достаточного времени на операцию, он вынужден был рискнуть и надеяться лишь на чудо! Но чуда не случилось! Вечером 17 февраля, в этом мрачном месте и при печальных обстоятельствах, Айвен покинул нас!

Доктор кладет мне на лоб ладонь, чтобы проверить температуру, – а может, этот жест идет от сердца? Мне никогда этого не узнать. Совершенно очевидно, что он тоже измучен, но настроен решительно, поддерживаемый железной силой воли. Что тоже очевидно. Он выходит из избы в сопровождении своего ассистента, а вскоре и санитар, сказав на прощание: «Еще увидимся!», тоже уходит. На полочке, прибитой к стене, они оставили керосинку. Только эти масляные лампы дают весьма скудный свет. Я один в этом мрачном морге, поскольку теперь уверен, что двое немецких товарищей тоже мертвы. Я не замечал ни малейшего движения, не слышал никаких признаков дыхания долгое время, и потом, если это не так, почему доктор и санитар больше не интересуются ими? Я по-прежнему голоден и мерзну, но все эти ощущения отступают пред лицом того, что окружает меня, перед моей замкнутой вселенной, сузившейся до четырех стен. Ледяной холод сковал меня прежде всего потому, что я чувствую себя совершенно одиноким, одиноким среди мертвых тел и в отсутствие малейших проблесков жизни, способных оживить мое одиночество.

Я не могу пошевелиться; я не знаю, что творится за пределами дома. Один с тремя мертвыми телами, лежащий на влажной соломе в этой одинокой хижине, лишенный всего, даже огня, чтобы обогреться. Но я живой! Медленно тянутся часы и минуты. С ума сойти, как медленно течет время при таких обстоятельствах! Я не могу заснуть, но у меня даже нет желания спать. При всем при том, что я так безумно устал! Если бы не моя стойкость, я давно уже извелся бы от беспокойства – а вдруг обо мне забыли?

Иногда снаружи до меня доносятся звуки, некоторые, несомненно, издают люди, которые вышли из окружения и направляются на юго-запад. Но таких, должно быть, не очень много, поскольку час спустя звуков становится все меньше, пока я и вовсе не перестал слышать их. И именно потому, что затишье кажется мне долгим, слишком долгим, мной овладевает беспокойство. А что, если обо мне действительно забыли? И вечер, и это место кажутся мне еще более мрачными! Я сохранил пистолет, но не подмок ли порох в патронах после переправы через реку? Не знаю почему, но я колеблюсь сделать пробный выстрел, по крайней мере пока. И у меня больше нет гранат. Даже не знаю, когда я потерял их.

Вопреки самому себе, я, должно быть, задремал, даже толком не засыпая, когда меня вдруг вырвал из забытья лязг гусениц, за которым тут же последовало несколько пушечных выстрелов. По всей видимости, в самой деревне или неподалеку от нее, потому что изба вздрогнула. Я слышу, как два или три выстрела попали в цель. Слышу разрывы, сильно отличающиеся от звука самих выстрелов! И в этот момент меня охватывает тревога. Не паника, которая мне не свойственна, но тем не менее страх. Страх быть захваченным врасплох и не успеть оказать хоть какое-то сопротивление. Страх, усиленный неведением относительно ситуации, в которой я нахожусь. Десять минут спустя – или всего три минуты? Короче, немного погодя снаружи доносятся приглушенные звуки. Когда дверь внезапно распахивается, я даже не успеваю испугаться. И сразу же узнаю санитара. Однако я в полном замешательстве и держу в руке пистолет. Санитар вовсе не удивлен и велит мне спрятать его в кобуру. Нужно немедленно уходить, и быстро. В деревню прорвались русские танки, но, перехваченные нашими, дальше не прошли. Один из русских танков подбит, два других отступили, потому что наши танкисты больше не стреляли из опасения попасть в своих или разрушить дома с ранеными.

Из предосторожности санитар задувает керосинку. Перед домом останавливаются запряженные лошадьми сани, и возница помогает санитару положить меня рядом с тремя другими ранеными. Мне видно пламя в северной части деревни; что там горит – русский танк или изба? Не могу сказать, однако позднее я узнаю, что это все-таки был один из русских танков. За поворотом дороги, в темной ночи сани скользят практически бесшумно. Пламя горящего танка больше не освещает дорогу. Два ощущения: жгучий мороз и запах лошади. Немного погодя мы догоняем другие сани и повозки, пытающиеся доставить свой груз раненых туда, где им не грозит опасность внезапного нападения Красной армии. В этот самый момент я осознаю серьезность своего положения. Я считал себя в безопасности, когда оказался в Лысянке, на другом берегу Гнилого Тикича. Теперь мне понятно, что это далеко еще не все, что потребуется еще больше мужества, чтобы прорваться, продолжать цепляться за жизнь и не сдаваться, только не сдаваться! На каждом ухабе и каждый раз, когда полозья саней переходят с одной колеи на другую, одному из раненых приходится изо всех сил сдерживать крик боли. Когда я интересуюсь его состоянием, он говорит, что у него пробито легкое и ранено плечо. Наш призрачный конвой растянулся в ночи. Очередной раз термометр уходит в свободное падение, снова невероятно холодно. Под ногами возниц и лошадей хрустит снег. Солома на дне саней слежалась и больше не удерживает тепло. Постоянно тру стопы и лодыжки, нос и щеки, которые похожи на ледышки. Затем растираю руки и заново принимаюсь за ноги. Находясь в неподвижности в санях, я боюсь отморозить какую-нибудь часть тела. Несмотря на страшную усталость, я борюсь со сном. Нужно сопротивляться сонливости любой ценой. Главное – бодрствовать, не засыпать, хотя сон мне крайне необходим, если только забыть о пустом желудке и жажде! Всех тех страданий, через которые я прошел, явно недостаточно, мне еще нужно бороться со сном, столь необходимым, но который может стоить мне жизни или потери конечности! Только тот, кто сам испытал подобное, может понять, каких усилий это требует. Так тянется эта ночь, в постоянной борьбе с холодом, голодом и сонливостью. И никак не заканчивается. Конвой останавливается, затем движется дальше, со скоростью пешехода, снова останавливается и снова трогается в путь. Это пытка для всех раненых, уменьшенная апатией.

Наконец наступает рассвет, и я могу лучше оценить внушительные размеры нашего конвоя. Куда ни глянь, не видно ничего, кроме саней и повозок, что впереди, что позади нас. Их здесь сотни! Не меньше двухсот-трехсот, точнее не могу сказать. Но мне неизвестно, только ли раненые в них. Думаю, что да, потому что в таких обстоятельствах было бы безумием валяться в санях, если в состоянии идти сам!

18 февраля мы прибываем в полуразрушенную деревню, название которой мне неизвестно. Часть конвоя, та, в которой нахожусь я, останавливается, и несколько санитаров переходят от одних саней к другим, проверяя наше состояние. Один санитар говорит, что нас на несколько часов разместят в деревенских домах, чтобы мы могли согреться и немного поспать. Одного из раненых снимают с саней, и санитар обнаруживает, что другой умер по дороге – тот, что лежал сзади и которого они куда-то уносят. Нас, троих живых, помещают в избу с изрешеченными пулями стенами слева от дороги. Внутри уже полно народу. Но для нас освобождают место, и я встречаю своего товарища, Гербека, который подходит и усаживается рядом со мной. Он не ранен.

Здесь человек тридцать, если не все сорок. Большинство раненых лежит – и все это на 15 квадратных метрах! Печь не топлена, однако окружающего тепла достаточно, чтобы согреть нас. Я обнаружил на дне кармана кости и сосу их, вместе с прилипшими сахарными и табачными крошками, поскольку давно не было возможности что-то пожевать, даже какого-нибудь хрящика. Это все, что я нашел, чтобы утолить голод. Удрученный таким зрелищем, Гербек уходит, чтобы попытаться найти хоть что-нибудь. Немного погодя он возвращается с несколькими помидорами в рассоле, которыми мы делимся с еще двумя ранеными. Мой пустой желудок не принимает соленые помидоры, и у меня начинается приступ диареи. Я не могу, как другие, смириться со своей беспомощностью и прошу Гербека вытащить меня на улицу, чтобы можно было справить нужду. Он с готовностью делает это и помогает мне подняться, а потом заботится о моей гигиене. Прямо как настоящий санитар! Кто бы мог подумать, что он способен на такое! Мне он всегда казался довольно холодным, сухим или даже безразличным, но сегодня я увидел совсем другого человека! Любопытно, как порой можно ошибаться. Когда дело сделано, Гербек с крайней осторожностью водворяет меня обратно в избу.

Мне хотелось бы поспать, хотя бы немного подремать, и я вытягиваюсь в полный рост. Чтобы наверстать упущенное, мне нужно спать несколько недель! И еще мне хотелось бы забыть о мучительных спазмах в желудке, долгое уже время безнадежно пустом! Которому не перепадало более 500 граммов еды в неделю! И который не получал ничего больше, чтобы организм мог противостоять холоду и бесконечной усталости! Он сжался, уменьшился в размерах, но организм все равно сопротивляется. Даже сознание остается ясным. Это и вправду невероятно, тем более учитывая, что я ранен и потерял много крови, хотя сильный мороз и остановил кровотечение. Никто не знает пределов сопротивляемости человеческого организма, особенно если человек решительно настроен выжить!

Мне удается поспать до тех пор, пока шум и возня в избе не будят меня. Здоровые готовы к отходу и помогают санитарам запрягать сани и повозки перед тем, как погрузить в них раненых. Гербек прощается со мной, перед тем как присоединиться к остальным, кто собирается охранять наш конвой, который перестраивается как можно лучше. На самом деле нам часто грозит опасность. Постоянно двигаясь по узкому коридору, мы находимся в полной власти советской авиации и артиллерии, поскольку прикрытие, осуществляемое нашими войсками, крайне слабое и чрезвычайно рассредоточенное! Небо проясняется, и несколько раз сквозь просветы в нем пробивается солнце. Что крайне опасно для нас и дает прекрасную возможность для русских самолетов. Колонна снова в пути, и теперь я лежу в повозке с пятью другими ранеными. С самого утра очень холодно, и бледное солнце, появляющееся лишь на мгновение, не в состоянии прогреть воздух. Пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы можно было растирать ноги, насколько возможно согревать их, потому что я не чувствую свои конечности и боюсь обморозить. Потеря чувствительности беспокоит меня, и, поскольку больше нет болевых ощущений, крайне опасно оставлять все на самотек. Проблема в том, что я не могу согнуть левую ногу и, дабы дотянуться до стопы, мне приходится садиться и складываться пополам. Не слишком удобная поза, но я стараюсь приспособиться к ней и при каждой возможности меняю положение.

Колонна не всегда движется быстро и, как прошлой ночью и сегодня утром, часто останавливается, а затем снова трогается в путь. Мы пробыли в дороге не менее двух часов, когда опять остановились, но на этот раз намного дольше, чем раньше. Что происходит? Из повозки мне ничего не видно, потому что транспорт впереди закрывает обзор, а дорога взбирается слегка в гору, на небольшой холм, чья вершина в нескольких сотнях метров от нас. Мне кажется, что на холме, дальше по дороге, царит какая-то необычная суматоха. Остановка длится более часа, и все рады, когда мы наконец снова трогаемся с места. Вот и мы, перед тем как спуститься по плавному склону с другой стороны холма, тоже переваливаем через невысокий гребень. На дорогу мы возвращаемся только через полчаса, в течение которых конвой совершил объезд правее, по степи. Я и не заметил бы этого, если бы повозку так сильно не раскачивало, вызывая новую боль. Я осознал это только десять минут спустя, все еще не понимая истинного значения причины этого объезда, этого непонятного обходного маневра.

На дороге или проселке слева от нас, метрах в двухстах-трехстах, видны отдаленные темные массы на снегу, покрывающие участок диной 300, если не больше, метров. На таком расстоянии я не могу рассмотреть детали, тем более не имея ни малейшего понятия, что бы это могло быть. Не могу различить никаких силуэтов, никаких знакомых форм, ничего, что может дать мне подсказку. Постепенно в моем сознании зарождается и обретает форму мысль, поначалу совершенно невероятная. Вскоре я понимаю, что мне это не снится, что я осознаю реальность и весь ужас происходящего, ужас, недоступный человеческому разуму! Так эта, своего рода змея неопределенной формы и очертаний, есть часть конвоя, превращенного в месиво?! Чьих рук это дело? Определенно, это не последствия бомбардировки, мы бы ее услышали, как и рев русских самолетов на бреющем полете, которые попросту не могли нанести такой жуткий урон!

Мы услышали объяснение произошедшему немного позже, от санитаров и людей из эскорта, вернувшихся с места кровавой бойни, где они в последний раз осматривали место, дабы убедиться, что выживших больше нет. Они рассказали нам, что сюда прорвалось пять или шесть русских танков, против которых не было никакой защиты из-за отсутствия тяжелого или более-менее адекватного вооружения. Ни противотанковых орудий, ни даже Panzerfäust, противотанковых гранатометов! Неспешно двигаясь, танки пошли продольным курсом прямо по колонне, сокрушая все подряд – повозки и сани с ранеными, даже лошадей! Нескольких раненых, у которых хватило сил подняться и попытаться бежать, танки преследовали поодиночке и давили без всякой жалости, не давая ни малейшего шанса спастись! Так танки двигались своим курсом, сминая все на участке дороги в 200–300 метров, прежде чем развернуться на 180 градусов и исчезнуть в том же направлении, откуда появились. Несколько Panzerfäust смогли бы остановить их, но, увы, имелось только несколько винтовок, несколько автоматов, то есть практически ничего, что могло бы помешать русским танкам!

Это просто ужасно! Теперь, когда я знаю, что это за бросающаяся в глаза масса в форме огромной змеи, мне начинает казаться, будто я различаю обломки повозок и другого транспорта, по всей видимости перемешанных с раздавленными и изуродованными телами, но их я не могу разглядеть, не могу различить среди этой бесформенной массы на таком расстоянии! Невероятно! Колонна изменила свой маршрут, дабы избавить нас от вида товарищей, истребленных с такой злодейской жестокостью. Что нам еще предстоит выстрадать? Неужели мы еще недостаточно погрузились в бездну страданий, не достигли предела жестокости? Никто и никогда не сможет забыть подобного зрелища!

Наша колонна снова растянулась вдоль дороги, с трудом, но неумолимо продвигаясь вперед! Какая непреклонная воля, какое стремление выжить сосредоточились в этом конвое! Ночь, точнее, темнота не заставляет себя ждать. Она словно приходит нам на помощь, поскольку дает ощущение некой безопасности. Ночь, жестокий холод и легкий туман поглощают колонну. Впереди и позади нас видно лишь пару повозок, да и они сливаются со всеми остальными. Похоже, я ненадолго задремал, потому что, когда открыл глаза, оказалось, что конвой остановился в каком-то селении. Это должны быть Буки. Нас переносят в пустые, необитаемые дома. Здание, в котором меня, как и всех остальных, положили на соломенные матрасы или просто на голый пол, наверняка бывшая школа или административное здание. Все равно это ненадолго, потому что менее чем через час санитары грузят нас обратно в повозки, направляющиеся к самолетам, которые ожидают нас в степи за городом.

Теперь я сгораю от нетерпения поскорее добраться туда и улететь в место с более теплым климатом. Надеюсь, хоть до конца еще не верю, что до счастливого исхода рукой подать. Колонна движется, но не очень долго, и останавливается посреди степи, откуда мне видны силуэты двух или трех грузовых JU52, многоцелевых самолетов «Юнкерс-52». Невероятно надежные и неутомимые, эти машины действительно пригодны для любых целей. Те, кто могут идти, направляются к самолетам сами, а нас санитары относят туда на носилках и укладывают рядом с машинами, чьи бортовые люки принимают людей, одного за другим. Летчики из люфтваффе стараются ускорить погрузку, поскольку терять время нельзя. Их задача – за несколько рейсов туда и обратно эвакуировать всех, кого можно эвакуировать, и как можно быстрее. Один из них поднимает меня и помещает на нижнюю часть открытого люка, которая служит погрузочной платформой. Я просто не понимаю, что происходит со мной в следующий момент, но мне кажется, что другой раненый хватается за меня, чтобы самому взобраться на платформу. Что до меня, то я мешком валюсь на землю, надеясь, что хоть ему удалось залезть туда! Ну и дела, меня буквально скинули с самолета! В этот самый момент появляется один из летчиков и подает сигнал, что самолет полон и закрывает двери люка. По всей видимости, он меня даже не заметил. Вскоре запускаются моторы и самолет выруливает на взлет.

И вот я лежу в поле совершенно один, неописуемо несчастный, и слышу, хоть и не вижу, как один за другим взлетают самолеты! Когда шум стихает и на поле вновь воцаряется спокойствие, все вокруг снова кажется мне враждебным, и это спокойствие навевает на меня ощущение абсолютной безысходности. К счастью, я слышу голоса перекликающихся людей, и мне удается позвать их. Они поражены, увидев меня здесь, как и еще одного раненого чуть подальше, тоже не попавшего на самолет. Отчаяние отступает, поскольку чем ближе шаги, тем больше я собираюсь с духом. Меня не радует, что снова приходится возвращаться на перевязочный пункт. Возницы пригнали с десяток повозок с носилками и двумя ранеными, случайно забытыми. Хочу заснуть и ни о чем не думать. К счастью, усталость помогает мне отключиться.

Утром, когда мы просыпаемся, нам дают кофе и хлеб с маслом. А потом едем к полю, где нас дожидаются другие самолеты – или это те же, что и вчера? Их здесь с добрый десяток, и на трех из них знаки Красного Креста. На этот раз мне находится место, и мы, 20 раненых, располагаемся на полу. При взлете нас здорово трясет, но мы быстро отрываемся от земли. JU52, на котором мы летим, очень шумный, потому что это транспортная модель, но на самом деле имеет значение только то, что он быстро доставит нас в госпиталь, по крайней мере, я на это очень надеюсь. Хотя и не до конца уверен. В последние несколько дней мои надежды слишком часто не сбывались, чтобы строить иллюзии, а потом разочаровываться. Даже если временами я говорил неправду другим, то себе – никогда. Возможно, это самое важное в моей жизни и по сей день. Сохранять здравый смысл, чтобы не переходить от надежды к отчаянию.

В окружающем нас грохоте любые разговоры бессмысленны и невозможны. А еще мне хотелось бы уснуть и проснуться в Германии, в больничной постели! Но увы, не пробыли мы в полете и пятнадцать минут, как поняли, что попали в беду, хотя и не знаем ее причины. Наш самолет начинает петлять, то резко снижаясь к земле, то с трудом набирая высоту, с ревущими на пределе двигателями. Я буквально чувствую напряжение машины во всех ее частях и в листах гофрированного металла фюзеляжа, которые, скрипя, как бы поддерживают все усилия и растягиваются буквально до точки разрыва, но не дают самолету развалиться. Эти надежные JU52 выдержали все испытания. Нас трясет все сильнее и сильнее, и я сравниваю наш самолет с человеком, упавшим в море и не умеющим плавать и поэтому яростно барахтающимся в воде. Точно не знаю, что происходит, но сомневаться не приходится. Эскадрилью санитарных самолетов атакуют, и, разумеется, им нечем защищаться! Ни один из наших самолетов не вооружен. В самолете нет окон, и нам ничего не видно, за исключением пару раз промелькнувших самолетов в стекле фонаря кабины пилота, ничем не отгороженной от нас. Кажется, я распознал не только одну или две наши машины, но и пару истребителей, определенно вражеских, хоть и не успел разглядеть на них опознавательных знаков – красных звезд! Не могу сказать, сколько длилась эта заваруха, но, по-моему, довольно долго. Мне кажется, что только полчаса спустя мы вернулись к нормальному полету, хотя судить о времени в подобных обстоятельствах очень трудно.

Сделав несколько кругов, чтобы дать другим самолетам приземлиться в установленном порядке, мы наконец совершаем посадку. В любом случае полет занял не более полутора-двух часов. Понятия не имею, где мы находимся, и никто мне не может это сказать. Я узнаю, что три из наших самолетов сбиты. Еще узнаю, что в одной из сбитых машин находилось не меньше двух «бургундцев», однако сообщивший это санитар, конечно, не знал их имен. Он просто узнал шеврон «Валлонии», когда их грузили в самолет. Когда раненых выгрузили с нашего самолета, оказалось, что один из них убит пулей из пулемета русского истребителя, которая прошила фюзеляж нашего самолета. Один из летчиков сообщил о нескольких попаданиях, но только одна пуля угодила в человека, убила раненого, и никто ничего не заметил. Я даже ничего не слышал! В другие самолеты тоже попали, и с них также сняли убитых, кажется двоих или троих. Кое-кто получил дополнительные ранения. Ими немедленно занялись прямо на месте.

Приезжают санитарные машины и грузовики, которые выстраиваются возле самолетов. И нас в очередной раз грузят! Сколько раз это еще повторится? Часа два спустя мы прибываем в большой город – или он маленький? Немного погодя машины останавливаются возле какой-то довольно крупной железнодорожной станции. И здесь тоже на разных путях нас поджидают два или три состава из добротных вагонов, более длинных, чем обычные, которые мы привыкли видеть. Меня помещают на дощатые нары, установленные в вагоне; надо мной еще двое нар. Таким образом, по всей длине вагона размещено 30 трехъярусных нар и печь посредине. Возле печи дрова и уголь, но печь не растоплена. Рядом с каждыми нарами застекленное окно, и моя постель, с матрасом, одеялом и даже простыней, ждет меня!

Несколько санитаров, которым помогает русский персонал, разносят горячий чай и Eintopf, традиционный густой суп, кулеш, который я жадно проглатываю. Холодно, как в Сибири, и одеяла с простынями явно недостаточно, чтобы согреть меня. Никто в вагоне не в состоянии встать и растопить печь, хотя мне кажется, что один из русских загрузил ее дровами еще до отхода поезда. Печь в любом случае будет гореть несколько часов, обеспечивая нас таким необходимым теплом. Должно быть, более недели я не грелся у теплой печи! Боже, как холодно! А нам нужно тепло, особенно раненым, потерявшим кровь, неделями скудно питавшимся и измученным непрестанной борьбой с холодной русской зимой. Несмотря на усталость и потрясения последних дней, я не пытаюсь немедленно заснуть. Более всего мне хочется насладиться комфортом, каким бы примитивным он ни был, но которого я не видел давным-давно!

Каждый день отдыха идет мне на пользу, каждый метр пути успокаивает меня. Наконец-то я чувствую себя в безопасности, решаюсь расслабиться, и напряжение потихоньку отпускает меня. У меня такое ощущение, что теперь я могу забыть обо всем, на какое-то время сложить оружие. Начать выздоравливать. Я ловлю себя на том, что тихонько пою, почти не осознавая этого. Почему тихо? Чтобы не беспокоить соседей? Или из страха выглядеть смешным из-за выражения радости? Да, мне почти стыдно, что я выжил, по крайней мере стыдно за то, что открыто выражаю свою радость и не в состоянии скрыть ее! Но это же правда. Я счастлив, что жив. И сейчас я действительно верю, что мне удалось выбраться из всего этого. Я лежу в полузабытьи, и мысли, что одна за другой всплывают в моей памяти, потоком накрывают меня!

Я не могу поверить, что вырвался живым из этой мясорубки. И это подтверждение того, что можно выжить в этом аду, где все враждебные силы природы заодно с противником, готовы были раздавить и уничтожить нас! Ни русские, ни усталость, ни холод, ни даже отсутствие еды не смогли одолеть лучших из нас, не сломили и меня! Когда я думаю об этом, то начинаю верить в чудо. Открыть в себе такие силы, которые приходят на помощь в тот самый момент, когда кажется, что все потеряно, когда они нужны больше всего! Десятки, сотни раз, в любой критический момент, я мог бы сдаться. Мог подумать, что все потеряно и надежды нет, и как много раз я думал, что спасен, после чего оказывался в еще худшем положении! Как много раз мне приходилось находиться между надеждой и отчаянием? Как часто от безумной надежды, почти уверенности, я переходил к отчаянию, которое всякий раз поджидало нас, чтобы швырнуть на самое дно новой бездны, но которое не сломило ни нас, ни наше мужество? Наши стойкие сердца, наша сила духа не давали нам впасть в панику, сохраняли способность здраво мыслить и никогда не терять хладнокровие. В этом, я считаю, единственное объяснение спасения большинства из нас. Одно из главных правил моей жизни, от которого я никогда не отступлю, происходит из тех самых дней. Я знаю, что впредь со мной не случится ничего худшего и, следовательно… ничто в будущем не сможет меня одолеть. Я буду повторять себе это при каждом ударе судьбы! А сейчас долго размышляю об этом, пока не засыпаю.

Потом просыпаюсь от холода. Ночь, и я снова засыпаю. Еще меня будят толчки, когда поезд останавливается. Но каждый раз я снова проваливаюсь в сон. В вагоне не слышно другого шума, кроме стука колес и лязга буферов. Меня будит очередная остановка. По всему поезду отдаются приказы, открытые снаружи двери вагона отъезжают вбок.

17 февраля 1944–17 февраля 1981 года!

В тот день, 17 февраля 1944 года, я спасся исключительно благодаря мужеству и самоотверженности, товарищеской заботе и, не постесняюсь этого слова, героизму своего немецкого товарища, названного мной Фрицем.

37 лет спустя, тоже 17 февраля, в Бад-Виндсхайме, во время церемонии в честь прорыва, произошла встреча, о которой стоит упомянуть. Тем более что это больше чем просто анекдот или история. Это случилось на самом деле.

Мы, как обычно, встретились со своими немецкими товарищами и, по необходимости, вместе вышли, как говорят, «справить нужду». Я толкнул дверь, которую в этот момент открывал с другой стороны Вилли Мюллер. Мы с ним столкнулись лицом к лицу. Он стоял, ростом шесть футов три дюйма (190,5 сантиметра), как он потом сообщил мне, мощного телосложения, в очках с роговой оправой, и широко улыбался, хотя не думаю, что мы раньше встречались. Он спросил: «Вы валлон?» На что я ответил: «Ja, und Sie Wikinger?» – «Да, а вы из «Викинга»?» Он тут же подтвердил это, и лучезарная улыбка обозначила его радость. Да, именно радость. И потом он поведал мне следующее:

«17 февраля 1944 года, во время прорыва, я находился в одном месте, названия которого я не знаю. Русские палили по нас из всего имеющегося оружия, и только Богу известно, чего у них тогда не было. Мы знали это лучше других, потому что удар пришелся именно по нас.

В тот день Господь был слишком занят своими небесными делами и русские били настильным огнем. «Сталинские органы» заставляли нас вжаться в грязь и не давали поднять головы. Все, что мы могли делать, – так это только дышать. И мы задавались вопросом, как нам отсюда выбраться. Совершенно случайно мимо нас проезжали две четырехствольные 20-миллиметровые зенитные установки «Валлонии». Их расчеты, не обращая внимания на вражеский огонь, тут же вывели орудия на позиции, и грохот их стрельбы казался нам намного приятнее рева вражеских «органов».

Возможно, я не совсем точно передаю слова нашего друга Мюллера, но именно так я их понял, поскольку нам пришлось пережить то же самое. И еще, по его словам, он обязан жизнью тем валлонам, но я не могу быть уверен, поскольку в тот момент был так рад и преисполнен гордости за своих валлонских товарищей, за наш легион! Я поспешно вернулся за свой стол в первом зале, чтобы рассказать об этом своим друзьям. Каково же было мое удивление, когда Рене Ладьер, который сидел за моим столом и сопровождал нас в поездке, сказал, что он был тогда в той батарее! Я тут же отвел его в другой зал, где за столом сидел мой друг Мюллер.

Можете себе представить, как были рады встретиться два человека, которые в то время не знали друг друга! Но тогда все выглядело вполне естественным. Наш друг Рене назвал Мюллеру то место и сообщил подробности боя, подтвердившие все воспоминания Мюллера. Однако ни наши газеты, ни телевидение не рассказывают о подобных вещах, но это не важно, поскольку для нас важны только те, кто дороги нам, кто нам близок, и те, кто сам относится к нам с уважением.

Я сказал Мюллеру, что, строго говоря, он познакомился со мной лишь благодаря немецкому товарищу из артиллерийского полка. Потому что без него, будучи раненным, я не смог бы сам выбраться из окружения. Я должен был сказать ему, что он только что высказал уважение к валлонским легионерам, а я, в свою очередь, выразил восхищение одним из его немецких товарищей.

Так значит, теперь мы квиты? Конечно нет! Разве можно расквитаться, пройдя бок о бок такой дорогой всем вместе: немцам, фламандцам, валлонам, французам, датчанам и множеству других добровольцев всех национальностей и в одном строю. В этом и есть причина, суть нашей дружбы. Это наша вера и наша честь. Это наша солидарность со всеми добровольцами Европы и других континентов, кто носил те же эмблемы, шел под тем же флагом, а самое главное – с теми же идеалами! Мы имеем право, и мы единственные, кто может писать слово «Европа» с заглавной «Е». Это наша Европа, а не их!